Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– И Бен Ари сказал нам: Горе людям, взалкавшим кусок не по себе. Горе жаждущим, которые способны испить крови ближнего, только чтобы самим напитаться. Горе алчным, нагружающим верблюда сверх всякой меры, ведь одна соломинка сверх допустимого сломает спину самого сильного дромадера. Горе обуянным яростным гневом, размахивая оружием, они и не замечают, что только что снесли головы своим детям и родственникам. Горе вам, жестокосердые, ибо соделанное вами обратится на вас самих стократно... – И только многое время спустя я прозрел его мудрость и понял, что старейшина говорил не только о жестоком племени, изгнавшем нас, но обращался к нашим родственникам... – Нас изгнали в пустыню, дабы испили мы из чаши горя напитка отчаяния, нас лишили пищи, чтобы мы вкусили песка и камня вместо финика и тука и, изверившись, погибли, раздирая кожу на лицах наших. Наш скот обратили в пользу недостойных лентяев, и наше имущество теперь укрепляет их дома, а украшения наших женщин украшают жен и наложниц нерадивых и праздных... Но золото, упав в верблюжий помет, никак не украшает последнего и не придает ему благородных качеств, и не хиндийский мускус заставляет кизяки благоухать, а сам смердит, будучи с ними смешанным, и жемчуг, рассыпанный в грязи, не делает ее более желанной. Благородное возвышается с благородным, мерзость же приличествует мерзости, и нет между ними сродства, а соединение несовместимого производит лишь недоумение и презрение, делает предметом насмешек и брезгливости. Гордого можно сломить превосходящей силою, зажиточного можно ввергнуть в нищету, отняв все его достояние, скот его и одежды его, высокопоставленного можно лишить власти и силы и сделать ниже презираемого невольника, чистящего отхожие места, но достоинства отнять невозможно у того, кто сам не желает от него отказаться. Происхождения крови отобрать невозможно, даже лишив человека не только имения, но и зрения или слуха, как поступили с Абу Абдаллахом Джафаром Рудаки в надежде отнять ниспосланное ему всевышним дарование, и острым ножом палача ослепили, но лишь изысканнее стала его мысль и сладостней зазвучали его касыды, и первая среди жемчужин его поэзии – «Мать вина», ведь сказано было слепым нищим изгнанником:

Когда я пью вино – так не вино любя, чтоб вне себя побыть – затем я пью вино! -

– а эта мудрость открылась лишь беспомощному нищему слепцу, но не витязю в полной силе, обладающему остротою орлиного взора.

– Но люди наши находились в смятенных чувствах и слова мудрости проходили сквозь их уши, не оставляя следов в сердцах. Лбы их исказили морщины страдания, а души преисполнились ядом утрат. Им казалось, что весь мир восстал против них, и сам всемогущий, да живет он вечно-вековечно, отвернул лицо свое от них, бросив в пучину бедствий и предав мечу разорения несправедливо и вероломно. Слова их были лишены мысли, а жесты рук утратили приличествующую степенность. И один из нас, чье имя я помню, но избегну произнести, дабы не облегчать его участи в ином мире, сказал старейшине, криком оскорбив его положение: Оставь свои притчи для мальцов, старец! Или ты не видишь, что мы не имеем ни крова, ни воды, ни топлива, ни скота, ни одежд, кроме тех, что на нас, ни оружия, кроме ножей для мяса да топоров для хвороста? Или ты не помнишь, что у нас осталось два мешка проса и полмешка фиников на всех, и не пройдет и недели, как живые станут завидовать мертвым в печали своей участи?! Что проку в правильных словах, когда мы уже перешли вброд реку смерти и ждем безвременного скончания наших жизней в бедствии и унынии на другом – мертвом – берегу ее? Ведь сказано – Хлеб – в голод, вода – в жажду, всему свое время! Сократи продолжительность своих речей и оставь их до лучших времен и иных ушей! – так сказал он, и чернеет лицо мое, потому что и другие сказали, чьи имена я не вспомню, так сказали они: Не нужно слов, которые бередят души. Не время рассыпать зерна мудрости, ибо им не напитать голодных и не напоить жаждущих, и не одеть холодных, и не указать верного пути заблудшим. Оставь нас, старец, в нашем горе, не тебе рассеять мрак нашей ночи! – и третьи сказали: Твоя слава прошла, о старец, и твоя сила кончилась! Что твое слово против солнечного зноя в пустыне, когда нет воды и пища на исходе? Рубаб звучит сладостно лишь после плова, и в унынии не оценить красоты изречения, хотя бы оно было написано на краю золотого кубка почерком куфи, которым пишут лишь величайшие из великих! И боль снизошла на лицо старейшины, и он прекратил свои речи.

