Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

В иных хурджинах, больших размерами и весом, имелось дорогое оружие, и дорогая серебряная и золотая посуда, и женские украшения, и дорогие украшения для лошадей и верблюдов, и еще были мешки с тканями и с одеждами, и было всего имущества на многие и многие таланты, и заключаю я – народ мой был богат благосостоянием, да вот числом людей скуден был и мал. Оставалось мне лишь правильно и соответственно заповеданию распорядиться добром так, чтобы Джариддин не канули в веках, а вознеслись над обидчиками своими, о чем я и размышлял, рассматривая поклажу и примериваясь использовать его, когда услышал зов Мудрейшей:

– О, Элиа, господин мой, поторопись, ибо время наше кратко.

И я потребовал переметные сумы с наших ослов, и требуемое принесли мне, стало у меня шесть хурджинов для поклажи. И вот, я наполнил ноши ослов деньгами золотыми и серебряными, и золота взял вдесятеро больше, нежели серебра, поскольку имел необходимость взять немного, но дорогих вещей, и взял самых дорогих камней некоторое количество, что легко нести и можно продать за высокую цену, и несколько золотого песку. А еще взял из оружия то, что по руке моей и к чему я привычен – короткий кинжал и длинный кинжал, и легкий наконечник копья для сдерживания опасного зверя, древко к которому я намеревался отыскать по дороге, и взял столько маленьких обоюдоострых кинжалов, сколько у меня женщин, чтобы каждая могла защитить себя от напастей зверя ли, человека ли, и взял одежды для них и несколько в запас, и приказал Мудрейшей забирать поклажу. Она же, желая тайну того места сохранить и усугубить, самолично привела к пещере ослов, не допустив никого иного, и своими недостаточными силами навьючила их, а потом помогла мне лаз узкий засыпать камнями так искусно, что ни человеку, ни ифриту сыскать его не иначе, как по точному описанию всех примет, знаков и признаков.

И я возвратился к очагу, где люди мои, и сказал:

– Заповеданное исполнено и обязательство исполнено. Ныне же мы готовы продолжить путь наш и возвратиться к людям нашим, к детям и старикам, дабы возложить на себя опеку над ними, а потому говорю – отправимся в обратный путь прямо сейчас, хотя бы в пути застала нас ночь, чтобы сократить время разлуки.

И мои люди возрадовались великой радостью, и мы вышли в обратную дорогу, нагруженные имуществом, необходимым для нашего дальнейшего предприятия, предварительно позаботившись тщательно уничтожить следы нашего очага и иного пристанища, как если бы ни один человек не останавливался в тех местах с самого дня сотворения мира.

13

Обратная дорога к становищу ничем особенным не казалась, хотя и должна была происходить с обычными мерами безопасности – с разведкой предстоящего пути, на которую были отряжены наши собаки, с внимательным осмотром мест, по которым нам надлежало следовать, с приготовлениями некоторых припасов – водяного и дровяного, поскольку в пути пополнить их было почти невозможно, а полагаться на счастливый случай мы, как и все пустынные странники, отнюдь не имели оснований. Были также исполнены обычные приуготовления по части одежды и обуви, сподручной для тяжелых дорожных условий, причем я, как справляющий обязанности караванного начальника, самолично удостоверился, что мои люди снаряжены подобающе. В тайном хранилище я отыскал некоторое число одежд, и позаботился взять с собою часть из них, чтобы приодеть моих людей взамен того рванья, что оставили нам вероломные соплеменники, и тюки с одеждами ожидали своего времени на спине одного из ослов. Однако же все женщины, от самой юной до умудренных годами, получили от меня в память о старейшине и для защиты от путевых опасностей, по тонкому стальному кинжалу в кожаных ножнах, которые надлежит на ремне носить на шее незаметно под женским платьем, что и было исполнено. Люди и вьючные животные были готовы к выходу, сделано было все, или почти все, что положено предпринять перед началом пути.

