Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

– А не будешь ли ты так снисходителен, чтобы объяснить передо мной причины, подвигнувшие нашего проводника на столь утомительное путешествие в Данданкан? – спросил я странника, на что тот ответствовал следующее:

– Причины эти сокрыты в этом месте, о путник, и тебе не избегнуть встречи с ними такоже.

– Но не будет ли лучше для меня и благословенно для тебя открыть тайну, в этом месте заключенную, ежели это не станет нарушением здешних законов или твоих обетов?

– Всему свое время, о нетерпеливый! Не бывает так, чтобы вода реки из места истока оказалась впереди воды, впадающей в море! Не случается и так, чтобы месяц Байрам предшествовал месяцу Шабан. И нижние одежды не надеваются поверх бурнуса, а начинка пирога не кладется поверх его корки. И не бежит табун впереди вожака, и солнце с луною идут лишь назначенным им дорогою, а места своего не переменяют. Знаешь ли ты, что в хорошем разговоре не все говорится, а лишь то, что месту и времени подходяще?

– Воистину, о благочтимый. Но ведь сказано – слово непроизнесенное что ребенок нерожденный, одно лишь сожаление порождает. И если есть препятствия для твоих слов, назови их мне, и я проникнусь пониманием твоего молчания и устыжусь собственной назойливости. А ежели таковых не имеется, тогда, сказав алеф, произнеси и бетел, покуда не скажешь последнего слова в своем повествовании. Ибо заповедано – не наливают молодого вина в старые мехи, так и тебе не подобает скрывать того, что может быть явлено, ведь в данном случае «может» означает «должно».

– Что ж, – произнес странник и впился в меня своими темными глазами, коими, как я слышал, оные странники заклинают даже самых ужасных и ядовитых змеев, именуемых аспидами, которые свивают гнезда свои, змеенышей переполненные и ядом укрепленные, под некоторыми камнями, расположенными поблизости от тропы, идущей к водопою, и по временам, оголодавши, зело уязвляют истомленную жаждой скотину единственно для того, чтобы утробу свою удовлетворить. – Что ж. Место нам выбирать не приходится, ибо я был здесь всегда, а ты пришел сюда, неизвестными силами влекомый, а то, что выпало в наугад брошенном жребии, то и судьбою предназначено. Так что первое условие, чтобы услышать тебе предначертанное, уже сбылось. Данданкан станет местом, где ты услышишь желаемое, не зная, к добру оно или же к худу...

– Мудрые речи слышу я из твоих просвещенных уст! Назови же мне прочие условия в подобающем месте и соответствующем времени, – просил я странника.

Здесь я сделал знак своим людям разомкнуть ряды, и открылся проход к моему походному шатру, перед которым усердные невольники уже расстелили ковер для сидения и разожгли малый очаг для приготовления благословленного кофейного зелия. Там же в полном благоустройстве имелся изготовленный к употреблению кальян, удовольствия от которого я не разумею, но многие ориентальные жители, и среди них также и некоторые женщины, используют это странное устройство к полнейшему собственному удовлетворению и благодушию, отчего по моему распоряжению этот кальян всегда снаряжен наилучшим табачным листом, настоянным на яблоке и изюме, и выставляется подле меня при всякого рода переговорах. Там же стояли блюда, достойно изукрашенные и с приложением разных сладостей, употребляемых здесь вместе с кофе во время разговора. Невольники положили на блюдах горки темной самаркандской халвы и светлой тахинной, выставили турецкий лукум разного вида и аромата, особенно же именуемый рахат, почитаемый за образец сладостей, приготовили для желающих шакер-лукум и лепешки шакер-чурека, обсыпанные белым сахарным порошком, как афганские горы на горизонте снегом, поставили кувшины с охлажденным по мере возможности шербетом, который в каждом ином кувшине был другой, и благоухание мускуса и амбры возносилось там, как облака возносятся в небо. Только странник вряд ли имел способность по достоинству оценить редкое великолепие предложенных ему яств, поскольку славятся оные странники стремлением своим к полному умерщвлению плоти, отчего все плотские позывы становятся для них чуждыми и мерзкими. И, зная этот неоспоримый факт, я, по закону гостеприимства, предложил посланникам пройти к месту, где должны были иметь место наши переговоры, умышленно не отделяя странника от его спутников, ведь таким способом я показывал ему, что вижу его лишь первым из равных, в числе прочих насельников этого достославного оазиса. Странник же, нимало не чванясь, прошел за мной и уселся против меня на мягком хорасанском ковре, как если бы ему не впервой представлялась такая возможность, и спутники его, резким движением руки совершенно одинаково, как первый, так и второй, откинув подолы галабей, также сели на ковер по сторонам от странника. Обратясь к ним, я сказал:

