Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

И я выпил одну чашу вина, и другую чашу, и вкусил от мяса и от другого на дастархане, что таяло во рту, будто мед, и съел третью лепешку и пятую, и вначале испытал наслаждение вкусом и ароматом, а потом ощутил наполнение утробы, а потом почуял приятную тяжесть внутри себя и легкое головокружение, когда на блюде оставались уже одни только кости да огрызки, и приказал подать себе чай и трубку с банджем, что собирают в окрестностях Герата и почитают за самолучший, и пригласил духанщика расположиться подле меня ради неспешной беседы о разных предметах, к чему у меня возник интерес и что ему были доподлинно известны.

– О господин мой, – вопросил меня духанщик, – доволен ли ты неумелым искусством недостойного раба твоего, насытилось ли тело твое, успокоилась ли душа твоя, испытал ли отдохновение от трудов своих? Не желаешь ли ты чего еще, из питья ли, или из еды? Может, подать к столу твоему каких лакомств, может, жареных фиников с творогом или сушеных смокв, истекающих сладостью? Или же меду, срезанного вместе с сотами? Или орехов миндальных, фундука и кешью? А может, пожелаешь изюму белого и изюму черного, который кишмиш? Потребуй, о благородный!

– Спасибо тебе, прими благодарение мое, о властитель духана! Воистину, ты владыка сего места отдохновения и приятного времяпровождения, и если по ту сторону жизни я найду хотя бы подобие твоего заведения, клянусь белым верблюдом пророка, душа моя упокоится навеки! И нет у меня другого желания, кроме как спросить у тебя и меду, и шербету, и фиников с изюмом и орехами, вот только вместимость утробы моей уже исчерпана совсем и требуется дать ей время, дабы обнаружилось в ней некое свободное место, потому что сейчас в ней – увы мне! – не поместится даже одна виноградина или хотя бы малый глоток вина.

– Не пожелаешь ли еще трубку с банджем, о господин?

– Ах, тебе ли не знать сказанное до нас – все, что сверх необходимого, то от лукавого! И одной трубки довольно, чтобы расслабить члены мои и затмить мысль призрачными гуриями, что в одеяния как бы из дыма облачены, и поют мне одному песни сладкозвучные на языках неведомых, и играют глазами, как рыбы в пруду, и проплывают предо мною в танце плавном, неспешном...

– О господин, не прикажешь ли привесть к тебе танцовщиц и музыкантш, дабы пред тобой представили они мистерию и играли игрища из жизни героев и богов, и услаждали взор твой и душу твою?

И я приказал.

31

Знай же доподлинно, что парадоксальное вплетено в ткань нашего земного существования куда изобильнее, нежели прямое и ясно понятное, отчего наши мысли и поступки, ими руководимые, оказываются столь непоследовательны и непредсказуемы. Возможно, именно в этом скрыта великая господня мудрость, заставляющая человека применять знание, а не догму, для выживания своего. Сколь часто представлялось наблюдать мне, что называемое так по природе своей оказывается его полной противоположностью, хотя, казалось бы, названное горячим должно обжигать, а именуемое справедливым должно соответствовать закону человеческому и божескому. Ан нет.

Возможно, и в этом немалое число образцов привести способно, для предмета материального такое справедливо, потому что его сущность проста и по большей степени однозначна – железо в воде тонет, потому что тяжестью исполнена субстанция его, а вода имеет свойство любую, самой прихотливой фигуры форму без пропусков заполнить, потому что в его субстанции нету твердости, но и в том и в другом следует оговориться: «только в определенных обстоятельствах, а не всегда и не вечно». Рассуди сам – не из железа ли, что тонет, делают гигантские пароходы, что плывут сквозь океан и доходят от Хинда до Альбиона за два-три месяца пути? И покажи мне способ, чтобы твердую от холода воду в виде льда поместить в узкогорлый кувшин и заполнить его без остатка? И ведь это сказано лишь относительно предметов, которые философически просты, потому что в них одна материя, и ничего более. Что уж говорить о категориях умозрительных!

