Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

– За это плачено деньгами полновесными...

– Ах, господин, покупая тело, не оскверняй души. Чистая душа нуждается в благородном окладе, что хранит и защищает, а обнимая объятием крепким, не угнетает и не наносит повреждения. Соловей в саду поет, а в клетке умолкает навсегда. Вот, ты видишь розовый бутон, покрытый росою, и душа твоя поет и радуется, но ухвативши его в кулак, что получишь ты? – Комок мятых листьев и толику воды, в коих нет уже ни прелести, ни аромата, и обладание твое обернется душевным разочарованием да усталостью. Одно и то же достижимо сквозь разные врата и по разным путям – можно взять силою, можно хитростью, можно лестью, можно обоюдным соглашением, можно подкупом, можно угрозою, можно терпением. Тако же и в еде – можно жарить, можно есть с ножа, можно варить, можно употребить сырое, можно есть из корыта и с дастархана – все одинаково в насыщении, разница лишь во вкусе.

– Ах, духанщик, слова твои подобны сурам Аль-Корана, хотя и греховно сравнить тебя с пророком – в каждом из них семь смыслов, и каждый из них есть вершина мудрости! Сладкоречивый мед из уст твоих таит в себе жало змеи и остроту булата. Мне ли не знать о многих тропах, что из одного места к другому ведут, и тем сходны они, да вот только в остальном все различны: одна коротка, да безводна, другая долгая, но безопасная, и нет на ней ни зыбучих песков, ни становищ разбойников, третья всем хороша, да караван-сараи по ней все как один убоги и неопрятны, а по четвертой в колодце вода стухла, а еще по одной пойти, так и себе сапоги сносить, и верблюдам ноги в кровь стереть. Ведомо мне, что и одоление сродни дорогам, так и города многие пали – кто осадою, кто приступом, кто предательством, а кто союзом дружелюбным. Постигни и ты – сам я тоже искушен в том, что выделка одного руна возможна по разному мастерству, и от одного получишь шевро и замшу, а от другого – ничего, кроме дырявой да жесткой керзы на самое непритязательное употребление.

– Твои слова пригодны, дабы оправлять их золотом да носить украшением в назидание поучающимся! Воистину, ученость в глазах твоих и словах твоих.

– Учение мое не в медресе, а под палками в тяжком переходе, когда с одной стороны дикий зверь, с другой – хищный разбойник, а с третьей – вероломный да алчный караванщик. Но в одном ты прав, это хорошее учение, и пропитало оно кровь и кости мои куда вернее, нежели мудрость книжная. Так что не страшись отдать мне драгоценность, я не швырну ее в пыль.

– О господин, видел я и то, как обуянные страстью обращались в животное из самых благородных состояний людских...

– Бандж с вином или вино с банджем не самая лучшая приправа разумности и воздержанию отнюдь не способствуют, как и иное превышение даже любого самого утонченного и благоприятного. Уверяю тебя, опьянение у меня твои слова устранили почти что полностью, открыв глаза разуму. Знаешь, крик боли еще никогда не увеличивал наслаждения моего, хотя встречал я и таких, и во множестве. Оставь же опасения свои.

– Господин, вот дорогое из достояния моего, и предаю тебе ее в руки твои. Будь с ней учтивым подобающе.

– Так открой ее глазам моим.

