Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Нет нужды утомлять вас пересказами дорожных перипетий, которые и в этом походе мало чем отличны были от всех других – каждый чем-то примечателен, а все вместе так на одно лицо, и мои обязанности были в нем обычными, но два случая отличают его бывшего ранее и происшедшего потом: в том караване я вел его самостоятельно, поелику наставник мой или хозяин, как рассудить, занемог животом и головою и слег, да так основательно, что его пришлось оставить в том месте, откуда нам следовало отправляться, вместо того, чтобы выехать, как положено, во главе каравана и вести его верной дорогою; много позже мне открылось, что из той хвори выздороветь ему так и не пришлось, и он скончался некоторое время погодя, так что даже и не смог возвратиться к семье, и был похоронен по обычаю до заката там же, где и скончался. Мне же самому, невзирая на недостаточные годы моего возраста, привелось встать во главе каравана проводником, дабы не нарушить соглашения о том и не поставить родовую казну пред необходимостью уплачивать за то пени. И я свершил сие так, как обычно водится, и провел караван чрез весь путь со всеми назначенными остановками и положенным числом биваков и ночлегов, и не допустил ни потери товаров, ни падежа скота, вдобавок же и срок, отмеренный на весь путь, превышен по моей вине не был, потому что ни в одном месте мы не отклонились от намеченного, и шли от звезды к звезде и от бархана к бархану по приметным отметкам, и в назначенное время вошли туда, куда и было положено, за что мне, как проводнику, выплатили обычное вознаграждение, однако же мои наниматели отказались заплатить также и за работу старшего моего, указав, что он даже не смог выйти в путь с караваном, ну а то, что он прибыл к месту его отправления, по их мнению, не считается и относится к его риску. Так ощутил я первое разочарование в денежных вопросах, коего не имею забыть и по сей день, впрочем, позже не раз убеждался я, что лишь деньги, взятые вперед, исключают обманы и желание сэкономить на тебе, неминуемо возникающие в голове привыкших к извечной выгоде торговых людей, но тем временем я был слишком мал и неопытен для того, да и мои обстоятельства не признавали за мною права требовать от них какой-то там справедливости, ведь слово такое им неведомо.

Второе же случившееся запомнилось мне на всю жизнь, как и обман в деньгах, и поныне предо мною стоит.

Как я уже сказал, караван, мною ведомый, кроме самого обычного груза, мертвого, так сказать, состояния, уложенного в тюки, затейливо перевязанные и упакованные, перевозил груз живой, а именно невольниц рабского состояния, товар редкостный и дорогой, а оттого хранимый пуще зеницы ока – к эти же были наособицу приставлены своя охрана и прислужницы, а из клеток их и вовсе не выпускали во все время пути, не то чтобы бегства или порчи опасаясь, а в успокоение их будущему владельцу, мол, имущество его безнадзорным на малое мгновение даже не оставалось. Участью же невольниц в действительности никто и не озабочивался, они были дорогим товаром, и не более того, в лице перевозившего их купца, которому еще только предстояло выручить за них мзду, в надежде на что он и взялся за работу, которой торговые люди обыкновенно чураются. Наверное, теперь, задним числом, я могу утверждать это с определенной уверенностью, наверное дела купца, нанявшего меня сотоварищи в проводники, были нехороши, если не сказать – совсем плохи, ведь обстоятельства его делу совсем не благоприятствовали – и срок доставки краток, и путь не прост, и товар требует особого обхождения, но, видать, иного ему уже не оставалось, и он сыграл пан или пропал лишь бы не пропасть, да еще болезнь старшего проводника чуть ли не сорвала его предприятие, из чего заключаю, что положение его стало просто отчаянным. И он принял на себя обязательства, противоречащие его делу, и повез в дальнюю даль невольниц.