В писании сказано, что женщины свободного звания и истинной веры предназначена судьба: быть мужниной собственностью, скромностью украшаться, вожделения не производить, рождать детей и рачительно дом вести, что на деле значит заточение ее на женской половине дома на всю жизнь с мужчиною, которого она до свадебного празднества даже и не видала и, в лучшем случае, знала о его существовании со слов родственников своих. Слово мужчины – что в девичестве, что в замужестве – станет единственным ее законом, непреложным настолько же, насколько непреложен закон, по которому лето приходит после весны, а не наоборот. Если ему заблагорассудится, сошлется он на в Аль-Коране изложенное и возьмет себе еще жену, и еще, и так до четырех, или же устроит ей развод по одному слову своему, и высказать или поделать что против она не вольна. Там, на женской половине, пройдет ее молодость, и она вступит в зрелость, и не выходя за пределы двора, там же испустит она дух, и жизнь ее вся осуществится в четырех стенах, что почему-то именуется свободой женщины, только где здесь свобода, пусть даже только свобода воли или свобода выбора? Есть и другой пример, касательно женщин из невольниц, по крайне мере, про некоторых из них. Известно же, и в адате, и в шариате, и суфии то же говорят, что невольница есть вещь, принадлежащая хозяину, и ее отличие лишь в даре речи, которым она с рождения наделена, в остальном же она есть бессловесная и бесправная, и если владельцу сие кажется необходимым, распорядится он телом, и приплодом, и самой ее жизнью, как ему требуется, вопрос же приемлемости обращения в таком случае не стоит вовсе. От этого рабская участь почитается за наистрашнейшую, что только может выпасть человеку от судьбы по вине захватничества ли, войны ли или долговой кабалы. Но почасту доводилось мне встречать во многих местах невольниц, чьи хозяева наловчились извлекать доход из их особенных качеств и способностей, и хотя многие из них принуждены заниматься промыслом позорным, они же многие свободны в передвижении своем хотя бы и в пределах города одного, и в завлечении денежного клиента, и в свободе нравов своих, да и во многом другом; пускай же иные предпочитают такого рода свободе гибель от рук своих, но есть, и многие есть, что в невольничестве свободнее, нежели замужние женщины.

Духанщик же, предлагая мне развлечение для души, имел в виду представить мне невольниц, искусных в игре на инструментах и в пении и в танцах, полагая потрафить моему влечению к отдохновению и существенно повысить плату, которую намеревался с меня взыскать, впрочем, к этому я был готов, имея в виду употребить полученную от каравана мзду в том числе и на такого рода телесные и душевные удовольствия. Расслабленный вином и толикой банджа, я возжелал музыки для услаждения слуха и танцев для услаждения глаз, и потребовал, чтобы духанщик устроил мне представление из самых лучших и искусных танцовщиц и музыкантш, что у него имеются, и он с готовностью и усердием повиновался.

Хотя предпи╜саниями Пророка Мухаммеда музыка как времяпровождение, расслабляющее человека и потому недостойное мужчины (в отличие, скажем, от стихосложения), и осуждается, однако не запрещается вовсе, отчего пренебрежения извлечению нежных и волнующих звуков посредством различных приспособлений не высказывается, полагая правда, что в музыке, как и во всех прочих удовольствиях уместна скорее умеренность, нежели излишество, а ограничение в приятностях доставляет, при разумном к тому отношении, гораздо большее наслаждение, чем их избыток. Кроме того, бытующее мнение полагает занятие музыкой неподобающим для правоверного, дабы душа его оставалась твердою, отчего исполнение что музыки, что танцев и песен, возлагается пре╜имущественно на невольниц и иноземцев, которые, даже будучи в истинную веру обращенными, подлинными мусульманами быть неспособны, отчего им пристало исполнять то, что другим возбраняется. По этой самой причине в караван-сараях обыкновенно содержат некоторое число готовых к услужению по этой части невольников, но больше – невольниц, ибо их вид и искусность в танцах и в пении считаются превосходящими; ибо воистину ужасающе звучат рулады о любви, что пытаются выводить грубые и хриплые мужские голоса, а лицезрение танцев мужчин, разодетых в пышные воздушные полупрозрачные развевающиеся одеяния, ничего, кроме справедливого омерзения, породить не способно. Правоверный халиф Аль-Мансур, помня стро╜гий запрет Пророка, повелел однажды разбить лютню о голову какого-то музы╜канта, однако многие другие владетельные персоны усматривали в музыке известную пользу и покровительствовали занятым этим ремеслом. В Кордове Абдурахман приказал даже основать особую школу музыки, дабы сие занятие не противоречило канонам истинной веры ни по форме, ни по содержанию ее, для чего музыканты учились играть на старинных инструментах, которые и до сих пор почти не изменилась, а великий покровитель наук и искусства Гарун-аль-Рашид держал у себя при дворе музыканта Аль Маусели – персиянина, обучившегося в свое время в той самой школе в Кордове.

