Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Задание не пугало: каждый имел на счету уже по нескольку вылетов на полигон. И все же я малость волновался, потому что генерал усложнил задание дополнительной вводной: бомб на самолет – одну, заходов на цель – один. Повторных для прицеливания не дано. Промажет штурман – условный вражеский объект останется невредимым, допустит тактическую ошибку пилот – будет сбит твой бомбардировщик.
Проще говоря, и в той и в другой промашке – плохая оценка. А если за двойку в школе по головке не гладят, то в военной авиации – тем паче. Нас для того и учат, чтобы каждый воздушный боец, каждый экипаж мог в любой момент, по первому сигналу подняться в небо и с ходу выполнить боевое задание не меньше чем на отлично.
Смущало меня еще и то, что бомбовый удар нужно было нанести как бы экспромтом, без всякой предварительной подготовки. Обычно к такому вылету мы готовились загодя. Прокладывали и рассчитывали на полетных картах маршрут, намечали контрольные ориентиры, детально обговаривали со штурманом порядок работы на боевом курсе. А тут – прибежали по тревоге на аэродром, подвесили бомбы – и пошел!
– Привыкайте действовать по-фронтовому! – напутствовал нас майор Филатов. – И на боевом курсе не мешкайте. При подходе к цели и зенитки, и истребители – все по тебе лупит. Там не до повторных заходов. Вот так-то…
Включив и настроив автопилот, я постепенно забыл о своих сомнениях. Машина шла сама, почти не требуя моего вмешательства. Мне оставалось лишь поглядывать на приборы да время от времени легонько поворачивать кремальеру высоты, чтобы не нарушался устойчивый горизонтальный режим.
Дружно гудели двигатели. Забортный термометр показывал пятьдесят три градуса мороза, а в кабине сохранилась ровная комнатная температура. Это тоже настраивало на спокойный лад.
Здорово помогла и погода. Хотя синоптик и предупреждал, что на маршруте возможна встреча с кратковременными зарядами дождя и снега, небо было чистым и прозрачным, как хрусталь. Тронь – зазвенит. С большой высоты мишень на бледно-зеленом замшелом болоте, отведенном под полигон, была видна отчетливо, точно приподнятая на ладони. При такой видимости промахнуться мог, пожалуй, только слепой, и все штурманы нашего звена отбомбились метко. Следом к мишени шли экипажи Пономарева и Зубарева. Можно было надеяться, что не промахнутся и они.
Зубарев стартовал с аэродрома последним. Его штурман Владимир Пинчук частенько «прокатывался на тройках», вот майор Филатов и наметил для него время удара в заключение, чтобы он приободрился, узнав об успехе впереди идущих.
По-своему воодушевлял своего штурмана Зубарев. Перед вылетом он его предостерег:
– Смотри у меня!
– Помолчи, Николай, а то катапультируюсь над целью, – отшутился Пинчук, но выражение его лица было тревожным. Он медведем влез в лямки парашюта, потоптался возле стремянки и, нахмурясь, буркнул: – Ладно, буду стараться. Только чтобы режим на боевом курсе – по струнке…
Относились они друг к другу с ворчливой доброжелательностью. Роль старшего, как положено, твердо и бесповоротно взял на себя Зубарев, верховодя над великаном-штурманом во всем.
В их комнате Пинчук вечно что-то ронял, разбивал, забывал положить взятую вещь на место. Николай этого терпеть не мог. Не найдя нужной ему книги или зеркала, он тотчас напускался на Владимира:
– Твоих рук дело!
Пинчук безропотно прибирал за собой.
Таким же строгим Зубарев был и к себе. Пилотируя машину, он исключительно точно выдерживал заданные штурманом высоту, курс и скорость. Поэтому и в сегодняшнем полете им удалось положить бомбу почти в центр мишени.
Строго соблюдая временные интервалы, наши экипажи возвращались на аэродром. Настроение у всех было праздничным. Однако полет еще не был закончен, и неожиданно нагрянула беда. Каверзу нам подстроила северная погода. С утра, заманивая бомбардировщики в ловушку, она расстелила перед нами красивый ярко-синий ковер июньского неба, а когда мы удалились от своего гнезда на расстояние предельного радиуса полета, она вдруг кинулась на нас лохматым чудищем. С запада, перерезая нам дорогу к аэродрому, в сторону Крымды двинулись неисчислимые полчища туч.