Я рассчитывал, что наша обратная дорога займет несколько больше времени, потому что ослы были нагружены поклажею, и нагружены тяжело, что не позволяло воспользоваться ими для облегчения дороги старым и малым, и скорость нашего передвижения ожидаемо снижалась. В то же время, руководствуясь путеводительством всевышнего, наш путь до становища не предполагал поиска неких непонятных ориентиров или блужданий, по причине чего я намеревался сократить время в дороге настолько, насколько оно будет возможным. Однако нам предстояло выйти в середине дня, а не на заре, из-за чего в ночное время приходилось останавливаться и пережидать его, что давало также и некоторые преимущества, потому что груженным животным требовался отдых.

И вот, наступил час, когда я вознес краткое моление ради сохранения наших душ и нашего имущества в дороге, и дал приказ выступать.

Странствие наше ничем не омрачалось в течение всего дня, собаки искали опасность, но находили временами лишь толстых сусликов и тарбаганов, которых тут же и употребляли на поддержание сил, так что нам даже не приходилось заботиться об их пропитании – мы же воздерживались от этой добычи, поскольку она была нечистой и людям не подходила. По милости вседержителя, господа миров, ослы наши были полны сил и шли в меру своих способностей, а путники, и стар и млад, достойно сносили тяготы путешествия, обычные для него. И мы прошли изрядную часть пути, с радостию обращаясь к знакомым приметам, которые мы узнавали из предыдущего – вот заметная скала, с одной стороны черная, а с другой рыжая, выгоревшая под палящим солнцем, а вон куст саксаула прицепился на склоне бархана и что есть силы удерживает корнями пересыпающийся песок и не дает ему покинуть насиженное место, а вот и известное место, покрытое каменным плитняком, будто площадь в поселении, хотя лишь всевышнему ведомо, чьих рук это дело, или же прихотью природы оно создано. Нет ничего веселее для души, когда узнает она признаки мест, в которых она пребывала в прежние времена и что сулит скорое избавление и перемены, и надежды на изменение судьбы. Я же был вполне счастлив исполнением обязанности по обету и душа моя возрадовалась и ликовала, хотя еще многое и многое предстояло осуществить, однако же первый шаг к тому состоялся и оказался он вполне удачным, так что порою посещала меня грешная мысль о том, что подобная арабской кобылице судьба обернулась мне удачными обстоятельствами, и сегодня я сызнова очутился в седле, а не наоборот.

По прошествии же известного времени, как стал день клониться на убыль и солнце скрылось за горизонтом, стали мы на ночной бивак, дабы переждать темное время и сопутствующие ему опасности – как дикого зверя, так и ночного татя, как опасности для животных при передвижении в темноте, так и необходимости предоставить толику отдыха и измученным животным, и уставшим людям. И мы устроили совсем небольшой очаг, лишь бы согреть некоторое количество целебного и восстанавливающего силы питья, сняли поклажу с ослов и пустили их, стреноженных, искать остатки травы и иной растительности, чтобы напитаться, а также задали им корму и питья из дорожных припасов. Люди мои дали отдых утомленным телам и погрузились в сон, я же взял себе первую и четвертую стражи, а сменить меня должны были Мудрейшая и Рахель. Так вот сидел я у очага, а подданные мои уснули, и с гордостью я хранил их покой и знал, что судьба смилостивилась к нам, и дала мне в руки способ возобновить величие Джариддин, и я чувствовал ее благосклонность на себе. И стража сменялась стражею, и я позволил себе вкусить ночного отдыха, который уравнивает раба с владыкою и всем без изъятия дарует сладость свою, и в положенное время я встал на четвертую стражу, и вновь отошел ко сну. И вот, в предрассветном сумраке меня разбудила Мудрейшая и обратила внимание мое на черное облако, весь горизонт скрывшее наподобие гор Памира, которые останавливают взор и не дают ему проникнуть далее пределов, сими горами определенного, и сказала:

– О, Элиа, душа моя в тревоге, видишь ли ты это?