Мелодию же обыкновенно творят как одним инструментом, так и совокупностью их, причем на разные случаи и для разных людей есть особенная музыка и способы извлечения ее. Для военной музыки, что парады войск сопровождает, а также и для сражения пригодна весьма, принуждая массу людей, где каждый сам по себе, в общий порядок выстроиться и совместно нападать, рубить, колоть и отходить, без чего успешная компания немыслима, и в ней главенствуют най, что есть род флейты с резким и высоким звучанием, и разные барабаны, наподобие табл белиди, или египетского, или сирийс╜кого барабана табл шами, да еще литавры. Малые барабаны, называемые бац или табл, имеют ширину в поперечнике от шести до семи дюймов. На задней стороне к ним приделана пуговка, за которую их держат левой рукой, между тем как правой в них бьют палочкой или ремнем. Большие литавры называются в Аравии наккара, ими пользуются попарно, привязав спереди к седлу верблюда таким обра╜зом, чтобы с правой стороны висела большая по размеру, имеющая в диаметре до двух футов. Большие кимвалы называются кас, играющий бьет их друг о друга обеими ру╜ками, они тоже принадлежат и к числу военных музыкаль╜ных инструментов, так же как и другой инструмент, без названия, состоящий из металлического прута с привешенными к верхнему его концу по╜гремушками и колокольчиками. К числу самых звучных, а потому употребляемых преимущественно в военной музыке, можно прибавить длинный духовой инструмент вроде трубы, который скручивается из листовой меди с двумя крутыми оборота╜ми, под названием сурме. Он исключительно хорош для подавания войскам сигналов в грохоте битвы, когда никакие другие услышаны быть не могут.

У простонародья в обыкновении разные най, деревянные и из тростника, на коих они горазды наигрывать свои немудрящие напевы о тяжелой жизни да о беспросветной доле, как будто у любого другого сословия жизнь слаще меда! Кроме того, беднейшие сословия используют два рода двойных флейт из тростника – аргул и цуммару. Каждая из них состоит из двух соединен╜ных между собой дудок, одинаковых или разной длины, из которых одна составлена из трех отдельных подвижных частей, так что с их помощью флейту можно удлинить по желанию играющего, и тем поднять или опустить тон звучания. Еще у низших в ходу цуммара би-соан – разновидность во╜лынки довольно грубой формы, сделанная из козьей шкуры, имеющая звучание хриплое и неблагозвучное, но весьма любимое непросвещенными людьми, как мне кажется, именно в силу его откровенной непристойности и дурновкусия.

