Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Два удальца.
Два сгустка неукротимости.
Лейтенант и майор…
– Огня, баянист! Огня!
Полной грудью дышал, звенел, пел баян. Ликуя, во всю ивановскую заливались серебряные лады. Густо рокотали басы. Охал и гудел от буйной русской пляски казенный дощатый пол. По комнате, касаясь наших лиц, гулял поднятый танцорами сквозняк.
Лейтенант гибок и неутомим. Куда, казалось бы, до него плотному, медлительному на вид майору. Но комэск точно сбросил с себя добрый десяток лет и не уступал!
Ух, ты! Пономарев сбился с ритма, споткнулся. А Филатов подбоченился и пустился вприсядку.
Переспорил он Валентина. Переплясал!
Умаялся и Николай. В последний раз рванув баян, он отрывисто взял завершающий аккорд и поднял руки:
– Фу-у! Сдаюсь…
Филатов остановился перед ним, отвесил церемонный поклон и рывком выпрямился. Его растрепавшиеся в пляске волосы сразу легли покорно, как только что причесанные, и он как-то очень по-русски – во все лицо – радушно улыбнулся:
– Спасибо, гармонист! Спасибо, друзья…
Незаметно выскользнув за дверь, Пономарев через минуту появился опять. В руках у него был круглый поднос, на котором в нашей комнате обычно стоял графин с водой. Сейчас Валентин нес на нем бутылку лимонада, граненый стакан и даже блюдце с нарезанным лимоном. Изображая из себя гостеприимного хозяина и как бы разыгрывая некое праздничное действо, он подошел к командиру эскадрильи:
– Товарищ майор, не побрезгуйте скромным холостяцким хлебом-солью.
– Не откажусь, – согласился комэск, делая вид, что принимает игру. – После такой скачки горло промочить не лишне.
Ему, вероятно, и в самом деле хотелось пить. Он даже поперхнулся при первом глотке. Но помедлив, не спеша осушил стакан и удовлетворенно крякнул:
– Вот это лимонад!
Потом, взяв дольку лимона, с удовольствием сжевал ее и вроде бы пошутил:
– Пять звездочек, да?
Лишь тут мы смекнули, каким напитком потчевал командира наш бедовый Валька.
– Чем богаты, тем и рады, – лукаво улыбнулся он. – Прикажете повторить?
Мы внутренне ахнули. Ну не шкодник ли!
– Спасибо, – отказался Иван Петрович. И, усевшись на свое место, добавил: – Твое счастье, плут, что я сегодня ваш гость. Долг вежливости лишает меня командирского права немедленно всыпать тебе под первый номер. Но узелок на память все ж таки завяжу. А теперь, хлопцы, слушайте сюда и зарубите накрепко: впредь – ни-ни! И ка-те-горически! Летчику эта пагубная гадость ни к чему.
– А на фронте? – спросил Пономарев, ставя поднос с бутылкой на стол. – Вам же после боевого вылета полагалось?
– Вот именно – после вылета. И всего по сто грамм. Но фронт – это фронт. Разрядка нужна была. Понятно?.. Ну, а сейчас… Реактивные машины предъявляют нам более жесткий счет, чем те, на которых мы летали раньше. – Склонив голову, Филатов строго помолчал и вдруг посмотрел на нас со значением: – Кстати, знаете, сколько американских летчиков страдает психическим расстройством? Чуть ли не каждый четвертый… Да, ребята, страшное это дело – ядерное безумие… Потому-то они и лакают сверх всякой меры.
– Товарищ майор, а вот недавно передавали про тех, кто Хиросиму угробил. Это правда, что двое из них чокнулись? – спросил Лева Шатохин.
– Да вроде так. Один – в дурдом, другой в монастырь упрятался. Грехи замаливать…
И еще раз комэск предупредил нас, чтобы мы не увлекались спиртным.
– Да ведь мы и не пьем, – оправдывался Валентин. – Так, на всякий случай купили. Про хорошего гостя. Вроде вас…
– Не юли, Пономарев! Я все сказал.
– Товарищ майор, – вежливо привстал Зубарев. – Расскажите, как вы воевали.
Отвернув обшлаг, Иван Петрович взглянул на часы:
– Семья ждет, друзья мои. Я ведь с утра как ушел на аэродром, так домой еще и не заглядывал. Да и не очень это приятное занятие – вспоминать о войне.