– Всякому делу свое время. Тебе же предстоит прежде всего время наслаждения зрелищем, в коем игра ума призвана обострить удовольствие до предела почти что невыносимого. Тебе покажут ее четыре раза, и каждый раз в новой одежде, и одна одежда будет крыта золотом, для того, чтобы ты видел драгоценность облика ее и постиг, что уплаченная тобою цена не покрывает и малой части настоящей стоимости, что дадут за нее с удовольствием и с радостью, будучи выставленной в нужном месте да в известное время, и другая одежда будет из лучшего шелка, не того, что ткут в стране Хань, он хотя и изумительно красив и великолепен, но более радует глаз, чем в самом деле таков, каким выглядит, а того, что привозят окольными путями и многою частью – морем из страны Ямато, где он плотный и ровный, и окрашен не яркими цветами, не в пурпур и не в лазурь, а нежным оттенком мокрого дуба или мертвой бирюзы, или лепестка лотоса, или пера журавля или совы; тебе ведомо, что шепот пробуждает в душе волнение более глубокое, нежели самый громкий ор и крик. И еще одно одеяние будет заткано дорогими камнями и золотым шитьем, на котором имя пророка и здравицы во славу его; назначение убранства сего в сиянии, ибо обозрев совокупность его от верху до низу и супротив, принужден будешь осознать, что даже блеск рубинов, смарагдов, яхонтов и алмазов не затмевает нежного сияния лика ее, которое как бы светозарно своим собственным светом, наподобие лунного. И эти три перемены одежд будут сопровождать прислужницы и тихая музыка, и она пройдет мимо твоих глаз многажды, а прислужницы ее, что каждая есть бриллиант и сокровище, покажут тебе, что с нею никто вокруг сравниться не годен. А последняя одежда будет только для твоих глаз из такой тонкой коптской хлопковой материи, которая тешит взор и не прячет очертания тела под нею, так что якобы сокрытое оказывается более притягательным, нежели совсем обнаженное, и она войдет к тебе без прислужниц, а музыка всякая прекратится, и тогда, молю тебя, вспомни мои слова о множестве троп, что все ведут к одной вершине, но путь по каждой различен.

И все произошло ровным счетом так, как живописал мне духанщик, с той лишь разницею, что все это приключилось со мной самим и захватило меня, как песчаная буря захватывает отставшего путника в голой пустыне, не имеющего никакого укрытия – так же свирепо, всеохватно, неодолимо, всесильно и, для меня самого, совершенно безнадежно.

33

Она вошла ко мне в тонком одеянии, и на просвет от светильника я видел ее женское естество так же ясно, как видел бы сокол, охотящийся в поднебесье, добычу свою сквозь дальние дали, ибо она сама стала моей добычею, а я охотником на нее, и снабдив стрелы своего желания золотыми наконечниками из полновесных цехинов и крюгерандов, я сумел ее заполучить, и вот она стала в моей власти, и сердце ее затрепетало в руце моей. Бессловесность же, произведенная скромностью и застенчивостью, придала ей вид испуганного собственной беззащитностью и неразумностью котенка из тех, что живут обыкновенно в камышах, растущих в низовьях Нила зарослями подобно лесу, когда они неожиданно выскакивают из-под тенистого надежного укрытия тростников на открытое место и легко становятся жертвою обитающих хищников – бог весть, что за сонм чувствований обуревает их в тот миг, но растерянность и страхобоязнь среди них в первых, что и отражается очевидно в их широко раскрытых круглых золотых глазах.

Есть вещи, которыми хочется обладать, и таких во множестве. И есть среди них дорогие камни чистой воды и отменного размера, коих больше ни у кого нету, потому что каждому такому камню природа матерью, а все дети ее один от другого наотличку, и вот, они в имении твоем; и рысистые лошади из лучших пород (а арабские – превыше всех прочих), что понесет тебя быстрее ветра, обгоняя прочих соперников и оставляя их далеко позади, наделяя душу твою гордым восхищением; и есть плодородные поля и сады, и тучные стада, которые в твоем имуществе пребывая наделят тебя силою владения, из-за которого ты станешь мощнее самого сильного багатура, у которого за душою нет ничего, и приобретешь посредством своего богатства чужую силу; и есть тайные знания, желанные по причине действенного влияния на то или иное, и обладая ими достигнешь на выбор – власти и могущества, силы и долголетия, умения в каждом деле, неотразимого благолепия и привлекательности, как и многого иного. И есть подобные тебе, девы глазу приятные и чистые, сверстницы большеглазые, подобные жемчугу хранимому, чьи волосы – шелк, а брови – птицы крылатые, обладать которыми жаждут многие, если не все, и готовы употребить на то все имение свое, и бросить к ногам земную власть, и отречься от пути духовного совершенства, а причина того словами неназываемая, и намерение того невысказанное, а потому желание обладать возбуждается неизвестно почему. Переложено сие в трактате «Ананго Ранга», что в других краях известно, как книга «Ветка персика», в таких словах:

Кaкoвo cocтoяниe, вeдyщee к любви?