Сами же невольницы, числом шестеро, мало того, что постоянно в клетках пребывали, так еще и от посторонних глаз укутаны были и в хиджабы, и в галабеи, и в паранджу, и видом представлялись как тутовые коконы, из которых шелк мотают, так что можно было лишь гадать про облик их и года, хотя можно и так сказать, из характера груза исходя, что были они молоды, а точнее – юны, и ликом скорее красивы, нежели наоборот, а по крови, судя по базару, где их купили, могли происходить и из Сванетии, и из Месхетии, и из Черкессии, и даже из Венеции, из Речи Посполитой и из Франконии, то есть из тех мест, где обыкновенно добывают христианских невольниц, позже перепродаваемых там. А могло быть и все иначе, однако же точности я не знаю, да и не узнаю никогда. Конечно, никого из сопровождающих караван к невольницам и близко не подпускали, и одним тем их особенная важность подтверждается.

Долг караванщика усердно исполняя, а не спустя рукава, делал я свое дело с большим тщанием и отменным рвением, не упуская ни единой малости из того, чему обучили меня, а потому на каждом привале я, никем не побуждаемый к тому, самолично обходил всех вьючных животных и осматривал копыта, бабки а также обычно натираемые седлами места, неправильный уход за которыми нерадивыми слугами приводят к вынужденному забою верблюдов и ослов и, соответственно, потерям груза, что можно легко избежать, применив необходимое прилежание и трудолюбие. Благодарение вседержителю, да будет слава его вечно-вековечно, в том переходе все происходило так, как обычно, своим чередом, что и есть самое настоящее успокоение караванщику и уверение в его мастерстве, а отнюдь не умение выпутываться из разных сложных и неожиданных коллизий, куда часто из-за его собственной нерадивости доверившиеся ему люди попадают. Сказывают же мудрые ханьские люди – не приведи вам господь жить во время перемен. И, службу долга исполняя, проверял я уздечки и недоуздки, и ремни чересседельные, и бубенцы, на шеи верблюдам навешиваемые, и веревки, коими тюки увязываются, в пути же постоянно в колебании пребывающие, а оттого изнашивающиеся незаметно, но гибельно, и осматривал также и все остальное, а потому и приближался безнаказанно к клеткам, в которых невольницы содержались. Поначалу я, правя службу, смотрел лишь то, на что должен был, на ремни да на канаты, да на заклепки с гвоздями, вскорости же мое молодое неумное любопытство обратилось и на самих невольниц, ибо, являясь сам человеком, ничего человеческое, и сострадание в том числе, чуждым для меня не было, а смею надеяться – и посейчас тако же. И вот, несмотря на неусыпный надзор ходивших за ними людей, в коих признал я особой породы евнухов, находясь в непосредственной близи от клеток, смог постичь я плачевную участь рабского состояния, когда разглядел вервие, стягивающее лодыжки (прелестные лодыжки, хотя и грязноватые, скажу я вам!) пленниц, и тем привязывающие их, абы скотину какую бессловесную, лишь на заклание пригодную, к клеткам, чтобы уж точно не убежали, и мешки, что их с макушки и до пят покрывали, должные именоваться их платьем, и услышал бессвязные слова, что иноязычили их уста, и неведомо мне, о чем они – то ли моления возносили их состояние облегчить, то ли проклятия проклинали на нас, вольно или нет, но мучителей их, а то ведь и просто бредом могли оказаться услышанные мною речения, порожденным тяготами порабощения и унизительного звания. И еще довелось мне углядеть глаза, что смотрели сквозь частую сетку паранджи на волю с такой неизбывной тоскою, что как будто уголья прожигали сердце мое, но, к печали, с клетками эти огненные взоры ничего поделать не могли и свобода падающими звездами умирала в их глазах. В душе моей от всего от этого причудливым узлом скрутились жалость, естественная к лишенному всяческой личной свободы существу, и негодование по поводу незавидного будущего, ожидающего девушек, назначенных для утех неизвестного им владельца, к коему они никакой душевной склонности отнюдь не питали, и протестование супротив хозяйничающих над ними, хотя бы и временно, безжалостных и грубых надсмотрщиков, и не менее естественное чувственное расположение юноши, в коих годах я пребывал в то время, к недоступным и обиженным девицам юных лет, а еще и ощущение собственного бессилия в сей коллизии, ведь назначен я был совсем не освободителем дев, а проводником каравану, и в этой роли своей и был обязан пребывать, куда ни повернись; и от всего такого нахлынула на меня печаль и тоска, сравнимая разве что с безысходностью.