– Ну хотя бы один эпизод, – умоляюще протянул Коля. – Самый-самый.
Видя, что все мы выжидательно притихли, комэск, собравшийся было встать, снова опустился на стул.
– Самый-самый… А он как раз и самый тяжелый. Пошли мы на задание девяткой, а вернулось лишь одно звено. Только легли на боевой курс – ведущему зенитка бензобак подожгла. Глядим – падает, потом вроде выровнялся, но пламя уже кабину охватило. Он мне открытым текстом: «Филатов, принимай командование, иду за Гастелло…» И у нас на глазах – в скопление техники. Видим – взрыв до неба. А заград-огонь перед нами – стеной. Но тут и мы уже остервенели – напролом в самое пекло полезли. Меня тоже подбили. До линии фронта с горящим мотором тянул, да «мессеры», сволота, догнали, второй подожгли. Пришлось с парашютом прыгать. Хорошо, дело к ночи, и в сумерках я через Северный Донец к своим вплавь добрался…
Лева зябко передернул плечами. Майор грустно улыбнулся:
– Я же говорю – приятного мало. Там, в горящей кабине, шлемофон у меня на голове начал тлеть. Сбросил я его, а в кустах возле реки – комарье. Целой тучей атаковали. Да злющие, паразиты, злее «мессершмиттов».
Из скромности, должно быть, он свой рассказ к шутке свел, а меня его шутка словно ножом по сердцу резанула. Сколько повидал человек, сколько пережил, а держится с нами просто, без всякого чванства.
И летать нас учит, не жалея себя. Как же я мог обидеться на его требовательность, показавшуюся мне излишне жесткой! Ведь спрашивал-то он с меня справедливо!
Нет, мне все-таки здорово повезло! Хорошим инструктором был старший лейтенант Шкатов. Он научил меня летать, дал путевку в небо. А реактивные крылья я расправил благодаря майору Филатову. Богатый летный опыт у него приумножен боевым. И главное, оба мои наставника в чем-то неуловимо схожи. Поэтому в кабине самолета у меня подчас возникает такое ощущение, будто в воздух со мной до сих пор поднимается один и тот же человек.
– А, да что там, всего не расскажешь, – продолжал комэск. – Война, ребятки, труд нелегкий, лучше бы его век не знать. – Хлопнув себя руками по коленям, он поднялся и, прощаясь, опять пошутил: – Пойду, а то моя половина мне задаст. Не мне бы, а ей вас под начало. Хотя бы на месяц.
Мы засмеялись. Жена у него махонькая такая, хрупкая. Судя по внешности, и характером мягкая, тихая. Нам доводилось встречать их вместе в офицерском клубе, и я, впервые увидев ее рядом с Иваном Петровичем, поначалу решил было, что это его дочь. Потом, рассмотрев, удивился: вот так пара!
– Дюймовочка! – тотчас окрестил ее Пономарев.
– А что, симпатичная, – заключил тогда же Шатохин.
– Ничего, – согласился Валентин. – Впрочем, у Карпущенко супружница мощнее.
Сейчас, когда майор Филатов ушел, мы пытались представить, как он заявится домой, о чем они будут говорить. И невольно рождалось чувство, близкое к зависти. Сознавайся в том или не сознавайся, все равно частенько тоскует холостяк о семейном уюте, о женской ласке. Жениться, что ли?
А где тут невесты – в затерянном у черта на куличках гарнизоне! Лейтенант Круговая да несколько капризных от внимания официанток. Были, конечно, и другие женщины, но – чужие жены. Молодые летчики и техники, уезжая в очередной отпуск, возвращались уже женатыми. Таких красоток привозили – как по заказу. А наш первый офицерский отпуск был отодвинут «до особого распоряжения», понимай – до освоения новых машин. Наш закадычный друг Карпущенко подсмеивался: «У молодого летчика – три мечты: получить реглан, заиметь самолет и жениться на официантке».
«Почему именно на официантке?» – наивно хорохорился Лева Шатохин. А Пономарь ляпнул: «Вот отобью у вас жену – посмеетесь другим голосом!»
– Мелко плаваешь, – самонадеянно ухмыльнулся наш экс-кэзэ.
А когда его разнаряженная в пух и прах половина появилась однажды в офицерском клубе на танцах, Валька даже ахнул и начал нас подталкивать, восхищаясь едва ли не вслух: «Вот это – дама! Сроду таких не видывал…» И решительно пошел приглашать ее на вальс. Но как на грех за спиной жены оказался некстати вышедший из бильярдной Карпущенко. Он показал Вальке увесистый кулак и пустился вальсировать сам. А наш сердцеед остался с носом.
Долго мы его потом дразнили. Тем более что ему и с Круговой потанцевать не удалось. Она пришла в сопровождении красивого капитана с усами, с которым мы в первый день познакомились на радиостанции. Нам стало ясно: никто из нашей четверки ее серьезно не интересует. Мы как-то и к танцам постепенно охладели, ходили в офицерский клуб все реже и реже, коротая долгие зимние вечера за чтением или набиваясь до предела в комнату отдыха: играли в шахматы, травили холостяцкую баланду, слушали Валькины хохмы да по мелочам вздорили.
Возмутителем спокойствия в выходной день, как всегда, оказался Пономарев. Он появился в комнате отдыха с развернутой двухкилометровкой в руках и, хитро улыбаясь, предложил:
– А не провести ли нам, друзья, разведку боем?
– Опять чего-то надумал, – ухмыльнулся Зубарев. – На охоту, что ли? За шкурой белого медведя?
– На свободную охоту, – невозмутимо отозвался Валентин и, расстелив карту на столе, ткнул ногтем: – Вот здесь, в данном населенном пункте – какой-то производственный комбинат, а там…
А там, если верить этому заводиле, в пятиэтажном доме – только подумать! – женское общежитие. Да еще и с собственным клубом.
– Вот куда надо спикировать! Вообразите, какие нежные сердца томятся там в ожидании принцев. И вдруг – здрасьте, товарищи летчики! Рванем?
– В такую-то даль по бездорожью? – испуганно протянул Лева Шатохин. – Да и холодрыга собачья… Это ж тебе не летом!..
– Левушка! – Валентин уничтожил его взглядом. – Для холостяка и сто верст не крюк. Впрочем, дело твое, насильно не потащим. Добровольцы, за мной!
– Оно бы, конечно, можно, – пытался оправдать свою нерешительность Шатохин. – Но надо же поставить в известность командира. Он может и не разрешить…
– Ну, это я беру на себя! – Пономарев, свертывая на ходу карту, куда-то на полчаса исчез, а затем появился снова, но уже не один – в сопровождении старшего лейтенанта Архарова. Оба они улыбались.
– Все! – объявил Валентин. – Майор Филатов против нашей субботней вылазки не возражает.
Начальник связи эскадрильи Олег Архаров был постарше нас и поопытнее, но тоже маялся скукой в холостяках. От него-то и узнал Валентин координаты промкомбината. А поскольку Олег летал в составе экипажа майора Филатова, то и договориться с командиром ему, конечно же, не составляло особого труда.
– Пор-рядок в авиации! – петушился Валька. – По газам, братва!
– Быстрота и натиск, что и говорить, девиз полководца, – засмеялся Архаров. – Но поспешность нужна только… сами знаете, где. Вам, летчикам, сверху все кажется рядом. Но лететь-то придется на своих двоих.
– Ну и что? – Пономарева уже было не остановить. Он снова развернул двухкилометровку: – Тут и ходьбы-то всего ничего…
– Э, нет, братец, это если напрямик. Но тут, где ты показываешь, грунтовую дорогу перемело, снега по пояс. А топать придется вот так, – Олег провел ногтем черту. – Смотрите сюда. Вот – шоссе. До него около трех километров. Да и там… Хорошо, если остановим какую-нибудь попутку. А если нет?
– Остановим! – Валька рубанул воображаемую ленту финиша. – Слабаки – не мы. Игра стоит свеч! Марафон так марафон!
Словом, уговорил. И мы двинули.
К конечному пункту маршрута добрались лишь к половине восьмого, то есть в девятнадцать тридцать. По шоссе трястись пришлось в открытом кузове грузовика, но это уже детали. Главное, шофер оказался по-русски покладистым и подвез нас едва ли не к самым дверям поселкового клуба.
Залитый ярким электрическим светом клубный зал был уже битком набит молодежью. Важно восседая на стуле, поставленном посреди пустой открытой сцены, местный баянист с увлечением наяривал фокстрот. А по паркету, колыхаясь разноцветной волной нарядных платьев, с несусветным шарканьем скользила целая дивизия румянощеких северянок.
Нас так и обдало жаром. Намерзлись мы все-таки, пока добирались, а тут – такая теплынь. Красота!
Я странно заволновался и на какой-то момент точно оглох. Право, наши лопаты при расчистке аэродрома шуршали намного тише, чем туфельки здешних модниц.
– А где же эти, как их… самоеды? – с какой-то чисто мальчишеской непосредственностью спросил Лева Шатохин. В его простодушном взгляде сквозило явное разочарование.
– Сам ты самоед, – снисходительно фыркнул Пономарев, устремляясь к распахнутой двери. Он уже взял кого-то на мушку, и в его глазах заиграл огонек азарта. Олег Архаров, наблюдая за ним, тихо посмеивался.
Зубарев растерянно хлопал своими длиннющими ресницами. Да я и сам был малость смущен. Когда мы ехали из училища в Крымду, представление о Севере у нас наивно связывалось с чукчами, ненцами, эскимосами и другими жителями тундры. А городок-то наш, чисто русский. И простые, открытые лица девушек казались нам такими красивыми, такими родными, как будто мы их знали уже с незапамятных времен.
– Билетики, молодые люди, – остановила нас по-праздничному одетая контролерша.
– Пожалуйста, – в тон ей отозвался Олег Архаров, предусмотрительно взявший билеты на всех. А Пономарев, вдруг учтиво склонившись, спросил:
– Как зовут вашего баяниста?
– Кольку-то? – билетерша улыбнулась.
Валентин тотчас извлек из кармана блокнот, что-то черкнул, вырвал листок, сложил его пополам и попросил:
– Будьте добры, передайте ему записочку.
– А как же?..
– Не беспокойтесь, мы за вас подежурим. Без билета и муха не пролетит.
Что взбрело ему в голову? Не спрашивая, я хотел было пройти в зал, но Валентин загородил мне дорогу и поднес к губам палец:
– Тсс! Притормози.
Он всех нас задержал. Олега тоже не пропустил. И зашептал, обстреливая глазами танцующих девушек:
– Гляньте, гляньте сюда! Какой бюст! Не бюст – бруствер. А вот эта, а? Хороша-а!
– Оставь, не дури! – одернул его Зубарев. Валентин словно и не слышал.
– Смотри, а парни-то, парни… Во стиляги! Не штаны – дудочки. И как они в них влезают? Без мыла, пожалуй, не натянешь. Ха-ха… Страдальцы моды.
Волосатики.
Танец меж тем закончился. Пары быстро разошлись, освободив центр зала, и нам было видно, как баянист читает поданную ему записку. Затем он посмотрел в нашу сторону, кивнул и положил пальцы на лады.
– Что ты там ему написал? – полюбопытствовал я.
– За мной шагом арш! – не отвечая, скомандовал Валентин и с победным выражением лукаво сощуренных глаз первым шагнул вперед. Следом, как почетный эскорт, двинулись мы.
И тут грянул авиационный марш.
Вон оно что! Ну, Валюха! С ним не заскучаешь.
– Летчики! – прошелестело из конца в конец. – Летчики идут!
– Небось под градусом, – послышался чей-то ревнивый мужской голос.
– Почему? – возразил другой.
– Жизнь у них такая. Вечно в обнимку с опасностью, вот и…
Мы не удостоили ревнивцев и взглядом. Ишь, выдумали! Ну что ж, смотрите! Петлицы голубые, эмблемы золотые. И канты – тоже голубые. На груди – значки: широко распростертые крылышки со скрещенными мечами на них. И плечи развернуты, и грудь – колесом. Каждый строен, подтянут, а уж поступь, поступь!.. Молодые живые боги, – как сказал мой любимый поэт Алексей Недогонов. А что? Пусть не боги, но небожители. И ни в одном глазу. Зарубите себе на носу, досужие остряки: пилоты не пьют!
«И – ша! Смирно и умри!» – как говорил тот пехотинец, который терял самообладание при крике «Воздух!». Знал: с авиацией не шутят. Нигде. Ни там, в небе, ни на земле.
– Дамский вальс! – перекрывая разноголосый шум, объявил баянист и бросил выразительный взгляд на Валентина. Чувствовалось, что и это он сделал по его указке: – Дамы приглашают кавалеров, дамы кавалеров отбивают.
Как и подобает настоящим мужчинам, мы сохраняли независимый вид. Нет, дорогие северяночки, всякие там сантименты и томные ахи-охи нам противопоказаны. Мы – ребята серьезные. Мы – парни суровые. Нервы – железо, и никаких соловьев! Наши соловьи – реактивные турбины. Запоют – весь мир запрокидывает голову и замирает в немом восторге, дивясь невиданному мужеству рыцарей воздушного океана.
А девчата уже окружили нас плотным кольцом. Мы сдаваться не торопились, но кто же устоит перед девичьей улыбкой! Первым был взят в плен Пономарев, а следом и мы пошли нарасхват. Не успеешь рассмотреть одну партнершу, как над ухом раздается хлопок нежных ладош, и ты уже перехвачен другой.
За дамским вальсом было дамское танго, потом фокстрот, потом снова вальс. В зале становилось все теснее. Я пытался защищать свою напарницу от толчков, растопыривая локти, но это почти не помогало. Рядом, то и дело натыкаясь на нас, с грацией тяжелого бомбовоза виражил Шатохин.
Неугомоннее всех был Валентин. Он вертелся как заведенный. Однако вскоре и он, шумно отдуваясь, рухнул в придвинутое к стене откидное кресло. Лицо его возбужденно пылало.
А где же Зубарев? В зале его не видать. Исчез. Или он вообще не танцевал?
Мы отправились на поиски и обнаружили его в фойе. Смущенно отводя глаза, он в гордом одиночестве топтался за дверью.
– Николаша! – кинулся к нему Валентин. – Ты что срамишь нашу летную породу?
Зубарев отмахнулся:
– Отстань. Иди скакай.
Танцевать Николай умел, однако относился к этому занятию как к чему-то несерьезному. Зачем, дескать, часами подряд дергать ногами? Тем паче сейчас, когда любопытная публика пристрастно оценивает каждый твой шаг.
Не дослушав Зубарева, Пономарев убежал и, казалось, тотчас о нем забыл. Через минуту я увидел его оживленно разговаривающим с какой-то невысокой миловидной девушкой. Из всех углов на него мрачно и ревниво косились местные сердцееды, а он стоял перед ней и улыбался, блестя глазами, звездочками, эмблемами и значками. И она улыбалась ему, никого больше не замечая вокруг, и согласно кивала головой.
Вдруг, точно почувствовав мой взгляд, девушка посмотрела в нашу сторону и, коротко кивнув Валентину, направилась к нам. Я почему-то подумал, что она идет ко мне и о чем-то сейчас спросит. Наверно, следовало отвернуться, а я, наоборот, воззрился на нее в упор.
Она, однако, нисколько не смутилась. Даже улыбнулась, словно давно знакомому. У нее было приятное, свеженькое личико с чуть вздернутым носиком и припухлой верхней губкой, что придавало ей задиристый вид.
– По письменной заявке, – донесся из зала голос баяниста, – повторяется дамский танец!
А девушка вся словно засветилась.
– Какой красивый летчик! – воскликнула она, глядя на Николая: – Разрешите вас пригласить…
Зубарев совсем по-мальчишески замигал и, честное слово, даже попятился.
– Но я же прошу! – она капризно топнула ножкой.
Рассмеявшись, я подтолкнул Николая сзади, и рука его тотчас оказалась в руке бойкой незнакомки.
– Меня зовут Аллой, – щебетала она. – А вас?
Теперь-то я сообразил, о чем разговаривал с ней Валентин. Он подослал ее к Николаю, это точно! И сам уже спешил к нам, на ходу скорчив удивленную мину:
– Аллочка, с кем вы связываетесь! Это же отъявленный хулиган.
– Ой! – вроде бы испугалась она, но руки Николая не выпустила.
– Да, да, – смеялся Пономарев. – Самый настоящий хулиган. – И, сделав паузу, добавил: – Воздушный хулиган!
– Ой! – игриво встрепенулась Аллочка: – Люблю! Люблю таких хулиганов. Обожаю.
И не успел Зубарев опомниться, как был вовлечен в круг. Поначалу он чувствовал себя скованно, кружась, натыкался на соседние пары, извинялся и, когда умолкла музыка, опять ретировался к двери. Но – вот уж, поистине, непостижима женская душа – застенчивость Николая почему-то очень понравилась, и не только Алле, но и ее подругам. Теперь они приглашали Николу наперебой.
– Держи хвост веером! – незаметно толкнув приятеля в бок, шепнул Валентин. – На то и даны селезню сизые перья…
К концу вечера наш робкий кавалер мало-мальски освоился и повеселел. Уходя из клуба, он даже приотстал от нас: задержался в раздевалке, вежливо помогая Аллочке надеть пальто.
– Ну, что я говорил? – подмигнул нам Пономарев. – Все, клюнул. Помяните мое слово, в другой раз первым сюда помчится.
И в самом деле, Николай стал ездить с нами в поселок без лишних уговоров. На всех вечерах он танцевал неизменно лишь с Аллой и держал ее так бережно, точно она была стеклянной.
Однажды она появилась с большим опозданием. Зубарев обрадовался, сразу же поспешил к ней навстречу. Но девушка была в плохом настроении и что-то такое ему сказала, что он вдруг сник, засобирался домой. Мы еле уговорили его подождать нас. Он подождал, но уже в следующую субботу ехать в поселковый клуб отказался. Ему, видите ли, надоело добираться туда на попутных машинах. Иной раз, дескать, более часа на дороге голосуешь, но водители будто не видят.
Что ж, не хочет человек, и не надо. А мы стали бывать в гостях у девушек каждый выходной. Пономарев, случалось, ухитрялся навещать свою зазнобу и среди недели. Этого рыцаря не останавливали ни мороз, ни метель. Облачится в меховое летное обмундирование, натянет унты – и пошел. А к утру – дома.
А у какой девушки не дрогнет сердце, если вот так, внезапно, нагрянет к ней тот, о ком она вздыхает! Да еще весь с ног до головы в снегу, в инее…
Однажды Валентин едва успел к утреннему построению. Майор Филатов потребовал объяснений: где был, почему одет не по форме, почему не завтракал? Заметил-таки командир, что Пономарев не приходил в столовую.
Пономарев отпираться и не думал. Доложил все, как было. Нелегка, мол, холостяцкая доля в Крымде!
Слушая его, Иван Петрович хмурился. Мы волновались: отныне конец нашим романтическим вылазкам. Шутка ли – покидать гарнизон на ночь. Да еще в непогодь!
А ходить с нами начали уже и многие другие офицеры – штурманы и техники. Теперь, конечно, наши прогулки могут и прикрыть.
– Эх, молодежь, – с укором сказал командир. – Чем же офицерский клуб хуже поселкового?
Валентин ответил прямо:
– У них хоть потанцевать есть с кем.
– Ясно, – спокойно продолжал майор. – И все же учтите: уйдет кто-нибудь среди недели самовольно – разговор будет другим.
Выдержка у Филатова – позавидуешь. Другой бы давно уже отстрогал на всю катушку, а он говорит сдержанно, ровно, не повышая голоса. Впрочем, результат в общем-то один и тот же: повторишь нарушение – пеняй на себя.
– Усвоили? – вдруг улыбнулся Иван Петрович, обращаясь к нам всем. И помолчав, уже совсем другим, доброжелательным тоном добавил: – Ладно, архаровцы. В субботу, так и быть, отпускаю. Только чур – не на попутных. Выделим транспорт…
Нашей радости не было предела. Правда, командир части решил посылать в поселок офицерский патруль, но это даже лучше: транспорт не просто обещан – гарантирован.
Так самым неожиданным образом все устроилось как нельзя лучше. Зубарев и тот опять присоединился к нам. Во всяком случае особых уговоров не потребовалось. Вдобавок при первой же официально разрешенной поездке он здорово нас выручил.
Жизнь действительно богата приключениями. Зная, что возле клуба ждет специально выделенная машина, мы танцевали в тот вечер до полуночи. Вышли из зала лишь тогда, когда отгремел заключительный аккорд прощального марша. Кое-кто успел даже проводить свою даму, смекнув, что Олег Архаров не отправит патрульную машину, пока не соберутся все до единого. Он оказался хорошим товарищем.
Машина для нас была выделена не ахти какая комфортабельная: обыкновенный грузовик. Над кузовом – брезентовый тент, и то ладно.
Подошли мы к месту сбора, ждем. Смех, шутки со всех сторон. А стужа – терпеть невмоготу. В деревянных постройках то и дело пистолетными выстрелами грохал мороз. Кое-кто уже озяб, приплясывать начал: «А почему не едем?» Вдруг смотрим – бежит Карпущенко (он был начальником патруля) и расстроенным голосом спрашивает:
– Кто умеет водить машину?
– А что такое? В чем дело? – раздалось сразу несколько настороженных возгласов.
– Да вот, черт возьми, с водителем беда – живот скрутило.
– И что, крепко?
– Да вон – в дугу парня согнуло. Бегал я к местным медикам, а у них тут только фельдшерский пункт, помочь не могут. Надо срочно везти в нашу санчасть.
Все обеспокоенно примолкли. Время – около часа, попутных не жди, если вызвать по телефону «скорую помощь» из гарнизона, когда ее дождешься! А тут, как назло, метель, холод.
– Так есть среди вас водитель? – повторил Карпущенко.
– Есть! – шагнул вперед Зубарев.
– Ты?! – вырвалось у Шатохина.
Я тоже был озадачен: никогда прежде не видел Николу за рулем автомобиля, и никогда он не говорил нам, что имеет водительские права. Впрочем, он не из хвастливых, может, права у него и есть…
А Зубарев уже вскочил на подножку грузовика, хлопнул дверцей, не мешкая, включил зажигание и нажал стартер. Услышав, как зарокотал заведенный мотор, Карпущенко обрадованно повернулся к нам.
– Там, в кузове, брезент. Разверните, положим на него шофера. Если по дороге ему станет хуже, держать на руках. Ясно?..
Через минуту-другую наш грузовик мчался навстречу косо летящему густому снегу. Зубарев вел его неплохо, только почему-то не по правой, а по левой стороне дороги. «Наверно, выбирает, где меньше выбоин», – подумал я, успокаиваясь. Когда сильно встряхивало, больной водитель-солдат стонал, и мы держали его на растянутом брезенте, как на носилках. А из кабины время от времени слышался сердитый крик Карпущенко: «Сбрось газ!.. Куда жмешь?!.»
Судя по этим возгласам, можно было предположить, что Зубарев за рулем чувствует себя уверенно. Да и скорость была большой, газовал он и в самом деле напропалую. Но как не понять его: в кузове – больной, надо торопиться.
Лишь один раз случилось что-то непонятное: Николай так тормознул, что мы чуть не попадали со скамеек. Но, оказывается, на переезде через железнодорожное полотно неожиданно закрылся шлагбаум. Подождав, пока он откроется, Зубарев плавно выжал сцепление и на удивление осторожно, без резких толчков проехал по рельсам. А еще через несколько минут наш грузовик, загодя посигналив, остановился возле знакомых ворот контрольно-пропускного пункта.
– Быстрее открывайте! – поторопил дежурных Карпущенко.
Дальше дорога была асфальтированной, и до лазарета Николай домчал нас во мгновение ока. Сдав заболевшего солдата медикам, мы потоптались в коридоре, пытаясь разузнать, что же все-таки с ним стряслось, но нас выпроводили за дверь: «Не шумите здесь!» А Зубарев все еще оставался в кабине. Уткнувшись лицом в сложенные накрест руки, он грудью лежал на руле.
– Что с ним? – забеспокоились мы. – Уснул, что ли?
Карпущенко, враз насторожившись, потребовал:
– А ну-ка, дыхни!..
Повел носом, удивился:
– Нет, не пьян. А чего же ты жал, как шальной? Ишь, лихач!
Ничего не ответив, Николай выбрался из кабины и, понуря голову, устало зашагал к гостинице.
– Сознайся, впервые сидел за рулем, – догнав, тронул его за локоть Пономарев.
– Пошел к черту! – отмахнулся он. Потом, видя, что Карпущенко вернулся в лазарет, с вызовом сказал: – Надо – я и танк поведу!
Он вел машину действительно впервые, зато в последний раз был в клубе промкомбината. Не захотел больше ездить туда, как бы мгновенно потеряв всякий интерес к нашим веселым «рейдам». Мы и подзадоривали, передавая приветы от девушек, и подтрунивать пытались – не помогло ничто.
Пономарев, стараясь как-то повлиять на несговорчивого приятеля, стал называть Николая «старым мальцом». Выражение «старый малец» было местным, видимо, равноценным общеизвестному «старая дева». В обращении к парню оно казалось особенно колким. Но несмотря ни на какие подначки, Зубарев оставался в гостинице. А однажды, когда его очень уж допекли, он сердито сверкнул глазами:
– Отстаньте вы! Сказал – все!..
«Сказал – все!..» Не часто слышали мы эти слова от Зубарева, но если уж он их произносил, то требовать чего-нибудь от него было бесполезно.
В те дни резко похолодало, и Лева решил, что Николая испугала непривычная стужа.
– Я, признаться, тоже посидел бы дома, – заколебался он. – В такую лютую погоду не до прогулок.
– Ну вот, еще один дезертир! – разозлился Пономарев. – Подумаешь, похолодало. Сейчас во всем мире похолодало. Вы только вникните, какая заварилась каша. От одного названия мороз по коже дерет: «холодная война». – Валентин повторил по слогам: – Хо-лод-на-я! Тут в любой момент вся планета может превратиться в ледяную пустыню. И по-моему, – он засмеялся, – глупо отправляться на тот свет нецелованным девственником.
Николай промолчал. Но как! Весь его вид выражал полнейшее пренебрежение и к нашим выпадам против него, и к самому предмету разговора. Оставалось лишь одно: закрыть дверь с обратной стороны. Все наши доводы и колючие наскоки разбились о его молчаливое упорство, словно о каменную стену.
– Он, скорее всего, росточка своего стесняется, – небрежно махнул рукой Пономарев, когда мы, оставив Николая в комнате, вышли из гостиницы.
Никто ему ничего не ответил. Было понятно: он раздражен. А Зубарев в чем-то по-своему прав. Не лишне иногда развлечься, но стоит ли шастать в поселок каждый выходной ради одних танцулек!
Словом, мы отступили перед Николаем и на этот раз.
* * *
Утомительно длинна на Севере зимняя ночь. Медленно и отчужденно проплывали над Крымдой далекие галактики. Холодными и острыми, словно шипы на колючей проволоке, казались звезды. С каждой неделей росло чувство нашей оторванности от всего мира.
Рассветало все позже и позже. К тому времени, когда в белесой предутренней мгле проступали вершины сопок, мы обычно были уже на аэродроме и, если позволяла погода, спешили подняться в воздух. Однако нам, молодым летчикам, сделать удавалось, как правило, всего лишь по одному-два коротких вылета: вскоре после обеда на землю опять опускалась темень. В считанные дневные часы мы работали как при аврале. Тогда сама земля вынуждена была приостанавливать свой извечный круговорот. Наши реактивные самолеты обгоняли ее вращение.
Старослужащие пилоты летали и ночью. Чернота вокруг была такой, что электрический свет в военном городке не достигал от одного дома до другого, а они летали. Ночной мрак над аэродромом был насыщен шумом, визгом тормозов, гулом двигателей. Когда какой-нибудь бомбардировщик разворачивался со включенными фарами, то издалека было видно, как в их длинных лучах мелькала или чья-нибудь фигура, казавшаяся неправдоподобно большой, или цистерна топливозаправщика, или поблескивающий холодным серебром силуэт другого крылатого корабля. А когда самолет стартовал, яркое пламя, вырывающееся из жаровых труб, напоминало огненный хвост кометы. Иногда небо охватывало таинственное космическое свечение. Оно полыхало во всю ширь – от горизонта до горизонта. Там, вверху, словно огромные волны, вздымались и перекатывались из края в край радужные полосы северного сияния. Зрелище было невероятно красивым, но оно рождало в атмосфере магнитные бури и приводило в неистовство стрелки самолетных приборов. Летать в это время могли лишь самые опытные экипажи.
Жизнь между тем прибавляла забот и нам. Если до сих пор мы жили и работали в эскадрилье обособленно, отдельной группой, то вскоре после допуска к самостоятельным полетам начальник штаба объявил о включении нас в боевой расчет. Меня и Шатохина зачислили во второе звено, Пономарева и Зубарева – в третье. Теперь каждому нужно было думать не только о себе, но и о своих подчиненных. Майор Филатов требовал, чтобы мы, как командиры экипажей, вечерами занимались в казарме с нашими механиками и стрелками-радистами.