Нaпpяжeниe и cтpacть.

Кaкoвo cocтoяниe пpoизвoдимoe любoвью?

Облeгчeниe и нeжнocть.

А большего, наверное, и не скажешь.

Обуздание страстей есть благодетель пред ликом всевышнего и угодно ему, потакание же страстям есть сильнейшее наслаждение в этом мире, отчего заповеди поминутно нарушаются, а запреты попираются. Обладание же есть сильнейшее притяжение души, что обороть подвластно лишь сильнейшему духом и в вере укрепленному, об остальных же всех, а их многое большинство, скажу только: слаб человек. Дабы удовлетвориться обладанием, люди готовы на многое множество усилий и жертв, и даже способны прозакладывать самое бессмертную душу свою, из чего явствует – силы разума в сущности человека в явном меньшинстве. Ради того, чтобы обладать, человек способен пойти на самое грубое и зверское насилие, в чем весьма преуспевает любая личность происхождения невысокого и душевного развития малого, ведь для них насилие, или право сильного, есть право естественное и неоспоримое, а иного им и не ведомо, и тот, кто проявил себя более агрессивно, тот и получил все. Не посчитай так, что просвещенный в чувственном человек свободен от желания обладать, хотя есть и таковые, как ламы тибетские да монахи буддистские, ибо от всего мирского они ушли в вышние сферы, а все прочие в той или иной мере желают, алчут и жаждут, находя однако же удовлетворение в достижение предмета вожделения своего обретают без грубого принуждения, а убеждая и уговаривая, и обладают к обоюдному удовольствию с нежностью и заботою. Суть же, как и много другого на этом свете, одинакова, хотя и разными путями достижимая, ибо владение оно и есть таково – возможность иметь и распорядиться, как хочешь, и это природный закон. Господь же относительно сего сказал: «Бери, что хочешь. И плати за это», под чем разумеется опять-таки свобода воли, ибо понимание должно иметь место – расплата неминуема, хотя может стать и неявной, и не немедленною.

Связь же, что сковывает людей с вожделенным предметом, есть желание, которое хотя и эфемерно и вне человека не живет, крепче каната из сизаля толщиною в руку и железной цепи, способной удержать слона, прикованного ею за заднюю ногу. Желание есть влечение внутреннее, хотя порождаются причинами внешнего порядка, ибо полностью обратившись внутрь себя, обнаруживаешь отсутствие предмета желания, воистину там его нет; а оттого самодостаточным людям почти нечего желать, и они умиротворенны, таковы есть Будды. Влечение человека к чему-либо вовне притягивает его неминуемо в ту среду, где эти желания могут получить удовлетворение: желание земных вещей приковывает нашу душу к земле, высокие желания влекут ее к небесам, почему сказано: «Человек родится сообразно своим желаниям». Человек есть создание размышления; над чем он размышляет в этой жизни, тем он становится в следующей. Сознание этой истины должно служить предостережением, дабы быть разборчивым в своих желаниях и не допускать в душу такие из них, что обратятся против нашей оболочки телесной и духовной вредом и потравою. Так, желания нечистые, невоздержанные, зверские – разве укрепят они душу и обратят ее к размышлению о высоком служении и предназначении? – очевидно, нет, они создадут для ее нового воплощения подходящее тело страстей, и оно устремится неизбежно в недра такой лишь матери, кровь которой сможет дать подходящий материал для его физической оболочки. Удивительно ли, что тогда оборотится он зверем паскудным и кровожадным? И за что ему пенять на судьбу свою, если сам он устроил ее по великому хотению своему? Ведь ничто незаслуженное не заставит страдать человека, а закон справедливости, хотя и инертен, непоколебим.

И вот, облаченное в невесомое одеяние, вожделенное мне существо, переданное в мою власть силою хладного злата, что способно одолевать все на свете, стояло предо мною в застенчивости своей, покуда я размышлял о природе желания моего и о цене обладания ею. Воистину, к чему привяжешься душою, в том и место для уязвления твоего, как пята у Ахиллеса, что не защищена и открыта для хитрого удара, коему уже не противостоять. Но как мне отрицать очевидное и не допускать в сознание свое соблазна, когда и единого взгляда на эту женщину достало, чтобы возжелать ее не одним только плотским желанием, преодолеть которое мучительно, но вполне возможно, настроивши мысль на материи иного, нежели позывы тела, порядка и рассудив о приоритете духовного над мирским, но возжелать ее духовною жаждою, желанием не обладать, а насущною нуждою разделить совместно побуждения и наслаждения, и смотреть как бы через одни глаза, и видеть одинаково, находя красоту в одном и том же, и осязать как бы одной рукою, и воедино ощущать мягкость меха и прохладу шелка, и вычурную резьбу на бокале, и опасную остроту жала дамасского клинка, и обонять как бы одним организмом и вкушать как бы сквозь одни уста опьяняющую сладость вина и ароматную сердцевину персимона, и сладостно страдать как бы единой душою над одними и теми же строками из Сафо и из Саади, и из Басё, и из творений Ятаро Кобаяси, коего ты знаешь под именем Иссы, что «возвышал низкое», и из Рэмбо, и из Лорки, и упиваться вдвоем, как бы наедине с собою, тою же касыдою, облекаясь в одну гармонию на двоих, в коей нет разделения, а только целое одно. Но ведь воистину, в любви легче все отдать, нежели все взять!

На коже девичьей

Следы от блошиных укусов -

И те прелестны.

Ах, раздели со мною меня, и отдай мне свое средостение, ведь нежность моя неизбывна! Дыхание твое не есть ли источник жизненной силы мне, и не соль ли слез твоих есть воды моря моего чувства? Мог бы, так направил бы поток крови моей в вены твои, чтобы омыть потаенные уголки тела твоего и убрать печали и тоску твою на грудь себе. Утоли же жажду мою!

А она была предо мною все той же недвижной фигурою невольницы чужого желания, и принимала участь свою молчаливо и бездвижно, как принимают безысходно то, что превыше волеизъявления их – морскую волну, что в пучину утягивает целые корабли, или лавину на горном перевале, или нашествие саранчи, и лишь ожидала приказания моего, тогда как я хотел и мог обратить к ней лишь моление свое о снисхождении, ибо я возжелал любви, а она полагала предстоящее работою, что наложена на нее ее рабским долгом, и если я искал ответной искренности, она, подобно хладному зеркалу, готова была отразить все, что на лике моем без слов читала, не наполняя происшедшее подлинным чувствованием.

Одурманенным будучи излишествами после долгого пути, в коем претерпел множество лишений, и коий сам был одним бесконечным угнетением тела и души, я тянулся к ней всем существом своим, и не находил отклика ответного, и тяготился, и страдал тем. И вот, не в силах совладать с эти, протянул к ней руку и коснулся теплоты плоти ее под покрывалом, и слова не говоря, направил ее в дальний покой моего помещения, где горели светильники, налитые пальмовым маслом, и курилась ладановая смолка на бамбуковой спице, и ложе разверзнутое ожидало нас.

Amata nobis quantum amabitur nulla. Возлюбленная наша...

И медом и кунжутным семенем благоухали уста ее, источающие сладость слов приятия и желания.

Шелковый же шнур ее пояса с тихим шумом, как шуршат страницы старого пергамента, как шелестят пересыпаемые в кисете крупинки банджа, как маковое семя шуршит в высохшей под сияющим летнем солнцем коробочке, развязался и сполз змеею с ее несравненно стройного стана, и лег на пол, изогнувшись прихотливо в виде яматоианского иероглифа «хай», что значит – да! Не робкое «да», произносимое девою с трогательным румянцем на персике щек и взором, устремленным долу, которое выражает не столько согласие, сколько искреннее пожелание остановить домогательства и сделать уступку настойчивости ради удовлетворения наступающего сладострастия, чувства коего понять она не в силах, а противостоять чему она не в состоянии. И не такое «да», которым соглашаются с тем, что принять не хотят, а сказать «нет» не имеют возможности, и потому говорят «да», подразумевая «нет», соглашаясь супротив воли и против всякого желания, сквозь зубы и не по сердцу. А такое «да!», которое в одном порыве соединяет искреннее желание и радостную готовность соглашения, что произносится на едином дыхании и содержит в себе именно такое «да», которое может быть только «да», и не иначе.

– Дитя, сестра моя, как имя тебе?

И неслышным выдыханием в ответ: – Маренилам.

И разошедшиеся без удерживавшего их пояса верхние одежды цвета мертвой бирюзы и полупрозрачные, наподобие таинственно-прозрачного нефрита, ужасающим рабским трудом в отдаленных горах Коканда добываемого, на каждую драхму камня какого положена по меньшей мере одна человеческая жизнь, явили под собою сокрытые нижние одежды, стыдливостью ее, и ничем иным, украшенные. И были они восхитительно нежны, как бывают нежны невесомые лепестки розы, скрывающие от нечистых взглядов посторонних тайную цветущую середину ее, и нежность их благоухающим щитом скрывала сущность и вещность загадочной Маренилам.

Рукою властителя, протянутою к ней, была рука моя, и она видела в ней не обещание ласковой неги, а длань владельца, что вправе хозяйственно налагаться на ее естество, требуя, а не прося. Не имея же свободы противиться или иначе как высказать неодобрения или неприятия своего от предстоящего неминуемо действа, в коей ей выпала одна судьба – быть развлекательною утехою бессловесною, какая ничего своего иметь не вольна и самою собой не распоряжается, принимала она долю свою с очевидным смирением, преступив неприятие и преодолев весьма вероятное отвращение, а возражение свое изложив в себе постулатом о раздельном и независимом состоянии дела и души, убеждая себя, что тело не есть она сама, а лишь незначительная часть ее, а потому невольное надругание над телом не есть посягательство на чистоту души. Многажды доводилось мне наблюдать сие, что обыкновенно на каждом невольничьем рынке – что в Магрибе, что в Мадрасе, что и в Багдаде цветущем, ведь насилие над свободою выражается одинаково, безотносительно к цвету кожи и племени человека. Одни делаются бунтовщиками, не в силах чуждого своеволия над собою претерпевать, и взыскуют гибели самой и лишения жизни, бросаясь на вооруженную стражу, понося и хуля владельца и предпочитая быть забитыми до смерти, лишь бы рабской судьбины избечь. Другие же впадают в прострацию, как бы замыкаясь внутри темницы своего разума, и нет сил извлечь их оттуда ни посулами, ни принуждением, и тем самым сходят в гибельную пропасть, лишаясь первоначально рассудка, а вскорости и жизни самой. Кто-то же от неожиданности пленения и порабощения теряется и мятется, и живет как бы в двух ипостасях – во внешней, где над телом над их власть извне, и они подчиняются ей без охоты, но с пониманием невозможности изменить что-либо, и во внутренней, душевной и сокровенной, которая почитается ими за подлинность, тогда как она есть всего лишь некая тинктура, что облегчает иначе бывшее бы непереносимой состояние. И есть еще некая часть народу, впрочем, малая весьма, что рабское услужение хозяину, почитаемое вроде собачьей преданности – чем больше бьют, тем больше обожают, полагают особого вида служением своим, и имеют в том полное удовлетворение, и хотя таковые невольники на особом почете у каждого владельца, иные же все видят в них болезненную странность, вызывающую лишь ненависть и отвращение противоречивой сущностью ее. То, что увидел я в образе Маренилам, явилось предо мной той самою стыдливой обреченностью, которая в растерянности своей от неодолимых обстоятельств смиренно принимает судьбу, которая ныне довлеет над нею, и потаенным страхом впечатлена душа ее. И тем же самым был я обречен на лишение какой бы то ни было встречной ответной приязни с ее стороны, как бы того не желал и что бы для того не произвел, и тем лишался самого предмета вожделения своего, ибо, повторюсь, алкал не наслаждения владением, но упоения разделенной нежности, тогда как она была готова принять судьбу свою, каковой ни быть ею, но уж ни в коей мере не полагала случившееся с нею удовольствием и радостию. И вот, искал я тепла, нашел же отражение в хладном стекле, и вместо нежности ощутил непроницаемую твердь.