– Будьте спокойны, пейте на здоровье, вкусите плодов на пользу вашу, да пойдете вы по пути благоденствия! – и посланники разом прижали руки к сердцу и склонились в положенном поклоне принятия и благодарности.

– Каждая вещь достойна лишь в должном месте, – произнес странник. – В сточной канаве нет чистого уголка, и жемчуг, в нечистоты упавший, сияния своего сохранить не способен. Недостойно серебро быть оправой для рубинов, ибо одно золото с ним ясностью сравнится. Не возлагай ножных браслетов на продажной женщине, нрава гулящего и распущенного. Не седлай мервским седлом ишака, все одно не изменишь его упрямого и своекорыстного нрава. Благовониям не украсить вони нужника. Здесь же гармония сочетает вкус, цвет и запах, подобно как звучание струны ребаба сочетается с декламацией рубайев, и не изменить в этом сочетании ничего без того, чтобы не разрушить их совокупную целостность. Напитки и кальян, сладости и ароматы, собеседники и прислуживающие им... Сказано же однако до нас – «Встречаюсь с ним, но не знаю, кто он. Говорю с ним, но не знаю его имени.» Назови же свое имя и звание, о украшающий это сияющее место!

Я же склонил голову в пристойном поклоне, указывая, что понял и оценил изысканную речь странника, изложенную на фарси, и в свою очередь отвечал:

– Воистину так, сказано же – гоните обезьян с пира, а собак из храма! И еще сказано сияющим Абу-Новасом – врага удостою узорчатого булатного клинка по силе его, лошади приличествует шелковая плеть, невольнику нерадивому и вороватому – розги и колодки на шею, а женщине, чей стан пленил мой взор – синдийская кисея и жемчуга на руки. Ибо одна вещь другую дополняет, порождая гармонию, и иная вещь без другой не существует, ибо разрушается гармония. А иная вещь противоположна другой, и если насильственно соединить их, нарушится равновесие и красота поблекнет, и сила пропадет, и нежная музыка окажется ревом ослов, а изысканные яства запах тлена приобретут. Мудрость твоя явила нам, что торопясь успеть все, не делаешь и того, что мог бы сделать. Дозволь же мне, недостойному, открыть свое имя и сказать тебе, зачем и как я оказался в этом месте со своими людьми.

И странник склонил голову в знак того, что готов слушать меня.