– Всем немедленно возвращаться на точку! – тотчас забил тревогу руководитель полетов. – Как поняли? Прием…
Небо всегда загадочно. Сотнями оптических и радиолокационных глаз следит за ним земля, прощупывая каждый километр безбрежного пятого океана, чтобы немедленно оповестить летчиков о первом признаке опасности. В наше время синоптики научились давать довольно точный прогноз. Но случается всякое. Ведь одно и то же метеорологическое явление от тысячи самых различных причин всякий раз оказывается новым, необъяснимым.
Коварна стихия. Порой из легких на вид пушистых облаков никто не ждет и редкого дождика, а оттуда вдруг сыпанет град. Ладно, если он окажется мелким, быстро тающим снежным горохом. А то ведь бывает и с голубиное яйцо. Несдобровать самолету. Были случаи, когда фюзеляж и плоскости становились рябыми от вмятин, будто изрытые оспой.
Плохи шутки и с грозой. Держись подальше, не дразни ее, не лезь в пекло: задаст трепку! А от молнии возможен пожар. Впрочем, не только электрические разряды таит в себе грозовой фронт. Угодишь ему в пасть – драконьи челюсти лязгнут гигантской камнедробилкой, и летающая громада превратится в жалкие изжеванные обломки.
Да что гроза! Известные всему Аэрофлоту небесные «ямы», точнее, обычная воздушная качка и та всегда разная – от еле ощутимых толчков до невероятных бросков. Под ее ударами стальные балки самолета и дюраль обшивки хрустят иногда, как лед под гусеницей танка.
В тот летный день внезапное ухудшение погоды застигло врасплох и дежурного синоптика, и руководителя полетов. А самым опасным было то, что никто из нашей четверки не имел еще допуска к слепым полетам. Закроет облачность аэродром – не пробиться нам к невидимой земле. Вдобавок неизвестно, какой будет нижняя кромка туч: опустится до сопок – ловушка, считай, захлопнется. А надвигался, судя по всему, так называемый холодный фронт.
– Всем срочно на точку! Скорость – максимальная! Идти по прямой! – летели в эфир тревожные распоряжения. – Посадка – с ходу!
Как цыплята от коршуна, убегали самолеты из далекого поднебесья. Это были настоящие гонки. Каждый стремился побыстрее снизиться и напрямую вывести самолет к посадочной полосе, пока она еще вовсе не закрылась туманной мглой. Я даже планировал, не сбавляя оборотов турбин, и в их тягучем гудении чудились раздраженно-нетерпеливые нотки.
Экипаж Шатохина отбомбился первым, и Лева успел возвратиться на аэродром до того, как на нашем обратном маршруте стеной встала густая мрачная облачность. А я проскочить не успел. Тучи накатились как вздыбившийся штормовой вал и, обдав мой бомбардировщик брызгами, потащили его в свою мутную глубь.
Звук рассекаемого плоскостями воздуха показался мне шипением оседающей на них пены. Облака, подсвеченные сверху солнцем, были поначалу бледно-розовыми. Но вскоре стало по-настоящему темно, как будто резко сгустились сумерки. В кабине зеленовато замерцали фосфоресцирующие приборы. Я впился в них глазами и судорожно вцепился в штурвал.
Кое-какой опыт пилотирования самолета по приборам у меня был, и мне думалось, что я смогу лететь и в облаках. Увы! Задернутые изнутри шторки можно мгновенно открыть. Облачная пелена – не шторки, ее не отдернешь. Она становилась все гуще, все злее. Болтанка то швыряла мою тяжелую машину вниз, то подбрасывала сразу на полкилометра вверх. В какой-то момент мне почудилось, что эта качка норовит поставить самолет торчком. Я резко, с силой двинул штурвалом и потерял всякое представление о своем положении в пространстве.
Стрелки приборов теперь не просто кричали – они закатили настоящую истерику. Глаза заливал соленый пот, сердце стучало где-то в горле, мешая дышать.
Падаю? Неужели падаю? А как? Боком? Хвостом вперед? Черт его знает, как! Ясно одно: падаю. Стрелка высотомера, обезумев, бежит влево, словно на часах со сломанным анкером. А в башке – звон и какая-то дурацкая формула: высота падения равна половине произведения ускорения силы тяжести на квадрат времени. Чокнулся я, что ли? Смотрю на вариометр и никак не могу сообразить, что он показывает: то ли спуск, то ли подъем.
Облака сейчас были для меня страшнее войны. Я ощутил холодное, леденящее душу дыхание смерти и вдруг с ужасающей ясностью понял, что не хочу умирать. Небо, небо… Я люблю тебя, небо… Неужели ты можешь меня погубить?!
Самолет вывалился из туч с невероятно глубоким креном. Все сильнее опуская нос и левую плоскость, он с отчаянным воем устремился к земле. Крутая спираль! Для бомбардировщика – тот же штопор. Почуяв близость неизбежного удара, внизу врассыпную разбегались перепуганные сопки. Они удирали с того места, куда вот-вот должен был рухнуть я.
Перегрузка медвежьей лапой выдирала меня из катапультного кресла. Прыгать? Ни за что! Ведь я на самолете не один. Со мной – молодой штурман и стрелок-радист. До боли в коленке надавив правую педаль руля поворота, я двумя руками поволок штурвал на себя. Повоюем!..
Безудержно, причудливыми тенями мельтешили перед глазами обрывки туч. По остеклению кабины со злостью хлестали струи дождя. Зыбкий, неверный мир ненастного поднебесья, словно трясина, продолжал затягивать громаду моего корабля в свой неуемный круговорот. Однако я не щадил ни себя, ни машину и наконец почувствовал, что она, все еще грузно проседая, уже начала выкарабкиваться в режим горизонтального полета.
От неимоверных потуг застонал, заскрипел стальной корпус, завибрировало хвостовое оперение. Жестко распростертые плоскости затрепетали, заколебались, точно пытаясь превратиться в машущие. Наверно, совсем не случайно природа научила птиц махать крыльями. Машущим крыльям, по-видимому, легче переносить такие вот головоломные броски.
В левом ухе больно кольнуло: от перепада давлений при резком спуске. Я нарочито сглотнул, чтобы избавиться от неприятного ощущения, и дал турбинам полные обороты. Как лодку в легкой зыби, машину еще подбалтывало с борта на борт, но она пошла увереннее, веселее. Проплывающие неподалеку облака теперь невинно отворачивали от нас свои лохматые морды, а внизу стыдливо горбились присмиревшие сопки.
– Лихо ты пикнул! – похвалил штурман. – Молодец.
– А чего хорошего? Ушам больно, – пожаловался стрелок-радист.
Я ничего не ответил. Знали бы они, каким было наше затяжное пикирование! Но что делать, если самолеты при всем своем сходстве с птицами имеют, в отличие от них, одну нехорошую привычку – они могут падать!
После сильного напряжения, пережитого в этом полете, не очень-то мягкой получилась у меня и посадка. Высота выравнивания была нормальной, не больше метра, но в последний момент бомбардировщик завис, как будто выдохся, и плашмя – всеми тремя колесами – шмякнулся на бетонку.
В другой раз влетело бы мне за такое приземление по первое число, но сегодня руководителю полетов было не до этого. Плохо ли, хорошо ли, я все-таки дотопал, дотянул до аэродрома, а Пономарев и Зубарев были еще где-то в воздухе. Где – никто не знал, потому что с ними то и дело прерывалась связь. По примерным прикидкам их машины находились на середине пути от полигона, но они, видимо, не слышали вызова из-за атмосферных помех или разговаривали со своими штурманами по внутреннему самолетно-переговорному устройству. А пока их запрашивали повторно, пока отстукивали телеграфным ключом радиограммы стрелкам-радистам, словом, пока то да се, облака все гуще и гуще затягивали потемневшее небо.
Случись такое хотя бы получасом раньше, можно было выйти из положения, направив застигнутые ненастьем самолеты на какой-либо соседний аэродром. Теперь, когда они прошли по дальнему маршруту до полигона и обратно, их топливные баки были почти пустыми, а погода испортилась по всей округе. Оставалось лишь два варианта: либо приказать экипажам катапультироваться, либо разрешить им пробиваться сквозь многослойную завесу туч.
Когда я вошел в помещение стартового командного пункта, в мою сторону никто даже и не обернулся. Лица у всех были озабоченными, суровыми. Я взял свободную табуретку и молча, стараясь никому не помешать, устроился в затененном уголке, где сухо потрескивали крупногабаритные блоки раций дальней связи.
На пульте дежурного синоптика за коричневым полевым телефоном стоял графин с таким же коричневым, крепко заваренным холодным чаем. Мне очень хотелось пить, но и попить я не решился. По комнате, заложив руки за спину, сновал взад-вперед Генерал Тревога. Не сводя с него настороженного взгляда, старший лейтенант Карпущенко то и дело поддергивал и без того аккуратно затянутую у него на левой руке красную повязку с буквами «ПР». Он был сегодня помощником руководителя полетов и всем своим видом выражал готовность немедленно выполнить любое распоряжение генерала.
– Что будем делать, командир? – генерал повернулся к майору Филатову. – Ваше слово решающее. Вы лучше знаете своих летчиков.
Тишина на командном пункте казалась шершавой, словно наждак. Филатов медленно встал, одернул тесноватую куртку, собираясь что-то сказать, но в динамике послышался голос Пономарева, и майор поспешно включил микрофон. За него генералу поспешил ответить Карпущенко:
– А что с них взять? Лейтенанты…
– Перед небом все равны, – сердито взглянул на него генерал. – В авиации не так важно, какое у кот звание. Важно, кто как летает.
– Да в общем, – Карпущенко смущенно пожал плечами, – парни надежные, смелые.
– Смелые! – хмыкнул генерал. – Да смелость у них, по-моему, пока что слепая. Они по молодости как лошади в шорах: смотрят только вперед, а с боков не видят. Может, послать им лидера?
– Пошлите меня! – оживился Карпущенко.
Мне предложение генерала тоже показалось дельным. Пристроившись к крылу самолета, пилотируемого более опытным летчиком, Пономарев и Зубарев, пожалуй, гораздо спокойнее пробились бы вслед за ним сквозь облака к аэродрому. Однако майор Филатов, покачав головой, глухо сказал:
– Не успеем. У них на исходе горючка. Да и опасно: столкнуться могут.
– Что же вы предлагаете? – нахмурился генерал. Сквозь широкие окна в помещение лился мутный свет ненастного дня. Между двойными рамами бледно розовела электрическая спираль. В свое время ее протянули здесь по предложению Филатова, чтобы подогретый воздух не давал стеклам запотевать и покрываться морозным узором. Иван Петрович был страстным рационализатором и постоянно норовил что-то переделать на свой лад, улучшить, усовершенствовать.
Сейчас он смотрел на витую проволоку угрюмо, с явным раздражением. Ток шел по ней с легким жужжащим шорохом: где-то в цепи было замыкание.
Что мог предложить командир эскадрильи? Генералу не хуже, чем ему, было известно: в сложившейся обстановке наиболее верный шаг один – выброска экипажей с парашютами. Конечно, бомбардировщики – новые, могучие, дорогостоящие корабли – превратятся в груды покореженного металла, зато будут спасены люди. Если же решиться на посадку, можно загубить и самолеты, и людей. Ведь за штурвалами – безусые лейтенанты, не прослужившие в части и года.
У каждого из нас знакомство с особенностью полетов в сложных метеорологических условиях было весьма поверхностным. Училище в счет не шло. В Крымде Пономарев успел сделать лишь несколько полетов в зашторенной кабине. Как строить маневр для захода и расчета на посадку вслепую он, конечно, знал, но только теоретически. Навыков в таком маневрировании у него пока что не было. А у Зубарева дела обстояли еще хуже. В продвижении по программе летной подготовки Николай несколько приотстал и мог судить о пилотировании самолета в облаках разве что по занятиям на тренажере.