Лик ее, совершенный в соразмерности своей, показался мне как бы запертым драгоценным ларцом, ключ к коему, несомненно, где-то есть, да вот сыскать его невозможно. Брови и веки ее подведены были по местному обычаю для пущей выразительности и того, что они почитают за изящную красоту, чернотою кола, что получают из замешанной на толике пальмового масла сажи сливовой косточки, а руки выкрашены хною так, как это делают в Сирии – одни только кончики пальцев до первого сустава, а также и ладони, да еще поло╜сою по средним суставам пальцев, причем краске придали темно-оливковый, а местами и чисто черный цвет, обкладывая ее тестом особого состава из негашеной извести, сажи из сосны и льняного масла. Волосы ее, убранные спереди довольно коротко, с боков же завивались в два длинных локо╜на и в несколько маленьких, а остальные были заплетены во множество косичек, впрочем, и не считая их, я мог с уверенностью сказать, что число их нечетно, потому что все четное неустойчиво и близко к миру иблиса, и потому в убранстве неприемлемо. Эти косич╜ки спускались по спине, и в каждую из них, на четверть всей длины, наплели по три черных шелковых крученых шнурка, связанных концами, и на четверть или треть своей длины снизу по обеим сторонам были унизаны одинаковыми мелкими украшениями из листового золота в виде листиков, бус, кружков и звездочек, а вдобавок к каждому шнурку у ниж╜него конца подвешены пуговки с колечком, в которое вдеты украшения из золотых монет, дорогих камней и красного коралла. Подобный убор зовут в тех краях сафа, а на Маренилам надели самый дорогой, украшенный драгоценными камнями и жемчугом, что носит название сафа люди. Украшенная же богато и изысканно, одетая в дорогие ткани, меня она не услаждала даже и видом своим, потому как искал я иное другое, что хорошо было для меня даже и в рогожке, и во власянице.

Ах, я ждал вхождения в сад, в аль-Джана, где реки из воды непортящейся, и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного. Там возлежат на ложах расшитых и коврах разостланных, где и мне, и избраннице моей место уготовано, одеяния на нас зеленые из сундуса и парчи, и украшены они ожерельями из серебра. Не увидели бы мы там ни солнца, ни мороза, близка над нами тень и прохлаждение от чистого водоема. Питание же наше плодами из тех, что выбираем сами, и мясом птиц из тех, что сами пожелаем. Не слышны нам там пустословия и укоров в грехе, а лишь слова: «Мир! Мир!» В воздаяние мне за то, что делал, дана в супруги черноокая, большеглазая, подобная жемчугу хранимому, непорочная, мужа любящая, сверстница, которой не коснулся до меня ни человек, ни джинн.