Конечно же, учитывая положение мое почетного гостя караван-сарая, чьими трудами приводятся к ним на постой купцы и прислуживающие им, духанщик не смел предложить мне что-либо, способное вкус мой оскорбить и унизить, а потому самым своим искусным и миловидным из танцовщиц и музыкантов приказал развлечь меня добрым пением и благовидными плясками, и они предстали предо мною, числом шесть. Пятеро имели с собою музыкальные инструменты, а одна, судя по костюму, на ней одетому, и по украшениям, отяжелявшим стан, шею и волосы ее, неизбежно оказывалась танцовщицей из тех, что искусны в телодвижениях и ритмической поступи, в поведении головой и вращении глазами, а также в складывании рук особыми жестами, которыми способны передавать чувствования и изъяснять историю не хуже, чем словами. Музыкантши, облаченные в длинные просторные шинтиян, род шаровар из белой хлопчатой ткани, подпоясанные тонкими шелковыми шнурками и подвязанные, по причине непомерной долготы их, ниже колен, спускавшиеся широкими круглыми складками до са╜мых ступней, имели поверх них полосатые креповые рубашки, а сверх них – узкие елеки с длин╜ными рукавами, застежкой на груди и разрезами по бедрам, весьма привлекательно показывающие женские фигуры, тогда как предназначение сего одеяния как раз обратное – скрыть возбуждающие части тела. Елеки на музыкантшах были все из разных цветных тканей, украшенных арабесками из тех, что франки именуют «арабскими огурцами», и эти материи стоят дорогих денег, а подвязывались поясом из дорогой шелковой рисунчатой шали, сложенной предварительно треугольником, концы которой завязывали кто спереди, кто сзади, кому как по нраву. Головы их прикрывали надетые такийе и тарбуш, сверху повязанные фарудийе – большим прямоугольным платком из пестрой узорчатой кисеи.

В руках одной из музыкантш я увидал распространенный в Египте небольшой барабан, так называемый дарабукке, где на нем исстари играли знатные женщины. Формою дарабукке совершенно повторяет воронку, а верхнее, большее, отверстие затянуто кожей. Этот барабан был выделан из дорогого дерева и богато украшен, хотя он может быть и из глины и из простого дерева, потому что на звучании его это не сказывается. Играют на нем обеими руками, зажав узкий конец под левой рукой; чтобы свободнее держать инструмент на весу, музыкантша подвесила его на шнурке или ремне, переброшен╜ном через правое плечо, а ритм, который при этом отбивается, имеет гулкое и сильное звучание и весьма подходит для танцевального сопровождения. Были при ней и другие инструменты, музыку на которых производят не поглаживанием смычком, и не перебиранием струн, и не вдуванием в них воздуха губами, подобно нежному поцелую, а жестоким и усердным поколачиванием разными ударами – и пальцами, и ладонями, и палками, и друг об друга. Принесла она женский тар, что в Испании называют тамбурином: деревянный обод, обтянутый кожей, в ко╜торый вставлены пять двойных пластинок из крепкой меди с отделкой довольно богатой – им обычно сопровождаются женские танцы, ритм в которых, извлекаемый ударами по кожаной покрышке, разнообразится нежным позвякиванием медных плашек, а еще и кимвалы в виде тарелок из бронзы, покрытой серебром для благозвучия, как большие, так и самые маленькие из них – сагат, что используются как кастаньеты и надеваются петлями на указательный и боль╜шой пальцы обеих рук танцующими.

Трое музыкантш имели при себе струнные инструменты. С удивлением и радостным предвкушением усмотрел я у одной уд с семью двойными струнами, на котором играют посредством коршуньего пера и который в наше неспокойное время встречается все реже, несмотря на то что в предыдущие века он был главою среди всех прочих инструментов аравийских музыкан╜тов и в этом качестве многократно воспевался древними поэтами, и я ожидал услышать звучание его, пребывая как будто в томлении до встречи с давним другом, которого еще помнишь, но голос его уже позабыл. Другая несла кеменге с богато выложенным слоновой костью корпусом, затейливо выделанным из трех четвертей скорлупы кокосового ореха, выложенной слоновой костью и просверленной мелки╜ми дырочками и обтянутой сверху рыбьей кожей, с грифом из черного дерева с резьбою и самшитовыми колками, и необходимый для игры на нем деревянный смычок, с натянутым на нем наподобие тетивы конским волосом. Третья же вооружилась, если только можно сказать такими словами об искуснице мелодичной игры, инструментом, называемым канун, который хотя и роду струнного семейства, однако же очень своеобразного строения и в игре на нем требуется особенное мастерство. Канун этот выделан был из благородного орехового дерева, изящно отполированного и умащенного маслами благовонными для придания ему полупрозрачного вида с глубокими оттенками, на верхней доске его были округло вырезаны пять круглых отверстий, оклеенных рыбьей кожей, по одному на каждую из пяти ножек, и натянуты двадцать четыре тройные струны из овечьих кишок, пальцы же музыкантши унизывали кольца деревянного рише, в которое продевается часть ости пера или кусо╜чек буйволового рога. Звучание струн при ударах рише звонкое и отменно чистое, чего никак невозможно достигнуть, перебирая их пальцами, пускай даже и женскими тонкими перстами. К величайшему сожалению моему не увидал я любимейшего из моих инструментов, чья музыка неизменно погружает все существо мое в бесконечное, хотя и печального толка, блаженство – ребаба, который, вообще-то, бывает двух родов: рабаб-эль-мугханни, или скрипка певцов, и рабаб эшшаэр, или скрипка поэтов, отличающиеся лишь количеством струн: первая имеет две струны, а вторая только одну, а звучание обеих одинаково сладостно и одновременно мучительно и рвет душу, подобно обмакнутым в мед отменно заточенным стальным когтям, медленно протягиваемым неизвестным мучителем, коего одинаково ненавидишь и вожделеешь.