– Тогда слово взял один из воинов, чье имя я не стану произносить по изложенным причинам. И он оглядел всех нас по очереди, и ни на ком не остановил своего безумного взгляда, а стал смотреть в огонь костра – так бились мысли его в тисках не умудренного опытом и рассудительностью рассудка, и он сказал: Что толку вспоминать мудрецов, когда упал с горы! Когда можно отдохнуть после доброй еды, можно внимать сказаниям старины, передавая по кругу чубук кальяна! И за чашей вина после доброй схватки не станет лишним касыда о доблести и славе! Но ведь сейчас время бегать, а не гулять расслабившись. Сейчас свое слово должен говорить меч, а не калам! И от воинского ремесла пристанет больше проку, нежели от чтения рубаи! Что в наших хурджинах? – Осадок горестного питья. Что наши дети съедят утром? – Горсть прогоркшего проса пополам с пылью пустыни... Что проку в добродетелях, когда из мира добра мы ввергнуты в пучину горя? Нас мало и мы немощны против армии, но у нас столько воинов, столько бывших воинов и столько будущих воинов, что мы есть армия для малых! Нет у нас земель, но есть земли у тех, кто не имеет и такой силы, чтобы удержать их против нас! И если есть у них малый арык, и нет сил сохранить его, значит, у нас есть право взять его! И есть у них малое стадо, и нет достойного пастуха, и это стадо наше, ибо мы способны его удержать и приумножить! И есть у слабых малое имущество и женщины, которым они не защитники, и вот говорю я – мы берем то, что они не способны сохранить. Сила наша не в числе выпущенных стрел и не в вое боевых труб, а в хитрости и неожиданности, что и есть сила малого войска. Нет у нас сейчас ничего, чтобы победить наших обидчиков, стало быть наша добыча содержится не за стенами родового селения, где одних верблюдов не одна, а многие тысячи, а от сверкания наконечников копий померкнет сияние луны, а в малом оазисе, где всех жителей четыре руки, да верблюдов несколько, да овец одна отара, да женщин малое число... Сама судьба сказала нам – живи, коли сможешь жить, вот и нужно жить так, как можешь, оставив все прочее до лучших времен. Есть в семидесяти фарлангах к югу такое селение, где вместо домов – шатры, а вместо воинов – старики немощные да дети неумелые... Малыми силами стоит забрать их имущество, и скот их, и женщин их, и воду их в оазисе. Оставим же здесь старых да малых с женщинами, дадим им несколько пищи да немного питья и пойдем в набег, как предки наши в славные времена ходили, да отвоюем себе место под солнцем и землю под финики, а как станем жить посправнее и богаче, так и сможем нашим родом основать и новое племя. Ночь коротка, завтра выходим в путь теми воинами, что у нас есть! Сказано же в касыде благородного Зухайра, которая из десяти прекраснейших украшает покои Каабы -

Удара не жди, а сам скорей наноси удар,

Свои защищай колодцы смело с мечом в руках.

Не чтишь ты себя – не станут люди другие чтить,

А если к чужим идешь – врагов видишь ты в друзьях.

– Воистину, Аллах, желая наказать гордеца, насылает на него безумие! – воскликнул Бен Ари в гневе праведника пред лицом грешников. – Не сказано ли далее мудрецами прошлого, что доля отнятая не впрок отнявшему! Кусок из глотки вынутый закроет рот похитителю и умрет он злой смертью без надежды восстать! Одумайтесь ныне, дабы не сожалеть впоследствии! Не благое дело убивать пахаря дабы насытить воина, ведь у каждого пахаря есть сын, который возьмет оружие в руки, если отцу его причинено зло, а матери – бесчестие, и еще у пахаря есть брат, который собирает просо лишь до той поры, пока брат его не терпит обиды, и брат брата пахаря, и дядя его матери, и еще дядя, отец его жены, и сыновья их, и взрослые сыновья их сыновей, все они оставляют орудия мирного ремесла в пору, когда нужно использовать оружие убийства! Одумайтесь, вы, глаз которых видит лишь то, что рядом положено, да и из близлежащего избирает лишь то, что ему видеть приятнее! Как с горы пущенный камень приходит к подножию лавиной, так и неумные слова и дела возвращаются стократ бедами на голову их пославшего.

– Но только мудрые слова плохо слышны за лязгом оружия, и наши воины оказались способны презреть сказанное старейшиной. Один же из них, чье имя мною тоже названо не будет, тщась выказать свою собственную неглубокую мудрость, сказал так: – Ах, Цви Бен Ари, воистину время твое близко к завершению и источники мудрости твоей иссякают! Только красивые слова мы слышим от тебя в то время, когда нужны жестокие дела, чтобы не погибнуть в пустыне! Похоже, правы изгнавшие тебя, ведь многомудрым назвать тебя может лишь совсем неразумный! Потому что жизнь есть бесконечная схватка и тот, кто убивает, питается побежденным! Или же тебе, о неразумный мудрец, неведомо, что для шашлыка нужно прежде убить барана?!

– И ответствовал Бен Ари, скрепя сердце, и видно было на челе его, как гнев сражается с благоразумием, и стало ясно, что благоразумие мудреца одержало верх, и он сказал: – Не дано нам всевышним жить, вдыхая аромат земли, чтобы, как растениям с воздушными корнями, питаться бы светом! Но раз вынуждены вы убивать, чтобы насытиться и лишать детеныша материнского молока, чтобы утолить жажду, то пусть тогда это будет таинством. Пусть стол ваш станет алтарем, на который чистых и невинных из леса и с равнины приносят в жертву еще более чистому и невинному в человеке. Когда вы убиваете зверя, скажите ему в своем сердце: «Та же сила, что сразила тебя, сразит и меня; и меня тоже поглотят. Ибо закон, который отдал тебя в мои руки, отдаст меня в руки еще более могущественные. Твоя кровь и моя кровь – всего лишь влага, которая питает древо Небес». Когда вы надкусываете яблоко, скажите ему в своем сердце: «Твои семена будут жить в моем теле, бутоны твоего завтрашнего дня распустятся в моем сердце, твой аромат станет моим дыханием, и вместе мы будем радоваться во все времена года». Осенью, когда вы собираете виноград в своих виноградниках, чтобы выжать из него сок, скажите в своем сердце: «Я тоже виноградник, и мои плоды попадут под давильный круг, и, как молодое вино, меня будут хранить в вечных сосудах». И не заповедал нам всевышний, да живет он вечно-вековечно, жить от жизни и питаться от питания ближнего своего, ибо все мы, и враги наши, и ближние наши, и люди о песьих головах с той стороны пустыни, и антиподы – мы все дети его, и нет меж нами высших и низших, и всякое убийство есть грех, и обернется он против согрешившего.

– Но воины наши зло смеялись над словами старейшины, и довелось ему изведать горечь неприятия дважды за один день, и если первый раз не приняли его мудрости соплеменники, которые хотя и состоят в родстве с ним, однако же в весьма отдаленном, то сейчас отвергли его слова близкие его и ближайшие его, ведь среди воинов нашего рода один приходился Цви Бен Ари первородным сыном, а второй стал мужем его дочери, и женился он не благодаря богатому калыму, а единственно по той причине, что ему отдана была дочь его дяди. Но сказано выстрадавшим – злоба горше всего среди родных сердец, а предают всегда свои. И в тот день небеса выкрасились черным, а ветер пустыни нес одну лишь горечь полыни, и вода имела вкус дорожной пыли и не утоляла жажды.

И муж дочери Бен Ари, сын брата его жены, возвышенный родством с мудрейшим, но не испивший из этого источника, имя его не будет мною упомянуто, воскликнул – Не дело говорить, когда время клинки точить! – и, выхватив из ножен свой кинжал, стоивший в Багдаде целого состояния, украшенный не цветными камнями и золотом, а лишь благородными линиями булатной закалки, как письменами покрывавшими его узкое смертоносное лезвие, вскрикнул, как сокол, завидевший долгожданную добычу на первой весенней охоте, и ударил старейшину, и мудрости нечего было противопоставить злобе и ярости кинжальной стали. И не упало небо, и не погасло солнце, и в положенный час взошло ночное светило, сменив зной прохладой сумерек в тот день. Все смолкли, но никто не бросился на убийцу, потому что, хотя старейшина и был жив еще, зажимая страшную рану старым халатом, патина смертной тени уже лежала на его челе и часы его жизни были сочтены, ведь исход борьбы теплой жизни с холодом вечного покоя изначально известен всем и каждому отныне и вовеки. И разорвался перестук камней, и горько вспомнить мне, как закричали воины в один голос, раздавая громкие и бессмысленные приказания, седлая верблюдов и собирая отару, разбредшуюся в поисках скудного прокормления, сворачивая навесы и пакуя наш жалкий скарб... Так мало нужно для того, чтобы уничтожить великое, что и у ничтожнейшего достает на это сил. Мудрость выше силы; однако бедная человеческая мудрость презирается, ее слова не слышат. Слова мудреца громче крика того, кто правит неразумными. Мудрость сильнее оружия войны; но и один грешник может уничтожить великое множество добродетели.

– И новый караван собрался из нашего убогого каравана, хотя казалось нам, что невозможно разделить то малое, что нам было оставлено, еще на меньшее. Три воина взнуздали всех верблюдов, навьючили их оружием, и всем тем, что могло служить оружием, и кольями для навесов, и покрышками для навесов, и кухонным скарбом, и провизией, и остатками топлива, и всем, что какую-то ценность представляло, или хоть казалось ценностью. По правде говоря, новый караван вместил почти все, что у нас было, и говоря почти, я имею в виду, что воины оставили на биваке лишь двоих выживших из ума стариков да одного умирающего, часть женщин и большую часть детей, да пару собак, в которых они, как и в женщинах, особой пользы не видели, поскольку и того, и другого в военной добыче всегда предостаточно, да малую часть проса и меньше того – фиников, да горящий костер, у которого топлива должно было хватить на часть ночи, и то, если не поддерживать большого огня. Никто из уезжающих не претендовал на младенцев, на маленьких девочек, на четверых женщин, из которых при двоих были младенцы, а одна пребывала в тягостях. И меня никто не позвал в набег, потому как по рождению я не входил ни в одну из семей воинов, а поскольку родители мои скончались во времена отдаленные, не вынеся трудностей переходов по пустыне, моим ближайшим родственником считался Цви Бен Ари как глава рода, поскольку между нами кровного родства тоже не случилось. Как родственнику отлученного от власти Бен Ари, мне предстояло разделить его судьбу, что было и есть в обычаях многих пустынных народов. Так вот и оказались на моих руках беспомощные женщины и малые дети, впавшие в детство старцы и умирающий раненный посреди пустыни. И не было в моем сердце печали, потому что печаль есть необходимое следствие житейской мудрости, а мудрости как таковой, как и жизненного опыта, из которого она только и способна произрасти, у меня тоже не имелось. Воины гикнули, верблюды поднялись с колен, задрав морды к небу и обратив взоры к Аллаху, ослы взревели, недовольные принуждением, и малый караван перевалил бархан и скрылся среди барханных горбов, будто его тут никогда и не было. Умолкло треньканье верблюжьего ботала и блеянье овец, и тогда в бесконечном шорохе песка я расслышал бездонное молчание окружающей нас пустыни, всхлипывания брошенных женщин и тонкие голоса ничейных отныне детей, и натужное хриплое дыхание тяжелораненого старейшины, и бессмысленный смех выживших из ума старцев, усмотревших нечто взвеселившее их в окружающем их разум вечном уже затмении, и впервые ощутил себя мужчиной, которому приходится спрашивать с себя строже, чем с кого другого, и понял, что камень, обретенный мною в кругу камней, есть лишь первый груз, легший на мою невозмужавшую душу, и оказался прав. А в тот несчастливый день я решил не взвешивать более свою жизнь на весах судьбы, и пытаться постичь: как и почему невзгоды настигают человека, и почему ему уготована злая участь, и отчего другим жить легче.

– Как смолкли звуки уходящего каравана и воцарилась тишина на нашем убогом биваке, тяжесть поселилась в моей груди и страхом напитались мысли о грядущем. С ужасом смотрел я вслед каравану, одновременно желая всем сердцем следовать в одном отряде с нашими воинами и не имея никаких сил бросить в пустыне оставшихся людей, ибо всем, и ушедшим, и остающимся, явилось откровение о неминуемой и жестокой смерти для тех, кто принужден ожидать свершения собственной судьбы в затерянном в песках становище, не имея ни сил, ни средств изменить жестокого предопределения. Между тем палящее солнце катилось на закат и вскоре должно было совершенно смеркнуться, а это, помимо прочего, означало час вечерней трапезы, устройства ночлега и ночного очага с ночным дозором, молитвы и отхода ко сну. Дух наших людей оказался совершенно утерян в результате известных событий и они впали в какое-то подобие оцепенения, предшествующего окончательному истечению жизненных сил и прекращению движений с последующей смертью. Несколько времени все мы пребывали в таком состоянии, тогда как пламя нашего костра постепенно угасало, а ночная темь незаметно скрывала землю подобно невесомому бархатному пологу, украшенному тут и там сияющими алмазами звезд. Дети прижались к матерям и затихли, по временам всхлипывая, старцы свернулись клубком около слабого нашего очага, а две собаки лежали около меня, немигающим взглядом проникая во тьму пустыни, и покуда они были настороженны, но не испуганны, я знал, что мы пребываем в относительной безопасности и поблизости нет ни лихих людей, ни ночных хищников.

– В неверном сумеречном свете мне скорее угадалось, нежели удалось разглядеть жест, которым ослабевший от потери крове Бен Ари призывал меня к своему изголовью, и я немедленно повиновался. С всей поспешностью кинулся я к тому, кто стал моим родственником по обязанности главы рода, и кто сделал для меня больше, нежели безвременно сгинувшие мои кровники, кто был для меня светочем знания и образцом подражания. Страшно было увидеть мне изнемогшим и бессильным старейшину, мудростию которого только и держалось наше благосостояние, а теперь беспомощного, как неразумное дитя, и страдающего, как раненная на охоте добыча, цепляющаяся за жизнь, но уже осознавшая собственную обреченность. Одежда его пропиталась кровью, и рука, столь часто защищавшая наш род, предательски дрожала. Ужасно было осознавать, что близость его смертельного часа продвинута не врагом или другим неприятелем, не диким зверем и не черной болезнью, а собственным родственником, которого старейшина приблизил и возвысил. Повинуясь безмолвному приказанию, подбежал я к лежавшему и склонился ухом к его устам.

– Знаешь ли ты, Элиа, обязанности начальника каравана на середине восьмидневного пути? – спросил меня Цви Бен Ари, хотя и так было ему известно, что в моем возрасте я должен знать не только работу караванщика, но и долг начальника караванной стражи, и дело погонщика верблюдов, и труд пастуха отары, и сверх того – искусство разведения очажного костра и отыскания подветренной стороны бархана для ночлега, и поиск водного источника, дабы таковой посчастливится в пределах пути, и охотничьи приемы для малой добычи, и многое множество необходимых в дороге малых дел – но вопрос старейшины есть вопрос, на который не ответствуют молчанием, а потому я принужден был проглотить комок в горле и сказать, что мне известны караванные обязанности и я могу исполнять их, как положено.

– Отчего же ты не делаешь своей работы, начальник каравана джаридов? – и устыдился я недальновидности своей, потому что горе есть горе, а жизнь есть жизнь, и горю можно предаваться в душе, тогда как руки и голова должны делать житейские дела, если не для себя, так для других. – Ты ведь теперь старейшина рода, пока я в немощи и болезни, причиненной сыном моего брата и мужем моей дочери. Отчего же твой очаг угасает, а женщины и дети спят под открытым небом? Отчего никто не встал в ночной дозор и ни одного караульного нет на границе становища? Отчего скот не убран, не кормлен и не напоен и крааль не заперт? Отчего оружие не в приведено в готовность? Почему котлы не почищены? Почему кизяк не прибран в мешки, а хворост – в груды? Скажи, почему так, как есть, а не так, как должно?

