Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Обособление учения дзен от последователей Будды произошло много веков назад, однако же и по сей день высшей справедливостью будет отметить, что это не случилось в виду разрушительного раскола, с которыми мы имеем несчастье столкнуться в истории почти любого народа, где одна часть населения стала теми или иными путями следовать одному из учений, а другая – другому, что с неизбежностью порождало взаимную вражду, часто завершавшуюся кровопролитием, из которого его участники выходили, увы нам! – с потерями, но не обогащенными мудростью, ведь веротерпимости им сие не добавляло, а обоюдное человеконенавистничество прорастало иными плодами, ядовитости не утрачивая. Дзен же, вырастая ветвью из общего древа, самого материнского источника никоим образом не исказил и не погубил, а так, вышел и вышел в сторону, и отклонился все далее и более, и никому и ничем не попенял, оставаясь этакою «вещью в себе», какую может позволить себе любой, да вот не всякий горазд. Вот оно, лежит себе открыто и на виду, но поднять его неспособно.

Было же так, что многие века тому из пределов Хинда с запада в страну Хань пришел Будда Бодхидхарма, отчего до сих пор недалекие умом, не понимающие, что многие вещи содержат лишь ту суть, что содержат, и неблагодарно плодить сущности сверх необходимого, сие не мудро есть, размышлениям многословным предаются – в чем есть смысл его прихода с запада, тогда как иначе попросту невероятно, ибо Хань восточнее Синда лежит, и с запада на восток есть туда единственный кратчайший путь, иначе бы пришлось обойти вначале то место, куда Бодхидхарма пришел, кругом, до чего рассуждатели эти так и не догадались. Там Будда учительствовал многие годы, излагая «особое учение без священных текстов, вне слов и букв, которое учит о сущности человеческого разума, проникая прямо в его природу, и ведет к просветлению», как он сам говорил, и множество народу самого разного звания и положения прониклись открывшимся им знанием, и из того места учение стали нести по разным государствам и землям, и принесли его в Ямато, и там оно, сообразно общему настроению жителей страны, укрепилось и приобрело многих славных последователей, тогда как в иных местах его приобщились лишь избранные, ибо – вот оно, а поднять неможно.

Дзен же, против всего иного, ничего не отрицал, ничего не порицал, ни за что не боролся и призывал лишь обратиться к самому себе, потому что иного пути очистить мир от скверны не имеется. Учителя дзен не искали последователей себе, а приглашали всех желающих отстраниться от намерения уничтожить любые иные конфессии, целеустремленные в иных верованиях, и стремиться, духовные усилия наипаче употребляя, стать не послушниками и не адептами Будды, а его друзьями, дабы опытом и мудростью его напитаясь, достичь такого же просветления и постижения с универсумом. Произвесть же сию трансфигурацию способно лишь многими и упорными усилиями, поскольку дзен – это не секта, а личный опыт, многими трудами приобретенный, и его либо способно добиться, либо нет, а сказать – «вот, я теперь дзен!» – нельзя, потому что неубедительно. Познание же мира невозможно, по учению дзенскому, без познания самого себя, так как с одной стороны ты сам есть часть мира и, по некоторым утверждениям, весь его в себе вмещаешь, или, как говорил Кавабата, «у вселенной есть только одно сердце, и вся вселенная – в твоем сердце».

Когда поднимается одна пылинка,

в ней содержится вся земля.

Когда распускается один цветок,

раскрывается целый мир.