Так вот и томилось сердце мое, а караван тем делом шел себе да шел, перемещаясь от одного места к другому, и приближаясь неизбежно к цели пути своего, где моя служба должна была прекратиться, а заодно и бессмысленные переживания, обуревавшие меня. Оставалось нашему пути всего два дневных перехода, после чего мы попадем в назначенные пределы, когда на вечернем биваке услышал я суетливое движение и перебранку людскую близ верблюда с пленницами, и поспешил туда, полагая своим долгом хранить покой и безопасность вверенного мне. Там же увидал я одну из клеток раскрытою, евнухи или кто там еще одну из невольниц вытянули из нее сквозь дверцу и бесформенным тюком одежд бросили ее подле ног своих прямо в дорожную пыль, а сами меж собою устроили визгливыми своими бабскими голосами мерзкую свару, из услышанного мною я понял, что они лишь обвиняли друг друга бездоказательно в преступном легкомыслии и полнейшем небрежении. Подошед ближе, рассмотрел я, как одежды девушки разворачивают и извлекают из них мертвое ее тело, и по виду ее предположил, что она происходит из черкешенок, о чем говорили и стройность стана, и нежный овал лица, и замечательные темные волосы, уложенные в косы. Прислужники же сняли с нее паранджу и раскрыли лицо ее, примечательно успокоенное, и сняли все, что имело хоть какую ценность, потом же, грубо обернув тело ни к чему негодным тряпьем, увязали все вервием и зарыли поодаль от нашего становища, насколько мог я судить, совершенно не соблюдая никакого обычая погребения, и даже не оборотив умершую лицом к Мекке, как надлежит, а бросили ее в неглубокую яму и присыпали песком да камнями, будто стремясь скорее отделаться, как от неприглядного сора и хлама, и при этом непрерывно и злобно пререкались.

Слова их отвратительные по необходимости разбирая, открылось мне следующее: девушка эта куплена была невольницею задорого вследствие исключительных качеств ее, из которых ангельская красота есть первейшее, но не единственное, и по той причине купец намеревался обернуть затраченное на нее впятеро, а то и более. А слежения за нею было ровно столько же, сколько и за всеми остальными, также замечательными, но не исключительными по себе. Девушка же, видимо, храбростью духа своего сравнялась с красотою, дарованной ей всевышним, и обережением достоинства своего озабочена была свыше тяги к продолжению жизни, и вот, зная разные тайные знания и глупость надсмотрщиков своих во внимание приняв, она лишила себя жизни сама, что есть грех во многих верованиях, но не во всяких, а есть и многие такие, где сказано – доблестная смерть есть преимущество пред позорной жизнью, и этим, по всей видимости, руководствуясь, она и приняла смерть, да так хитро, что никто ни о чем и не догадался, вплоть и до других невольниц, в одной клетке с нею запертых: выдернув из одеяния своего суровую нитку подходящей длины, она перевязала туго-натуго палец и дала ему умереть в течение нескольких дней, а потом развязала его и отворила отравленной смертным ядом крови путь к сердцу ее, и по прошествии времени, пока мы находились в пути, она медленно убивала себя, и наконец того достигла, мужеством своим многих записных храбрецов превысив и вероломство полонивших ее преодолев.