Пристыженный, я молчал, но вопрос задан и ответ ожидается. Молчание же есть знак трусости внутренней и неподобающего воспитания. Потому я собрался с мыслями и имевшемся у меня в те годы мужеством и ответствовал:

– Прости, мудрейший, за неприлежание мое, чему оправдания быть не может, но ведь сказано мудрыми: Горе как каменная ноша, ломает и сильнейших, – а ведь я лишь сегодня встал в круг камней, и голос мой слаб, и опыт мой невелик. Что же до твоих вопросов, скажу тебе и ответы, только мало мне придется найти для них хороших новостей. Что ж, очаг наш горит слабым огнем, да только не от того, что в небрежении содержится, а по причине малого количества дурного топлива – а у нас остался лишь мешок полусырого кизяка да немного саксаульного хвороста – и если сейчас жечь огонь хотя бы вполсилы от требуемого, не далее как к полуночи выйдет наше топливо светом и дымом и до утра не будет ни углей, дабы обогреть озябших, ни огня, чтобы отпугнуть зверье ночное, на охоту за кровью вышедшее. Оттого и топливо не прибрано в надлежащем порядке, что прибирать-то и нечего: почти что весь хворост забрали в набег наши воины, оставив нам то, что негоже самим показалось. А женщины и дети спят не в шатре, а под убогим навесом на драной кошме, так ведь и это потому, что ничего лучшего у нас больше нет, и того, что есть, на всех не хватает, вот и дети скрыты под навесом, а раненный лежит на камнях, и нечего, кроме одежд, положить ему под голову. Крааль не заперт, ведь некого запереть в нем, ни верблюдов, ни ишаков, ни отары нет внутри, весь скот уведен в набег для пропитания воинов и их сопровождающих отроков и женщин. Котел не чищен, ибо нет у нас больше ни котла, ни казана, ни иной медной посуды, одни пиалы да чашки для детей, а их женщины приводят в порядок после каждой еды. Оружие в готовности лишь у меня одного, женщинам его не положено, младенцам оно не под силу, старцам оно не по уму, а тебе оружия не поднять по причины слабости от раны, да и всего оружия – мой нож да мой лук, да двенадцать тростниковых стрел, из которых четыре с наконечниками из кованого железа, а восемь с бронзовыми, но все заострены, как для стрельбы в человека полагается. А что до ночных дозоров с караулами, скажу тебе – кроме меня и собак наших в карауле ходить больше некому, а мы не спим, как ты сам убеждаешься, а мои караульные помощники-собаки лежат по ветру и спокойны, так что внезапного набега людского либо звериного можно пока не опасаться, а уж против Аримановых козней, прости меня за упоминание его имени в ночной тьме, нам все одно не выстоять, так что не стоит их опасаться до поры. А во всем остальном принимаю вину свою на плечи свои и винюсь пред тобою, ибо оправдания мне нет и быть не может.

Склонивши голову, ожидал я суда мудрейшего, готовый принять кару от руки его, но лишь молчание, прерываемое по временам тягостным хриплым вздохом, было мне ответом. Так и не услышав слова порицания, осмелился я поднять взгляд и посмотреть в лицо Цви Бен Ари, и узрел его заострившийся лик, покрытый смертной испариной, и полузакрытые глаза его. Мудрейший сколько-то времени еще набирался душевных и физических сил, а потом сказал:

– Делай, как должно, пользуясь тем, что есть, и не плачь, понапрасну роняя влагу в песок пустыни. Следуй же за тем, что внушается тебе, и терпи, пока всевышний не рассудит: ведь он – лучший из судящих! Что из того, что котлы увезли сильнейшие? Как знать, доведется ли им еще готовить плов в этих котлах, или же эти котлы приготовят плов из них самих? Судьба подобна арабской кобылице – сегодня ты в седле, завтра седло на тебе! Да только предсказать грядущее одному вседержителю способно, а если он не дал нам такого знания в бесконечной мудрости своей, так для того, чтобы безысходностью не уничтожить весь род людской. Оттого и предполагаем мы, но не знаем доподлинного, что будет, и живем, будто падаем в пропасть бездонную – нет конца тому падению, и нет нашей власти изменить его, и не знаем, где встретится нам каменное дно. Не жалей котла и не жалей барана, которого в тот котел положил бы. Смирись со случившимся и не оглядывайся на невзгоды – хуже они уже не станут, так что нечего о том и жалеть.