Обычай самопознания идет через медитацию, и только посредством ее, дисциплинируя ум и приводя в равновесие чувства, не придерживаясь ритуалов и обрядов, но исповедуя простую жизнь. Изучать дзен во все времена и во всех странах было нелегко ученикам любого возраста. Многие учителя, настоящие и ложные, задавались целью помочь другим в постижении Дзен, оставив после себя множество историй и комментариев, истинность которых есть одно из бесчисленных и подлинных событий дзен. Дзиун, мастер школы Сингон, был хорошо известным знатоком санскрита в эпоху Токугава и просвещал своих учеников. Его мать, сама просвещенная в дзен, услышала об этом и написала ему письмо: «Сын, я думаю, что ты посвятил себя Будде, так как ты хочешь превратиться в ходячую энциклопедию для других. Нет конца фактам и комментариям, славе и почестям. Я хочу, чтобы ты прекратил эти лекции. Укройся в маленьком храме в горах. Посвяти свое время медитации и на этом пути достигни истинного. Единственное препятствие к постижению дзен для тебя – ты сам». И если, в конечном счете, учение дзен получило поддержку и глубокое уважение, причиной тому внутренние качества самого учения, имеющего опору в самом себе, а не попытка приспособить его для чьих-то интересов.

Утвердившись в Ямато, дух дзен стал означать не только понимание мира, но и преданность искусству и работе, богатство содержания, открытость интуиции, выражение врожденной красоты, неуловимое очарование несовершенства, как раз те самые черты, что столь близки характеру этого народа. Именно там было сказано: «Когда добрый человек проповедует ложное учение, оно становится истинным. Когда дурной человек проповедует истинное учение, оно становится ложным».

Дзен имеет много значений, но ни одно из них не определено полностью. Говорят, что если бы они были определены, то не было бы дзен. Многажды мне произносили этот постулат, но я и посейчас не смогу утверждать, что дзен утвердился в моем сознании – именно в сознании, а не в душе, потому что чуть ли не с первых слов дзенских учителей, что довелось мне услышать, я проникся уважением и почитанием учения, которое не требовало от меня ничего. Иные твердят, что люди безразличны дзен, но порок ли то? Дикий гусь не имеет намерения оставить след в воде, а вода не имеет желания удержать отражение гуся. Воистину, сверхъестественному, как то понимается в дзен, то есть самому порядку вещей, безразлично и существование человека, и намерения его, и сошедший в небытие, и активно свершающий труды свои – никто из них не поколебал тем самым даже самого легкого облачка в небесах, но ведь и дзен ничего не требует от человека – ни ненависти к иноверцу, ни подаяния, ни десятины, ни ревностного моления, ни тысячи поклонов, ни перебирания в пальцах четок, ни пятикратного намаза – никаких обязательств не налагает он, утверждая – дзен лишь путь, и ты волен идти им, или же не идти, без страха гореть вечно в огненной геенне или развоплотиться в низшее существо. Говорят же, если в твоей жизни присутствует дзен, нет в ней ни страха, ни сомнения и страстей, ни чрезмерности чувств, ни нетерпимость, ни эгоистические желания не тревожат тебя. Твое пребывание в этом мире, хотя бы и временное, и без каких-либо несбыточных обещаний вечной вольготной жизни, не печалится неудовлетворенными суетными и разрушительными потребностями, побуждаемыми жадностью и завистью, а преисполнено любовью и добротой; безмятежный, ты наблюдаешь, как проходишь, подобно листку, падающему с дерева, и живешь в счастливом спокойствии, что называют душою дзен. Воистину, чтобы пересечь этот суетный мир, надо знать дорогу. На Пути дзен нет хоженых троп. Тот, кто им идет, одинок и в опасности.

Многие, обращаясь в дзен, затрудняются осознать невысказанную мудрость сего учения и недоумевают, как такое вообще возможно, чтобы мудрость не имела какой-то словесной оболочки, ведь все прочие верования основаны именно на книжной премудрости, вплоть до того, что свод символа веры в них так просто и именуется – Книга. Как предаваться размышлению, не имея пред собой некоего канона, неужли всякий раз, медитируя, дзенский последователь мысленно творит в себе самом канон, а отвлекаясь – канон сей исчезает бесследно? И как же тогда традиция, что есть основа всякого учения, продлеваться может? Происходит сие от непонимания сути учения, вернее же, от неспособности, многим, к сожалению, присущей, отделять звучание слова, что изначально некую ложность в себе несет, от мысли, слову подлегающей. Речь – клевета. Молчание – ложь. За пределами речи и молчания есть выход. Мысль изреченная есть ложь, сказано древними, означает же сие, что всегда глубины слова недостаточно для глубины мысли отражения, и в том суть его непреходящая и непреодолимая есть, и противоречие, и разочарование, и досада в том сокрыты. Потому и утверждается, что «где есть истинное понимание, там слова не нужны, излишнее подавляет суть. Один цветок лучше, чем сто, передает цветочность цветка.» Разве не истинная мудрость в том, что «одна стрела сбивает одного орла, а две стрелы – это уже слишком много»?