Я же, увидев сие и воспылав к погибшей чувствами самыми высокими, испытал впервые за жизнь свою то самое сладостное наслаждение, что именуется любовью, когда любишь не сам предмет обожания своего, а лишь мечту о нем, и необдуманно, что часто в младых годах, принял на себя обет вернуться к месту погребения ее и совершить обряд, как положено, дабы дух ее не стал добычею ифритов, а проник в отведенное ей место в аль-Джана, в том саду, где души праведников обретаются, поскольку мудростью Аллаха ее самовольное распоряжение дарованной ею всевышним жизненной эссенцией не будет почитаться прегрешением в силу обстоятельств, наложенных на нее, либо же сей грех сочтен будет малым и прощен чрез малое время, только вот и по сей день я этого обета не свершил по многим причинам, кои всегда находятся для оправдания невыполненного обещания. И вот, первая моя любовь обернулась и первым предательством ее.

27

После первого же моего дела, стал я работать далее уже самостоятельно, и никто за мной не надзирал, и я водил караваны туда, куда прикажут мне, и за мной ходили когда десять навьюченных верблюдов, а когда и больше сотни, и шел столько времени, сколько отводится на тот или иной путь, и никогда не становился причиною гибели и утраты доверенного мне имущества и людей, и многие годы спустя слава моя, как проводника и знатока-пустынника, стала велика, и доходы мои, буде захотел я, могли бы уже дать мне кров и семью в племени моем И-н-Тартаит, но верно сказано – всему свое время. Для меня же сейчас достаток уже не цель, а лишь средство поддерживать себя, и не более того, а что сверх – все то от лукавого. А о том, дорога есть моя жизнь, или же моя жизнь суть дорога, я уже перестал размышлять, видя изначальную беспочвенность сего.

Возвращаться под кров племени моего я не хочу, потому что за долгие годы, проведенные в странствиях, утратил всякую связь с ним, с людьми его и с оазисом его, и ничего родного, к чему бы тянулась душа моя, там нет. Выросши сиротою, я дома своего никогда и прежде не имел и не оставил в нем престарелого отца и дряхлую мать, родителей своих, требующих возвращения сыновнего долга и неусыпного попечения; точно также нет там и никакого имущества моего, ни дома, ни сада, ни дерев, что способны приносить финики, ни водоема, чтобы выращивать лотос на семя и на еду, ни стада, ни тучного стада, и никакого другого. Будучи сиротою, я занимал самое наипоследнее место среди сверстников своих, так что и друзей, к коим я имел бы приятие и желание вспоминать былые дни за чаем под кроной чинары, у меня не только нет, но ведь никогда и не имелось. По причине из того же самого происходящей, не довелось мне, там проживая, и заглядываться на соседских дочерей, прежде всего, соседями мне были все и никто, потому что мой дом обок никакого другого не стоял, другое же в том, что никакого калыма за невесту дать я не мог, и взять его мне было негде, потому что это обязанность отца, утраченного мною в раннем младенчестве, а по иному завесть семью ведь невозможно, да к тому же, чем бы мог прокормить я потомство свое, имуществом не владея? Вот и с той стороны, что человеков связывает друг с другом где узами родственными, где душевными приятиями, где общими проказами, а то и любовными путами, у меня в прошлом не осталось ничего. Так что проку вернуться? Что ждет меня там, под сенью, которой я обязан происхождением своим, но где ничего моего нет?

Хотелось бы мне сказать вам, что вот так рассудил я по здравом и настойчивом размышлении, но против истины не восстанешь, поскольку никаких размышлений и не было вовсе, просто сама жизнь и обстоятельства ее сложились так, что к дыму родных очагов никто меня не звал и не приглашал, а сам я не то не стремился, не то не понимал, что туда стремиться можно, и произошло то, что и посейчас есть – я живу дорогою, ею же и кормлюсь, на ней же все и худое, и доброе со мною происходит, потому что ни вправо от нее, ни влево места на всем белом свете мне нету. Вот так и жил, и живу, и бог даст, так и помру в дороге, не поднявшись когда-нибудь с ночлега, или же упав с верблюда головою в песок, и остановится сердце мое, успокоившись насовсем. В дороге я до скончания века моего, и путь мой окончится лишь в тот час, когда я паду на камни под ногой своей и дух мой отлетит, дабы странствовать теперь уже в иных, вышних, пределах.