Кaкoвы нacлaждeния любви? Двa нacлaждeния дyши – пpичинeниe и тepпeниe. Двa нacлaждeния paзyмa – влeчeниe и oтдaвaниe. Тpи нacлaждeния тeлa – кacaниe, тpeниe и вcacывaниe. Тpи дoпoлняющиx нacлaждeния – вкyc, зaпax и цвeт. Веткой персика склонись ко мне цветущею, гибкой и трепетной, потому что сердце мое устремлено к тебе. Тысячи дорог прошел я, и все они привели к тебе. Лучше ты тысяч других, голова твоя что чистое золото, волосы волнистые, черные как ворон, уста твои – сладость, и вся ты – желание. Приди ко мне! – говорю тебе, и не слышу слова в ответ, лишь одна молчаливая покорность. Ограниченности своея отнюдь не скрывая и по случаю ею, ничтоже сумняшеся, гордясь, Элиот все жизнедеяние наше к трем составляющим всего – невольному рождению, желанному соитию и неизбежной смерти, как окончанию всего, и утверждал, что в пироге нашей жизни всего-то три слоя, а чем переслоены они, и знать-то не пожелал! Ах, если бы все состоялось так просто и незатейливо, что можно изобразить двумя красками – черной да белой!

– Вот рука моя, – говорил я ей. – Простри ее над главою своею, и укроет она тебя от хлада и жары иссушающей, и даст напитаться тебе от щедрот моих и по достатку моему, и спасет от нашествия саранчи и от нападок злого человека или зверя хищного. И в ней кров твой, и защита твоя, и пища твоя. Дозволь же принесть тебе полной рукою нежность мою и томление мое и снизойди, дабы принять ее и ответить на это душевным приятием своим, и на моление мое не ответствуй – «нет», и скажи мне слово ласковое, если только всевышний властитель миров не лишил тебя дара речи! Свет глаз моих и украшение для взора моего, прихотливая судьба свела нас здесь и сейчас, и вольно ей было дать мне достигнуть тебя посредством злата, и я платил хозяину твоему, но не покупал же снисхождения твоего. За деньги тебя дали мне во владение и в использование, но скажу тебе – не того взыскую. То, чего ищу, купить бы горазд, да в товарах нету, потому и прошу – подари мне благорасположение свое и прими меня, как и я готов тебя принять – как есть и полностью и без остатка.

Но одно молчание было ответом мне, будто бы взывал я к бессловесной тьме посреди пустыни, где только шорох песка на склоне бархана рождает звучание, а ничего иного нету вокруг. В бесполезных словах истощаясь, провел я ту злопамятную ночь, имея подле предмет неистового вожделения своего, обладать которым не пожелал, ибо хотел утолить жажду, мне же подали песку, просил пропитания кус хлеба, а в руку вложили мне камень. Наутро же покинул я пленницу, прекрасную пленницу мою, не удовлетворив желания своего, и ушел обратно дорогами странствия, тщась лишь увеличивать расстояние между мною и не пожелавшей разделить стремления моего к ней, и с той поры лишь дорога есть спасение мое от одиночества моего. Мимоходом, не взглянув на меня, она дала любовь, но взамен взяла самое жизнь, ибо это – закон любви и нет в нем скорби, одна неизбывная печаль.

– Положи меня, как печать на сердце твоем,

как перстень, на руке твоей,

потому что крепка как смерть любовь...

Что же тут скажешь, Абукир? Что же я могу сказать о той, истинного имени которой нет на грубом и убогом человеческом языке, о той, что нежнее нежности и загадочней всех загадок подлунного мира, что рождена из пены волн и шелеста ветра, что сложена из дыхания ветра пустыни и сияния звезд небесных, которую зришь и иначе ощущаешь, а произнести не в состоянии?