– Итак, о достопочтенный, имя мое Элиа, а полностью именование – Элиезер, что значит на твоем языке «первый», и вправду, я стал первым сыном моих достойных родителей, мир их праху, да будут мои слова искуплением сорока их прегрешений! Довелось мне родиться в дороге, ибо племя мое, будучи изгнанным из страны обитания, кочевало в разных краях в течение четырех веков, не имея возможности возвратиться к истокам своего народа и жить там по законам предков, а иные земли не влекут их, ибо воды там горьки и воздух не сладок. Приходилось прочесть мне в многомудром и высоко ценимом сочинении сладкоречивого Сатьясаны, под названием «Дашакумарачарита, или приключения десяти принцев», изложение почитаемой им за истину сутры о способах приобретения власти и богатства, в коей сказано – ловкому человеку родина там, где ему хорошо, так вот, соплеменники мои либо все поголовно происходят из людей не ловких, не спорых на достижение счастливого бытия, извлекая его изо всего по мере возможности, либо не довелось им пристать к брегам, дающим покой и довольствие. Бог весть, не мне судить о том, только, как я сказал тебе, четыреста лет в постоянном кочевье означают что-то, чего не сказать словами, хоть и употреби их без меры и счета... И вот, родился я в кочевой дороге, в верблюжьем седле для женщины, и первое, что мог различить, была серая дорожная пыль, проплывавшая мимо моих глаз, и не было ничего неподвижного около моей колыбели, о чем можно сказать – вот, это мое – и потому места моего на этой земле нету, и нет у меня дома и пристанища, или же сказать по-другому – вся земля моя, и все на ней есть мой дом и мое пристанище, о чем ты можешь рассудить сам, как тебе заблагорассудится.

Излагая повесть своего бытия, я не сразу обратил внимание на спутников странника, которые ранее выглядели недвижными статуями, о чувствах которых судить нельзя, ибо, как на выцветших папирусах, на их лицах и руках прочесть ничего решительно невозможно – и как на старых свитках ты видишь лишь слабое отражение истин и красот, запечатленных и исчезнувших, так и спутники представлялись темными пятнами неопределенной формы и содержания. Теперь же стало очевидно, что это несомненно люди разного сложения и характера, ибо один из них не сводил с меня глаз, сдвинув тюрбан на одно ухо, чтобы не упустить ни единого слова из моего повествования, второй же, разглядывая меня с не меньшим тщанием, никаких внешних телодвижений отнюдь не производил.

– Род мой восходит к первым семьям, тем самым, от которых все пошли прочие потомки, в конце концов составившие наше племя. Мои славные предки были великими воителями и столь же великими златоустами, достаточно сказать, что все летописцы происходят из нашей семьи, и само изысканное письмо, которым принято заполнять хроники, именуется джаридой, из чего тебе, о мудрейший, не составит труда извлечь, что род мой именуется Джариддин. Род мой достославен, но лучшие дни его уже миновали, число наше не столь велико, а если выразиться вернее – совсем невелико для того, чтобы иметь достаточный вес в племенном совете, отчего мысли, напитанные мудростью веков и опытом наших предков не достигают ушей остальных вождей. Такое положение вещей сохранялось уже долгие годы, но лишь два десятилетия назад, когда я вступил в отроческий возраст, а иначе – все уже мог разуметь, а собственного слова до поры не имел вовсе, – прочие вожди, решив, что пора свести число достойных принимать решения о жизни, смерти, дороге и источнике лишь к наделенным достаточной силой, отринули ценность мудрости и ее преимущество перед грубой силой в принятии решений, и в один черный день на племенном совете, когда старейшина нашего рода высказал свое несогласие с прочими по какому-то вопросу, суть которого забылась, да и не важна вообще, все другие вожди единодушно поднялись против нас, обвинив в трусости, предательстве, забвении общих интересов и неповиновении совету. Исходя из лживых наветов и скрывая за высокими словами низкие побуждения, отомстили нам всем, носящим имя Джариддинов, только из черной зависти, наведенной Ариманом или иным злым ифритом, которого иудеи именуют Сатаною, радующимся теперь от того, что его хитрая задумка удалась вполне. И если бы не слово старейшины нашего рода, обращенное к племенному совету, а он воззвал к священному писанию и выкрикнул в лицо самым непримиримым из наших противников – Оставь меня – оставит тебя Аллах, не убивай меня – пощадит тебя Аллах! – не сносить бы нам голов и некому было бы донести вам эту горькую историю. Наш малочисленный род был объявлен вне племенного закона, а жизнь нам оставили лишь потому, что пролитие крови соплеменников в оазисе, где мы все тогда жили, было признано неразумным даже самыми злокозненными из наших противников, и потому весь наш род был присужден к изгнанию, и нас выгнали в пустыню и в ночь так поспешно, что дали собрать лишь малые шатры, некоторое походное имущество и совсем немного пропитания и воды, сколько ее уместилось в мехах. Из скота нам отдали по верблюду, по три осла и по десятку баранов на семью, несмотря на то, что наш малочисленный род отнюдь не был беднейшим среди остальных, а сказать по правде, мы имели скота и прочего имущества столько же, сколько все прочие роды, вместе взятые... А поскольку в то время, когда наш род угасал, в него входили лишь три семьи с малым числом воинов, по которым считается семейное положение, ты и твои спутники исчислят достояние, которое нам позволили иметь. Остальное же, то есть наши дома, посевы, деревья плодущие и овечьи отары, лошадей и вьючных и ездовых верблюдов, отобрали сильнейшие, обвинив в несовершенных преступлениях и объявив, что искупление вины имуществом, хотя и допускается и адатом, и шариатом, и Моисеевым законом, однако же наше прегрешение, якобы, столь ужасно и богомерзко, что конфискация не покрывает и сотой части его, а посему изгнание будет приведено в исполнение без отлагательства. Для усугубления наказания отобрано было также и воинское снаряжение, стоившее немало талантов в золоте и серебре, дорогие украшения женщин были сорваны с них, как с презренных пленниц, захваченных в набеге, а старейшину били принародно плетьми за грехи его, которые он не совершил. И наш род с позором выгнали в пустыню, и швыряли камнями нам вслед, и провожали бранными словами, и горечью переполнялись наши сердца, и глаза жгли невыплаканные слезы потому, что все это была черная несправедливость.

Воспоминания захватили меня, а непрощенная обида заставила остановиться в повествовании и взять медный стаканчик с кофе, горечь которого вполне соответствовала горечи моей души. Мои невольники тут же наполнили стаканы кофе и обнесли гостей, которые не отказались от нашего радушия и приняли и кофе, и сопровождающие его кушанья. Люди, сопровождающие странника, открыли, хотя и не полностью, лица, и отдали должное и крепчайшему аромату кофе, и вареной в меду турецкой айве, наполнившей несравненным ароматом воздух вокруг нас, и происходящему из той же Турции прозрачному лукуму, начиненному жаренными фисташками, абрикосовыми ядрами и ягодами шиповника, обладающего, как сказывают, особенно целебными свойствами, отведали египетских лимонов, персиков их Омана, тихамского изюма и очищенного миндаля, темной халвы и тахинной халвы, вкусили каждого из десяти видов шакер-лукума, насладились шакер-чуреком, а после того омыли руки в воде, куда для благородства бросили лепестки роз и анемонов, и откинулись на подушки, изготовившись внимать продолжению моего рассказа. Не желая утомлять слушателей излишне затянувшимся молчанием, без долгих предисловий я продолжал:

– Так вышли мы в ночь, потому что наши мучители оказались столь жестокосердны, что даже не разрешили остаться на ночлег за стенами оазиса, в безопасности последнего пристанища, и было нас три семьи, что значит – три воина, способных носить оружие, их женщины, дети, их родители, а одним из стариков был потерпевший несправедливое унижение старейшина, так что всего нас насчитывалось двенадцать человек и двадцать одна женщина. Из двенадцати мужчин было трое воинов, которых лишили оружия и амуниции, оставив одни тесаки, которыми резали баранов и прочую скотину, да топоры, годные лишь для заготовки хвороста на дрова, если его еще можно было сыскать в бесплодных пространствах, было пятеро детей мужеского полу, из которых лишь трое, среди которых и я, вступивших в возраст отрочества и способных оказать какую-то помощь старшим, да четверо старцев, двое дряхлых по древности прожитых лет, да двое способных самостоятельно передвигаться, но дающих вспоможение лишь муростию советов, а отнюдь не силой рук и зоркостью глаз. О женщинах говорить не пристало, но лишь восемь из них, бывших женами воинов, могли содержать скудное хозяйство нашего рода, ибо от трех старух оказалось мало толку, а от девочек его и вовсе не было – ни работать они не могли по малолетству, ни замуж ради калыма отдать их нельзя было по той же причине, да и кому они пригодились бы, если всего нашего стада не могло набраться даже на один достойный бешбармак?! Однако, как стало очевидно впоследствии, ценность не всегда считается баранами да имуществом, мудрость зачастую дороже злата и рубинов.

Мне пришлось подкрепить себя добрым глотком крепчайшего кофе, куда по примеру сирийцев добавили зерен кардамона, отчего его горечь приобретает столь изысканный оттенок пряного аромата, а потом я положил в рот ложечку кофейной гущи, смешанной с сахаром, и принялся жевать, продлевая удовольствие. Тут вспомнилось мне, как в непроглядную темень двадцать с небольшим лет назад, малый наш отряд изгнанников вышел из врат родного оазиса, чтобы никогда больше не вернуться в него. Скот, пережевывая жвачку, упорно не желал покидать загонов на ночь, вырванные из объятий первого сна, дети заходились криком, плакали женщины, оскорбленные чужими руками, срывавшими их родовые украшения и не щадившие сути женской стыдливости. Мужчины выглядели потерявшими лицо, и если бы не увещевания старейшины Цви Бен Ари, схватились бы за оставленное им оружие и бросились в безнадежную битву с обидчиками... Слава всевышнему, да живет он вечно вековечно, в нашем роде все еще прислушивались к голосу разума и мудрости и внимали слову старейшины, не переча ему понапрасну. И то верно, прочие воины, подчиняясь приказу своих вождей, во всеоружии стояли наготове, и как мне теперь явствуется, ожидали необдуманного поступка с нашей стороны, чтобы вырезать наших людей, как затеявших войну против своих, и тем закрыть главу нашей летописи навсегда... Да будет же благословен старейшина Цви Бен Ари, мудрость которого была глубже бездонного источника и ярче утренней звезды!

– Итак, мы вышли из оазиса не стройным караваном, в котором каждому человеку, каждому скоту, каждой вещи назначено свое место, а вышли нестройной толпой, вперемежку люди, скотина, женщины, кое-как собранные узлы на верблюдах, старики и старухи, чьих седин не пощадили те, кто еще вчера склонял голову в молчаливом почтении к прожитым годам, да ведь и сказано издревле – вражда не дозволяет узреть красоту юности и уважать серебро старости, мехи на ослах, шесты палаток... За нами увязались две наших собаки, обычных пустынных гончих, и, предвосхищая продолжение рассказа, если ты посмотришь вон туда, ты увидишь потомков тех самых собак, дщерей изгнания, которые отныне и вечно сопровождают меня в моих странствиях... Многое, слишком многое утрачено мною на моем бесконечном пути, немало серебра и рубинов рассыпалось из худых хурджинов в дорожную пыль, и былые спутники мои во множестве лежат в каменных мастабах вдоль дорог странствий, а вот эти собаки, единожды вставшие на мой след, так и бегут одесную меня который год, и временами, когда опийный дым ясною ночью окружает меня призрачною пеленою забытья, я вижу, что лишь мои пустынные собаки остались в моем племени, а все прочие – лишь песок... Не спрашивай меня, отчего мое сердце в большей степени принадлежит псам, но не людям. Возьми ради ответа то, что произнес один знающий, хотя и был он презренным язычником, ромей – чем больше я познаю людей, тем больше я люблю собак – ибо всевышний, в его несравненной мудрости, наделяет добродетелями ума не только правоверных...

– И вот вышли мы из врат родного места, и они закрылись за нами, как за мерзкими чужаками, и мы пошли, куда глаза глядят, ибо все дороги, как казалось нам, одинаковы для горькой тропы изгнания. Нас гнало вперед странное чувство, не оставлявшее покоя в сердцах. Обратиться назад мы уже не смели, ибо в нас видели врагов и готовы были встретить соответственно. Бежать вперед не было нужды, ведь никто не определил нам границ нашего нового становища, и наверное, можно было отойти всего на несколько фарлангов и разбить жалкий временный бивак. Но оставаться на том месте не было сил для изгнанников, и наш старейшина, чей авторитет в наших глаза не умалился и на толщину волоса, не остановил нас, а лишь произнес: «Идем же! Здесь для нас источники наполнились желчью и горечью, а земля жжет, как уголья костра!» И мы пошли, не ведая, куда идем. Сказано старыми людьми, на себе познавшими горе небытия и вкусившими соль изгнания – «Сверху – ни куска черепицы, чтобы прикрыть голову. Снизу – ни вершка земли, чтобы поставить ногу».

– Мы шли всю ночь, не останавливаясь. Удивительная тишина сопровождала нас, только звуки шагов, редкий возглас оступившегося да недолгий плач ребенка или женщины, прерывавшийся так же внезапно, как и начался. Мудрость старейшины простиралась дальше, нежели могли предвидеть его противники! И когда только первый солнечный луч озарил землю, оказалось, что оазиса, бывшего нам домом, уже не видно на горизонте, а наш караван, если можно назвать так горстку беглецов, оказался в пустыне, среди голых скал, давших нам временный приют и некое подобие тени от палящего полуденного солнца. Мы продолжали идти, покуда не почувствовали истомляющую жару, после чего старейшина дал знак устроить бивак для дневного отдыха, и мы в изнеможении повалились на землю. Впрочем, отдых был недолог, его сменили походные обязанности, и каждому нашлось дело. И по сей день я не забуду, что моим делом в том походе стало устройство очага и уход за скотом, и посейчас запах животных для меня являет запах жизни, богатства, сытости и благополучия, а не мерзость отбросов. В тот же день я впервые был призван на совет нашего рода, то есть стал мужчиной в те годы, когда обыкновенно юноши лишь стреляют тушканчиков тупыми стрелами да сопровождают взрослых на ярмарку, дабы съесть толику халвы с кунжутом да посмотреть, что есть удивительного в этом мире, кроме тех же тушканчиков.

– Сказано: Есть такие, которые, находясь в дороге, не покидают дома. И есть такие, которые, покинув дом, не находятся в дороге. Весь наш род, сколь бы малочислен он не был, вышел в путь, и весь скарб, который нам было позволено взять, был с нами, и наше стадо, недостаточное для того, чтобы именоваться стадом, тоже сопровождало нас, и наше оружие, если только оно могло называться оружием, тоже имелось при нас. Вся наша одежда прикрывала наши чресла, избегая срама, и давала голове необходимую тень в жару, и хранила тепло в холоде ночи. И не было ничего помимо того, что бы принадлежало нам, находясь где-то в ином месте: ни земли, ни воды, ни имущества, потому верно – в пути мы были будто бы дома, ибо отныне наш дом – только бесконечная дорога, и кров наш – лишь небо над нами, и наша вода там, где мы ее можем взять, какой бы грязной не оказалась гельта – там наша вода, а грязь... она не укор страннику, вынужденному брать лишь то, что даровано ему Всемогущим, и не более того. Птицы пустыни и звери песчаные – наше пропитание, песок пустыни – наше богатство, небо пустыни – наш кров, звезды пустыни – наши светильники в ночи. Можно ли иметь большие богатства на этом свете, когда весь мир – твой?!

– И я впервые сел в круг мужчин, и был наш круг невелик, но преисполнен достоинством, ведь мужчина делается не в момент рождения и не в день обрезания, и не с первой охотничьей добычей, и не с первым дирхемом, вырученным на ярмарке, и не с первым убитым врагом, и не с первой женщиной в темноте шатра, и не с первой бородой, и не с первым ножом, полученным из рук отца... Мужчина зачинается в тот день и час, ниспосланный свыше по неисповедимому промыслу, когда ему надо принять решение и взять на себя ответственность за других людей. И пришло в тот час мое время взять на себя тяжкий груз решать за себя и во благо других. Вот так в тот день я и стал мужчиной.

– Во главе нашего круга, начиная перестук камней, был Цви Бен Ари, благословенна его память, да простятся сорок его грехов за то, что я вспомнил имя его пред вами! Я назвал его старейшиной рода, так и было в те достопамятные дни, хотя наш старейшина, будучи и в самом деле старшим из нас (женщины и одряхлевшие старцы в счет не идут), отнюдь не был дряхлым, убеленным сединами, немощным старцем, неспособным и шагу ступить без клюки, совсем нет, хотя и лежал на нем гнет прожитых лет, он мог защищать племя, мастерски пользуясь любым оружием пустынного воина, будь то прямой ассирийский меч, или кривой, как радуга, турецкий ятаган, или копье из бамбукового тростника, столь обиходное среди последователей Мустасима, прозванного Мустасимом Билла, с наконечником, широким, как нож, с конским хвостом для указания направления в бешеной скачке на дромадерах, и с окованным железом острием на противоположном конце копья, ибо сие достойное оружие не должно быть полагаемым в дорожную пыль, а единственно быть воткнутым в нее. Но не во владении оружием заключалась сила Бен Ари, хотя и в этом деле он был велик и известен, мир его памяти и благоговение его душе... Старейшиной он стал за присущую ему одному глубокую мудрость, ведь сказано блистательным Хайямом – Те, что достигли глубин мудрости и знаний, в полноте совершенства стали светочами для других. Так и Бен Ари, одним своим словом способный прекратить родовую вражду, напоить жаждущих и насытить нищих духом, постигнув мудрость живших ранее и всматриваясь в жизнь, дабы напитаться своею собственною мудростью, силой своего таланта вел других по превратностям судьбы, милостиво позволяя всем прочим припадать к его источнику в нужде и затруднении. Сам же он утверждал, что в свои годы он мудр лишь тем, что убедился в том, что ничего не знает!

– Славословие мое недостойно и того, чтобы написать его на дорожной пыли, а не для благородной цели рассказать о мудрости его, но ничего иного не содержится в моих чернилах, да и калам срезан не в восточных болотах Шираза, а сорван в грязном арыке и тупым ножом грубо заточен. Нет у меня ни каирского папируса, ни ширазского калама, ни яматосской туши или чернил карфагенских каракатиц, но и того, чем скудно снабжены мои уста и руки, достаточно для изъяснения. Ведь что есть, то и даровано Пресуществующим, ибо мудрые через века и страны передали и нам – Не взять то, что даровано Небом, значит себя наказать, не действовать, когда приходит время, значит себя погубить. И коли сейчас наступило время сказать вам о том, о благородные, так некстати суесловно жаловаться на жесткий калам, шершавый пергамент, жидкие чернила да убогий слог! Что должно произойти, то и случится, ибо все свершается по вышней воле, и не нам противиться предначертанному.