Майор Филатов долго молчал. Видимо, взвешивал все «за» и «против». Наконец он произнес:
– Разрешите, товарищ генерал, попытаться…
Генерал внимательно посмотрел на него, кивнул и, ссутулившись, отвернулся к окну. Никто не обронил ни слова, только солдат-хронометрист еще ниже склонился к раскрытому перед ним журналу, а дежурный метеоролог виновато втянул голову в плечи.
Все, кто присутствовал на стартовом командном пункте, избегали встречаться с Филатовым глазами. Чем можно было ему в эту минуту помочь? А медлить больше нельзя. Топливные баки на самолетах не бездонны. Заглохнут двигатели… Новые машины, только-только полученные… Такие размышления, вероятно, и толкнули комэска на риск.
Хорошенькое дело – снижаться к земле, земли не видя! И ладно бы аэродром лежал на равнине, в степи, а здесь подходы к нему загорожены сопками. Даже в ясную погоду глянешь иной раз вбок – и сердце замрет. Чуть уклонись с посадочного курса – загремишь вниз с отбитым крылом!
Распоряжение было уже отдано. Может быть, еще вмешается генерал? Нет, он не вмешивался. Он стоял у окна, смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться бомбардировщики, и лицо его словно окаменело.
Первым подходил к аэродрому Пономарев. Из нескольких теоретически известных ему методов выхода на посадочный курс вслепую Валентин избрал наиболее простой и легкий: снижение по прямой.
– Рубеж, – послышалось в динамике командной рации. – Шасси, закрылки выпущены.
Обычно Пономарев говорил, словно из пулемета сыпал. «Авиационный скорострельный», – усмехался при этом майор Филатов. Но сейчас, оказавшись в трудной обстановке, Валентин вел радиообмен как заправский диктор, каждое слово произносил отчетливо, твердо, точно до конца хотел показать, что он совершенно спокоен, что владеет собой.
А до полного порядка было еще очень далеко. Самолет не вышел, а буквально вывалился из туч. Он падал. Падал с сумасшедшим, все увеличивающимся креном. Было ясно, что для пилотирования вслепую у летчика не хватило умения. Да и сейчас, после выхода из облачности, Валентин наверняка еще не очухался и не мог восстановить пространственной ориентировки. Бомбардировщик, круто забирая влево, мчался в сторону высокой горы, точно неуправляемый.
Вот так падал и я. Хорошо, что это было вдалеке от аэродрома, и никто моего падения не видел. Слишком уж неприятно смотреть на падающий самолет.
– Дай ногу! – подсказал Пономареву майор Филатов. – Помоги рулем поворота.
– По-онял, – нараспев, будто обрадовавшись, отозвался Валентин. И тут же, выровняв самолет по горизонту, радостно затараторил: – Бетонку вижу, разрешите на второй круг!
– Разрешаю, – коротко бросил в микрофон майор Филатов.
На это он, видимо, и рассчитывал. Главное, чтобы машины вышли под облака. Пусть раком, пусть боком, только бы вышли. А уж тут, когда пилот увидит землю, дело пойдет проще. Пономарев, во всяком случае, должен справиться.
И он справился, наш бесшабашный, во всем удачливый Валюха. Ему, как всегда, повезло. Нижняя кромка туч еще не достигала сопок. С запада, подгоняемая ветром, стеной надвигалась мутная завеса мороси, но она была еще далеко. А юго-восточная часть горизонта просматривалась пока неплохо. Этим Пономарев и воспользовался. Он не стал набирать высоту, повел самолет под облаками.
Его на каждом шагу караулила опасность. Нижняя граница облачности была неровной, ее клочья местами провисали почти до холмистой гряды. Окажись одна из вершин, скрытых непроглядной хмарью, на линии полета, самолет расшибся бы о нее в лепешку. Да и вообще, что значит высота в каких-то полсотни метров для реактивного корабля! Зевнешь – и ваших нет. Но все обошлось. Ревущая двигателями многотонная махина верткой ласточкой проскользнула между мрачным пологом неба и страшной в своей близости самой высокой сопкой. Ориентируясь не по приборам, а визуально, по наземным ориентирам, что было ему привычнее и проще, Валентин сделал последний разворот.
И все же этот воздушный лихач нервничал. Подходя к аэродрому с пологим углом планирования, что называется, крадучись, он развил излишне большую скорость, поздно убрал газ и приземлился не в начале, а чуть ли не на середине посадочной полосы…
– Тормози! – повысил голос Филатов.
От колес, намертво схваченных мощными тормозами, повалил дым, а машина все мчалась точно пришпоренная. Она выскочила за торец бетонки и поползла, увязая в рыхлом сыром грунте. Чудом уцелели шасси, створки колесных гондол смялись, высокий киль судорожно вскинулся кверху да так задранным и застыл.
Как бы там ни было, бомбардировщик находился уже на земле, и Пономарев мог сказать, что о кое-каких мелких неприятностях в трехтысячном году никто и не узнает. А вот Зубарев был еще в небе.
Над стартовым командным пунктом взметнулась красная ракета. Это был сигнал аварийной группе, которую возглавлял капитан Коса: «Срочно убрать застрявший самолет!» Ведь не исключалось, что не сумеет правильно рассчитать, промажет и Зубарев. Тогда, чего доброго, один корабль с разбега врежется в другой; и они взорвутся, погибнут уже после приземления.
По рулежной дорожке с ревом и грохотом к Валькиной машине понесся мощный тягач. Пыхнув дымом, напрямик по летному полю двинулся и гусеничный трактор. Обычно, когда проходили полеты, всякое движение транспорта там запрещалось. Сейчас было не до запретов. Нужно срочно принять все меры для обеспечения безопасной посадки Зубарева. Подстегиваемый общим возбуждением, спешил тракторист. Быстрее, быстрее!
А беда опять подкралась совершенно с другой стороны.
Первым охнул оторопевший синоптик. Только что он звонил на метеостанцию. По полученным оттуда сведениям резкого ухудшения погоды в течение ближайшего времени не ожидалось. И вдруг вопреки этим данным из низких лохматых туч посыпалось что-то невероятное: мглистая пыль вперемешку с белой крупой и сырыми завитками пуха.
Майор Филатов глухо чертыхнулся и сжал зубы. На его полном лице мгновенно выступила испарина.
Генерал Тревога грозно обернулся к дежурному метеорологу:
– Почему не предупредили? Тот виновато развел руками:
– Не ожидали…
– Не ожидали! Вечно у вас сюрпризы. Надолго эта мура?
– Север… Снежный заряд, – убитым голосом оправдывался синоптик. – Снежный заряд проходит быстро…
– Точнее!
– Приблизительно двадцать – тридцать минут.
– Ничего себе – быстро! Да у него топлива не хватит! – сердито воскликнул генерал и, оборачиваясь к руководителю полетов, сделал короткий отстраняющий жест: – Экипажу – катапультироваться!
Он как бы пресекал всякие колебания и был прав. Жизнь человека дороже любой машины. Пока оставалась хоть небольшая надежда на спасение новых самолетов, ее использовали. Теперь погода испортилась окончательно, и вернее будет заботиться о людях, жертвуя бомбардировщиком. Жалко, чертовски жалко терять красавец корабль, да ведь иного выхода нет.
– Как меня слышите? Как меня слышите? – неторопливо, с холодным спокойствием, будто в самой обычной обстановке, руководитель полетов вызывал на связь Колю Зубарева. А когда услышал его голос, четко, внятно передал: – Снижение прекратить! Набирайте высоту. Приказываю катапультироваться. Высоту для прыжка набирайте по кругу над аэродромом. Как поняли? Прием…
Минуту-другую длилась тишина, затем в динамике раздалось какое-то невразумительное бормотание: то ли хриплое, захлебывающееся «ладно», то ли «сяду». Было похоже, что Николай раздумывал и отвечал неуверенно, вроде бы даже нехотя, сквозь стиснутые зубы. А может быть, он просто находился в сильном напряжении и поэтому лишь промычал: «Мм… Мм…» Когда пилотируешь самолет по показаниям приборов, внимание занято настолько, что не хватает времени на радиообмен. Тут малоопытный летчик уподобляется человеку, который пишет и наряду с тем вынужден отвечать на вопросы. Нужно выждать, дать ему возможность сосредоточиться.
– Повторите, как поняли, – снова запросил руководитель полетов. – Повторите, как меня поняли. Перехожу на прием.
Опять тишина. Я догадывался, в чем дело. На себе прочувствовал, как тяжело в облаках. Хочется хотя бы маленькой остановки, хотя бы коротенького отдыха, чтобы расслабиться, перевести дыхание. А самолет летит, им нужно управлять.
И вдруг рация выдала нечто несуразное:
– Сказал – все!
– Что такое? – насторожился генерал. – О чем он?
Филатов нахмурился и пожал плечами. Откуда ему известно, что там надумал летчик. Может, просто не ту кнопку нажал, вместо внутреннего телефона включил передатчик.
– Он говорит, что сядет, – подал голос помощник руководителя полетов старший лейтенант Карпущенко. Кто-кто, а он знал, очень хорошо знал характер Зубарева, и тихо, скорее себе, нежели генералу, буркнул: – Ну, теперь наломает дров…
– Зубарев! – открытым текстом немедленно радировал командир эскадрильи. – Внизу снег, метель. Понял?
Николай не отвечал. Он не мог не слышать адресованного ему предупреждения, а просто решил, видимо, идти напролом. Так или иначе его самолет продолжал снижаться: со стороны дальней приводной все явственнее доносилось сердитое гудение, напоминающее бурливый рокот горной реки. В этом нарастающем гуле ощущались и сила, и стремительность.
В испуганном ожидании притих весь аэродром. На лице старшего лейтенанта Карпущенко застыло недоумение. Мы переглянулись с синоптиком. Вообще не понимали, как там Зубарев держится и как сумеет пройти по тесному коридору между двумя сопками, где метель натянула многорядную сеть.
Поскольку Зубарев допуска к слепым полетам не имел, входить в облака ему запрещалось. А он, словно забыв об этом, бесстрашно ринулся в самое пекло.
Пробьется ли Николай? Может и пробьется, да что толку. Система слепой посадки со всеми своими хитроумными радиотехническими устройствами показывает ему курс подхода к аэродрому, да пилотировать-то она ему не помогает. Пилотировать машину, держать рули, как говорят авиаторы, шуровать штурвалом летчик должен сам. И если даже самолет выйдет из облачности, пилоту нужно, обязательно нужно увидеть полосу приземления. Лишь после этого, уточнив расчет, он решает, убирать газ или, наоборот, прибавлять, садиться или уходить на второй круг. А тут видимость почти нулевая. Запросто с разгона воткнешься в землю…
В испытательных полетах методом фотоконтроля доказано, что начинающий летчик, пилотируя самолет в облаках, переносит взгляд с прибора на прибор в среднем до ста пятидесяти раз в минуту. При таком напряжении устаешь до тошноты. Как же этот тихоня решился снижаться?
Объяснить его поступок можно было лишь одним: он хотел несмотря ни на что спасти машину. И тут уж ты ему в лоб стреляй – он от своего не отступит.
В этом я его понимал и был с ним согласен. Но что будет дальше? Не опрокинулся бы он там вверх тормашками. Когда выполняешь глубокий вираж, кажется, что самолет стоит на месте, а вращается земля. Когда летишь в сплошной облачности, чудится порой и вообще черт знает что. Возникают так называемые иллюзии слепого полета. Показания приборов нормальные, а у тебя такое ощущение, будто ты переворачиваешься. Рванешь рули – и еще больше запутаешься.
Особенно тяжело, когда самолет теряет последние метры высоты при ограниченной видимости. Нестерпимо хочется хотя бы на миг, хотя бы на полмига увидеть землю. Где она – далеко, близко? Снижаться или прекращать спуск? Доворачивать на посадочный курс или держать прямую? Сейчас, сейчас, не совладав с собой, Николай оторвет взгляд от приборов, посмотрит вперед, а за остеклением кабины – беспросветная мгла. Секундное замешательство – и от удара о бетон грянет взрыв…
– Включите ночной старт! – не выдержав, почти закричал генерал.
С громким хлопком взвилась ракета, Она была красной, но в метельном мраке ее свет мерк и казался оранжевым. Вдоль бетонки ярко вспыхнули два ряда разноцветных фонарей. Может, хоть они предупредят летчика об опасной близости земли. Если, конечно, он их различит.
И тут мы заметили снижающийся бомбардировщик. Его серебристый силуэт, размытый скоростью и мглистой полутьмой, был еле различим в белесой круговерти метели. Казалось, в мутной воде опускается на дно океана большая, неповоротливая туша голубого кита, и черные шины колес – это растопыренные плавники. Приглушенно звеня задросселированными двигателями, сигарообразная громада невесомо, как по ниточке, скользила к черно-серой бетонке.
Зубарев плавно выровнял и мягко, бережно, по всем правилам летного искусства, приземлил свой крылатый дредноут. Две цепочки огней ночного старта легли перед ним весенними полевыми цветами, точно желая удесятерить радость благополучного возвращения. Шины оставили на припорошенной снегом посадочной полосе три широких узорных следа.
«Кит» весело затрепыхал хвостом: Николай, тормозя, двигал педалями ножного управления, чтобы не дать тяжелой машине пойти по скользкому бетону юзом. Лишь после того, как самолет, закончив пробег, остановился, Зубарев подал голос:
– Разрешите рулить на якорь?
– Разрешаю, – облегченно вздохнул руководитель полетов.
Где-то на середине аэродрома раздавалось натужное гудение автомобиля: тягач буксировал самолет Пономарева. Потом этот зудящий гул разом растворился в веселом звоне реактивных турбин: с посадочной полосы на рулежную дорожку двинулся бомбардировщик Зубарева.
Тонким ознобом отозвались окна. Так дребезжат стекла широких витрин в магазине большого города, когда по улице проходит спаренный трамвай. Спираль в этот момент сделалась ярко-красной и тут же, на глазах, начала быстро темнеть. Все-таки перегорела.
– Товарищ генерал! – спохватясь, вскинул руку к виску майор Филатов. – Разрешите получить замечания.
Полное, добродушное лицо Ивана Петровича уже цвело улыбкой, от глаз, затрепетав, лучиками побежали морщинки. Лишь на щеках еще хорошо заметен был густой румянец – след пережитого волнения. Держался майор уверенно и не старался скрывать своей радости. Он знал, что недавний риск его казался окружающим почти безрассудным, но что делать, в авиации нередко приходится рисковать.
– Замечания после, – сухо, словно не разделяя чувств командира эскадрильи, произнес генерал и, помолчав, распорядился: – Обоих летчиков ко мне.
Скрипнули отодвигаемые стулья, щелкнули тумблеры выключаемой аппаратуры: все вдруг ожили, зашумели, обмениваясь впечатлениями. Генерал, нетерпеливо вышагивая взад-вперед по тесной комнатушке, то ли с восхищением, то ли осуждающе повторял:
– Орлы… Ну, орлы!..
Мне давно нужно было уйти, но я, услышав эти слова, решил остаться. Неспроста Генерал Тревога назвал Пономарева и Зубарева орлами! Неспроста он приглашает их сюда. Наверняка решил лично поблагодарить за выдержку и смелость в сегодняшнем полете. А может и к награде представить…
Прислонясь плечом к массивному блоку рации, я смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться Валентин и Николай. Видимость была ограниченной до предела. С трудом различался даже находящийся в полукилометре отсюда столб с полосатым «колдуном» – указателем направления ветра. С неба продолжала сеяться снежно-дождевая скука. И все же на стоянках продолжалась работа. Там от самолета к самолету ползали топливозаправщики, подвижная кислородная станция и тягачи с очередным комплектом бомб.