В странствиях своих обошел я многие земли и во многих местах побывал, и водил караваны в Сирии и в Египте, и по всем Аравийским землям, иссушенным солнцем, а чрез Сирию прошед, побывал многажды в Иерусалиме, где разрушен иудейский храм, воскрешение коего, как они веруют, есть приход царствия небесного, и был в богатых и славных городах в Алеппо и в Антиохии, и в Кесарии, и в Афганских пределах – в Кабуле, Герате и Кандагаре; и в землях Синда от Джамшедпура до Мадраса, через порт златообильный Калькутты, через Нагпур и переполненный людьми Бомбей, где на развлечение предлагается все, и нет никакого извращенного пожелания, удовлетворения которому в этом месте нельзя было приобресть, через Хайдарабад в Бангалор и Мадураи, и далее в Мадрас, куда также пристают корабли и в том городе устроена преизрядная пристань, и оттуда довелось мне принимать караваны и вести их на север, в пределы Хинда, большей частью в Дели да в сияющую сокровищами Агру, богатство которой воистину неисчислимо, накапливаемое многими веками владычества Моголов и в одно это место помещаемое и нерастраченное, и ходил в Сринагар и в Лудхиану, и в Варанаси, в Кветту и в Лахор, а еще и в новые северные города, где уже вполне укрепилась истинная вера в Аллаха и в пророка его Мухаммеда – в Аллахабад, в Ахмадабад, и в Карачи, что на побережье стоит и тоже корабельным промыслом горазд, принимая во множестве тамильские товары из самого Коломбо и Дакки, среди которых главными чай и камни драгоценные. На самом же севере довелось мне доводить караваны до самой Катманду, что у предела гор, за которыми, как говорят, обжитой земли уже нет и там край света, во что я, однако, мало верю, потому что за жизнь свою прошел миль больше, чем волос на шкуре верблюда, и были это самые разные края, и везде, где только имелась малая толика воды да способно было грудь свою воздухом насытить, там люди обиталище свое устроили, потому что жадность жизни подвигает их на это; как мнится мне, лишь под толщею воды на глубине моря нету человеческих городов и деревень, и пастбищ, и пашен; впрочем, вот там я не бывал еще ни разу.

Аравийские же пределы пройдены мною не один раз, и все владения Сауда от Рияда до Джидды, что на морском берегу, куда из Сокотры везут невольников, через святые места в Медине и в Мекке, и даже хадж свой свершил я во время одного из переходов, исполняя в то же время обязанности проводника, а не особенным порядком, что должно расцениваться как поступок греховный или же, по самой малости, как небрежение верою, тем не менее, удалось мне и Каабу обойти, и камень ее святой лицезреть, а что не побивал я камнями Сатану на горе, так сей обряд происходил в то время, как мои обязанности настоятельно завладели всем существом моим и я был вынужден пойти из Мекки через всю пустыню в Манаму и Доху, а оттуда в йеменскую Сану, а потом в Таджиз и в Аден. Аллах же во всемогуществе своем справедливый и милосердный и прощающий, на него уповаю.

Вдоль Красного моря с северо-запада на юго-восток я проходил у гор Хиджаза, и пересекал их по перевалам, где никто иной ходить не отваживался, проводя доверившихся мне людей в узкую низменную прибрежную долину, знойную и безводную, называемую Тихамой. В долине Евфрата к Персидскому заливу проходил огромное плато Неджд, где раскинулись каменистые степи и полупустыни с редкими оазисами, и уходил дальше к северу и востоку, где лежат пустыни – Сирийская, что начинается прямо от берегов Евфрата, Нефуд и Дахна, где некая малая растительность может взрасти (а может – и не появиться вовсе) лишь в зимние месяцы, когда возможны дожди, тогда как летом они с полной неизбежностью выгорают, и люди покидают их, а всякое путешествие в это время всегда обещает больше тяжких испытаний и грозит ужасными опасностями умереть от жажды, нежели приобресть некую выгоду за счет сокращения пути.