Стоит устам захотеть рассказать -

и речь умирает.

Стоит разуму захотеть понять свой исток -

и мысль умирает.

Рассуди же, о вдумчивый слушатель мой, разве древо не является древом, не будучи названным каким-нибудь словом, а ведь у каждого народа, и ты знаешь сие по странствиям своим, как и я сам, что в каждом языке именование одного и того же различно, но предмет по этой причине качеств своих не меняет! Вот, есть река, имеющая исток в стране одной, где говорят на одном языке, и это страна гор, вот она течет в начале пути в предгорьях, где живет другой народ, говорящий на другом языке, а вот она в среднем течении разливается в иной стране, а потом еще в иной, люди которых враждуют и убивают друг друга, и говорят на различных наречиях, и веру разную исповедуют, а вот река при впадении в море широкою дельтою лежит в другой стране, и там говорят иначе – но перестала ли быть вода иною, хотя все именуют ее инаково? Природа воды суть ее природа, и не другое, как ни назови ее, а что невыразимо в словах, неистощимо в действии. Проникнуть же в окружение твое до такой степени, чтобы сокрытое и неявное, невыразимое и неосязаемое, не имеющее слов в языке твоем, возможно лишь при условии глубокого размышления о том, предоставив себя руслом для потока неясных мыслей, проистекающих из самых обыкновенных вещей, как цвет листа или простая форма сосуда, и прислушиваясь к ощущениям, который сей поток внутри тебя рождает, возможно есть, что разберешь в их бормотании и откровение.

Где кончаются дороги мысли -

там начинай внимать.

Где слова перестают выражать -

там начинай созерцать.

Как верить словам, хотя бы и облеченным в форму традиции, и освященным свидетельствами достойнейших и знаменитейших людей? Неужто ты уверовал, что мудрость всегда заключается в словах победившего в споре? Разве не встречал ты: три человека удостоверяют, что черепаха – это черепаха, указывая на лягушку. Утверждением ничего нельзя утвердить, отрицанием ничего нельзя отвергнуть.

Однако же, умоляю тебя, не отрицай и очевидного. Не в силах изменить природу предмета, назвав его именем другого, как не изменить холода льда, назвав его огнем, способно изменить, и совершенно обратить в противоположность словесными эскападами, многие другие вещи. Вот, как ты почасту наблюдал, в одном месте люди называют нечто – это добро, тогда как рядом то же самое называют не иначе, как – это зло. И столь же нередко меняют имя добра на зло и наоборот, руководствуясь своекорыстным интересом, или в пользу некоей сиюминутной пользы, что изменяет и сам предмет сего, его свойства и, увы, его значимость и полезность. Ты и сам испытал, когда твой род, бывший кладезем мудрости, в одночасье объявили зловредством и бедою племени и почти истребили, да и сродственники твои, уходя в разбойный набег, убеждали себя, что взятие крови чужой и достояния чужого – добро для них. Знай же, то, что происходит из слова, словом же и изменяется, ибо его природа такова. И слово не есть истина, а лишь знак, ее скрывающей из-за неумения людского проникнуть в ее суть. Густой туман не скрывает благоухания цветов, но для приверженного словам истина прячется в их оболочке, а слова слагаются в книги, а книги – в учение, которое вынуждено уже не объяснять истину, а объяснять словами другие слова. Где уж там до истины!