Последняя из разряда музыкантш принесла с собою целый выбор разных дудок, рожков и флейт, каждая под собственным названием, но, разобравшись, нетрудно уловить их общее и единое происхождение, ибо каждая, как бы хитро не была она закручена и из какого бы редкого материала не выделана, все они имеют в основе най, только разного размера и формы. Сама флейта най делается из тростникового ствола, на одной стороне находится шесть дырочек, на противоположной – одно только отверстие для большого пальца; сестра ее и ближняя родственница, сходная с ней саламие, также из тростника и с шестью звуковы╜ми отверстиями, а сауме, или цембре, хотя и подобны предыдущим, однако звуковых отверстий у них восемь, а звучание, благодаря этому, богаче и изысканнее. Нагнувшись на ухо мое, духанщик сообщил, что эта музыкантша почитается наибольшей искусницей в игре на всем, что требует вдувания внутрь воздуха для извлечения звучания, и подобной во всем Мавераннахре нету, а может и окрест, и оттого ценится она прямо-таки на вес золота; когда же содержателю караван-сарая вздумалось купить ее у проезжего лица купеческого звания, за нее запросили звонкой монеты по весу ее тела, и благодарение всевышнему, что телом она оказалась невелика и не грузная, а тонкой кости, иначе же приобретение оказалось бы ему совсем не под силу, но сейчас, по прошествии немногих лет, она уже окупила все затраты и приносит чистый доход, и немало, почему к ней составилось отношение, как к вещи дорогой и полезной.

Последнею в череде женщин, проходящих предо мною, появилась танцовщица, которую я безошибочно признал за таковую по одежде и по повадкам ее, характерным для этого рода занятий, укутанная в тонкие ткани подобием кокона, которым шелковичный червяк себя опутывает, а человек, исхитрившись, разматывает тонкую шелковую нить обратно и на свои нужды употребляет; и так плотно, что несподручно было рассмотреть ни линий тела танцорки, ни черт лица ее, а лишь нечто неопределенного вида и формы, что являло собою некую разновидность загадки и тем завлекало и возбуждало любопытство. В том виде, в каком она предстала взору моему, была она совершенною вещью в себе, внутри которого заключена его движущая сила и произведение, что этой силою проявляется наружу, и тебе должно быть ведомо немалое число образцов сего: бутон розовый возьми, что в складенном виде своем есть лишь тесная оболочка, покрывающая прелесть и аромат цветения, или икринку малую черненькую, из коей на свет появляется волшебным образом гигантский осетр, рыба-царь, или любое семя – что из него произрастает, никоим образом своим не напоминает обличья происхождения своего. Описанию же нечто, существующее лишь в движении, в развитии и в течении времени, моим слабым силам совсем не поддается, потому что не умею передать словесно, как так происходит трансфигурация одного в другое, и где и в чем наличествует меж ними нить связующая. Поэтому по способностям своим буду излагать лишь в таком порядке, как все происходившее в памяти и в душе моей свой след отметило.