И я отвечал:

– О, да, я знаю, что сие означает, и ведома мне опасность, которая подстерегла нас. Черная буря в песках смерти подобна, если только неожиданностью на голову падет, а иначе же она есть угроза страшная, но не смертельная. Поднимай же людей и пусть они поделают укрытия для себя и для животных, а я соберу ослов и приведу к нам.

– Слушаю и повинуюсь, – отвечала Мудрейшая, и кинулась исполнять со всей возможной энергией, присущей более юности, нежели ее старческому телу, а я подхватил недоуздки и побежал к месту, где улеглись на ночлег наши ослы, и я связал одного за другим всех ослов и потащил первого из них к биваку, и ослы, хотя и без особого удовольствия, не смели ослушаться, видимо также в предощущении урагана, и пошли за мною. Собаки же, как звери умные и обходительные, не уступающие разумом многим из людей, уже крутились у очага и жалобно скулили, поглядывая на надвигающееся облако. И мы собрали людей и ослов, и поклажу, и собак между камней, и я приказал укутать головы ослов одеждами и обвязать вервием из имеющегося, а всем людям велел прижаться к ослам и удерживать их, если они вздумают бежать куда от испуга, а собак скрыть под одеждами, а людям сказал укрыть голову под одеждами и, лишь буря накроет нас крыльями ужаса и ухватит когтями песка, затаиться, закрыть глаза, и ожидать ее прекращения, уповая на всевышнего и вознося ему моление краткое и искреннее. И повиновались мне люди.

И вот, едва-едва успели мы спрятать наших животных и самим себе создать некое подобие укрытия от разгула стихий, как ясное небо неожиданно потемнело, закрытое страшными черными тучами, резко похолодало, будто в одночасье знойное лето волшебным образом превратилось в студеную зиму, и наши бренные тела охватил озноб, и завыли трубы ветра потусторонними голосами гулей и джиний, и налетели удары песчаных плетей, которые обрушились на нас, как бичи погонщиков на несчастных скотов, отбившихся от стада, и мы постарались остановить дыхание, потому что в вихре песка и пыли, поднятом ураганом, дышать без риска задохнуться просто не имелось возможности. Буря заволокла весь белый свет, да так, что сквозь нее с великим трудом и с постоянным опасением лишиться зрения можно было рассмотреть неясными контурами лишь предметы, находящиеся в непосредственной близости, а так как я, и мои люди, и вся сопровождавшая нас живность сбились в одну кучу в поисках возможности выжить в этой страшной сечи сил небесных и сил земных, то я урывками мог увидеть, что происходит с нами. И когда буря достигла предела своих разрушительных сил, когда трещали камни, когда песчаные змеи с ужасным шуршанием кремневой чешуи скользили между скал и вырывались на волю, аки аспиды, когда пыльные головы пролетали мимо нас, будто вырванные с корнем кусты перекати-поля под осенними ветрами, когда вой и стон доносились как бы со всех сторон, а может и изнутри самого урагана, когда демоны бури сорвались с удерживавших их серебряных цепей и алкали крови жизни, я открыл глаза на краткий миг и узрел, как от нашей группы отделились какие-то тени или предметы и были подхвачены порывом ветра и канули в никуда, а поделать что бы то ни было у меня не имелось ни сил, ни возможностей, ибо сила стихии подавила меня совершенно и расстроила чувства и мысли мои. И я мог лишь теснее прижиматься к своим соплеменникам и к животным своим, по мере сил стараясь удерживать дрожащих ослов и ободряюще обнимать женские тела, отчетливо понимая, что кроме меня у них нет иного защитника и помощника и более уповать им не на кого, кроме всевышнего, всемилостивого и всемогущего. И так продолжалось многие часы, а времени счесть я также не мог, ибо солнца не наблюдалось, а часы водяные клепсидры или часы свечные восковые применить возможности не представлялось по причинам вполне очевидным, и наше состояние оказывалось плачевным весьма и печальная неизбежность казалась вероятною и естественною.