Ходил я и в Магриб, и в Египет, и в Ливию, и в Нубию; и в Фоссатуме видел всеобъемлющую роскошь, окружающую владетельных людей сего места, которые, как кажется, не имеют при себе разве что божественных гурий и небесных звезд, а все остальное лежит в имуществе их, и из Сузы, и из Коса, и из Магадии, и из Софакаса приводил караваны, нагруженные тончайшими тканями, равных которым нет в известном мире. Люди же в тех краях – как люди вообще, столь же преданные страстям, преследующим человека, и столь же вероломны и жестоки, так что никого действительно необычайного мне там не встречалось.

Паутина дорог моих густо протянулась по известным землям, кое-где проходя по одному и тому же месту много раз, и немногие места из доступного остались вне меня, так многое дано было мне увидеть и испытать, прожив в пути почти что всю свою жизнь. Ищу ли я в дороге смысла бытия моего, или бегу куда неведомо от чего – этому вопросу у меня ответа нету.

28

Как уже сказывал я, в дороге и по причинам, увязанным с нею, во мне произошло некоторое внутреннее перерождение, в результате которого в душе моей, подобно ростку или зачатку смертельной болезни, произросло чувство некоей тоски, принуждающей искать общения с женщиною не ради обладания, а для обоюдного и совместного погружения в пучину взаимного разделяемой чувственности, когда отдать все и взять все суть единое целое (а взять в любви много труднее, нежели со всем по собственной воле расстаться). В тех местах, где довелось обретаться мне, потребность в таком чувствовании принято расценивать скорее как болезненную перверсию, нежели как естественное положение природы мужчины, потому что традиция полагает в любви в первую голову удовлетворение инстинкта обладателя, украсившего свой гарем еще одним редкостным трофеем на зависть остальным, нежели совместное проникновение в глубь душевного переживания, что полагается присущим поэтическому дарованию, но неприемлемым иначе.

Обычаи же, бытующие среди торгового люда, просты и прямолинейны, ими почитается за обыкновение прикупить женщину в дороге, благо этого товару имеется в достатке, особенно же в тех местах, где сей промысел поставлен многими поколениями занятых им, как, к примеру, в Хартуме, что в Судане, где на рынках со слоновой костью вкупе, предлагается по умеренным весьма ценам великое множество чернокожих невольников и невольниц, как с детьми, так и разлучно, купцы же сего города, многочисленные отряды головорезов собрав и до зубов их вооружив, идут в набежные походы за своим живым товаром и, убивая многих, многих других хватают и порабощают для дальнейшей перепродажи. Многие же из аравийских племен горазды предложить на продажу иную из своих дочерей, потому что кормить лишний рот без надежды взыскать за нее калым, а это дело не такое простое, как кажется, полагается у них излишним, а в хозяйстве многих женщин им не требуется – за стадами ходят подростки-мальчики, а полей, где можно было бы занять терпеливые женские руки в ожидании урожая, у них и вовсе нет – то, что у них считается садами, есть всего лишь финиковые пальмы в оазисе, которые растут сами по себе, а урожая их совсем недостаточно для пропитания многочисленной семьи. От этого обнищания отцы семейств избирают дочерей постарше возрастом, принуждают их старательно насурьмиться, да и пытаются за какие-то деньги пристроить их судьбу, продав проходящим с караваном купцам, а уж там перестают о них и вовсе вспоминать, и что с ними станется, важным им не кажется. Да и что ожидать от обуянных алчностью, кoгдa oни нe дaдyт людям и бopoздки нa финикoвoй кocтoчкe? Бывают и другие случаи, когда какую-нибудь женщину, неосторожно или по обстоятельствам оставшуюся без мужского попечения хотя бы на краткое время, вроде сбирания хвороста или розыска отбившегося от отары ягненка, по простому похищают, силою и видом оружия принуждая присоединиться к каравану, а уж там используют по надобности. В завершении же пути женщин таких продают в другие и третьи руки, соответственно сбавив цену, обрекая на рабское унижение, растление тела и души, а то и на погибель, и этим избавляются от них с тем, чтобы в новом переходе проделывать то же самое.