Женщины, назначенные для увеселения моего, тем временем прошли в помещение и разделились – музыкантши обозначили некоторое место, в котором разместились особым порядком – барабанщица несколько поодаль, в углу, дабы звучанием собственным и громогласным не перебивать мелодии, рождаемой на других инструментах, что слабы на голос, но изощренны в передаче тончайших чувственных оттенков. Струнные расположились неким подобием треугольной фигуры так, что место уду пришлось на его вершину, а кануну с кеменге – по сторонам его слева и справа. Флейтистка избрала для себя место подле струнных, но несколько перед ними и как можно подалее от барабанов, потому что звучание ее дудок, приводимых в действие дыханием одним, заведомо было наиболее слабым перед всеми остальными. И вот, легкими ударами тонких смуглых пальцев по коже дарабукке барабанщица завела почти неслышный, но ощущаемый как биение сердца в крови, ритм, к нему в разном порядке вступили струнные, соткавшие как бы канву музыкальной ткани из различно звучащей, но единой мелодии, и вот уже вскрикнула раз-другой най, и внезапно голос флейтистки, сладостный и исполненный горькой печалью, взвился над прочими звуками и полновластно заполнил собою весь духан, проник сквозь уши прямо к моему сердцу и подступил к горлу, а затем вытек из глаз моих прозрачными слезами:

– Я вышла на промысел птичий.

В руке у меня западня,

в другой – птицеловная сеть

и острого дротика древко. -

и я с первого же слова узнал слова старинной песни, неоднократно слышанной мной в странствиях по Египетским землям, особенно же в Каире; песни, в которой женщина поет о том, как любовным томлением томима, ищет она того, на кого прольет благоуханным елеем любовь свою, да никак не может найти своего возлюбленного.

– Меня смущает прелесть водоема.

Как лотос нераскрывшийся, уста

сестры моей, а груди – померанцы.

Нет сил разжать объятья этих рук.

И возрадовался я, и воспечалился, ведь хотя дорога моя в Мавераннахр благополучно завершилась, и я не стал ни добычею алчного и злостного человека, ни жертвою в жестокосердии и вероломстве изощренного хищного и кровожадного зверя, коий в худших своих ипостасях соперничает с человеческим грехопадением; ни встрял в междусобицу среди своих же караванщиков – ведь мне нечего было делить с ними, а их свары мне без надобности, как бы они не убеждали меня в обратном – мол, присоединись к нам, мы погубим другого и выигрыш пополам поделим; и не попал в жернова слепой и неодолимой силы стихии, что ломает спину багатурам, будто стебелек тоненький и чахлый, без натуги и как бы походя; и миновали меня болезни и раны, и вкус к жизни и к удовольствиям ее я сохранил, не растеряв, подобно прочему всему, по дороге; и я не утратил верного пути и не заплутал и не ушел, что возможно весьма, стоит лишь потерять путеводную нить, сквозь сердце и разум мой проходящую от места из которого я вышел до места, в которое я иду, вглубь черной пустыни, где нет троп и нет селений, и не растут деревья, и нет колодцев, и нет дичины для пропитания, только призрак близкой и неизбежной смерти гнездится и раскрывает крыла свои над каждым неосторожным путником; да, я вернулся с пути своего, но ничего, кроме толики золота за труды мои, не приобрел я, и нет у меня ни близкого никого, ни дома и ни крова, и нет имущества, кроме того, что ношу при себе, и женщины мои поют печальную египетскую песню, не повстречав меня во всю жизнь свою, и дети мои плачут, не будучи рожденными.

С каждою затяжкою густым дымом банджа и с каждым глотком черного крепкого чаю душа моя обрывала цепи, что приковали ее к телу моему, и исходила из глаз и из уст моих, и вот я уже смотрел на себя, как бы со стороны, вот я возлежу на ложе своем, вот сидят музыкантши, исторгая неразбавленную печаль из недр своих инструментов и сдабривая ее медовой сладостью и ароматом мирры и ладановой смолы, украшая витиевато и изысканно и предлагая мне испить из чаши сей бальзама, что сначала душу бередит, а потом душу врачует, и я, благодарный, к чаше сей приникаю и пью, и не утоляется жажда моя, и не наполняется утроба моя, и я не в силах остановиться и отвергнуть ее, вкушая отраву аки блаженство. Музыка же врезалась зазубренною турецкою саблею прямо в сердце мое, и взрезала грудь, и скребла по костям, и вынимала жилы изнутри:

– Замкнем двойную дверь золотым замком,

зажжем лампу, чтобы наполнить комнату ее бриллиантовым светом.

Я сброшу одежды и смою краску и пудру,

рассмотрю картину, украшающую подушку.

Нет радости, сравнимой с наслаждениями ночи, -

зазвучало уже на ханьский манер трехголосое песнопение, производимое, кроме флейтистки, еще и играющими на уде и кеменге, и меж голосами отчетливо слышались звоны, что исходили со стороны тара и сагата, и казалось, в моей душе пролегла глубокая трещина между мною самим и миром бытия, преодолеть которую возможно лишь крайним напряжением сил, но нет силы одолеть окутавшую меня истому – ах, все прошло, все прошло, и я одинок во всей вселенной, и нет ничего окрест, что бы послужило якорем ладье моей жизни!

Струнные инструменты постепенно стихли и умолкли, а мелодию остались вести только най да дарабукке, и если най нежным голосом выпевала благословенную жалость с примешанной к ней верой в неизбежное успокоение, страна которого лежит где-то в дальнем далеке, то глухая барабанная дробь скорее будоражила, как бы сомневаясь в справедливости напевов флейты; а вперед выдвинулась фигура танцовщицы, которая, семеня ногами, не вышла, а выплыла предо мною, как иной раз из тумана выплывают призрачные фигуры дэвов и джинов, но ведь про тех доподлинно известно, что передвигаются они без ног, на завитках субстанции навроде дыма, что позволяет им перемещаться в материальном мире.

Но вот и най умолкла вовсе, и лишь барабанная дробь подтверждала – мелодия не закончена, а перешла в ритм, и в действо вступила танцорка, резко повернувшись кругом, так что легкие, но многочисленные одежды ее всколыхнулись и поднялись кверху, будто лепестки лотосов, поднятые ветром. Неожиданного для меня в этом танце не было – на всех марокканских базарах танец с вуалями зрелище обыкновенное, и далеко не всегда волнующее и привлекательное, хотя часты такие мастерицы этого дела, что называется – глаз не оторвешь, а некоторые танцуют безо всякой музыки, отбивая ритм голыми пятками на огромном барабане, на коже которого весь танец свершается, но такое изумительное зрелище есть уже настоящая редкость, собирающая множество любопытствующего народу.

Как и положено в этом роде плясочного искусства, тело танцовщицы покрывало не менее семи вуалей, каждой из которой традиция приписывает определенное значение: есть отдельное одеяние красоты, любови, здоровья и плодородия, есть власти и волшебства, а есть вуаль, повелевающая течением самого времени, все они вместе и каждая сама по себе скрывает женщину, которая для каждой исполняет особенный танец, сопровождаемый особенным в каждом случае ритмом барабана, так что перед вами разворачивается не один танец, а целых семь, а по окончании каждого женщина снимает с себя вуаль так грациозно, что само это движение приземленного и утилитарного свойства есть неотъемлемая часть танца, и даже не всегда удается уловить (а наблюдающим его впервые – так вообще никогда не удается), когда и как танцующая избавляется от очередного слоя своего кокона.

Четкий и ровный ритм дарабукке указал на начало танца первой вуали, и женщина закружилась передо мною, переходя от одной стороны духана на другую, переступая такими мелкими шагами и так часто, что образовался совершенный вид скольжения по каменному полу, как будто бы птицы, плывущей по воде. Танец красоты изображал изящество и гармоничность каждого движения тела и всей их совокупности, но все, что допустимо было ей показать, она делала лишь легко взмахивая руками и поводя плечами, а сквозь легкую кисею, завешивающую ее лицо, смутно виднелись полузакрытые глаза и полуоткрытый рот с жемчужной полоскою влажных зубов, поблескивавших под тканью. Как удивительно, – подумалось мне. – Есть явленная откровенно красота, и ты говоришь о ней – вот, это прекрасно, и никто не спорит с тобою, и ты сам не сомневаешься в увидено, настолько это откровенно и ясно. И есть красота, что открыта, что подобна сияющему сокровищу под спудом в темноте хранилища или солнцу в густом тумане, когда его идеальная форма не видна вовсе, а есть лишь намек на нее, но ты не испытываешь мучения сомнением – что это, ведь уверенность в истинности открытой тобою неявной красоты пришла к тебе неким пониманием свыше, родилась не из созерцания предъявленной тебе гармонии, а из домыслов о ней, сочиненной из многих, но косвенных признаков, и этот род красоты отчего-то дороже тебе и кажется ценнее, нежели та, что всем доступная лежит на поверхности. Отчего эта парадоксальность сопровождает тебя всю жизнь? Что же суть красота – форма или же содержащийся в этой форме незримый пламень? Ах, какое сладостное мучение возбуждали во мне размышления о сути показанной мне лишь слабым намеком красоты, я едва не упустил мгновения, когда незаметным движением тела танцовщица освободилась от первого покрова и вуаль невесомо поплыла в сторону, и в тот же самый миг ритм дарабукке несколько сменился, стал глуше и в нем проскользнули оттенки неудовлетворенной чувственности, и тут на помощь в плетении мелодии пришла най, и начался танец вуали любви.

Исторгаемая из чрева най мелодия застыла на одной ноте, лишь усиливая или уменьшая ее громкость, и мне послышалось, что где-то около или вокруг меня легко дышит женщина, и дыхание ее источает аромат цветущего грушевого дерева, и я осязаю, но видеть ее не могу, и даже узнать ее по имени мне не дано. Движения танцовщицы, почти неотличимые от предыдущего танца, неуловимо изменились, кружение тела сопровождалось сладострастным выгибанием его, как изящно и упруго прогибается бамбуковая поросль, если надавить рукою на средостение, скользя ладонями по телу самодостаточною лаской, она переходила от бедер к груди и поднималась выше, касаясь кончиками пальцев лица и оправляя убранные под сафу, увенчанную прорезного золота курсом, тяжелые темные волосы. Там, где пальцы прикасались к телу, в нем как будто происходило чувственное напряжение плоти, отражавшееся волнением на ее наполовину скрытом лице, волнующееся дыхание прерывисто вздымало грудь ее и заставляло трепетать одеяния. Взор ее рассеянно и напряженно метался по сводам помещения духана, будто бы силясь в беспорядочно мятущимся по ним теням распознать того, кто лишил спокойствия ее чистую душу и принудил к охватившему ее непреходящему волнению души, но не находил и не мог найти его, и в этом была бездна трагической безысходности, выхода из которой, к сожалению всех, нету совсем, а все поиски не иначе, как напрасны. Мне же привиделось – нет совершенной гармонии в этом мире, даже и в лучших и высших проявлениях чувств, что только дарованы нам всевышним. Ибо всецело отдавшись любви и позволив обосноваться в груди своей жажде отдать все возлюбленному своему, наивно ожидать катарсиса сему чувству, ведь отдать все проще, нежели принять все, а разделение, увы мне!, более естественное состояние здесь, нежели единение. Дело добра – связывать, дело зла – разделять. Разделение есть второе имя зла и таково же второе имя лжи. Три источника имеют влечения человека: душа, разум и тело. Влечение души пopoждaeт дружбу, влeчeниe yмa пopoждaeт yвaжeниe, влeчeниe тeлa пopoждaeт жeлaниe. Сoeдинeниe тpex влeчeний пopoждaeт любовь. Одной любови между человеками дадено свойство соединять, а ничему иному, но скажи мне по-правде, чего больше в мире этом – добра ли, зла? А танцовщица подняла руки над головою, и вуаль любви упала с нее оземь.