Одну фразу, существующую до слов,

не передадут и тысячи мудрецов.

Одна нить перед нашими глазами

не прервется целую вечность.

Сутью дзен является отсутствие необходимости определять словесно что бы то ни было, постигая учение. Отрицая значимость слов для понимания его истин, книги, впрочем, весьма немногочисленные, в которых содержатся некоторые мысли из круга дзен (именно некоторые – потому что понимание есть личный опыт каждого из адептов), называются умышленно приниженно, как, к примеру, «Собрание камней и песка», «10 буйволов» или «Врата без входа», что, замыслом собирателей, должно показывать малозначительность слова для постижения сути учения. В подтверждение сего, «Собрание камней и песка» излагает рассказ о прощании Бодхидхармы с учениками своими, которых он взращивал девять лет в стране Хань, прежде чем принял решение вернуться в место своих истоков – у каждого из них Бодхидхарма спросил, что есть истина?

Дофуку ответил: «По-моему, истина находится вне утверждения или отрицания, так как это лишь путь, по которому она движется».

Бодхидхарма произнес: «У тебя моя кожа».

Монахиня Содзи ответила: «По-моему, она подобна взгляду Ананды на землю Будды – он увидел ее однажды и навсегда».

Бодхидхарма сказал: «У тебя моя плоть».

Дойку ответил: «Четыре элемента – свет, воздух, жидкость и твердое тело – пусты, а пятый – не вещественен. По-моему, невещественность и есть реальность».

Бодхидхарма сказал: «У тебя мои кости».

Наконец, Эка склонился перед учителем и остался в молчании.

Бодхидхарма возликовал: «У тебя моя сущность».

Не знаю, смог ли ты, о благословенный, удостовериться хотя бы в чем-то, в чем я старался убедить тебя посредством моего неумелого рассказа, ибо талант мой невелик, а речь – косноязычна. Но и моими недалекими мыслями я уверовал – имя или, если хочешь, слово отражает сущность предмета лишь в сознании твоем, а сама суть лежит вне словесного описания. По сей причине молчаливое размышление, именуемое медитированием, вероятно, стоит ближе к откровению, нежели многоречивые моления и жалостливые песнопения, а также и фимиам, воскуряемый богам. В конце концов, многие религии почитают имя бога не то, чтобы запретным знанием, но открытым лишь посвященным, что означает отсутствие такой уж насущной необходимости знать истинное по имени, дабы обращаться к нему.

Встречаюсь с ним, но не знаю, кто он.

Говорю с ним, но не знаю его имени.

Говорят же – тысячу раз произнеси ложь, и она станет истиной. Пускай хоть и отчасти, но сие утверждение верно – слово изреченное, многократно повторенное, проникает ужом и гадюкою в умы, и там откладывают ядовитые плоды свои, и вот уже ты видишь результаты их – почитаемое ранее за добро принимается за злое и недостойное дело, и почти неизбежно проливается кровь, оправдываемая не пониманием сути вещей, а трескучими словесами. А универсум как был, так и есть, и сокрытая в нем истина неизменна, независимо от поименования ее или же оставления без названия. Правдоподобно, ежели признать молчание истиной, а говорение – искажением ее, и справедливо углубляться в размышление о сути вещей вместо того, чтобы говорить о ней. Тот, кто думает, что обладает сиятельной мудростью, едет впереди осла и позади лошади. Он действительно способен лишь превозносить себя и свою ученость, не задумываясь о том, что есть что, и какое отношение его знание множества слов имеет к изменению погоды или падению листа клена в октябре. Да, ты знаток всех деревьев в лесу, но что от того деревьям? Ты ведаешь, что пламя горит, пожирая в одно и то же время дрова и воздух, но предскажешь ли, когда и куда полетит самая малая из искр его? Ты знаешь, что из соития рождается дитя – но каким первым словом откроется речь его?

Неведомый дзенский монах сказал мне на глупый вопрос о просветлении его: «Я полностью сбросил свою кожу. Осталось одно подлинное естество». По размышлении, не могу ничего сказать сверх того, и в молчании удаляюсь.