Наверное, из моего сиротского детства я вынес неутолимую душевную жажду в разделении испытываемых мною чувств, а мой первый жалкий опыт с погибшей невольницей неумолимо включил них потребность в сострадании и жалости, заботу о предмете душевной привязанности и ответную приязнь поставив впереди влечения как такового, ведь Меджнун, обессмертивший себя любовью к Лейле, сказал: «Не быть любимым – значит быть ослом!». Понимания же от других никакого я не снискал, впрочем, сим и не озадачивался, отчего долгое время служил предметом насмешек и постоянного укорения со стороны других путешествующих, к кому нанимался в проводники, которые почитали меня либо глупцом, либо же преследующим осуждаемые в аль-Коране склонности, хотя и к ним многие встречаемые мною по пути были неравнодушны, не боясь обвинения в смертном грехе. Я же многое время переживал, не умея и не желая объяснять кому-то происходящее в моей душе болезненное щемление, потом же, приобретя значение в своем ремесле и войдя в года, просто не обращая на них внимания, а когда, в одно время имея заказов больше, чем мог выполнить, я отказал в проводнике двоим-троим особенным охальникам, указав причиною непомерную дерзость их, так отношение ко мне переменилось полностью, как к будто бы неизлечимо больному, причуды коего лучше не беспокоить.

Я же, тоску свою врачуя и от наветов спасаясь, вычитывал в Аль-Коране, посланном Аллахом всем истинно верующим в месяц рамадан, подобающие места и всюду находил высшую мудрость в сотворении мужчин и женщин по-отдельности, дабы установить меж ними состояние любви, что с неизбежностью проистекает из сути самого акта творения – ведь человеки все произошли из единственной сотворенной вседержителем души, кою он божественным промыслом непостижимым как бы разделил надвое и сотворил из нee пapy ей, a уж oт ниx pacпpocтpaнил мнoгoе множество мyжчин и жeнщин. Прочти в суре «Различение» истинные слова: Господь твой – тот, который создал из воды человека и сделал eмy poдcтвo мyжcкoe и жeнcкoe. Рассудите же разумно, о мудрые – способно ли всем нам, из одного и того же источника происходящим, пылать ненавистью к другому человеку, кем бы он только не был, ведь он кровный брат твой?! И также дозволительно ли человеку отнестись к женщине, как к имуществу преходящему или же скотине бессловесной, хотя душа ее и неполноценна, как говорит о том книга: «Myжья cтoят над жeнaми за то, что Aллax дал одним пpeимyщecтвo пepeд дpyгими, и за то, что они pacxoдyют из cвoeгo имyщecтвa», (а ведь в этом и многие другие писания сходятся), но душа ее из части твоей сотворена? Ведь то противоречит установлениям всевышнего!

Свершая творение свое непостижимым промыслом своим, Аллаху угодно было создать из одного двоих, о чем невеликим умом своим понимание тщусь иметь – дабы одна часть души возлюбила другую ее часть как самое себя. Рек господь всемогущий: «И создали Мы вас парами», и его знaмeние, как о том сура «Румы» гласит, в том, что он coздaл для вac из вac caмиx жeн, чтoбы вы жили c ними, и ycтpoил мeждy вами любовь и милocть. Пoиcтинe, в этом – знaмeниe для людей, кoтopыe paзмышляют! Baши жены – нива для вac, xoдитe на вaшy ниву, кoгдa пoжeлaeтe и yгoтoвывaйтe для caмиx ceбя, и бoйтecь Aллaxa. Сказано же: «И не приближайтесь к прелюбодеянию, ведь это – мерзость и плохая дopoгa!» Счастливы уверовавшие, кoтopыe xpaнят себя, кpoмe как от cвoиx жен и тoгo, чем oвлaдeлa дecницa их, ведь они не вcтpeтят yпpeкa, a кто ycтpeмитcя за это, те yжe нapyшитeли. И ежели кто (а таких число, увы!, велико весьма, и они повсеместно) нарушает заповедь, так Aллax pacпoзнaeт твopящeгo нeчecтиe от твopящeгo блaгo. Знаешь ли ты из суры «Свет»? Пpeлюбoдeя и пpeлюбoдeйкy – пoбивaйтe кaждoгo из них coтнeй yдapoв. Mepзкая – мepзкому, и мepзкий – мepзкой, и xopoшая – xopoшему, и xopoший – xopoшей. Вот кому пpoщeниe и блaгopoдный нaдeл!