Но не сказывал ли я тебе несколько ранее, о благородный, о некоем стародавнем иудейском царе Шлеме, коего тебе на слуху не единожды приходилось иметь под прозванием Соломон, и коий прославился великой мудростию своею и предусмотрительностью необычайной? Тому есть многие и многие объяснения, частью совершенно фантастические и зело необыкновенные, будто бы, имея шестьсот жен, он пользовался их советами добрыми и напитанными вековым опытом разных народов, откуда его супруги многочисленные происхождение свое вели, но это кажется мне совершенно невероятным, ибо даже среди шестисот женщин мудрость появляется не чаще, чем совершенная жемчужина среди ракушек, то есть в числе окружавших Соломона женщин, вполне вероятно, ни одной воистину мудрой могло и не случиться, чему я бы и не удивился. Да и выслушать такое количество советчиц, из которых каждая вторая пытается перекрикнуть предстоящую, полагается мне делом невыполнимым из-за безумного крика, залу тронную Соломонову преполняющего, да еще и по причине того, что ни одна женщина ограничить свои словеса не в состоянии по причине женственного естества своего, то есть выслушивая жен, не осталось бы Соломону времени ни на какое другое дело, ни по государственным нуждам в смысле объявления кому войны или сбиранием податей в казну, или же в постройках государственных каналов или стен оборонных, или же в отправлении божественных служений, зане Соломон был не только царь, первый над иудеями, но также и первосвященник, старший над всем клиром, что также времени требовало и усилий его, да ведь и телесными потребностями не должно ему было пренебрегать, а известно нам, что Соломон многажды становился отцом сыновей и дщерей по очевидным причинам, неоспоримо свидетельствующим об общении с супругами своими не только по делам, требующим совета. Того помимо, известно же нам и о Соломоновых пирах, и об участии его в празднествах великих, так что сам рассуди, не мог он пользоваться советами жен, и уж всяко не мог выслушивать их советы по любому и каждому вопросу бытия и жизневодительства. Иные же прочие считают, что Соломон снискал глубокое расположение у почитаемого иудеями божества, которое якобы один в троех лицах сосуществует, но и это не кажется мне истинным, даже без внимания к нелепицам, бога облыжно живописующим, но потому, что нет такого божественного создания, которое на себя ответственность за все тщетные дела людские на себя перелагает, свободы воли человека лишая. Другие же источники говорят, будто Соломон имел глубокую ученость, в разных местах и от разных людей полученную, и был он первый в этой учености, потому что памятью крепкой обладал, и острым умом, и не считал зазорным выслушать чужое мнение, хотя поступал при этом лишь свои разумением и нуждами государства руководствуясь. И в мудрость великую, этому древнему царю присущую по человеческим законам, а отнюдь не сверхъестественным, скорее готов поверить я, нежели во что другое. Скажу же тебе, имел означенный царь Соломон потребность в мудрости изначально и предпринимал он усилия немалые, дабы мудрость свою углубить, усилить и распространить на другие сферы, о которых ранее ему размышлять не приходилось, и цель такую преследуя, имел он обыкновение составлять беседы с разными людьми, которые интерес в нем вызывали и подавали неожиданное и изящное решение некоего загадочного случая или житейской ситуации, со спорами или трагедиями сопряженной. И вот, сказывают, однажды Соломон по своему обыкновению беседовал с мастером-ювелиром, в своем мастерстве зело умудренном, причем разговор у них касался свойств и полезности разных каменьев драгоценных и металлов благородных, в котором предмете мастер великую сноровку и глубину понимания явил. Мастер, понятное дело, пытался снискать расположения царского, что помимо уважения гарантировало ему дорогие заказы и прибыль в мошне. Соломон же, чувства и намерения мастера читая в его душе, как в открытой книге, сказал ему: «О благородный мастер, а не распространится ли твое изумительное искусство от ремесленнического дела, в которым ты докой обнаружился, в сферы иные, что придаст изделиям твоим смысл философический и силу необычайную?» И мастер ответствовал: «Неисповедимы слова твои, о царь, объясни мне намерение свое словами, которые я способен осознать». И царь сказал: «Изготовь мне перстень, царского звания достойный, и укрась его надписью словами арамейскими, чтобы такие слова были бальзамом душе моей, и чтобы во дни радости они душу мне печалили, а во дни горя – веселили, и награда моя тебе царскою будет». Говорит же хроника, что мастеровой был озадачен и несколько времени размышлял над царским приказом, а потом в назначенное время пришел к Соломону и подал ему с великим уважением перстень изысканной работы, с камнями, пристойными носить царю, а надпись была сокрыта изнутри перстня и наяву не красовалась. Соломон же, взяв перстень, в первую голову потребовал осмотреть надпись и прочесть ее смысл, и увидел он, что письмена гласят три кратких слова всего, вмещающих океан мудрости, от которых веселой душе взгрустнется, а печальная душа взвеселится, и слова эти таковы есть: «И это пройдет». Обрадовался же тогда Соломон великой радостью и вознаградил мастера царскими наградами, и сделал тот перстень своим любимым, и не расставался с ним никогда, находя в нем и утешение, и наслаждение.