Мой опыт в учении дзен был и краток, и совершенно недостаточен, так что я постиг лишь лежащее на поверхности. Вскорости подошло время, когда меня выслали из Ямато (а надо сказать тебе, что за иноземцами там учиняют совершенно настойчивый надзор, так что каждый шаг известен властям, и также строго блюдут дозволенный срок жительства на их землях, хотя как это согласуется со столь почитаемыми в тех краях дао и дзен, остается вне моего понимания), и я был принужден взойти на корабль и возвратиться на материк, куда и был доставлен чаяниями морского капитана, на которого властями возложена была должность препроводить меня прочь из страны, что он и исполнил с тщанием великим и некоторыми заботами относительно моего благополучия в дороге, поскольку получил приказание доставить меня живым, и бог весть, что могло бы произойти, если бы его о том не уведомили по умыслу или по небрежению. Странствие мое длилось ровно столько же, сколько и путь в страну, проделанный мной несколько ранее, и я не претерпел ничего, сверх обыкновенных затруднений. Думается мне, что в обратной дороге я даже меньшие горести испытывал, так как много и настойчиво размышлениям предавался, пытаясь осознать, что же такое вынес я из этой закрытой страны, в кою нелегко попасть, и сложно выбраться. То ли откровение снизошло на меня, то ли даром потрачено весьма значительное время, что можно было бы употребить и на иное занятие? Верно ли, что принимая наставления, я тщился постигать их исток, не примеряя их собственными мерками, и тем самым весь мой прежний опыт, а я не подниму руки, дабы перечеркнуть его накрест, признав бесполезными усилиями, никоей стороной не прикоснулся к открытому в дзен?

Размышляя так, я почти и не обращал внимание на корабельную жизнь и на превратности морского пути, и пришел в себя уже только в синдском порту, куда пристал корабль по каким-то своим надобностям, а может, и без оных, имея намерением своим лишь избавиться от присутствия моего, что и было произведено к удовольствию капитана при первой открывшейся возможности. Очнувшись же на твердой почве, побуждаемый знакомыми с младенчества запахами и звуками и вынужденный отойти от морского побережья, я отыскал некое укромное место своего пристанища, в коем имелся источник воды и некоторые растения, вполне достаточные для напитания тела моего, и уж там, оторвавшись от отвлекавшего меня народу, смог углубиться в размышления – что же открылось мне, и открылось ли?

Прихотливый человеческий ум, каким бы языком не принудил его выражать мысль окружающий народ, обыкновенно в самом скором времени осознает, что помимо его собственной частной воли наглядно проявляет себя и нечто, неуправляемое и не поддающееся пониманию, некая сила, некая мысль, преобладающая над всем прочим волеизъявлением и приложением сил, даже и соединенных, но человеческих. Что есть сила и воля, происходящая, как говорят – свыше, а на деле – неизвестно откуда, знать не дано, достойно есть хотя бы приблизиться к пониманию того, что сила эта некая внешняя, и к человеку имеет отношение в той же самой степени, что и к любому иному явлению или предмету, и человек не есть избранник ее, но и самый презираемый из всех скотов в той же мере создание этой силы, и не в честь представлять так, будто бы во власти людской понять ее природу. Имен этой силе назначено человеком мириады, ее называют Провидением и Аллахом, Брахмой и Иеговой, Яхве и Уицилопочтли, Ма и Анубисом, Зевсом и Ярилой – но что тебе в имени, если оно ничего не говорит о сути? И я спросил себя: что же в итоге есть? – Боюсь, все странствия мои привели меня к одному – искать истину сподручно и верно не вне себя, а внутри, не отрицая, но и не превышая единства своего со всем универсумом, и не тщась объять необъятное и утверждать, что вот она, истина, открыта и ясна, и у тебя есть право толковать все, что с нею связано. Наверное, я не сумел открыть ничего нового, что не было бы найдено прежде меня, и лишь себе самому постановил известное загодя: человек, который не знает, кто он сам, не узнает и веру в бога.

Ах, поверь мне, я вынес и иное из странствия моего – столько слов, столько книг, столько имен – но не одного и того же ли? Не ведут ли все пути в единое место? Сказывали мне, что один студент из университета во время визита к Гадзану спросил:

– Читал ли ты Библию христиан?

– Нет, почитай мне ее, – ответил Гадзан.

Студент открыл Библию и начал читать из Евангелия от Матфея:

– «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут. Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякое из них. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем».

Гадзан ответил:

– Тот, кто произнес эти слова – просветленный человек.

Студент продолжал чтение:

– «Просите, и дано вам будет; ищите и найдете, стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащемуся отворяют».

Гадзан заметил:

– Это прекрасно. Тот, кто так сказал – не далек от буддизма.

Что же есть за основа для смертоубийственной вражды между верующим во Христа и верующим в Аллаха? Почто за доблесть почитается поругание католиком адвентиста и ими обоими – поклоняющегося огню? За что бы олицетворяющим природу в образе Гора и Изиды ненавидеть приверженцев Яхве и Иеговы и порабощать их на многие годы, а уверовавшим в силу Зевса и Посейдона вырезать стар и млад играющих в священные игры с быками последователей Миноса или, уничтожая верующих в Митру, в то же самое время заимствовать у них обрядность и славословия всевышнему? Одно лишь внешнее безразличие, присущее буддизму, оказалось способным породить веротерпимость и установить ее, если и не символом веры, так хотя бы принципом бытия для истинно верующего. Ах, скажу тебе, и прими это за основу – вседержитель, как его ни назови, хочешь – по вероучению – Богом, хочешь – по науке – Законом бытия и всеобщей связи явлений – он всемогущ по природе своей, ибо ничего не исключает из себя, а все вмещает в себе. Сладкоречивый Афлаки из суфиев, восприяв сие, растолковал многими звучными словами на наречии фарси, изложенными в книге его «Манакиб ал-арифин», но сказанное им уместилось в единой фразе, благодаря которой он остался в человеческой памяти навсегда, покуда не изведен под корень род людской, и обратись весь без остатка в слух, вот она:

«И для рубина, и для простой гальки – для всего есть место на Его холме».

Мои сомнения погнали меня в дорогу, и я исходил многие страны и говорил с людьми там, и нашел у каждого из них свое учение и свою истину, и не нашел того, что объединяло бы их, разве только неприязнь к ближнему своему, который не согласен с тобой. И я сказал – имен бога столько, сколько уст, их произносящих, учений же о справедливости столько, сколько верящих в справедливость, отношение же к справедливости таково, какое ты допускаешь к самому себе. И если ты понял, что я хочу тебе сказать – бога единого нет, и учения универсального нет, и веры никакой нет, и справедливости беспристрастной нет, есть лишь ты один против мира всего и весь мир против тебя. Кто знает, что хорошо и что плохо есть? – Ты сам. Что в основе суждения этого? – Твое суждение. Кто же ты есть, бог? – Нет. Несовершенный человек, и не сильнее, чем слабейшее звено в цепи моего характера.

И ты можешь сказать мне – вот, он, ничтожный червь, желтый и земляной, искал бога в странствиях своих, а не в самом себе, и не найдя ничего, хулит теперь бога самого. Искать мудрость вне себя – вот верх глупости; понимание человека обусловлено его способностью понимать, как сказал благородный суфий Халкави, учивший истине, как он ее понимал, в школе Накшбандийа. Поверь, во многом я готов согласиться с тобою, но не обманывайся: бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет.