Добро соединяет, зло разлучает. Соединение есть второе имя добра, разъединение есть второе имя зла. Есть такие, подобно прислуживающим Кали дакини, что питаются мясом человека, причиняя мужчине боль одним только видом естества своего, что манит, но недоступно есть, а посягнувшему на него не наслаждение, но гибель. Почему мы тоскуем по любимым своим? Почему мы любим, ведь вместе с любовью они приносят нам страдания, боль и муку? Безразличием ее ввергнут я в бездны Джаханнам, где огонь и сокрушилище, и поныне пребываю там. Сожигает меня огнь, опаляя со всех сторон. Всякий раз, как сготовится кожа моя, заменяется сгоревшее другой кожей, чтобы только вкусил наказания сызнова. Огонь обжигает лицо мое, я связан цепями, одеяния мои из смолы, тело мое в огне. Еда моя с дерева заккум, что растет из глубин Джаханнама, плоды его точно головы шайтанов, питье мое – кипяток, что рассекает мои внутренности, и гнойная вода. И приходит ко мне смерть со всех мест, но я не мертв, а впереди меня суровое наказание.

Как златоустый Кабир, обошел я весь мир, взвалив на плечи свой скарб. Как Кабир, внимательно все осмотрел и пришел к выводу: «Нет у меня никого, кроме нее». Не благо мне она, а боль и горечь. Но скажу ли я о ней – вот, она зло? Нет, не скажу. Скажи мне – вот идет слепец, и не видит, что под ногой его, но ведь зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь. А сердце мое говорит мне – есть только один светоч в окружающей меня вселенской тьме, который горит где-то вдалеке, а идешь к нему – так он отдаляется от тебя, а коснешься его, так он обожжет, не согрев. А не стремиться к нему неможно, ибо без него незачем жить.

В скитаниях своих я по возможности избирал дороги, что идут поодаль Мавераннахра, хотя доля караванного водителя не свободна от приказаний нанимателей, и временами мне доводилось приходить в город, хотя и в этом случае я старался создавать препятствия между мною и между Маренилам, тягу к которой ощущал в виде мучительной жажды желания повсечасно, когда только не был отягощен повседневными трудами или не подвергался дурману банджа да опьянению вина. Я оставался в караван-сараях на другом конце Мавераннахра, а то и вовсе за пределами городских стен, якобы по нужде ухаживать за животными или измышлял иную какую причину – посетить родственников или еще что, лишь бы не приближаться к месту ее обиталища, и по сей день так и не осмелился разъяснить ее судьбу, и может так статься, что ее уж и на свете нет, не только в Мавераннахре, потому что испытываю сильнейшее притяжение к этой женщине, да такое, что еще одно неприятие от нее лишит меня и жизни самой. Мучение мое возобновляется тотчас же, как только стопы мои направляются в места, где со мной произошло сие, и я впадаю в страдание и муку, что вы наблюдали на горестном моем состоянии, когда в Данданкане, что в одном переходе от Мавераннахра, со мной приключилось. Ибо преобороть это влечение я не в состоянии, да и не желаю, а исполнить его надлежащим по моему представлению способом не дано. И вот, моя любовь доныне всего лишь мой способ медленной смерти, мучительный и упоительный, и я вожделею уже одного только наступления конца, ведь в нем одном завершение недуга моего, а я же стал ронин, или человек, плывущий по волнам безропотно.

34

И караванщик Абукир откинулся в полнейшем изнеможении на подушки, укрыв лицо свое концом чалмы, что по обычаю должно указывать на глубочайшее горе, его снедающее, и на полную безысходность в нем. Я же, обратясь к сотрапезникам своим, произнес:

– Каждому из нас выпало на долю вожделеть, искать и обмануться. Каждый может попенять провидению за ниспосланный на нашу долю злой рок, тогда как никто из нас в том не виноват, а пуще всего – так и не заслуживает горя и бедствий, что нам отпущены. Что же судить о том, если лишь всевышний всемогущ и правда в руке его? Почто судьба обременила народ мой тяжкими тягостями, а виновников злодеяния оставила безнаказанными? В том ли справедливость мира сего сокрыта, и если так, как ее постигнуть?