Страшные хрипы исторгались из истерзанной груди раненного, и видел я, что каждое его слово стоит ему крайнего напряжения сил, однако не смел прерывать его речей, ибо понимал наверное – слышу я его мудрые слова в последний раз. В разрезанном предательским клинком легком булькала кровь, как вино в наполовину заполненном бурдюке, и страшно было видеть, как по каплям жизнь покидает тело старейшины, чтобы больше никогда не возвратиться в него. Как лед, привезенный с Арарата в жаркое тепло Багдада, истекает водою и исчезает в никуда, так расставался с жизнью Цви Бен Ари, и не было у меня ни сил, ни средств, ни возможностей, ни умения спасти его, и я понимал это, и знал, что старейшина понимает и свою обреченность, и мою неспособность помочь ему. Сейчас, посвященный в мудрость величайших целителей подлунного мира, я знаю, что богами дарованное искусство самого Ибн-Сины или Аверроэса не спасло бы жизнь старейшины при его-то ранении, потому что страшный удар, рассекающий органы и отворяющий кровяное русло, отравлен был предательством родича, от чего спасения не придумано ни древними, ни современными врачевателями, и в будущем, как я предвижу, от предательства способов излечения израненной души не откроется.

– Смерть моя, разлучница друзей и разрушительница собраний, пришла ко мне в неурочный час, – сказал мне Цви Бен Ари. – Поведенное богом наступит: не просите, чтобы оно ускорилось. Не ко времени приходится оставлять сей несовершенный мир, в котором удалось мне познать столь незначительно малое, что не стоит оно упоминания. Но ведь смерть редко бывает в нужное время, да и призывать ее достойно лишь страждущему, кто свои мирские дела уже завершил, а время перехода в лучший мир все еще не настало, принося одни только мучения телесные. Не время оставлять на тебя обязанности старейшего, ибо ни годами ты не вышел, ни опыта из жизни в достаточной мере еще не почерпнул. Нет на тебе ни крови первого врага, ни крови первой женщины. Вот только времени ждать твоего возмужания тоже нет, и взять его негде, ведь завтра будет новый день, который надо начинать с погребения умерших и с попечения о живущих, с похоронного плача и с пищи для детей, с могильных камней и с воды для утоления жажды. Не следовало бы мне молчать в перестуке камней и сказать о сокровенном, возможно, предназначение изменило бы пути судеб... но что сделано, то сделано, а как все делается по воле божьей, значит, есть в том мудрость, нам непостижимая, высшая и истинная... амен...

Горько и беспомощно вздыхал этот воистину великий в большом и малом человек, нелепо и мучительно завершая свой земной путь, мучаясь от бессилия и думая, как и всегда, не о себе, но о родичах своего племени, каковых осталось всего-то ничего. По его просьбе я обошел спящий бивак, причем одна из наших собак поднялась и пошла со мною рядом, как верный страж и надежный товарищ, охраняя и предупреждая, другая же заняла мое место подле одра старейшины, отдавая ему по-своему дань уважения, которое он возымел в течение своей жизни среди животных, как и среди людского племени. Воистину, мудрость всевышнего явлена во всем, и нет малого и великого для ее проявления. Деяния иного шахиншаха не стоят преданности верного коня или пса, а уж о простодушном доверии малых сих и говорить нечего! Обход мой занял не так чтобы много времени, а я успел не только счесть человеческие остатки нашего каравана, но и убедиться, что все люди спят с той мерой душевного спокойствия, каковая свойственная их темпераменту и мироощущению: дети, усталые перипетиями ужасного дня, спали неспокойно, но глубоко; как и женщины, намаявшиеся непривычной работой по устройству бивака и уязвленные событиями, расколовшими наш невеликий и слабосильный род на еще более жалкие осколки; спали беспробудным сном, не разумея ужаса случившегося, впавшие в детство старики, которым нечего уже было желать, кроме еды да толики тепла, чего они-таки сумели получить на закате дневного светила... Итак, на моих руках оставались двое безумных старцев да один смертельно раненный, да двое мальчиков-младенцев, еще не имеющих понятия ни о чем, кроме вкуса и тепла материнской груди, три бесполезные старухи, пригодные разве что на сбор кизяка на пути скитания, четыре женщины, способных к рождению детей, из которых одна была в поздних сроках тягостей и от этого, и от пережитых ужасов, самостоятельно почти не передвигалась, кроме того, досталось мне под начало, а вернее – на мою шею подростка, десять девочек разного возраста, от младенцев до одиннадцатилетних, ценность которых в сложившихся обстоятельствах была не то что невелика, а попросту ничтожна, ибо кормить их стало бы вскоре нечем, а выдать замуж некому, равно как и невозможно обеспечить калымом, в случае, если все закончится благополучно... Всего же клан Джариддин под моим началом насчитывал шесть человек, двух собак и семнадцать женского полу особ, общим числом в двадцать три людских и две собачьих души, из которых дееспособным, как ни примеривай, оказывался один лишь я.

С тем невеселым докладом я и воротился к лежащему навзничь Цви Бен Ари, коего нашел в еще более тяжком состоянии, нежели прежде. И то сказать, чело его оросилось каплями болезненной испарины, как черепица росою на заре, а руки похолодели, сделавшись скрюченными наподобие орлиных лап. Старейшина тяжко и хрипло дышал, и при каждом дыхании кровавые пузырьки лопались на его потрескавшихся губах. Черты его благородного лица неузнаваемо заострились, а одежды пропитались истекающею кровью настолько, что ткань уже перестала впитывать ее, и кровь падала на песок, почти не останавливая своего движения. Конечно, и прежде мне не раз приходилось видеть людей перед кончиною, как после неудачной охоты на вепрей в долине Тигра, где в камышах зверь незаметен охотнику до той поры, когда бежать уже поздно, а подмогу ожидать еще рано, или после скоротечных схваток наших караулов с пустынными арабскими дикарями, у коих все оружие – одна сарисса, отточенная до остроты бритвы, и которые внезапность набега ставят превыше воинского мастерства и воинского обычая, так что гибнет их, при надлежащем караульщике, преизрядно, однако и они дерутся с неизбывной свирепостью, так что всегда причиняют некоторый урон людям племени... Но то были потери людей, которых я хотя и близко знал, но не бывших мне наставниками и ближайшими сродственниками, а гибель родителей я по причине малолетства и вовсе не запомнил. Здесь же, в каменном лабиринте скал посреди страшной пустыни, ночью, среди опасного безмолвия и полного расстройства всех дел и всего имущества, умирал человек, единственный бывший моим названным родственником, оставляя на меня одного неподъемную ношу ответственности за людей, которым кроме как на меня да на милость всевышнего, надеяться было не на кого. Плакать я не мог, да и не имел на то больше права, опять же, пользы в слезах не предвиделось абсолютно. Цви Бен Ари выслушал мой безрадостный доклад с закрытыми глазами и даже не проявил ничем, действительно ли смысл моих слов дошел до его угасающего сознания, отчего я, обеспокоившись, предпринял было еще одну попытку обсказать ему сложившееся у нас положение, но он слабым движением руки прервал меня, из чего я заключил, что немощь телесная еще не охватила ясности его всеведущей мысли. Вскоре у него начались судороги, руки его и ноги одновременно и по перемене то напрягались нечеловечески, вытягиваясь звенящей струною рубоба, то вдруг все члены принимали мягкость хлопчатой ткани, из которой шьют стеганные халаты для зимних путешествий, и эти болезненные телодвижения, как я мог заключить, бередят и без того не закрывающуюся рану, от чего кровь начинает сочиться все сильнее и сильнее. В промежутках между приступами судорог Бен Ари искал меня взором, затуманившемся от нечеловеческой боли, и хотя я находился рядом и в меру слабых своих сил и познаний старался его положение облегчить, ничего не говорил мне, хотя и являл желание нечто важное сообщить.