Я же, в превратностях судьбы пребывая с людьми своими и с имуществом своим, имел мудрость обратиться мысленно к истории царя Соломона и его изумительного перстня, и в минуты самого сурового испытания говорил себе: «И это пройдет», утешение в том находя, и более всего переживал, что рев бури и свист песка не давали мне обратиться с этими же словами к людям моим, поелику услышать меня они не могли. Истинно говорю, ужасные часы пережили мы до той поры, когда показалось нам, что натиск урагана, подобный нападению бесчисленных безжалостных монгольских варварских степняков, супротив которых бессильны и Великие стены, ханями на границах обширного своего государства построенные, и бесконечные пространства северных равнин, и многие сильные армии, и лишения голодом и холодом навеваемые, заметили мы, что ветры ураганные будто бы стали силу свою умеривать, а песок, утратив опору в их бешенстве, пал на землю и затих там замертво, но долго еще в это счастие поверить не могли, опасаясь, как бы заново натиск бури не накликать. Однако же «и это прошло», и в назначенное судьбою время стихия улеглась, но за время буйства урагана наступило время ночное с его беспросветной теменью, так что продолжать движение каравану не имелось никакой возможности, и мы были принуждены обстоятельствами пребывать в том же самом месте, где нас застиг ураган, и практически в том же самом положении в ожидании просветления, и лишь вполголоса переговаривались, так что я мог несколькими словами высказать слова утешения своим людям, хотя и не могу заявить с уверенностью, что все они могли мои слова расслышать и воспринять вследствие пережитого ужаса. Наутро же, едва сумерки рассеялись и стало возможным различить приметы окрест, я приказал готовиться к продолжению пути, ибо меня уже снедало беспокойство за людей, оставленных нами в становище, ведь им-то помощи ждать было неоткого. По воле моей люди стали снимать путы с ослов, развязывать им морды и с возможным тщанием очищать от набившегося песка уши и ноздри животных, готовили хурджины и вьюки, а я наскоро осмотрел состояние собак и нашел его удовлетворительным сообразно обстоятельствам, а также решил осмотреть и лично удостовериться в надлежащей подготовленности людей к дороге. Так, я велел задать ослам весь оставшийся у нас корм, а также разделить остатки пищи между всеми людьми, и вот, когда я ходил меж ними, показалось мне, что людей моих недостает, и я нашел, что женщина Голда отсутствует незнамо где. И я справился у Мудрейшей:

– Скажи мне, где наша Голда и что сталось с нею?