Знаешь, открылось мне, что сколько людей, столько же и универсумов, и каждый из них есть сам по себе, а два универсума или больше в одном месте и связанные одним словом, или одним делом, или одной мыслью, или одной судьбой – это все равно два или больше отдельных универсума, и каждый из них есть сам по себе, и ничего в том не изменить. В оные времена довелось мне получить письмо от Рильке, и там было сказано мне в ответ на мои испытания на предмет необходимого единства за-ради всеобщего благоденствия: Во всем, что нам дорого и насущно важно, мы несказанно одиноки. И я проникся тем, что всеобщему счастью не бывать вовсе.

Я давным-давно одинок, и пребывая в странствии, полагаю, что окончания его нет, потому что не может быть, ведь цель моего пути все так же далека от меня, как и в самом начале пути. Это грустное счастье одинокого скитальца, одиночество шелковой нити над бездной небытия. Пугает ли оно меня? – Ах, нет, неизбежность не есть образ страха, а лишь лик неизбежности. Я шел и искал, и вот теперь я знаю – я в начале пути, и вожделенное в моих поисках – увы! – не станет ближе с течением времени и с пройденными верстами.

И открылась мне дзенская мудрость во всей глубине ее: «Вот, десять лет я не мог найти дороги назад, а теперь позабыл, откуда пришел».

25

– Воистину, удивительные вещи говоришь ты, о странник и охотник до истины, и многие из них удивительны мне и возбуждают горение в душе моей, – ответствовал я на многозначительные рассказы, которым только что отдал возможную дань. – О странник, вкуси же яств скромного достатка нашего дастархана, и омочи горло свое этими напитками, что недостойны искушенного вкуса твоего, ведь рассказ твой столь изощрен и изумителен, и будь он даже написан иглами в уголках глаза, он послужил бы назиданием для поучающихся.

И странник, до того пребывавший в томлении по окончании своего рассказа о бывших с ним многочисленных и преудивительных приключениях, оставив манерности, отдал должное и питию, и еде, да и сопровождавшие его двое таинственных, или же по недомыслию лишь напустивших на себя таинственный вид, учеников или последователей, также приложились к ним, и видно было, что занятие сие им доставляет немалое удовлетворение. Я же призвал прислужников своих к себе и отдал им приказание взгреть воды, набранной из местного хауза, и взварить вместо испитого кофею иного питья, приготовив его из отборного чайного листа, как всеместно любимого ханьского, так и происходящего из земель Хинда, а также из Цейлона, а также из многих других земель, славящихся этим прекрасным растением.

Знакомо ли тебе, о мой благородный читатель, тонкость и хитрость в чайном искусстве во всей их полноте и совокупности? Боюсь, что нет, но и не почитай меня за зазнайство, хотя мне открыты многие правила и законы сего действа, я не более, чем недостойный ученик в этом деле. Я уж и не говорю про открытые мне странником особые таинства Чайного пути, что в Ямато обыкновение имеют – где уж мне состязаться в том! Я же просто наблюдатель, коему приходилось по необходимости в разных местах пребывая обыкновенные яства и пития тех мест вкушать, а пытливость ума моего откладывала способы их приуготовления в память, но как многое ушло из нее, как вода уходит в песок, так что и не припомнить, что случилось, где и когда! Однако же, стоит ли о том сожалеть? Забываются, к счастью, не одни только приятные вещи, но и многие обидные и жестокие, и забывчивость врачует память подобно всесильному снадобью.

