Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

21

У городских ворот, в которых свирепые видом воины, вооруженные самыми разнообразными орудиями для причинения боли, излияния крови, раздробления костей, извлечения внутренностей и усекновения главы, требовали подорожные грамоты у пересекающих границы поселения торговцев, крестьян и работных людей, я ожидал особенного допроса с пристрастием о намерениях и причинах исхода из города, однако же с удивлением обнаружил в себе особенное чувство отстраненности от происходящего, как будто бы ничего из окружающего не имело ко мне никакого отношения. Душа моя исполнилась радостью и, как оказалось и совершенно отчетливо предстало перед моим внутренним взором, вид залитых солнечным светом окрестностей и расцветающих персиковых деревьев, мягкость дорожной пыли, свежесть окрестного воздуха и прохлада его, крики вьючных животных и скрип колес, снабженных двумя высокими деревянными колесами, а также гомон людских голосов, строгость окриков солдат, заунывные причитания чиновников, перечисляющих писцам содержимое уложенных на телеги мешков и берущих пошлины сообразно виду и количеству товаров, крики ласточек, оживленно и не взирая на окружающее занимающихся созданием гнезд, которые они прилепливали глиною прямо на городскую стену и на караульное помещение – все это казалось мне более насущным и более важным, нежели возможные затруднения пересечения городской черты без каких-либо документов, столь любимых всевозможными ханьскими начальствующими людьми или превратности открывающегося передо мной путешествия в незнаемое далеко. И вот настала и моя очередь предстать перед начальниками, и я свершил сие, встав пред ними, и они, вначале сурово прикрикнув на меня и потребовав неких грамот, и не получив от меня оных по отсутствии их, почти что внезапно утратили ко мне всяческих интерес и вытолкнули меня за врата, и я прозрел – открывшееся мне Дао столь же действенно проявлялось и на окружающих меня, потому что, обнаружив мое просветление, скрыть которое не представлялось возможным, ибо весь мой облик и мое состояние неопровержимо о том свидетельствовали, обратило и всех остальных в понимание преимущества одного пред другим, и так я оказался за городской стеной и был волен идти, куда глаза глядят, к какому занятию я и решил обратиться незамедлительно, благо ничего иного мне не предстояло.

Никакого запаса, обычного для путешествующего, кроме надетого на мне весьма убогого и не первой свежести платья, к коему я, впрочем, приобык и иного уже и не желал, поскольку желать следует того, чего у тебя не было покуда, а в чем нужда желать обыкновенно сопровождающие тебя вещи, насущность коих кроется в лишь их незаметности? В продовольственных припасах я также не нуждался, находя пропитание в дороге – где меня встречали с приветствованием, там можно было надеяться на удовлетворение телесных потребностей в еде и питье, в чем я уже с давних пор сделался совершенно непривередливым и неприхотливым и принимал с благодарностию все, что ни дадут с добрым словом, а иначе находил некие продукты и по дороге, в дикорастущем состоянии, и во всяком случае не испытывал необходимости носить припасы с собою, хотя и не пресыщался, как это следует изо всего образа моей теперешней жизни, да и желания такого не испытывал. Имея необходимое и уверенность в том, что всегда найду его, вкуса от употребления того уже не испытывал.

Поименованные причины и соображения не отвлекали меня от восприятия самого пути, как от надобности, в одно и то же время приносящей при ее осуществлении удовлетворение и изрядную толику радости, что наполняло душу мою особым состоянием покоя и предвкушения. И за городскою стеною, которая означала мне не безопасное пребывание, как многим прочим, а ограничение свободы моей в продвижении дальнейшем и вынужденную остановку, я узрел наконец открытое во все стороны пространство, испещренное линиями троп, и мог избрать любое из открывающихся мне направлений.