И она отвечала:

– О, Элиа, неведомо мне сие.

И я спрашивал:

– О, Лебана. О, Рахель. О, Рехавия, скажите мне, что сталось с Голдою и какова ее судьба?

И каждая из них говорила:

– Это мне неизвестно, я была занята тем-то и тем-то, а Голды не было рядом со мною.

Тогда же одна из сопровождавших меня девочек, младшая по годам, которую звали Хадейра, подошла ко мне и робко тронула рукав моего одеяния, а когда я обратил взор свой на нее, сказала:

– Господин, во время бури Голда присела подле меня и я слышала ее голос, она возносила молитвы. Она была очень напугана, очень. Она даже не стала говорить со мною. Я укрылась около осла вместе с нашими собаками между хурджинами и видела, как в разгар урагана она поднялась и побежала, гонимая ветром, а куда побежала и по какой причине, я не знаю.

И я благодарил юную Хадейру за ее послушание и благоразумие.

Так вот я счел, что рассудок Голды не вынес испытания стихийным бедствием и окончательно перестал управлять действиями ее, и в один из особенно неблагоприятных моментов тело и душа Голда окончательно разделились и стали поступать каждый по своему, что в конце концов привело к гибели и того, и другого, а в том, что Голда неминуемого погибла, я нимало не сомневался, зная злобный и хищнический неукротимый характер песчаной бури, которая и предусмотрительному, и выносливому, и запасливому опасность страшную представляет, куда уж там совладать с нею неразумной женщине. Что ж, потеря наша была велика, потому что на плечи Голды возложена была изрядная часть житейских обязанностей, которые всякой семье присущи и необходимы, пускай даже всевышний и всемилостивый не счел необходимым наделять ее умом острым и изворотливым, а характером кротким и незлобивым, но кому постичь намерения его! Она была частью народа моего, числом и без того небольшого, частью рода моего, и я скорбел о ее утрате, насколько приличия тому соответствовали. Женщины же, все, как одна, поразились гибели Голды и скорбели о ней так, что не могли ничем более заниматься, что потребовало от меня скорого и настоятельного вмешательства. И я распорядился оставить скорби до поры, когда тому время наступит подходящее, и не медля долее выходить в дорогу, что и было сделано надлежащим способом.

И мы вышли, и шли скорым шагом, насколько это было возможно, потому что нас снедала тревога об оставшихся наших родственниках, а женщины, более всего, испытывали острую необходимость соединиться наконец с оставленными ими под худым призором детьми малыми, что печалило их и заставляло перенапрягать без того невеликие их силы для скорого продвижения к становищу, и мы пребывали в пути весь день, и не сбились с дороги, хотя буря изменила приметы и ориентиры нашего передвижения, и вот, ввечеру того же дня мы подошли к оставленному нами лагерю и узрели печальную картину разрушения и запустения.

Ибо ураган не оставил и сие место, населенное старыми да малыми, силами слабыми и умом неразумными, и застал их почти что врасплох, и накинулся на них терзать аки дикий зверь вепрь, и преуспел в сем. Печальный вид открылся нам – упавший шатер, несколько тел лежащих кто где, погашенный очаг и разбредшиеся без присмотра овцы, и никто не выбежал навстречу нам и не возрадовался нашему возвращению. Мы же, с вершины бархана разруху увидав, все ускоряли наши шаги, покуда не стало никакой возможности прибавить ходу хотя бы на йоту, чтобы селезенка не разорвалась и не умерли мы, и так, в самом скором времени, мы вошли в становище, и были в самое сердце поражены. Не стану описывать горе и ужас, поглотившее нас, а особенно матерей, разлученных со своими малолетними чадами и потерявшими их, ведь тому нет слов в языке людском, ибо превышает оно человеческие возможности и иссушает душу его.