Вернусь же к обещанному чаю, в котором искусстве, как ни верти, я отношу себя к знатокам, хотя и не обладаю предметом всецело и абсолютно. Скажу тебе, желающий вкусный и ароматный чай сотворить, должен следовать особым правилам, и ответственно и тщательно их соблюсть. Первое же необходимое условие – наличие хорошего сосуда должной конфигурации и достаточной вместимости для приготовления чая, который не следует использовать ни для чего иного. Перед употреблением этот сосуд следует сполоснуть кипятком, после чего засыпать в него отмеренное количество чайного листа, коий в каждом отдельном способе может быть изготовлен совершенно отличным и специальным способом. Отмеривать чай лучше всего собственной щепотью, о размере которой ты сам исконным представлением располагаешь, дополнительно же скажу тебе, что согревшийся между пальцами чайный лист охотнее и благодарнее вкус, цвет и аромат отдает против того, что бездушным металлом взят или через край шкатулки (о ней особливо скажу потом) просыпан. Коли хочешь доброго чаю взварить, возьми столько щепоток, сколько чашек наливать станешь, и добавь сверх того количества еще одну. Чай же храни в железной поклажке навроде сундучка, да проследи, чтоб поделали его с двумя плотными крышками, чтоб легко открывались, да надежно предохраняли лист от влаги да от запахов посторонних, а иначе имеешь случай испить чаю со вкусом верблюжачьего испражнения. Можешь также для хранения употребить и деревянные поставцы, если они добротно пригнаны частями, а внутри непременно выложены оловом, а все швы надежным образом тщательно пропаяны, потому что только в таком случае они своему назначению соответствуют. Да не оставь вниманием то обстоятельство, что разного сорта чайный лист требуется сохранять в отдельности от прочих, иначе же он в целом приобретет свойства самого из наихудших, хотя такое хранение требует увеличения затрат на поставцы и коробки. Могу еще тебе сказать, что украшены поклажи могут быть хоть каким манером, но принято делать их черными с красным нутром, а разрисовку можешь заказывать сообразно собственным вкусом, применяясь к мастерству ремесленника, на то назначенного.

После того, как ты опустишь в согретый чайник потребное количество сухого листа, залей его горячей водою. Обыкновенно наилучшей водой считается та, что снята с огня за миг до закипания, а не та, что кипела продолжительное время – может быть она будет здоровее, но уж точно не придаст чаю вкуса. Сначала прилей воды так, чтобы скрыть засыпанный лист водой целиком, а через короткое время долей доверху и закрой крышкою. Выжди еще четырежды по времени первого заваривания, а потом разлей готовый чай в фаpфоpовые чашки.

Лучшими посудами для сего почитаются следующие: из фарфоровых чайников хороши вырабатываемые ханьскими мастерами, что делают фарфор в долине Янцзы, они же делают хорошие чашки из костяного фарфора. Иногда у них бывает розовый фарфор, для выделки которого будто бы берут примесь девственной крови, отчего цена, запрашиваемая за такие работы, выставляется запредельною, но скажу тебе, что оно того не стоит и, если не гоняться за действительной редкостью розового фарфора, брать их за-ради иной причины ни к чему. Хороши бывают также грубой выделки толстостенные фаянсовые чайники, что делают мануфактурами в Корнуолле, что в Альбионе, потому что они подолгу держат внутри себя тепло и не дают пропасть вкусу и крепости напитка. Они не отмечены ни особым изяществом, ни тщательностью выделки, ни рукою подлинного мастерства, однако же приемлемы в хозяйстве и удобны в дороге, а невысокая стоимость не порождает горестного сожаления при неизбежной утрате. Добры также и чайники, что делают в Синде, мастера льют их из бронзового литья и натирают песком до нестерпимого блеска, а украшают многими насечками, а то и фигурами, аллегории представляющими, и они приспособлены для нагревания их в раскаленном песке очага, а что до моего вкуса, так представляется мне их основное предназначение в кофейном деле, а отнюдь не в чайном, вкус которого от бронзы становится как будто металлическим. Можно еще назвать бытующие на острове Цейлоне фарфоровые чайники, рукоятку для которых естественным способом из гнутого бамбукового стебля выращивают, глина на их выделку употребляется не иначе, как самая чистая, и качество их отлично, а об бамбуковую ручку рукою обжечься невозможно вообще. Очень хороши, особенно для чая зеленых сортов, выделываемые в северных провинциях страны Хань чугунные чайники, в них чайный взвар изумляет вкусом и ароматом, а горячим остается долгое время, вот только возить с собою такую тяжесть не всегда сподручно бывает. Мастера же в Ямато, по слухам, все делают наособицу, и их рук чайная утварь не иначе, как высокому искусству принадлежит.