– И вот, к исходу времени нашего бегства от гнева и мести соплеменников, наполненные желчью несправедливой обиды и горькой пылью дороги изгнания, истомленные тяжестью пути и исчерпавшие веру и бодрость, на начале дневного зноя мы остановились в пустынной местности, в стороне от торговых путей, среди голых скал. Покой нашего отдохновения расположился прямо на голой земле, ибо нашими преследователями в черной мстительности своей не было дано нам ни единой доброй палатки и ни одной кошмы, которой пользуются не ради удобной мягкости, а потому, что пряный запах кошмы, свалянной из немытого овечьего руна, а еще лучше – из шерсти годовалой верблюдицы, ходившей с тюками, отпугивает зело свирепую живность, которая водится в песках и в слепой своей ярости уязвляет людей и скот, особенно же этой нечисти подвержены дети, собаки и женщины. Случается, что нападает сия тварь и на верблюда, и если уязвление произошло многочисленное, так падает он и в диких конвульсиях кончается, будучи опасным для себя и окружающих. А вот глупая овца, потравливая заросли пустынной осоки и корявого саксаула, поедает эту мерзость вместе с травою и гнездами, в коих содержится немыслимое количество молоди, превращающейся в свирепых хищников на исходе краткой пустынной весны, поедает без вреда для себя и с великою пользой для людей, так что если овца и глупа, отчего не страдает от яда, так видимо не в одной только мудрости обрела содержание благодетель... И вот мы прибыли в место нашего вынужденного бивака, и расположились по приказанию старших кратким походным лагерем, устроив его по мере наших скромных возможностей и слабых сил, но предусмотрев в нем все положенные части – легкий крааль для овец с особым загоном для верблюдов, дабы крупная скотина не била мелкую, очаг, выложенный плоскими камнями, с местом для кизяка и топлива, собранного по дороге, место для сна мужчин, около коего предусмотрительно сложили наше слабое оружие и то, что могло бы случиться оружием, когда бы возникла непреложная необходимость, убогий шатер для женщин с младенцами, отхожее место для них же и детей, укрытое он нескромности чужих взоров, и склад всего нашего имущества, который вышел совсем небольшим, ибо я уже говорил об ужасной несправедливой скаредности наших мучителей. Расположившись же лагерем, объявлено было о совете, который составили трое наших воинов и старейшина Бен Ари, и еще мужчина преклонного возраста и поэтому способный лишь к занятию торговым промыслом, а еще двое мужчин, ставших по древности лет сущими детьми, хотя и получили вежливое приглашение почтить совет рода глубиной своей мудрости, не могли в нем участвовать из-за слабости членов и путаницы мыслей в седых головах, и остались среди женщин, утиравших им бороды, ровно как и рты младенцам... и, далее, трое нас, подростков, близких к отроческим годам, впервые были приглашены на совет тоже... и мы были бы беспримерно горды, когда бы не поняли, что наше беспечальное детство закончилось в этот час и никогда нам не придется вернуться к нему, что и случилось впоследствии. И Цви Бен Ари вынул свой камень, и стукнул им перед собою, и мы услышали ровный и четкий ритм нашей семьи, звучавший так, что всем стало ясно – наш род не погиб, а будет существовать, покуда в круге камней есть кому отбивать ритм в совете. И вскоре ответил камень следующего по старшинству, потом следующего, и далее, и пришла моя очередь, когда я вступил в круг камней, а из нас, подростков, мне довелось это сделать первому, по возрасту, а там и самый младший также отстучал ритм в свой черед, и круг был замкнут, как соединяются небо с землею, позволяя солнцу и луне каждый день подниматься в небо и опускаться под землю, и покуда этот круг не разорван, земля и небо стоят на тех местах, что были уготованы им всевышним, да будет имя его вечным-вековечным, и будет так до той поры, как назначено.

– И когда смолк перестук камней, а первый камень был взят нашими родоначальниками не иначе, как от самой Каабы с левой ее стороны, что ближе к правоверному сердцу, и говорили, будто бы наш первый камень есть осколок от самого камня Каабы, изначально сиявшего непорочной снежной белизной горы Арарат, но вскоре почерневшего от неизбывной людской греховности, наступила тишина, и никто не смел сказать слова, ибо все из нас ощутили – произошло то, что произошло, и это изменило всю нашу жизнь навсегда.