Что же нашли мы, задаешься вопросом ты, о мой благодарный слушатель, и ответствую я тебе: народ мой, малый и без того по известным тебе причинам, сократился еще, и многие души были похищены стихиею и унесены за реку Стикс в подземный мир и преисподнюю. Прежде всего, погибли, застигнутые бурею там, где они обыкновенно пребывание имели, двое старцев наших, разум утративших в бесчисленных годах, ими прожитых – непосредственно около очага, где они снискали тепло и некое пропитание, а сверх того их интерес к жизни уже и не распространялся. Там же, около каменного круга, очаг обозначавшего, заполненного сейчас не горячими угольями, а хладным серым песком, ураганом нанесенным, лежали два скорчившихся тела стариков, с которых песок содрал кожу и одеяния и оставил лишь высушенные наподобие египетских или нубийских мумий оболочки телесные. И с горьким чувством шли мы к шатру, и нашли только четверых детей, все девочки, которым всевышний даровал чудо пережить бурю. Всех же остальных, старуху, на попечении которой оставались они, и женщину в тягостях, так и не разрешившуюся от бремени в перипетиях выпавшей на ее долю судьбы, и младенцев-мальчиков, единственных, кто мог бы составить мне в будущем помощь и заложить основу племени моего, и часть девочек, надежда продолжения рода Джариддин, и многую часть овец, пропитания нам и благосостояния нашего, всех забрал песчаный ураган, оставив нам смерть там, где еще недавно теплилась жизнь.

О горький миг пути, оставляющий за собою одни только могилы близких моих! Неужто время потерь все еще не миновало несчастный гонимый народ мой и судьбе угодно уничтожить всех и каждого Джариддин? Что кроется в этой нескончаемой череде утрат – воля ли вероломного и завистливого человека, или промысел божий, непостижимый и управляемый высшим порядком или неотвратимый безжалостный лик фортуны? Чем народ мой провинился перед вами? В чем его прегрешения? Что могли сотворить из непрощаемого и караемого погибелью младенцы, лишь намедни покинувшие утробу матери и сразу же охваченные жестокостью мира? Чем вызван гнев по отношению к утратившим разум старикам, которых многие уже годы заботило лишь наличие некоего количества потребной им пищи и толики тепла? В чем грехи женщины, отягощенной нерожденным еще плодом, не в том ли, что он был зачат от вероломного супруга, бросившего ее в тягостях на произвол судьбы? Справедливо ли распространять кару не на виновного, а на тех, кто был подле него? Чем запятнали себя малые девочки, что провидению потребовалось уничтожить их невинные тела и души и стереть их с лица земли песчаным смерчем, как если бы они никогда и не существовали? И тогда в чем сокрыта вина старой няньки, все предназначение и смысл жизни которой заключался лишь в том, чтобы пезить младенцев, питать их кашею да менять свивальники? Есть ли глаза у слепой судьбы или она обделена зрением от начала веков и снабжена лишь яростным безумием? Есть ли всевышний над миром и над людьми, и правильно ли называть его всемилостивым, если он способен допустить такое над невинными людьми? И спрошу тебя – а правят ли миром боги, или же все в нем случается по некоему внутреннему закону или же, что вернее, по беззаконию? И если боги существуют и всеведущи, могут ли они не знать допущенной ими неисправимой несправедливости, или же все на свете человеки суть не более, чем фишки в божественных нардах, которые движением божественной длани перемещаются с одного края доски на другой в зависимости от того, что выпадет на безумных костях предназначения, а потом, по прихоти игроков, сбрасываемые с поля и обращаемые во прах и тлен? И чего стоят искренние и горячие слова молитв, обращаемые нами в горние выси, прислушиваются ли к ним, или же цена их не драгоценность духа, а серый и хладный песок тщеты? Всемогущество, совокупно сопряженное с бессмысленностью и усиленное соображениями высшего порядка, оборачивается неизбежно неоправданной невероятной жестокостью, и едва ли способно пробуждать чувства любви и возвышенной веры.

