Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Сколько известно мне народов, так у каждого свое обращение с чаем, хотя должное отдают ему повсеместно и в большом количестве применяют. Столько же и правил, дабы взварить настой, развести сладостью или сдобрить пряностями, и применить в пище своей. Как-то не усмотрелось мне никакого всеобщего обычая для чая, вот только если за то признать, что чай нигде не варят, а заваривают горячим, потому что чай вареный после кипячения его пригоден разве что на выброс, а не в удовольствие, столь мерзкое привкусие у него образуется.

Чай, заваренный водою, источает вкус и аромат самого чая и разнится от того, какого вида и сорта чайный лист в него употреблен. От самого листа чай бывает черным, красным, белым и зеленым, и каждому листу свое приготовление применяется. Один только зеленый чай делают просто из сушеного листа, тогда как для черного свежесобранный лист спервоначально подквашивается в кучах, и потом лишь в сушение отдается. А красный чай, хотя и многими любимый, вообще не с чайного куста собирают, а совсем с другого дерева. Многие сорта чая бывают столь редкими, что недоступны не только от высокой цены (а такие чаи ценятся не на вес золота, а на объем его, в посуду, где он хранится, вмещающийся), но и от малого количества, что сбирается за урожайный сезон. Вот, есть чай, на который берут только два верхних листочка с ветки, и вкус его нежен и зело ароматен. А есть чай, где лишь один листочек и нераскрытая почка второго, и сказывают, что он нежнее втройне и вдвойне ароматнее, а цветом он прозрачен и светел. Есть и такие, что берут лист лишь с чайного куста, которому под тысячу лет, напиток из него особенно тонкий; но ведь таких кустов не может быть много, вот и ценится столь древний сорт выше всякого разумного представления. А иногда обычные вроде кусты, но расположенные в особенном месте – близ водопада, где круглый год влажно, или высоко в горах, на особенном солнцепеке – дают совершенно особенный аромат, отчего лист с них начинают отдельно готовить и отдельно копить, но такие места совсем редки, иных же сортов бывает два-три куста, не более, и взять их в другом месте негде. Бывает, что особенный сорт делается путем особого приготовления его, когда чайный лист вручную перебирают, подрезают, скручивают, шелковыми нитями увязывают наподобие шариков, иногда мешают в особенных пропорциях лист разных сортов, иногда сушат в тени, иногда – в печи, и многие другими ухищрениями ухищряются, отчего и говорят, что чайное питье бесконечно, и даже меняя его раз за разом, жизни недостанет, дабы испробовать все.

Многие народы полагают, что чай не питье, а род пищи, а потому мешают его с молоком и другими продуктами. В Альбионе согревают тело, добавляя в третью часть молока две трети крепкого чайного настоя, причем чай вливается в молоко, а не наоборот, потому что только так делает добрый вкус и аромат. В сарматских степях бытует обычай готовить чай, засыпав лист в воду и вскипятив, а потом добавить молоко и соль, и еще варить довольно продолжительно. В казахских же степях, где кочует старший и средний жус, заваренный чайный лист доливают не молоком, сливками. А в киргизских в праздники варят чайный лист с коричною корою, гвоздичным цветом, лимонными корками и соком из апельсина, с сахаром, с ванильными стручками, которые кипятят вместе, а иногда добавляют в особом порядке друг за другом. В Кахетии и Сванетии берут чайный отвар, мешают его с медом и крепкой водкою и кипятят, иной раз добавляя ванильный стручок, а чаще же – без него. На юге Синда в жару магарадже подают лед, привезенный с гор, залитый крепким сладким чаем, политый сливками и с дольками мандарина. Монгольские же ханы, что стоят во главе небольших кровожадных племен, кочующих бесконечно по бескрайним равнинам суровых сибирских земель, трут черный чайный лист в порошок, подобно пыли, варят его на огне, а в то же время греют на сковороде изрядное количество муки с коровьим маслом, мешают с молоком и вливают в кипящий чай, после чего еще варят и пьют соленым, а иной раз прибавляют к нему свежую телячью кровь. В горах Цибетских монахи в дацанах, да и простолюдины дома у себя, делают чайный настой, как обычно, заваривая лист, но вместо сахара, которого не знают вовсе, берут вяленые сладкие абрикосы и изюм, чем и сдобривают напиток; возможно, по сей причине зубные болезни им неведомы. Скотты вместо воды заваривают чай кипящим молоком и пьют его с большим количеством сахара, в другом же виде прибавляют в такой чай взбитый с медом желток куриного яйца. Голландские же насельники в молочный чай, предварительно остуженный, сыплют колотый лед, а еще прибавляют сливки и ром с коньяком, к коим напиткам весьма горазды. Ханьцы предпочитают всякому другому чай из зеленого листа, который заваривают в одном чайнике, а потом переливают в другой, предварительно нагретый, и пьют уже из него, маленькими глотками без сахара и без другой какой сласти, которые, по их мнению, натуральный аромат портят. Ценители из ханей чая пьют лишь три заварки, однако утверждают, что из хороших соpтов можно приготовить и четвеpтую. В холодной земле Суоми заваривают молочный чай обыкновенным путем, однако подают его не иначе, как совсем остылым. Вьеты также пьют лишь холодный чай, что при их влажном и горячем климате совсем не удивительно, и в чай кладут лед, нарезанные ананасы, апельсины, персики, абрикосы, вымоченные в роме, и часто прибавляют еще и молоко. Кияне же, москвитяне, и иные жители тех мест, заваривают чай кипятком из особого котла, именуемого самоваром, потому что совмещает в себе как топку, так и бак с водою, и применяют с чаем многие сладости и хлебные закуски, а также лимон, но все сладости, включая колотый сахар, в чай не кладут, а прикусывают отдельно, причем чаю пьют преизрядно, выпивая самовар за столом целиком. Как сказывают мне, в Ямато из употребления чая сделали особое празднество, для чего не только посуду особую готовят, но и строят специальные дома, более ни для чего не пригодные, но не о том речь, ведь странником, коему довелось самому сие наблюдать и принимать участие, как им самим нам уже о том говорилось. Я же вынужден сообщить о другом – исполняя чайный обряд, люди в тех краях берут зеленый чайный лист, истирая его в совершенную пыль предварительно, а затем заваривают большим количеством воды – раза в два большим, нежели прочие народы, причем не кипящей, а сильно согретой, утверждают, что при таком способе получается максимальный аромат, хотя и не самый крепкий настой, потому что они привычны больше ценить аромат, нежели экстракт. Этот чай они подслащивают и пьют медленно, мелкими глотками.

Как я уже и раньше говорил, многие народы почитают чай не в качестве напитка, а видом пищи, почему и прибавляют в него многие инородные продукты, фрукты и овощи, муку и соль, а также и прочее. Так, иные готовят яичный чай, взбивая в стойкую пену яичный белок, желтки, сахар и лимон, а затем заваривая их на водяной бане с крепким черным чаем. Часто делают чай с фруктами, с медом, с пряностями, из которых наиболее применимые корица и гвоздика, соединяют чайные настои с лимонами, апельсинами и мандаринами, а также с цедрою этих плодов и со свежеотжатым соком, употребляют его и с яблоками, и с сухофруктами. Есть и еще одно, совершенно особое, употребление для чая – из него часто приготовляют согревающее снадобье, обильно умащенное опьяняющими напитками, совокупленными со сладостями и пряностями. Делают из него гроги, совмещая горячий чай с ромом и коньяком на голландский манер, и вкладывая меду с лимоном и лимонными корками, а также и пунши, заменяя коньяк изрядным количеством красного вина и прибавляя множество сахару, а еще и апельсиновую цедру. Хитростью пунша считается то, что куски сахару не просто опускаются в него, а лишь предварительно натертыми апельсинной коркой до ярко-оранжевого цвету, после чего вся композиция варится и подается очень горячим. Чайный взвар зачастую объединяется с одним только красным вином и сахаром, иной же раз пунш готовится с яйцом и мускатным орехом, а по праздникам делается на чаю чайный глинтвейн, для которого берут лист самого лучшего сорта, самые отборные пряности и сок яблок и винограда, которые томятся, но не варятся и не кипятятся, на слабом огне долгое время, крепятся коньяком, после чего объединяются с чайным настоем. Глинтвейн весьма подходит для больных, подающих надежды к выздоровлению, но слабых силами настолько, что неизвестно, способны ли они одолеть недуги, а еще и угнетенных душою, коих сие питие соками жизненными наделяет и потенциями, и жаждою жизни.

Истомленному рассказом и связанным с ним душевным переживанием страннику я велел подать восстанавливающий силы черный чай, собранный в предгорьях Гиндукуша, и высушенный цельными листьями, скрученными в виде небольших трубочек. Чай такого рода собирают не иначе, как по утренней росе, когда на террасы, на которых высажены чайные кусты, выходят юные девы, ловкими тонкими пальчиками отщипывающие лишь избранные листья, подходящие как по размеру, так и по возрасту, чтобы они слагались один к одному. Сбор листа продолжается всего-то один-два часа – от рассвета, в коем в тумане только-только проглядываются ряды кустов, до того момента, как солнце начнет высушивать росистые капли, выпавшие на листья из влажного морока, потому что во всякое иное время с тех же самых кустов способно получить лишь самый обыкновенный чай, хотя и весьма высокого качества, но – рядовой. Самому же молодому кусту в том месте минуло едва ли не триста лет, так что он пророс корнями своими сквозь рыхлую верхнюю почву до самых глубинных каменных глыб, из которых и черпает свою силу и необыкновенный аромат.

В отличие от многих других народов, средь которых довелось мне пребывание свое иметь, я полагаю чай все-таки изысканным напитком, но отнюдь не средством пропитания, хотя и в том он подобающе пригож, а от того отрицаю саму мысль о совокуплении чайного настоя с молочными продуктами, ибо от них, по мнению по моему, чай обретает отчетливый кровяной привкус, а это губит его непревзойденный вкус. Поэтому прислуживающие мне никогда не подают мне чай с молоком, а сопровождают его многими приправами, как то: медом и халвою, и шакер-лукумами, и рахат-лукумами, и пастилою из айвы, и вялеными финиками и смоквами, и вываренными в меду орехами и миндалем, и сваренными в сахарном сиропе молочной зрелости волошскими орехами, как их обыкновенно готовят в Кахетии – так, чтобы кожура совершенно обуглилась, а внутри ядро оставалось нежным и сладостным, а еще сушеными персимонами, кои положено сохранять от порчи не иначе, как в древесной золе, а для того потребно пережечь арчевые дрова до белого пеплу, и тщательно собрать его, и сахаром коричневым кленовым, и сахаром белым тростниковым, мелко наколотым, и лепешками из белой муки, пропитанными коровьим маслом, растопленным с шафрановым порошком, и пирожками, зажаренными на хлопковом масле, которое единственное из годных в пищу не пригорает и не меняет вкуса, даже будучи прокаленным, в каждом из которых в начинку были положены кусочки разных фруктов, лучшим же почитаются яблочные из тех, что в Ферганской долине произрастают, или же айвовые, а сорт айвы никакого значения не имеет, ведь всякая из них она хороша, что в Хинде, что в Персии, и в иных местах, а также и иными разными сластями и прикусками.

Странник же оценил мою заботу о его здравии и самочувствии и вкусил от ремесла повара моего разных разностей, и испил многое количество чайного напитка со сластями, отметив наособицу изысканный аромат вручную изготовленного чайного листа. Надобно сказать, что в настое листы разворачивались во всю длину и ширину, напитывая его всеми силами своего растения, и странник, испив до дна, вынул перстами несколько листов и сжевал их, разве что не закатывая глаза от нахлынувшего на него удовольствия, настолько хорошим оказался их терпкий вкус.

Потом по моему настоянию страннику был подан зеленый чай, заваренный в малом чугунном чайнике, что ханьские ремесленники горазды лить в песчаные формы, и в которых зеленый взвар сохраняется горячим весьма долгое время, что многим нравится, однако же иные почитают сие неправильным, потому что зеленый чайный лист в настое вначале дает сильный тонкий аромат при почти что полном отсутствии вкуса, потом же, через малое время, аромат слегка меркнет, а вкус становится терпким, вяжущим и, что кое-кто полагает за недостаток, горьковатым, но в то же время очень освежающим и восстанавливающим силы, на что весьма невеликое число напитков способно, разве что настой маральего корня или вытяжка из оленьего да носорожьего рога, что весьма действенные средства, вот только небезопасные для слабого сердца да истомленного испытаниями тела, кои они могут и до полного истощения довесть. К чаю к зеленому предлагался один только алычовый да абрикосовый мед, поелику и одного его аромата да вкуса достаточно для самого благотворного влияния, и сему угощению странник был рад и особенно благодарен, ощутив несомненный прилив сил и бодрости, несмотря на утомление и некоторую обыкновенно его сопровождающую апатию.

И вот мы подняли подобающие для сего чаепития ханьской работы пиалы на четыре глотка, выделанные из тонкого фарфора таким хитрым способом, что казались не толще яичной скорлупы, расписанные красно-золотыми драконами, извергающими из пасти витиеватые клубы дыма и пламени (а надобно сказать, что у ханей дракон отнюдь не символом злобной несокрушимой твари полагается, а знаком особого благоволения небес и приятия судьбы, несущей одну только удачу), да так мастерски, что на просвет на стенках пиал проглядывались контуры другого дракона, как бы скрывающегося внутри фарфоровой оболочки и движущегося супротив нарисованного противосолонь. Произнося здравицу друг другу, мы вкушали наслаждение от изысканного напитка, будто бы возрождающего нашу молодую силу, и были настолько поглощены этим, что перестали обращать внимание на окружающее вполне.

Однако же из этого благостного состояния тела и души я был вырван обращением ко мне, впрочем, произнесенным с полным почтением и подобающей вежливостью, которое сделано было начальником воинов моих, зорко стережение несущих, хотя бы беседа наша со странником велась самым мирным голосом и безо всякого озлобления, и он сказал:

– Господин мой, Абу очнулся!

И мне пришлось поневоле перевести внимание свое на нашего несчастного проводника, сраженного неведомым расстройством при входе в оазис Данданкан и с той поры в плачевном бессмысленном и бесчувственном состоянии пребывающем. Тут и открылось мне, что проводник явил некоторое подобие признаков жизни, зашевелился беспорядочно под кошмою верблюжьей шерсти, что заботами моих людей тело его укрывало, вероятно, оскорбляя запахом своим обоняние изнеженного негоцианта, однако же предохраняя с должной степенью надежности неспособного к самоохранению человека от ядовитого посягательства выходящих на ночную охоту зловредных скорпионов или вероломных и зело опасных каракуртов, которые настолько свирепы, что самки поедают самцов прямо во время спаривания их. Поверхность кошмы заколебалась подобно как от мелкой дрожи колеблется земная твердь в Копетдагском нагорье, когда сотрясается подземными толчками, потом с одного краю ее показалось нечто, оказавшееся правым сапогом мягкой кожи, кои наш проводник так ценил в долгом и многотрудном странствии, принуждавшим его не расставаться с обувью многие часы, а часто – и дни, что она делалась его как бы второю кожей и должна была сему соответствовать, потом то с одной стороны, то с другой высовывались стиснутые кулаками руки его, и вот после довольно долгой прелюдии пребывавший под кошмою человек резким движением отбросил ее в сторону и явился пред нами в своем обличье, весьма, впрочем, болезненном и изможденном – самолично своей персоною Абусир ибн Дашур ибн Бибан ибн Эенофер ал-Мукабалла, урожденный аравийского племени И-н-Тартаит, человек звания свободного, а не подневольного, отпущенный старостами народа его на вольный откуп, в котором он большей частью жизни и пребывал, лишь несколько раз в году встречаясь со своими людьми, да и то – где-нибудь на ярмарках или на сходках, бытующих среди аравийцев по разным поводам, главный из которых же – обмен девушками на выданье да приданым к ним имуществом, и на тех кратковременных встречах отдавал им часть, совсем немаленькую, своего жалованья, вроде бы как налогом за его свободные от племенных обязанностей труды. Как понял я из немногих слов проводника Абу, таков обычный порядок для не имеющих достаточно влиятельных родственников в его народе, потому что таким людям, при всей скудости житья пустынников, не на что уповать в самом племени – имущества у них недостанет и на одну жену, скота хватит лишь для недостаточного пропитания своего, а пойдут дети и настанет пора давать за ними калым, так это будет просто невозможно и обернется ужасающим скандалом и изгнанием из роду; а по той причине, а не по какой иной, что бы ни утверждали прикидывающиеся знатоками, отхожий промысел есть естественная и единственная участь для сирот, одиноких и малоимущих, позволяющая им не теряя достоинства своего свершать жизненный путь.

И вот, Абусир ибн Дашур ибн Бибан ибн Эенофер ал-Мукабалла аль И-н-Тартаит, предстал пред нами, отошед не то от болезненного сна, не то от иного расстройства чувств, и я из уважения к нелегкому и благородному труду его, а также и по иной душевной склонности, пригласил его к дастархану, и он повиновался, и вступил с нами в беседу.

26

– О, благородные, – молвил Абу хрипловатым голосом, выдающим как его внутреннее сильнейшее душевное волнение, так и долгое бездействие того органа, что всевышним дарован нам для изъяснения приятственной речи, равно как и хулительных и богоотступнических слов. – О, благородные, удостоившие меня, недостойного, чести вкушать с вами изысканности беседы и даров дастархана и наслаждаться неземными дарами, что медлительные и напоенные мудростью слова откровенного разговора приносят, ведь сказал мудрец из древних мудрецов Аристотель: «Многие дружбы расторгла нехватка беседы». Воистину, жемчуга слов, нанизанные на шелковую жилку смысла и сюжета, застегнутые надежной застежкою приятствия и обоюдного внимания, есть великая драгоценность из дарованных нам свыше, и лишь в наших невеликих силах распознать нужность и важность дара сего, а отнюдь не каждому сподобится в том преуспеть. Почтение и благодарение тебе, о благородный, и тебе, о благородный.

– Мир и приветствование и тебе, Абукир, надежный и справедливый проводник в странствии нашем, цель которого все также далека от меня, как и в самом начале пути, – отвечал я на его слова. – Раздели же с нами пищу и напитки, удовлетвори потребность тела твоего и, если сочтешь сие необходимым и подходящим, облегчи душу свою, ибо вижу я – пребывает она в смятении.

– О достойный проводник, – присоединился к моему славословию странник. – Наш гостеприимный хозяин пригласил тебя к совместной трапезе, его искусством и бдением изготовленной, и мы готовы выслушать тебя, и облегчить томление твое, и дать тебе совет, в котором ты, возможно, нужду терпишь, или же разделить с тобой печаль твою в общем молчании, так не соблаговолишь ли и ты присоединиться к нашему разговору о причинах и следствиях нашего вечного, теперь уж я вполне удостоверился в том, пребывании в дороге в погоне за неким эталоном и образцом, как иные все свое время и жизнь свою отдают поискам святого Грааля, иные – чудища странного, в озере Лох-Несс обитающего, кои многие зрели, но никто не осязал, иные – скрижалей каменных, где святым повелением заповеди изложены, иные те – Ковчега Завета, вмещающего неизведанную силу, а иные – посоха святого халифа Али, все в надежде сыскать, но без надежды достигнуть этого, а многие и опасаясь, и не желая прекращения поисков, ведь в них вся жизнь их происходит, а окончившись, так и смыслу жизни их окончательное завершение предстоит. Ведь недаром сказано, процесс много важнее результата будет.

– Благодарение за пищу и питье, – ответствовал Абу. – Приму с надлежащим почтением и то, и другое, от щедрот ваших. Благодарение и за приглашение разделить боль и кровь моей израненной души, ибо она велика, а томление ее есть самодостаточная причина моего нынешнего весьма плачевного состояния, чему, однако же, есть и особая причина, и сопутствовавшие обстоятельства. Врачевание сей хвори возможно и беседою. Что же до исцеления, так оно вряд ли наступит, с чем я уже смирился окончательно.

– Но ведь сказано – яви язву свою на площади на обозрение всем, и проси совета, и найдется обязательно либо сам страдавший такою же язвою и облегчение поимевший, либо знающий, как некто, использовав такое-то снадобье, в том страдание свое прекратил. В том и мудрость.

– Скажу тебе, это лишь одно из многого, мудростью полагаемого. Те же христиане веруют – скрытый грех наполовину прощен; но истинно ли сие? Никому не ведомо.

– Истинно почитается, чему невероятные свидетельства есть, откровение больной души исцеляет боль ее. Неужто спорить об этом?

И мы все согласились в том, что беседа благородная, а не спор о том, кто прав, почасту в горлопанство пустословное переходящий, есть отдохновение души от забот ее и бальзам на боли ее, и вернулись к напиткам и кушаньям, не ускоряя хода событий, что вообще является делом неблагодарным, ибо все и каждое должно следовать, как предначертано ему, а иное все нарушает ход вещей, что есть мировой закон. Известное время спустя, Абу обратился к нам:

– Мнится мне, что наступило время откровенному разговору и беседе средь праведных, о благородные. Есть время собирать камни, и время разбрасывать их; есть время беседовать, и время уклоняться от беседы. В должное время в должном месте свела нас судьба, в чем знак ее, свыше ниспосланный, усматриваю, а потому нужным не нахожу долее в молчании пребывать, а ведь надобно сказать вам, вот уже двенадцатый год я храню в себе невысказанной эту мучительную и сладкую боль, и никто не знает о ней до сей поры, и вот, лишь сейчас отверзнутся узы, ее во мне удерживающие, так и будь что будет, и пусть предначертанное свершением завершено станет.

И я сказал, обращаясь к Абу:

– Воистину, чтобы речь твоя была не в тягость тебе, а в удовольствие, и облегчение душевное наступило так естественно, как ночную мглу сменяет утренний рассвет – вначале едва лишь намеком, а потом все ярче и ярче, до катарсиса, что полуднем зовется, когда все природные силы пробуждаются полностью и окончательно, простри левую руку свою к дастархану и наполни ее этим серебряным стаканом с лучшим сирийским кофеем, в котором удивительная крепость сочетается с изысканной мягкостью и бесподобным вкусом и ароматом, а правую же длань, лишь только скажи желание свое, готовы мы наполнить чубуком подлинного турецкого кальяна, заправленного самолучшим табаком, и только прикажи – хочешь, яблочным, а хочешь – черносливовым, или же вишневым, или же персиковым, или же розовым – все для твоего удовлетворения, и мы рабы рассказа твоего, обращенные в слух. Говори же!

И Абукир почал:

– Повторение того, что могли вы почерпнуть где-либо в другом источнике, не есть украшение рассказу моему, как изъян плода способен вкус его испортить, но и невеликий грех, ведь не зная источника, не оценишь и вкус воды. Знамо дело, в каждом строении, великим искусством воздвигаемом, есть и изначальный камень в основе основ его, он и шероховат, и неказист, а только без него не ставятся беломраморные стены, изукрашенные резьбою, не оскорбившей бы и драгоценности, украшающие супруг хана в гареме его; и в великом ливанском кедре, каждая ветвь которого благородна в каждом повороте своем, а древесина благоуханна и прочна, а семя его исполнено маслом и как бы молоком, имеется грязный и корявый корень, который недостоин явления на свет, но без которого кедру не быть и не устоять; и в моем рассказе есть первое слово, и звучание его оскорбить способно слух, и вид его не изящен, а смысл его темен и до поры сокрыт, и название тому слову – страсть и любовь.

Надо же вам знать, что родом я из пустынников великой пустыни Аравийской, в коей песка больше, чем звезд на небе, воды меньше, чем в пиале, кою принято выпивать за беседою, стебли сорго и финиковые пальмы, способные давать пропитание, возможно счесть, причем пальцев на двух руках будет слишком для того много, а людей, жаждущих пропитания и имеющих это неоглядное место своим жительством, многие сотни, что кажется очень малым числом в бескрайности пустыни, на деле же слишком много, потому что им не хватает всего для жизни их. Люди там племени одного, имя ему И-н-Тартаит, только к разным родам принадлежат, я же отношусь к роду Бибанову, который там не из последних есть, и у него оазисы, и пальмы, и скот в изрядном числе имеются. Не стоило бы ничего большего и возжелать мне, в том роду проживая, если бы мои родители не сгинули неведомо куда, и я сам оказался в роду без сильных родственников, что обыкновенно означает полное ничтожество таких людей. Имуществом моим меня снабдить было некому, а без того нечего и полагать надежды обзавестись семьею, стадом или садом, или как иначе укрепиться, и есть лишь два пути жизни – или идти в приживалы к богатому родственнику и батрачить на него рабским трудом всю жизнь за малое пропитание и недостаточное одеяние, не имея способа как-то переменить состояние свое, либо же отважиться племя свое покинуть и уйти на вольные хлеба, тяжкими трудами хлеб свой зарабатывая по дарованию своему – кто в ремесле, кто в уходе за стадами, а кто, как я, судьбою одаренный способностью в самую темную ночь направление пути не терять, и в звездном чертоге читать так ясно, как немногие и в книге на знакомом наречии читать умеют, и источники воды знать, и на многих языках объясниться, и в управлении караваном уметь, и в руководстве людьми преуспеть – те идут в услужение караванщиками или проводниками, отдавая часть, и большую, старейшинам своим за то, что они продолжают считать тебя в И-н-Тартаит племени, где бы ни пролегали пути твои, и готовы подтвердить сие, ссылаясь на традицию да на племенную хронику, указав и имя твое, и отца твоего, и лета твои, потому что человек без роду и без племени пригоден лишь состоянию рабскому и на него каждый сильный горазд длань свою распространить и закабалить.

С младых ногтей я был приспособлен к караванному делу, отчасти способностями, судьбою мне дарованными (скажу вам, это воистину единственный дар, что мне дан был щедро, великодушно и бескорыстно), а также и моею безнадзорностью и отсутствием родительского попечения, вследствие чего вступиться за меня оказывалось некому и всякому было сподручно навязать мне некие обязанности, исполнять которые самолично не было особого желания или почиталось уроном собственному достоинству. По той самой причине, которая угнетает тело, но закаляет душу и придает рукам умение, я сызмальства научился не просто ходить за животными, чему и недоумок обучиться способен, но именно обходиться с ними, вступая в полное взаимопонимание, может быть потому, что и сам был низведен почти что до их уровня и они признавали меня за своего. Помимо этого умения, приобрел я всяческую сноровку в вязании узлов и в разведении огня, в выборе подходящего места для ночлега и в искусстве разбить походный шатер, уверяю, совсем непростом и нелегком для подростка, чьи мускулы еще не обладают нужной силою и прочностью, и уже с юных лет караванщики нашего рода стали видеть во мне не обузу, а некую толику помощи, и брали меня в странствия, где я исполнял роль мальчика-раба со службой за все. Ах, воспоминания того времени горьки для меня и тяжелы, но ведь все, что не сумело погубить нас, то закаляет и укрепляет, так и я к пятнадцатилетию своему мало того, что окреп физически, но и проявил недюжинные способности ориентироваться в пустыне, что почти также сложно, как в открытом море, но куда опаснее из-за непредсказуемости песчаных бурь и смерчей, способных замести и погубить караван в считанные минуты.

Как оказалось, способность умозрительно видеть путь, каким следует идти каравану, талант врожденный и обучиться сему искусству почти что невозможно, хотя и доводилось мне слышать о том, как изворотливым арабским умом измышлено особое магическое устройство, в котором в чашке с водою плавает неведомым волшебным способом железная рыбка, носом своим денно и нощно указующая на Полярную звезду, по чему можно и в туман, и в бурю узнать верную дорогу, а использовать сей амулет способен после первоначально наложенных чар абы кто, и все одно указание верно будет, но у нас в Аравии такое неведомо, да и волшба особенно не в чести, ведь неведомо, кто там в ней заперт, а вдруг некий ифрит, порабощающий неразумных? Так что мне пришлось у знающих людей и по немногочисленным таблицам учить имена и расположение звезд на память, не полагаясь на всяческие хитрости, за что я неоднократно бывал бит наставниками своими, когда должного рвения и достаточного понимания предмету не выказывал, и уж с той поры затвердил навечно мудрость пустынников: «Звезды – это блестящие монеты, которыми платят за нашу жизнь», так вот, за свою жизнь я многократно пересчитал их своими ребрами и хребтиною, и ведомо мне, что их число велико весьма.

Когда же мне исполнилось пятнадцать и отец, буде он у меня наличествовал, должен был бы уже приискать мне достойную невесту для моей первой жены, довелось мне выйти в дальний караванный путь, куда меня взял с собой один из караванщиков, что занимался отхожим промыслом, испросив на то позволения старейшин. Неведомо доподлинно мне, но по некоторым признакам полагаю я, что тем самым он готовил меня к принятию решения судьбоносного, что должно было определить, да и определило, предназначение мое на годы вперед к пользе взрастившего меня рода-племени. И я, не имея причины и возможности отказать, выслушал приказание его и в назначенное время выехал с ним вместе на быстроногом дромадере в ярмарочное место, где нам надлежало принять караван, который необходимо было доставить в установленный соглашением краткий срок из одного места в другое, в полной сохранности животных и товаров и, по возможности, также и людей. Путь был знаком мне лишь по устным рассказам, потому что там мне ходить еще не привелось, но ничем особенным, как-то: песками зыбучими, логовищами разбойных шаек, местами, где джинны и ифриты обитают – примечателен он не был, а что до отсутствия колодцев да малого количества топлива, так этому удивляться не приходилось, скорее, наоборот, если в пути имелся колодец, нужно было быть готовому сразиться у него с какими-нибудь голодранцами, порешившими поживиться на продаже воды путникам. В караване всего-то насчитывалась дюжина верблюдов, все под вьюками, только на паре из них вместо вьюков поделаны были особого вида плетеные корзины, скрепленные железными прутьями; в них находилось некоторое число невольниц, доставляемых в гарем приобретшего их на торжище невеликого князька, кочевавшего где-то ближе к побережью Красного моря и, по слухам, разбогатевшего на продаже жемчуга, сандала и амбры. Несколько ослов предназначались для главных в этом караване, а для нас, проводников, оставался единственный дромадер, который нам же и принадлежал, и о пропитании его в пути мы обязались сами же и озаботиться.