Вкруг самого городского поселения, обнесенного стеной, паче чаяния считавшейся неприступною, а на деле лишь некоторым ограничением от того, кто не особенно пытался проникнуть сквозь нее, выстроены были постройки, где ютились многие жители, занятые разнообразными ремеслами и мелочною торговлей, не имевшие возможностей, а многие – и намерения, пребывать постоянно под охраною стен, кои, помимо защиты, иною стороною являет ограничения свободы волеизъявления и передвижения, столь потребных неким неназываемым занятиям. Непосредственно перед воротами, закрытыми большую часть суток, имелась специально устроенная там площадь, что, помимо прочего всего, справляла обязанности также и торгового места, и ее наводняли убого устроенные лавки, видом лишь тряпочные пологи на кривых шестах, где торговали всяким товаром – поношенным платьем и обувью, на которой число латок превышало количество незанятого ими места в несколько раз, и подержанными вещами, необходимыми в пути и в обиходе, но недоступными в новом состоянии нуждающимся – всевозможными хурджинами и кувшинами, котлами и попонами для лошадей и ослов, и верблюжьей упряжью, и рассохшимися и расшатанными седлами, изъеденными пылью дорожной и побитыми молью и занавесями и палатками, и веревками, связанными воедино из кусков, и разрозненными стременами, и многими другими полезными и необходимыми вещами, в коих насущная нужда наша состоит, и все совмещалось, как различные части одного кушанья в казане, в нечто яркое, пестрое, благоухающее и единое целое, приглашая алчущих к этому пиршеству, к коему имел некоторую склонность и я сам. Там же, посреди множества людей купеческого звания, восседали особые торговцы, выставлявшие на продажу товар особого рода – так, один продавал собственное умение красивого письма и дар составления жалостливых посланий к владыкам сего места, другой же предлагал приобресть его умение складно излагать судебные тяжбы и обещал, что его умение способно засудить даже невинного агнца перед судебным кагалом, третий продавал навыки рифмоплета, имея в виду способность сочинить в самые кратчайшие сроки касыду по любому делу, от наивозвышенного душевного трепета до низменного желания похвалиться новым приобретением или победой над врагом по самому ничтожному поводу. Там продавалась музыка, которую можно было получить в бряцании цимбал и звоне струн ребаба, а можно – в гудении воловьих рогов и барабанном ритме. Желающего могли там снабдить как музыкою самою по себе, позволив выслушать ее или обучив игре на избранном инструменте, а могли придать в придачу к музыке еще и некоторое число музыкантов, по достатку покупателя и его готовности платить за их труд. Обученный чтению предлагал усладить слух и мысль покупающего декламацией из написанного в разных книгах, а также был готов за весьма скромное подношение прочесть письмо, полученное от родственника из дальних мест, который, в свою очередь, нанял писца для сего дела, ибо сам отродясь не сжимал в пальцах калам и не имел в доме самой захудалой тушечницы. Особо же полагались места торгующих запредельными искусствами, как то – предсказателей судеб по приметам, по птицам, по черепашьему панцирю и по бараньей лопатке, а также по выпадавшим сочетаниям особого рода карт и предметов, толкователей сновидений и грез, посещающих разгоряченные вином или банджем головы, а также продавцов могущественных талисманов и зелий, сила которых обозначалась главным образом интенсивностью криков продающих свой специальный товар. И каждый из перечисленных старался перекричать соседа своего, будто бы от этого его товар стал лучше и привлекательнее того же самого у соседа по торговой лавке.

Внедрившись в базарный гомон, я и сам подвергся искушению лихорадки покупок и продажи, но продавать мне было нечего, ибо не с чем расстаться, не обладая оным, а покупать не имел возможности, взыскуя славу бессребреника нестяжанием исповедуемым, и отсутствием потребного для сего некоего, пусть и малого, количества денег, а от того интерес к базарному действу имел познавательный и созерцательный, а отнюдь не практический или же преследующий выгоду. Так я и бродил меж торгующихся, не имея определенной надобности, вернее – вовсе без нее, и лицезрел человеческие типы, встречаемые мною на пути, на все обращая внимание, но не имея в виду воспользоваться плодами торжища.

По всей видимости, вид мой праздношатающегося и неприкаянного делом никаким привлек внимание некоего лица, восседавшего по некоторым надобностям на своем торговом месте, если только таковым могло считаться пыльное пространство, прикрытое драным лохмотьем, в непосредственной близости от городской стены, который и обратился во мне окликом и жестом меня к себе пригласил, на что я с легкостию согласился, ведь никакого намерения относительно его я не держал, а быть обманутому не убоялся вовсе, ведь обмануть способно одного лишь имущего, но никак не того, кто за душою многие годы не держал самого ничтожного фельса. И вот я пошел в нему, пытая выяснить его надобность, а заодно как-то скрасить застоявшееся молчание, что стало уже некоторым образом тяготить меня. Приблизившись, я смог определить, что этот человек, облаченный в подобие халата, есть не кто иной, как предсказатель, или гадатель, но весьма особенного свойства, который читает, или мнит о том, будущее по Книге перемен, весьма распространенному инструменту в стране Хань.

Книга сия, И Цзин называемая, а по-другому – Чжоу И, и ты, о внимающий мне, уже осознал, что И есть поименование вообще любой и каждой книги у ханей, происходит от древнего гадательного способа по черепахе, потому что на панцире этой твари создателем помещено ровно 12 рисунков разных животных, сочетания которых знающему возможно истолковать, применяясь к сочетанию пятен и трещин на нем. Черепаха же, по мнению многих, есть едва ли не основа основ всего сущего и мировой столп, в котором, как и в настоящей книге судеб, написано все, что было, что есть и что будет. В одной старинной сутре сказано: «Небо и земля плоские, вся вселенная умещается на черепахе. Голова ее обращена на юг, хвост – на север, лапы на восток и запад. Юг содержит огонь и соответствует годам Лошади и Змеи; запад – это железо или Петух и Обезьяна; север – вода или Свинья и Мышь; восток – дерево или Тигр и Заяц».

Ранее я был уже осведомлен о таком способе предсказания, как имел представление и о многом другом, в чем не имел насущной потребности или же необходимости, просто так вот случалось, что на пути моем попадалось то тут, то там нечто такое, чему еще не приходилось до того изумляться, отчего я впитывал, независимо от собственного желания, все новое, что мое внимание привлекало и показалось в той или иной мере любопытным или неожиданным, или же имело способность возбудить во мне некие иные чувства. Видывал я и раньше гадателей по И Цзин, кои во множестве встречаются у ханей, и тем себе хлеб насущный, коего они, впрочем, не знают, обходясь одним только пресным рисом, добывают, изыскивая предсказания судьбы в сочетании двух ба гуа, слагающихся в единое шестиричное целое люшисы гуа прихотью вселенского всеобщего универсального закона, управляющего объединением универсалий. Этот же гадатель ничем не отличался от многих иных ханей, что встречал я в странствии своем, потому что, сказать откровенно, все они мне на одно лицо – все желтые, черноволосые, носящие туго заплетенную косичку, в одинаковых одеждах навроде мешков с застежками, разве что некоторое число их, совсем незначительное, является обладателями жиденьких бороденок да длинных висячих усов, двумя шнурками спускающихся из под носа гораздо ниже туго застегнутых воротников, что должно означать их особенное положение среди себе подобных. Было у него такое же странное лицо, будто вырезанное из деревяшки не особенно острым ножом, от чего черты его казались как бы смазанными и нечеткими, и коса была в полном наличии, а что до одеяния его, так мне приходилось видеть и даже нашивать куда более ветхое. Как тебе наверное известно, особенность того народа такова, что на их лицах невозможно прочесть никакого чувствования, как бы хорошо или, напротив, как бы мучительно ему не приходилось, так вот и у этого также лицо было ничуть не выразительнее овечьей головы, тупо взирающей на все окрест. Однако же жест его пригласительный показался мне совсем недвусмысленным, а поскольку терять мне было вовсе нечего за неимением ничего, к тому же и во времени я стеснения не испытывал никакого, вот и решил я воспользоваться представившимся удобным случаем и некоторым образом развлечься в беседе или при обмене любезностями, и подошед к нему, стал испытывать, что же потребовалось во мне.

Хань этот учтиво, но в полной бессловесности, предложил мне разделить с ним место для седалища, чему я выразил соглашение и опустился к нему. Оказалось так, что мы обратились друг к другу лицом к лицу, а между нами лежал невеликий пучок некоего непонятного вида стебельков или прутиков, в коем, как я доподлинно знал, усматривают они знаки близкой или отдаленной будущности, что, вероятно, заблуждение неизбежное, но не непрощаемое. Рядом с ним, прямо под рукою его, виднелись таблички того писания, которое хани именуют комментариями «Привязанных афоризмов» – «Си Цзы Чжуань», впрочем, затрудняюсь сказать определенно, о каких афоризмах и к чему они привязаны, тут речь. Как бы то ни было, ханьский гадатель выглядел именно так, как и все иные их сословия образ имеют, желтокожий, сухощавый, если не сказать – изможденного вида, и в одежде, будто ее сняли с пугала, коим прожорливую птицу с тучного поля изгоняют, и все причиндалы, гаданию способствующие, при нем неотлучно пребывали. И вот он жестом пригласил мою персону расположиться при нем, и я, причины для отказа не усматривая и любопытством понуждаемый, жестом же ответствовал о принятии его приглашения и благодарении за него.

Мы расположились на единственной циновке, которая, по моему пониманию, составляла главное имущество ханьского гадателя, и некоторое время спокойно и молчаливо предавались рассматриванию друг друга, как если бы знакомились и постигали душу виз-а-ви в глубоко проникающем беседовании и, по всему выходило, что ни он, ни я тем более, разочарованы не были, потому что совместное пребывание наше продлевалось обоюдным, хотя и бессловесным, соглашением. Потом же, ни слова не говоря, гадатель протянул узкую длинную сухую желтую кисть правой руки и вынул из пучка прутьев один, оглядел его со всех сторон и отложил в сторону, и далее, как я заметил, больше к нему уже не прикасался. Впоследствии удалось мне узнать, что в гадательном пучке по Книге перемен должно быть ровно пятьдесят стеблей, причем «Си цы чжуань» полагает, что только стебли тысячелистника достойны и справедливы для осуществления этого мантического приема, а всякие прочие замены, если и не устраняют самой предсказательной возможности, по меньшей мере искажают и ослабляют ее настолько, что ее истинность становится весьма сомнительной. Эти самые стебли кладутся пучком не на открытую поверхность и уж ни в коем разе не в дорожную пыль или хотя бы на камень, а предварительно покрывается место сие тканью, желательно шелковой, впрочем, у ханей иные ткани и не распространены, разве только обыкновенная для употребления в хозяйственных надобностях бумазея, коя, из сугубо утилитарного предназначения ее, естественно, гадательному покрытию не пригодна. Предсказатель же, вынув один стебель, в происхождении которого я утверждать затрудняюсь, оставшиеся сорок девять обеими руками на два пучка разделил и левый из них в левой руке зажал, а из правого правой рукой взял один стебель и его между мизинцем и безымянным пальцем левой руки вложил, и так сию композицию и оставил. Затем он принялся вынимать правой рукой из левого пучка по четыре стебля, а оставшиеся вкладывал между безымянным и средним пальцами левой руки, возвращая затем правой рукой отсчитанные по четыре стебли вновь возвратить налево производя то самое действо, которое именуется меж гадателями «изменением», и повторил его троекратно. В конечном же итоге в пучке оставалось тридцать два стебля, и это число гадатель поделил на четыре, получив, соответственно, в равенстве восемь, что должно было означать одну из черт шестиричной совокупности, и в данном случае эта черта означала «молодую инь». Следом выпал «молодой ян», затем судьба определила «молодую инь», затем дважды проявился «молодой ян», завершив расклад «молодой инь», что в Книге перемен трактуется, как Цзин, или Колодец.

Гадатель же, завершив построение совокупности, обратил на меня взор свой, в котором прочесть решительно ничего – ни доброго, ни злого проявления, невозможно было, и вдруг заговорил слабым, но отчетливо различимым голосом, обнаружив знакомство с языками, в которых я сведущ.

– Знай же, о странник, преследующий птицу познания на дорогах, которых она избегает – Меняют города, не меняют колодец. Ничего не утратишь, ничего и не обретешь. Ты уйдешь и ты придешь, но колодец останется колодцем. Ты почти достигнешь воды, но тебе не хватит веревки до дна колодца, а если разобьешь свою бадью, – несчастье тебе. В колодце – ил, им не напитаешься. При запущенном колодце не будет живности.

(При этих словах рука предсказателя указывала на первую черту из шести).

– Вода в колодце пропадает, просвечивают на дне его рыбы. Бадья же твоя ветхая, и она течет. И вот колодец тобою очищен, но из него не напитаешься. В этом скорбь твоей смятенной души: ведь можно было бы черпать и черпать из него. Вот если бы ты был просвещен и наставлен в знании, и напутствован понимающим, и просветлен и умиротворен этим, то получил бы свое благополучие!

(И предсказатель скользил пальцами по чертам, как бы прочитывая одну из них за другою, как писец или сказитель водит пальцами по строкам несравненного фарси, плавно переходя от одной изысканной мысли, волшебно рифмованной и звучащей подобно аккорду ребаба, так и он читал в будущем моем слово за словом).

– Колодец твой чист, облицован черепицей, и вода в нем ясная. Не тревожься, хулы на тебя не будет. Колодец чист, как холодный ключ. Из него жажду свою утолишь. Не закрывай его и не храни дорогу к нему в потаенном месте, все вольны испить его воды, просветляющей и освежающей, наставляющей в истине. Обладающему же правдой даруется изначальное счастье.

О предсказатель, воистину сладчайшим медом слова твои, ведь и поныне колодец мой все также полон чистейшей воды просветления и познания, и он не исчерпан и на сотую часть его, вот только черпающий многие годы и с крайним напряжением сил истомлен и силы его на исходе.

Постигнув предсказательные предначертания, удивившись музыке слов, коими хань изложил мне истину, ни разу не обозначив сугубыми именами того, о чем имел желание рассказать мне, изумившись гибкости и витиеватости ханьского наречия и его утонченной мощи в изложении философического и иносказательного содержания, наподобие упругости тонкого стального дамасского клинка, способного сгибаться в кольцо и рассекать булатный доспех толщиною в палец, я благодарил гадателя словесно и жестом, принятым у всех народов, которым присуще изысканное обращение, а именно – склонил подобающе голову и прижал к груди ладонь руки, в том месте, где скрывается горячо бьющееся сердце, однако же не имел никакой возможности обменять предсказание на некие материальные вещи, поскольку денег не имел вовсе, а все мое достояние – путевое снаряжение – находилось либо на мне, либо в карманах моих, после чего поднялся с циновки и, не удерживаемый более ничем в этой местности, отправился в дорогу, в поисках еще не испробованной мною воды из колодцев духа и мысли.

22

Поиски, осуществляемые мною во имя достижения просветленного состояния, в котором мне, с одной стороны, откроется сущность и предназначение всего, что только есть на свете, а также прояснятся и сделаются очевидными сокрытые связи между всеми вещами и явлениями, заводили меня все дальше в неизведанные мною дотоле места, которые оказывались, хотя и отличными от мест, где мне уже доводилось припадать к источнику мудрости, временно утолявшему мою жажду, но она имела свойство вскорости возобновляться и иссушать меня изнутри все сильнее, однако же во многом ничего совершенно нового мне не открывалось – те же ровные или холмистые земли, те же лесные растения, разве что в одном месте более теплолюбивые, а в другом – предпочитающие влажный климат; такие же самые люди, как и везде – и мужчины, и женщины, отличаясь одеждами, украшениями и пристрастиями к той или иной, временами к самой неожиданной, пище, оставались одинаковыми по сути своей и, как и везде, в первую голову оправдывали свое предназначение к продолжению рода, хотя и изъяснялись на разнообразных наречиях. Преодолевая одну горную цепь за другою, проплывая реку за рекой, пересекая непроходимые чащобы и пустыни, в коих не было ни единой травинки, а вода выпадала дождем не чаще, чем раз в десять лет, я перенапрягал силы свои в поисках, но, по прошествии некоторого времени, не мог уже сыскать ничего такого, что не встречал бы уже прежде под тем или иным обличием, под разными именами, но одинаковым по внутреннему содержанию, и вот уже печальная и горькая мысль сподобилась посещать меня время от времени – ничего нового нету под этими небесами, и я исчерпал источник постижения мира.

Иногда встречались на моем пути особенно занятные достопримечательности или своими качествами выделяющиеся люди, и мне казалось, что вот, в этом самом месте, здесь и сейчас откроется мне нечто, что успокоит мятущуюся потребность во мне самом и приблизит к той мере безмятежности, что именуется нирваною, но малое время погодя открывалось мне, что такое же самое учение, хотя и изложенное другими словами или на другом наречии, открывалось мне в таком-то месте таким-то человеком, искушенным в искусстве славословия и изложении философических категорий, и я постигал – все, все повторяется, вот сейчас он говорит так, а вот сейчас он скажет то-то и то-то, что будет означать переход вот к такому-то постулату... уже известному мне!