Горе же народа моего неизъяснимо было и неизмеримо, ибо нет таких весов, чтобы горе материи, младенца утратившего, или горе ребенка, оставшегося без родительского попечения по прихоти судьбы, взвешивать. Стоны и плач становище наше разрушенное заполнили, как вода наполняет открытый течению арык, ведь среди нас никого не было, кто бы не понес потери невосполнимой. Одному мне никого из сродственников не довелось в стихии потерять, да лишь по той причине, что и до того я был сиротою и одного близкого имел – старейшину, что меня по обету принял, как своего, и вырастил, и воспитал, но и его я уже потерял. Что сталось с нами? Где утешение найти людям моим? Все мы – путники одной дороги, которая ведет к одному концу, и каждому из нас предстоит один и тот же удел, лишь в разное время, и вот, время близких наших, увы, настало. Сейчас, когда наши возлюбленные входят в царство вечной жизни господа нашего, мы должны помнить, что любовь тоже бессмертна. Без них мы стали одиноки, но продолжаем помнить и любить ушедших и надеемся, что и они, пребывая в неведомом отныне и навсегда, не утратили воспоминаний о жизни среди нас. Нам всем будет не хватать их, но пусть наша любовь осветит им неведомую дорогу.

Погруженные в горестные размышления люди мои по истечении некоторого времени собрались подле меня и пребывали в молчании, я же не спешил суетными словами пытаться залечить открытые раны души и разделял с ними скорбь молча, лишь временами касаясь руки или темени страждущих. И пришлось мне снова вспомнить мудрость прежних дней и сказать себе – Ты не для себя, ты для них; и еще сказать – Жизнь не остановилась на этом месте и в этот час; и я через силу, преодолевая тяжкий груз разочарования и безрадостной апатии, встал и пошел, и делал неотложное и необходимое. Прежде всего я развьючил ослов, о которых все забыли, и дал им отдыху, и задал корм, и пошел к скорбному месту нашего шатра и очага, и узрел тела, нуждавшиеся в пристойном последнем пристанище, и было их сверх того, что способен выдержать один человек, и я помыслил о необходимых приуготовлениях. И еще я пошел и открыл запасы продовольствия нашего и воды, и нашел их недостаточными, но довольными на малое время, которое мои люди были вынуждены провести в этом месте. И я осмотрел очаг наш, где упокоились двое стариков, и счел, что сложить новый каменный круг лучше и правильнее, нежели очищать старый очаг от песка и относить от него тела погибших. И видел я шатер, или вернее навес, который в пустыне от крайней нужды бедуины творят, и оценил разрушения его: подпорные шесты ураганом поломало, покрышку же шатра буря разметала, отчего и обрушился песок на находившихся в его призрачном укрытии людей, и не снесли они тяжести песка и напора ветра, и умерли. И еще я смотрел на народ мой, и сердце мое пребывало в печали, под началом моим осталось всего ничего: Мудрейшая, опора жизни моей, да три женщины в расцвете лет, каждая из которых потеряла детей, а наимладшая из них утратила первенца своего и свет в очах ее погас от горя, да шесть девочек в начале жизни их, уже омраченной смертельными перипетиями; из них лишь двое имели матерей и ни одна не обладала отцом – кто в набег ушел, кто ранее погиб; а из мужчин оставался один я, владыка бедного народа своего, и на мне лежал груз ответственности за всех и каждого Джариддин. И я еще раз обошел всех моих людей и, не имея слов, врачующих душу, да и кто бы их имел! – обнял каждую и прижал к сердцу своему, и возложил руку ее на лицо свое, и люди внимали мне. Преодолевая же сам себя, будто восходя в гору поднебесную, сказал я: