Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Предчувствие любви
Предчувствие любви
Аннотация издательства: Небо – стихия смелых. Военная авиация воспитывает закаленных, крепких духом, мужественных людей. Еще недавно освоение реактивных сверхзвуковых самолетов было на грани фантастики. Теперь это повседневная действительность. Повесть С. Каширина «Предчувствие любви» о тех, кто летает на чудо-машинах, о том, как начинают молодые люди свой путь в небо, чем заполнены их боевые будни. Герои повести – наши современники: летчики, штурманы, техники, механики.
А все-таки она вертится! Г. Галилей
Земля начала вращаться вокруг меня.
Это открытие я сделал давно, еще при первом своем старте в небо. Помню, как только моя окрыленная машина устремилась ввысь, наша крутобокая планета вздрогнула, качнулась и, набирая скорость, ринулась в невообразимое круговращение. Все так и мелькало по сторонам, все сливалось в сплошные разноцветные полосы.
Были потом еще более отчаянные полеты, была ни с чем не сравнимая акробатика в зоне высшего пилотажа, и всякий раз повторялось одно и то же. Оттуда, с большой высоты, земной шар казался огромным волчком. Он то и дело соскакивал со своей оси, неистово шарахался куда-то вбок, невесомо опрокидывался и на какой-то миг пропадал из поля зрения, чтобы тут же сигануть на новую орбиту. А я неизменно оказывался в центре всех орбит, и от восторга у меня сладко щемило в груди.
Во всю свою луженую глотку рокотал мотор. С дикой удалью свистел рассекаемый крыльями воздух. Весело, с неуемным молодым азартом выписывал пилотажные пируэты мой самолет, и уже как-то по-свойски озоровала земля.
Не только там, вверху, но и на аэродроме, когда я выходил из кабины, меня слегка покачивало и горизонт плыл перед моими глазами. Так бывало, пожалуй, лишь в детстве, когда меня, осоловелого, снимали с качелей.
Постепенно головокружение прекращалось. Облака, деревья, дома – все водворялось на свои прежние места, все обретало привычную неподвижность и оставалось незыблемым до очередного полета.
Рассказать о своих ощущениях я не решался. А если это было только у меня? Засмеют ведь…
И вдруг совершенно неожиданно мной, овладела небывалая самоуверенность. Это случилось вскоре после выпуска из училища, когда я получил диплом военного летчика. Точнее – в тот день, когда перед строем нашей курсантской эскадрильи был оглашен приказ, коим мне присваивалось офицерское звание – лейтенант.
Взрывная волна радости подняла меня выше седьмого неба. Какие дали распахнулись передо мной, какие перспективы – дух захватило!..
Вот тут земля дернулась и пошла, пошла, из-под моих ног. Меня качнуло. Нарушив торжественность момента, я нечаянно толкнул плечом соседа по шеренге.
Глянул: кого? А это – Пономарь! Вообще-то, если полностью, то Пономарев, Валентин Пономарев. Веселый парень, свойский. Но язва та еще. Не язык – жало. Словом, Пономарь. А чего это он оказался возле меня – левофлангового? Ведь обычно красовался чуть ли не на самом правом.
Ах, да, училище закончено: можно позволить себе хотя бы какую-то маленькую вольность. Вот многие и заняли не свои места, лишь бы формально обозначить строй.
А с Пономарем лучше не связываться. Ну вот, так и есть. Сильно ли я задел его – чуть коснулся, а он уже взял меня на мушку. Сощурил свои хитрющие глаза и выразительно щелкнул себя пальцем по горлу:
– Уже хватил? Да?
Ему дай только повод – разведет турусы. Поэтому я промолчал.
Слева рядом со мной стоял Зуб. Вообще-то, если полностью, то Зубарев, Николай Зубарев. А попросту – Зуб. Наивняк жуткий. Любую чушь сморозь – поверит! Вот и сейчас Вальке поверил и не то с упреком, не то с сожалением обронил: «Эх ты!..» – да еще и за локоть поддержал, точно я и в самом деле с трудом держался на ногах.
Всех, кому присваивалось офицерское звание, командир вызывал поименно. Они выходили вперед, гордо вскинув голову и печатая шаг. Я тоже рубанул строевым, словно на параде, но… споткнулся. А чтобы не грохнуться, не растянуться на виду у всего строя, подпрыгнул и сбалансировал руками. И сразу же ритуальную тишину, точно орудийный залп, потряс взрыв хохота. Настигая меня, осколками полетели реплики:
– На радостях в пляс пошел!
– Вспрыснуть успел…
– Ловкач!..
Давно ли под строгим взглядом командира все замирали, вытянув руки по швам, как под гипнозом, а отныне – сами с усами. Так что знай наших! Летчики, дескать, соблюдают дисциплину строя только в воздухе. А на земле для нас шагистика постольку-поскольку.
И пошло: шум, смех. Подумаешь, оступился человек на ровном месте. Никто от такого не застрахован. А вот поди ж ты…
– Да бросьте, он просто чудит.
– Ага. Как Суворов на дворцовом паркете… Командир и стоявшие рядом с ним инструкторы, поздравляя меня, не без подозрения заглядывали мне в глаза: уж не под мухой ли? Не нарушил ли авиационный сухой закон?
Я сделал четкий поворот кругом и нарочито чеканно промаршировал к своему месту. А стоя уже в строю, неожиданно для себя громко сказал:
– А все-таки она вертится!
И опять грянул смех. А Пономарь тут как тут:
– Вокруг тебя? Ясно. Головокружение от успехов.
– Товарищи офицеры! Раз-говор-рчики! Команды «вольно» не было…
Торжественное построение близилось к концу. Сменяя друг друга, к нам с теплыми напутственными речами обращались наши инструкторы. Если верить им, то мы, нынешние выпускники, были самыми способными, самыми настойчивыми, самыми достойными, чуть ли не выдающимися. Как будто это совсем не они в недавнем прошлом чехвостили нас и за ошибки в полетах, и за мелкие земные грехи.
«А все-таки она вертится!» – упрямо повторил я, но уже про себя.
Я часто вспоминал Галилея. Вспоминал, когда было трудно. Вспоминал, когда одолевали сомнения. Вспоминал, когда положение казалось безвыходным.
Именно его вещие слова машинально сорвались с языка, А как иначе можно было выразить мое теперешнее душевное состояние? Голова у меня действительно шла кругом.
А как только нам была подана команда разойтись, Валька обнял меня за плечи и фальшиво заблажил:
Коперник целый век трудился, Чтоб доказать земли вращенье…
Я не любил эти игривые куплеты и не терпел телячьих нежностей. И чего, орясина долговязая, пристает. Рад, что длиннее меня. Сграбастал – моя голова у него под мышкой – и орет.
– Валюта, – ласково попросил я, – убери грабли. Ух, как он зыркнул! Валя – имя девичье, а он – Валентин. Пономарь – это тоже по-свойски, но Валя и уж тем более Валюта – извините, он не девица. Небрежно меня оттолкнув, Валька куда-то заспешил.
Плац быстро пустел. Возле меня остался один Зуб. Он с каким-то странным напряжением смотрел мне в глаза. К вдруг осторожно спросил:
– Послушай, а ты… А у тебя раньше не было такого?
– Какого – такого? – не понял я.
– Ну, этого, – Николай выразительно посверлил пальцем у своего виска.
В нашей курсантской эскадрилье шутки и подначки были в ходу, и безобидные, и грубоватые – всякие, по любому поводу. Обижаться на остроумие товарищей считалось дурным тоном. Но сейчас я оторопел. Что такое? Кто подкусывает – Зуб! Да от него иногда за весь день лишнего слова не услышишь. А тут на тебе!..
– Знаешь что? – взвился я, – иди-ка ты… Ты что мутоту разводишь? Хочешь, чтоб меня из-за твоего трепа на баранье кресло повели?
Бараньим с чьей-то легкой руки в авиации прозвали вращающееся медицинское кресло. На этой вертушке врачи проверяют у летчиков чувство равновесия. Посадят, раскрутят, потом резко остановят и пальцем перед твоим носом туда-сюда, туда-сюда: смотри вправо, смотри влево, смотри вверх. А ты сидишь осоловелый, действительно как баран, – собственные глаза не слушаются. Ужасно дурацкое состояние.
– Вот и не жди, пока поведут, сам сходи, – посоветовал Николай.
– Да на кой черт оно мне нужно?! – окончательно рассердился я.
– Брось, проверишься – самому же спокойнее будет.
– Колька, иди в болото! – Зубарев пожал плечами. Гляди, мол, дело твое.
Махнув рукой, я поспешил уйти.
Построение для зачитки приказа проходило на строевом плацу, окруженном еще густыми, но уже пожухлыми кустами акации. Мне хотелось побыть одному. Я приотстал от товарищей, свернул с дорожки и побрел вдоль этой декоративной заросли.
Рядом находился стадион. Он был так огромен, что не у каждого курсанта-первогодка хватало сил обежать этот необозримый пустырь по кругу. Впрочем, спустя год все бегали и пять, и десять кругов подряд. И хоть бы хны.
А как же иначе? Летчик прежде всего спортсмен.
Справа, неподалеку от стадиона, высились белокаменные казармы. За ними были видны многоэтажные здания учебного центра, или, как мы его называли, учебно-летного отдела, а сокращенно – УЛО. Еще чуть дальше, напоминая чем-то старинный особняк, стояло в окружении тополей и берез строение штаба. На его выкрашенном в зеленый цвет фасаде уже издали можно было прочесть лозунг: «СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РОССИЯ ДОЛЖНА ИМЕТЬ СВОЙ ВОЗДУШНЫЙ ФЛОТ!» Слова этого ленинского завета, насколько мне известно, были выложены здесь из красного огнеупорного кирпича еще при основании училища. А у парадного входа по обеим сторонам, как часовые на вечном посту, бессменно и сурово стояли две черныа авиационные бомбы. Огромные, каждая высотой в полтора человеческих роста и весом в пять тонн.
Посмотришь на них – сразу ясно: наше училище – бомбардировочное. Однако при виде их думалось и о другом: какое это грозное, какое страшное оружие! Бомбы такого калибра наша авиация применяла в годы войны лишь для поражения особо значимых целей.
Упираясь в облака, над громадами домов торчала пузатая башня водокачки. Чуть поодаль, как могучий паровоз, дымила своей высоченной трубой гарнизонная электростанция.
Слева цинком и стеклом сверкали крыши просторных, построенных еще в довоенное время аэродромных ангаров. В их широкие раздвижные ворота запросто вкатывались тяжелые двухмоторные бомбардировщики. От этих ворот и до самого горизонта расстилалось так называемое естественное летное поле. А попросту – обыкновенная степь, ровная, как стол, и первобытно-пустынная. Оттуда тянул вполне современный ветерок, напоенный ароматами бензина и машинного масла.
Был конец сентября, но погода еще стояла теплая, сухая. Солнце в небе достигло своей высшей точки. Где-то вдалеке чуть погромыхивало. Может быть, на военном полигоне, а может, в грозовых тучах. Над притихшей землей стоял душный полдень двадцатого века. День переламывался пополам.
Хотелось тишины и одиночества. Страшно гордый и вместе с тем недовольный собой, я шел, не разбирая дороги, мысленно споря и с моими друзьями-приятелями, и с самим собой. Я уже не злился на Пономаря и тем более на Николу Зуба. Какое у бедняги было обескураженное выражение лица!.. Я сам виноват: изо всех сил пыжился, а чего добился? Эх ты, пуп земли, не сумел даже отшутиться. В бутылку полез. Ну, смеялись, ну, подначивали, а ты бы не смеялся, если бы, скажем, тот же Зуб на плацу этакое отчубучил? Впрочем, это мелочи.
А что? Стал летчиком? Стал. И не каким-то там воздушным извозчиком, пилотом захудалого транспортника, а летчиком военным! Событие это или не событие? Для меня – да. Пусть не такое, чтобы давать в честь его артиллерийский салют, но весьма к тому близкое. Трус летчиком не станет.
Сегодня я лишний раз убедился в том, что нельзя быть мямлей, тихоней, скромником. Разговоры об этом в эскадрилье возникали часто, и Зуб однажды ввернул общеизвестное: «Скромность украшает…» А Пономарь, не моргнув глазом:
– Только не летчика! Летчику от нее – один вред.
Он не раз с жаром распинался перед нами, развивая эту мысль. Дескать, представьте, в наше воздушное пространство вторгся чужак. Был такой случай? Был, и не один. А сейчас положение особо опасное. Вон по радио сегодня передавали – я сперва собственным ушам не поверил. Шутка ли, нашлись за кордоном умники, которые призывают сбросить атомную бомбу в самом центре Кремля! И ладно бы кто-то где-то там сгоряча сболтнул, а то ведь напечатали об этом, по радио диктор газету читал.
– Так вот, – все больше возбуждаясь, продолжал Валентин, – встречаю я в небе самолет. Гляжу – опознавательные знаки не наши. Догадываюсь, что у него на борту, и… – Подчеркивая ответственность момента, он сделал паузу и понизил голос: – Ну, не то. чтобы в поджилках ослаб, а просто мне как-то неуютно стало, и я застенчиво медлю за мимолетной тучкой. И это, – на губах Пономаря появилась ироническая полуулыбка, – в обстановке, когда все решают секунды! Хорош бы я был со своей скромностью, а?..
Спорили мы тогда долго, и я не во всем с ним согласился, но кое в чем он, по-моему, был прав.
В самом деле, кого из летчиков назовешь тихоней? Про кого из моих друзей можно сказать, что он и мухи не обидит? Да любой из них счел бы такой комплимент насмешкой. Тот же молчун Коля Зубарев. А уж Пономарь… Да он сам взорвался бы, как атомная бомба.
Не ради беззаботного порхания по небу освоили мы профессию воздушного бойца. В ней крайности на каждом шагу, в каждом полете, и не пристало нам встречать опасности, скромно потупив глаза. Так что и я не хочу и не стану выставлять себя скромнягой.
Со дня на день мы ожидаем распределения по строевым частям. В какой-то из них начнется моя самостоятельная жизнь, и тогда…
Что тогда – подвиги?
А почему бы и нет? В военной авиации служу, не где-нибудь.
В каком роде войск больше всего Героев? В авиации. А дважды Героев? Тоже в авиации.
Вот так-то. Только попасть бы в такое место, где можно быстрее проявить себя.
Куда же меня пошлют?
Все еще празднично возбужденный, я остановился, прощальным взглядом окинул учебный аэродром. Очерченная размытым от полуденного марева горизонтом, степная равнина была беспредельной. Куда-то вдаль, за окоем, убегала серая лента шоссе, и выстроенные вдоль него телефонные столбы казались мне пограничными. За ними лежало выгоревшее под летним солнцем, знакомое до каждой травинки летное поле. За ними оставалась моя курсантская юность.
В груди шевельнулась грусть. Я знал, куда заспешили мои друзья. Они пишут письма, отбивают телеграммы, названивают родным и близким по телефону… Эх, будь живыми мои отец и мать, я тоже со всех ног помчался бы сейчас на почту. И дед Кондрат порадовался бы за меня, и дядя Николай. «Вот, – сказал бы я им, – я же говорил, что буду летчиком!..» Увы, никого из них давно уже нет. Война…
Нет, об этом лучше и не вспоминать.
* * *
Казарма, когда я вернулся туда, встретила меня небывалым гомоном. Мои сверстники, двадцатилетние лейтенанты – такие молодые, и уже лейтенанты! – бурно обсуждали последнюю и потому самую важную новость: всех нас, весь наш выпуск направляют якобы на Дальний Восток. Никто не мог точно сказать, откуда это стало известно, однако галдели ребята, подобно стае перелетных птиц перед их броском за моря-океаны. И невольно подумалось о том, что летчики – племя воистину крылатое: едва оперились – и уже спешат покинуть родное гнездо.
– Экая все-таки даль! – не то с радостью, не то с грустью повел головой Зубарев.
– А по мне – хоть в огонь, хоть в воду! – порывисто повернулся к нему Пономарев. И, как бы предупреждая возражения, решительно рубанул воздух ребром ладони: – Хоть к черту на рога, хоть к дьяволу в зубы!
У него была завидная способность быстро вовлекать окружающих в орбиту своего настроения. Двух слов еще не сказал, а вокруг него уже толпа. Все одобрительно загудели:
– Даешь Дальний!..
– Почему именно Дальний? – негромко, словно бы сам себя, спросил Зубарев. – Говорили же, что большую группу отправят в Подмосковье. И еще…
– Что? В парадный полк захотел? – перебил его Пономарев. – Нет уж, если быть настоящим военным летчиком, то и служить надо в боевом полку.
– Правильно! – послышались голоса. – Тут нечего и разговаривать. А не то напишем рапорт, потребуем…
Лихие парни в нашей бесшабашной ватаге! Каждый готов по первому зову махнуть за тридевять земель. И ничегошеньки нам не надо, кроме раздольного неба, где можно было бы во весь размах расправить крылья. А на передряги чихать! Без них не проживешь. Да и неинтересно.
Совсем недавно, будто специально приурочив к нашему выпуску из училища, в авиации ввели новую форму. И вот нарядились мои хлопцы – мама родная! Вместо тяжелых кирзовых сапог – легкие хромовые ботиночки. Брюки – навыпуск, ширина – хоть аэродром подметай. Рубаха – с галстуком, тужурка – двубортная. По воротнику, на обшлагах, сверху донизу на штанинах – голубые канты. И петлицы голубые, и околыш фуражки голубой, а над лакированным козырьком – ослепительная кокарда с крылышками. От погон и эмблем, от пуговиц и нагрудных знаков такое сияние, хоть к зеркалу не подходи. Глянешь на самого себя – зажмуришься.
Приятно, черт побери! Невольно сам собой залюбуешься. А из моих друзей никто и бровью не повел. Как же, настоящий мужчина должен быть чуточку небрежен к своей одежде. А подтянутость – это другое дело, для военного человека она непременно нужна.
И стали вчерашние курсанты такими степенными, такими гордыми, преисполненными чувства собственного достоинства! Их лица освещались изнутри возвышенными мыслями, в их взорах угадывалось нечто героическое. Еще бы! Форма и содержание – неразрывны. Диалектика!
Кто-нибудь из посторонних мог бы заметить, что форма и содержание не всегда едины. Но в тот момент об этом лучше было не заикаться, иначе любому досталось бы на орехи. Мы – выпускники военного летного училища, а это говорит само за себя. И каждый уже видел в сиянии своих скромных нагрудных значков матовый блеск будущих боевых орденов. Зря, что ли, воздушных бойцов называют гордыми соколами, дерзновенными покорителями пятого океана!
Никому почему-то и в голову не приходило, что даже птицы в одно перо не родятся. А ведь это так. Вон у индюка гонору – на целую дивизию орлов, однако индюк – он и есть индюк.
Да, крылатый крылатому рознь. И если мои однокашники и напоминали каких-либо птиц, то скорее всего молодых задиристых петушков. Даже в лейтенантских погонах они оставались все теми же ершистыми и неуемными парнями, какими я привык видеть их до сих пор. Кое-кто еще охорашивался и важничал, но большинство вело азартный спор, где служить да как служить. Потом нашелся запевала, и в казарме зазвенела песня:
Пора в путь-дорогу, Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем…
Слова, казалось, как нельзя лучше отвечали общему настроению. Однако в самой мелодии, по-видимому, чего-то все же недоставало. Не успела она зазвучать в полную силу, как рядом кто-то затянул другую:
Там, где пехота не пройдет, Где бронепоезд не промчится…
Это была песня летчиков-фронтовиков. Мы обычно пели ее как строевую:
За вечный мир, в последний бой Летит стальная эскадрилья…
Но строевая хорошо поется лишь в строю, когда каждый такт ложится в ритм шага. Это и усек наш Пономарь. Словно отчаянный крик, взвился его неестественно напряженный голос:
Граждане, жениться я хочу! Найдите мне невесту, трепачу!..
Никто из нес толком не знал ни одного куплета «Гоп со смыком», но слова и напев были заразительны, и мы подхватили хором. Рты – на ширину приклада, да еще с притопом. Авиационное звено приравнивается к пехотной роте, эскадрилья – к батальону, а тут начало твориться такое, будто в казарме базарил по меньшей мере полк. Нелегкими были годы курсантской учебы, теперь они позади, училище закончено, и переполнявшая нас радость по-юношески бестолково выплескивалась наружу. Благо, строгие отцы-командиры здесь не присутствовали, и мы могли дать своим чувствам полную волю.
Верховодил Пономарь. Ему, сколько я его знаю, вечно надо не как другим, а непременно в пику: что-то выдумывать, кем-то командовать, кого-то поддразнивать. Не совладав с приступом безудержного озорства, он забавлялся и забавлял других, дирижируя и беком идя по кругу. Затем картинно, как крылья, раскинул руки и, оттесняя столпившихся, помчался с носка на пятку:
Раздайся, народ, Меня пляска берет!..
Огневой парень! Заводила. Улыбка никогда не сходит с лица. Над левым ухом у него белел большой давний шрам, но это его нисколько не смущало. А сам Валентин делает вид, будто об этом шраме он и не вспоминает, хотя я-то знаю, что он малость стесняется. Особенно в присутствии девушек.
– Николаша, ты где? А ну тащи баян! – отыскивая глазами Колю Зубарева, закричал Пономарь. – Выдай на всю катушку.
Николай возражать не стал. Он осторожно извлек из квадратного футляра старенький тульский инструмент – трехрядку, доставшуюся ему от погибшего отца, любовно погладил ладонью, стирая невидимые пылинки, и рванул мехи. Валентин еще веселее понесся вперед, на ходу выделывая всевозможные коленца.
А ты кто такой, молодчик, Я спрошу молодчика, Ты молодчик, да не летчик, А мне надо летчика…
За азартным плясуном ринулось сразу целое отделение. И еще, и еще. Через минуту добрая половина эскадрильи откалывала дошедшую к нам с незапамятных времен и никогда не стареющую русскую. От молодецкого топота стонали и прогибались крашеные половицы, ходуном ходила казарма. Те, кто запоздал выйти в круг, с гиканьем и подсвистом плясали на месте, били в ладоши. Пономарь чертом ударился вприсядку…
Выпускного вечера у нас не было. Как отменили такие вечера в годы войны, так пока что и не возобновляли, хотя вроде бы собирались. Скромно поужинав в столовой, мы снова вернулись в казарму и допоздна спорили все на ту же, самую важную для нас тему: кто и куда хотел бы получить направление. Тут Валентин возьми да и брякни:
– Чего вы гадаете, если все давно решено. Наш экипаж, например, едет в Крымду.
В училище экипаж – летная курсантская группа, которую обучает какой-то один инструктор. Меня, Пономаря, Зуба и Леву Шатохина учил летать старший лейтенант Шкатов. Вместе мы везде и держались – даже кровати рядом стояли. Лева, правда, был замкнутым, в наши яростные споры не лез. Был он не по возрасту толст, довольно неповоротлив и очень боялся Валькиных ядовитых насмешек. Валька почти под Горького предрекал Леве: «Рожденный ползать летать не сможет!» Лишь теперь, когда это зловещее предсказание не сбылось, Шатохин немного осмелел:
– Куда, куда? – усмехнулся он. – В Крым? Губа не дура!
– Глухарь! – рассердился Валентин. – Я сказал – в Крымду.
– Это что еще за географические новости? Город? Где он?
– Агромадный! А ты, что же, не слышал? Есть такая авиационная столица на Крайнем Севере.
– Трепло! Покажи. Где?..
В казарме висела большая, во всю стену, карта Советского Союза, которую мы использовали при самоподготовке к политическим занятиям. Подойдя к ней, Пономарев привстал на цыпочки и начал ползать пальцем за Полярным кругом.
– Амдерма, – бормотал он, пружиня на носках и раскачиваясь, – Амдерму мы знаем. Тут летал Водопьянов. С ним были Махоткин и Аккуратов. Они садились… Садились они вот здесь, в Нарьян-Маре и на острове Вайгач. А вот мыс Желания, остров Уединения…
Опять возле него собралась чуть ли не вся эскадрилья. Валентин, недолго думая, взгромоздился на табуретку и при его высоком росте казался сейчас великаном. Колени его ног касались экватора, а голова – Северного полюса. Ледовитый океан лежал у Вальки на плечах, и чудилось, что это не океан, а само небо. Ни дать ни взять – Антей в летной форме. Водя пальцем по карте, он стал вслух читать названия не столь уж и многочисленных на Севере населенных пунктов и тут же пояснял. Вспоминал имена летчиков, которые спасали челюскинцев. Первые Герои Советского Союза. Их было семеро, и все – летчики. Потом – перелеты Чкалова и Громова.
– А кто доставил на полюс папанинцев? Тоже летчики. Кого ни возьми из полярных пилотов, каждый – герой.
Меня вдруг с такой силой потянуло в края вечных льдов и белого безмолвия, что хоть бросай все и немедленно отправляйся туда. Да, пожалуй, и не одного меня. Задрав головы, все напряженно смотрели за тот же Полярный круг. Однако Крымды мы не нашли, и кто-то разочарованно протянул:
– А ее, наверно, и вообще нет.
– То есть как это нет? – вскинулся Пономарев. – Если я говорю – есть, значит – есть!
– Так найди! Покажи. Может, тебе бинокль раздобыть?
– Просто у карты не тот масштаб, – оправдывался Валентин.
Кое-кто уже скептически ухмылялся. Один уныло бубнил: мол, романтика – палка о двух концах. Если даже и есть где-то такой аэродром, то нужно еще крепко подумать, прежде чем ехать туда. Никакой, даже самый совершенный самолет не застрахован от вынужденной посадки. А чем грозит приземление на ледяные торосы – объяснять не надо.
– Чушь собачья! – махнул рукой Пономарев. – Наши летчики и на самом полюсе садились. – И тут же, прищурясь, окинул окружающих насмешливым взглядом: – Никак сдрейфили?
Ну не нахал ли! Его подначки только подлили масла в огонь. Николай Зубарев, на что уж молчун, и тот не стерпел, сердито огрызнулся:
– Гляди, герой, сам не сдрейфь! – Пономарь опять на ходу перестроился. Призвав на помощь все резервы своего красноречия, он принялся расписывать неведомый нам северный край.
Его фантазия была безудержной. Возбужденно блестя глазами, Валентин так и сыпал. Мы словно наяву видели неисчислимые стада крутолобых сопок, угрюмые отроги скал, бескрайние просторы тундры. Верили, что зимой там под снегом замирает всякая жизнь, зато летом, когда наступает полугодовой день, из голубых озер ведрами черпают рыбу, грибы косят косой, а клюкву собирают комбайном.
Увлекшись, Пономарев пообещал в ближайшем будущем прислать на память училищу шкуру собственноручно убитого на охоте белого медведя. А заключил так:
– Вы еще нам позавидуете! Это я вам категорически говорю.
– Кому это – вам? – спросил Олег Маханьков, наш эскадрильский комсорг. Теперь-то, конечно, комсоргом его можно было и не считать, но в силу привычки ему хотелось оставить решающее слово за собой.
– Тебе и всем остальным, – небрежно отозвался Валентин. – На Север поедет наш экипаж.
– Почему только ваш? А другие?
– А ты вспомни капитана, который принимал у нас экзамен по летной подготовке. Он был как раз оттуда, из Крымды. Как, по-твоему, это случайность? Нет, дорогой, он давний друг старшего лейтенанта Шкатова, нашего инструктора, признанного мастера слепого полета. Кое-чему и мы у него научились. Вот нашу четверку он на Север и сосватал.
– Брось загибать, – Маханьков рассердился. – Распрями! Если следовать такой логике, то тех, кого по пилотированию экзаменовали дальневосточники, пошлют на Дальний Восток…
– Дошло! – усмехнулся Пономарев. – Всегда так было, будет и впредь. Кота в мешке не продают.
Разговор прервался. Лейтенанты – целая эскадрилья лейтенантов! – призадумались. Кое-что о Крымде мы уже, в общем-то, слышали. Валька на сей раз трепался не напропалую. Об этом отдаленном северном гарнизоне нам рассказывали военные летчики, которые приезжали в училище из боевых частей. Наши инструкторы называли их «купцами», потому что они не только принимали у нас экзамены по технике пилотирования, но якобы должны были отобрать из числа выпускников пополнение для своих эскадрилий.
Условия выпускного экзамена в воздухе известны: каждому из нас предстояло подняться с кем-то из «купцов» в воздух и показать все, на что ты способен за штурвалом боевой машины. И тут уж кровь из носу, а марку не урони. Иначе грош цена и тебе самому, и всем тем, кто тебя учил.
Мы целый месяц сдавали государственные экзамены по теоретическим предметам. Это тоже потребовало немалого труда, но вместе с тем еще ровно ничего не значило. Плохо слетаешь с экзаменатором – все пойдет насмарку, даже если в твоей зачетке уже красуются одни круглые пятерки. Из училища тебя, конечно, выпустят, но будешь ты не летчиком, а просто строевым офицером. Скорее всего, командиром взвода в какой-нибудь аэродромной роте.
А полет есть полет. Мало ли из-за чего в небе могла случиться неприятность! В последние дни механики и мотористы с особой дотошностью готовили наши самолеты к ответственному старту, но при пилотаже какую-либо промашку можно допустить и на абсолютно исправной машине. Стоит ли говорить, как мы робели перед нагрянувшими к нам гостями. Поначалу даже подойти не осмеливались. А Лева Шатохин аж худеть начал. Внешне все держались спокойно, даже хорохорились: а, была не была! И все же чувствовали себя скованно. Сделаешь лишний, неловкий шаг, не понравишься чем-то на земле – на тебя и в воздухе будут смотреть с предубеждением. Лучше уж подтянуться буквально во всем. Тактика наша была в общем-то не очень гибкой и своеобразием не отличалась. Не мудрствуя лукаво, мы следовали давней, кем-то в шутку придуманной солдатской заповеди: «Всякая кривая вокруг начальства короче любой прямой».
А будущее наше начальство выглядело довольно представительным, для нашего брата, курсанта, даже грозным. Все «купцы» были в весьма высоких званиях – майоры да подполковники. Поневоле стушуешься, если до сих пор имел дело главным образом со своим инструктором, на погонах которого скромно поблескивали три маленькие звездочки.
– Интересно, какие они занимают должности, – строил догадки Лева Шатохин. – Если у нас майор – командир эскадрильи, стало быть, комэски и они. А подполковники…
– Инструкторы, – предположил Зубарев.
– Чего? – язвительно засмеялся Пономарев. – Скажешь тоже – инструкторы! Они же инспектирующие. Значит – инспекторы. Соображать надо! Инспекторы по технике пилотирования.
Валентин, как всегда, был прав, но нам-то от этого легче не стало. Инспектор – это инспектор, к каждому из нас он предъявит такие же требования, как и к любому летчику строевой части. А скорее всего, даже более жесткие.
Был, впрочем, среди приехавших один капитан, добродушный толстяк и балагур с приценивающимся, улыбчивым взглядом. Посмотришь – взаправду купец, только наряженный в летную форму. Не ожидая, пока его представят официально, он сам пришел в казарму, первым завел с нами разговор и этим сразу расположил нас к себе.
Узнав, что полечу именно с ним, я обрадовался. Но когда полетел, не знал что и думать. С виду веселый и разговорчивый, капитан оказался в воздухе немым. Перед стартом он молча сел позади меня в инструкторское кресло, да так и не обронил ни единого слова на протяжении всего полета. Ни подсказки, ни замечания, точно его и вовсе не было на борту.
«Недоволен, наверно, вот и молчит», – думал я и, когда приземлился, с упавшим сердцем спросил:
– Товарищ капитан! Разрешите получить замечания.
Козырнул – и руки по швам. Жду: поморщится сейчас, укоризненно усмехнется и в своей благодушно-насмешливой манере выдаст что-нибудь вроде того, что тройка – оценка тоже государственная. А причина для таких переживаний у меня была: при снижении перед посадкой я малость превысил скорость. По нормативам плюс-минус десять километров в час ошибка не столь уж и грубая, при ней можно надеяться на твердую четверку, да кто его знает, какой мерой будет оценивать мой полет этот загадочный толстяк!