Пребывая почасту в разочаровании и унынии, следовал я от одного приметного и достославного пристанища мысли к другому, подбирая изюминки мудрости из дорожной пыли и наслаждаясь их редкостью и вкусом, переходя от одного селения к другому, проходя один горный перевал за другим, проводя ночь за ночью – когда у очага постоялого двора, в котором богобоязненный хозяин не посмел отказать одинокому и неимущему путнику в пристанище и некоторой пище, а то и под открытым небом у костерка, на котором когда удавалось, а когда и нет просушить одежду, проплывая реку за рекою на плотах или на попутных рыбачьих байдарах, прошел я торными путями сквозь две речные долины, населенные преимущественно ханями, с некоторой примесью иного населения, большей частью из тех, кого пришлые хани поработили во время оно и принуждением заставили исполнять для них всякую черную и тяжкую работу, и вышел к побережью моря, именуемого, как и многое другое в той стране – Желтым. Мне довольно рассказывали из встречных на пути моем, что в той стороне лежат многие страны, населяемые всякими удивительными людьми, которые носят собачьи уши или голов не имеют, а рот и глаза полагают на животах, или которые живут совершенно по-скотски, питаясь лишь подножными кормами, которые достать могут, а сами полей не возделывают и заготовками не утруждаются. Сам я ничего такого, за исключением людей, впавших в дикость и растративших всякие достойные умения, никогда и нигде не встречал, так что, хотя и выслушивал сказания, в надлежащее время рассказываемые, относился же к ним с изрядной долею скепсиса, ведь все это говорилось не очевидцами, а с чужих слов, на которые полагаться в полном виде не подлежит. Некие же иные сказывали мне, что за морем, впрочем, недалеко, действительно на островах есть страна, которую населяют близкие ханям люди, похожие на них и внешним обликом, и писанием своим, да и во многом другом сродство проявляют, однако во многом другом они наособицу стоят, исповедуя многие учения собственного толка и необычные весьма, только попасть к ним можно не иначе, как морским путем на корабле. Во мне тогда же пробудилось сильнейшее любопытство и укрепилось решение про себя неизбежным проникнуть в это загадочное место, достойное изучению и осознанию, и с тем намерением, тайно имея его в себе, я передвигался по побережью, якобы бесцельно, тогда как на самом деле исподволь изыскивая удобного случая. Так мне удалось посетить и осмотреть весьма многое количество приморских селений, в которые большая часть населения занималась рыбной ловлею, сбиранием моллюсков и водорослей, которые шли как на питание, так и на выделку разного рода имущества, наподобие корзин, веревок или тканей. От них я узнавал некоторые, впрочем, часто фантастического вида, подробности о заморских странах, и убеждался в том, что рассказчики говорят с чужих слов, потому что сами далее ближайшего ярмарочного торжища никуда не путешествовали.

В одно время довелось мне прийти в довольно крупное поселение, строения которого как бы окружали берега узкой, извилистой и примечательно глубокой бухты, в которой, помимо обычного в тех местах великого числа рыбачьих лодок и джонок под бамбуковыми парусами, на которых перемещаются местные торговые люди, а также и проживают вместе с многочисленными семьями, домашним скарбом и мясными животными, стояли и действительно большие корабли, видом те же джонки, но преизрядного размера, которые имели полное право назваться морскими судами и имели способность пересекать морские просторы, а не болтаться в виду берега, подобно мелким суденышкам. Вскорости, сойдясь на короткой ноге с некоторыми местными, я уже знал, что эти корабли на самом деле ходят далеко в море, большей частью к берегам Лаоса и Вьетнама, куда отвозят рис и рыбу, шелка и некоторые изделия промыслов, особенно же знаменитые лаки, взамен приобретая сиамских обезьян, золотой песок, особый род выделываемого там банджа, а также красивых тайских и вьетских невольниц, ценимых во многих местах за тонкость черт и замечательную способность к молчанию. Как мне было сказано, иногда на таких кораблях плавали также и в Ямато, где с большими прибылями продавались каллиграфические свитки с поэмами и философскими трактатами, а также многие из искусно изготовляемых в стране Хань вещей, однако плавания такие свершаются весьма редко и не регулярно, а так, когда придет настоятельная необходимость в таком предприятии, и не ранее того, а другого пути попасть на острова вовсе нет.

Получивши такие сведения, я пришел к неминуемому заключению о том, что попасть на нужный корабль, который идет в вожделенное для меня место, и есть главная и основная цель моего пребывания в том селении. Жизнь в нем была очень и очень непростой, а содержание излишне скудным, но одно было замечательно – работы, чтобы могла прокормить меня и дать некоторые средства для продолжения путешествия, там имелось в достатке, главным образом, работы для рук и для спины – поднять, принести, перетащить, погрузить и разгрузить, и многое подобное. Так что и мне довелось сполна взвалить на себя эту долю, впрочем, жаловаться не приходилось, ведь мне удавалось не только обеспечивать себе сносное существование, но и заводить знакомцев в тех местах, куда доступа иначе бы не было – среди портовых грузчиков или команды кораблей. Там я присмотрел нескольких людей, с которыми счел возможным разделить свое намерение попасть на отплывающий в Ямато корабль, и один из них, хотя и высказал мне множество сомнения в желательном мне успехе, указал на одну из крупных джонок и передал, что она, под именем «Нихон-Мару», пришла из самого Ямато под управлением тамошнего капитана Кусуда, и готовится выйти в обратный путь, когда завершится ее погрузка, однако не все товары свезены, а потому стоянка продлевается еще на некоторое время. И я решил испытать счастие на этом корабле, тем более ничего иного мне и не оставалось, и взошел на него.

Капитана Кусуда я нашел в самом расстроенном состоянии чувств, чего только и можно ожидать от человека, чьи дела находятся в состоянии далеко не блестящем, а он сам никаким образом не в состоянии их исправить, отчего прием, им мне оказанный, любезностью не отличался, и он все порывался изгнать меня со своего корабля прочь, и я его в том винить не смел. В самом деле, убытки его от простоя превысили уже всякие мыслимые пределы, команда, находясь в вынужденном безделье, распускалась и ленилась чрезмерно, и удержать ее от этого никакой возможности не представлялось, и если бы не невозможность возвращаться порожним, капитан бы предпочел плавание с одним балластом лучшим выходом, нежели пребывание в ожидании в порту. Как я уже сказал, прием его было неласков, и слова, с которыми ко мне он обратился, перемежались одно через другое такими, как «прочь!», «пошел вон!», «кто допустил?» и «как таких земля носит!» Я же, тираду его выслушав, обнаружил, что устранять меня с корабля грубым физическим насилием никто как будто не собирается, и обратился с учтивой речью:

– Досточтимый Кусуда-сан, не благоволите ли вы предоставить мне возможность пересечь непреодолимые для меня морские просторы на вашем достойном судне, дабы совершить предначертанное мне путешествие в страну Ямато в поисках просвещения и просветления?

Из того потока слов, что Кусуда обрушил на меня, «пошел вон!» было из разряда самых приятных любезностей, но я не отступал:

– Мудрый суфий Авад Афифи из Туниса говорил мне: «Путь, которым потоку жизни суждено продлиться в своем странствии, осуществляя непрерывность, записан на песке.» Я же в странствии своем прошел пески пустыни и непроходимую чащобу джунглей, где каждый гад напитан смертельным ядом и алкает излить его на тебя, и я в поисках истины прошел горные перевалы, где воздуха недостает, что наполнить им грудь, а солнце сияет, но не согревает, и облака окутывают тебя, как вата хлопкового дерева, и застят глаза, так что уже и не знаешь, куда направил стопы – вверх ли, вниз ли, или же в сторону бездонной пропасти, кою не распознать, пока не сверзишься в нее, навстречу острым пикам скал, ожидающих встречи с тобою не дне ее. И я прошел многие места, и те места, где богатство валяется под ногами, и никому нет нужды склониться к нему, и места, где пьют пыль и едят дорожные камни, ибо ничего иного нету для пропитания и утоления жажды, и везде я встречал учителей и людей, умудренных в смысле жизни и законах ее, и искал истины, но не чувствую по сей миг, что обладал ею. И я узнал от ханей, углубленных в учениях, что есть одно, называемое ими Чань, которое всю жизнь в Ямато составляет, и именуется там Дзен, и только там есть подлинные учителя его, потому что Бодхисатва, войдя в ханьские пределы с запада, из страны Хинд, прошел по всей земле и, подошед к морю, пересек его, дабы нести учение сие в Ямато. И я следую путем его за просветлением, и прошу вашего позволения проследовать туда, поелику сие будет хорошо и полезно обеим сторонам, и верно в разных ипостасях понимания сего.