Аллах увещевает: не распутствуйте, и не пpинyждaйтe вaшиx дeвyшeк к pacпyтcтвy, ecли они xoтят цeлoмyдpия, не cтpeмяcь к cлyчaйнocтям жизни ближней. И пycть бyдyт вoздepжaны те, кoтopыe не нaxoдят вoзмoжнocти бpaкa, пoкудa не oбoгaтит их Aллax свoeй щeдpocтью. И храните себя, и скажите женщинам верующим: пусть они потупляют свои взоры, и охраняют себя, и пусть не показывают cвoиx yкpaшeний, paзвe тoлькo то, что видно из них, пycть нaбpacывaют cвoи пoкpывaлa на paзpeзы на гpyди, пycть не пoкaзывaют cвoиx yкpaшeний, paзвe тoлькo cвoим мужьям, или cвoим oтцaм, или oтцaм cвoиx мyжeй, или cвoим cынoвьям, или cынoвьям cвoиx мyжeй, или cвoим бpaтьям, или cынoвьям cвoиx бpaтьeв, или cвoим жeнщинaм, или тем, чем oвлaдeли их дecницы, или cлyгaм из мужчин, кoтopыe не oблaдaют жeлaниeм, или детям, кoтopыe не пocтигли нaгoты женщин; и пycть не бьют cвoими нoгaми, так чтобы yзнaвaли, кaкиe они cкpывaют yкpaшeния.

Постигая мудрость, в Аль-Коране заключенную, убеждался я, что необузданное вожделение не есть благодеяние пред ликом Аллаха, и не умел разуметь, отчего многие люди, представляясь истинно верующими и богобоязненными в мечети и пятикратный намаз истово творя и посты блюдя, оставаясь вне надзора мулл, освобождали с крепких цепей алчность и похоть свою, отпуская их на дикий промысел, аки зверей хищных, покуда не насытятся они непотребством и не напитаются кровавой жестокостию, полагая, будто всевышнего взор лишь окрест минаретов, а не во всяком ином месте. Ведь каждому началу положен конец, и кара, следующая за прегрешением, велика есть. Грешащий же не по неведению, а по умыслу своему, волен пребывать лишь в ожидании возмездия ему. Пoиcтинe, Aллax его не oбижaл, но он caм ceбя oбижaет. И не будучи от рождения особенно верующим, ибо некому меня было наставить в деле сем, я, тем не менее, постановил себе за непреложное – отринуть распутство, меня повсечасно окружающее и смердящие соблазны предлагающее, и сверкающими каменьями разукрашенное, и цветною парчою, и прозрачной кисеею, и мелким бисером, и золотым шитьем, и бусами, и серьгами, и монистами, а следовать установлениям Аллаха и собственным побуждениям, приискивая для себя ту женщину, в которой часть моей собственной души воплощена стала, а не какую иную, хотя бы и исполненную другими достоинствами в изобилии. Никакого достояния для того я не имел, но ведь сказано: ищи, а уж всевышний даст тебе возможность заполучить, если на то соизволение его будет, и ради того сыскания я ушел в дальние странствия и не стремился к народу своему, ибо там я искал, и не нашел.