Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Над многочисленными схемами, графиками и рисунками на стене в классе висел большой, словно лозунг, красивыми буквами написанный плакат: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Чуть пониже – другой. На нем – знаменитые слова Циолковского: «За эрой аэропланов поршневых должна следовать эра аэропланов реактивных».
Неужели и вправду эта эра уже наступила? Дух захватывало от такой мысли.
У Филатова был явно иронический склад ума. И о столь важном, поистине историческом событии, и о личной причастности к нему майор говорил как о чем-то обыденном, да еще с небрежной усмешечкой. Впрочем, это, на мой взгляд, лишь подчеркивало его незаурядность. Только мужественный человек может вот так откровенно и снисходительно посмеиваться над опасностями, с которыми связана избранная им рискованная профессия.
Час промелькнул как одна минута. Мы даже удивились, услышав сигнал на перерыв: так быстро? И впервые за все время занятий в учебной базе никто не спешил из класса.
В комнату для курения Иван Петрович не пошел. О чем-то размышляя, он прогуливался по коридору. Наблюдая за ним, я отметил про себя, что и походка у него своеобразная, летная. Ходил он неторопливо, вперевалку и немножко боком – правым плечом вперед. Так вышагивают люди, привыкшие к унтам и встречному ветру.
– У майора – валёжка, – пошутил Пономарев, ничуть не опасаясь того, что Филатов его услышит. А может, он произнес эти слова вслух и не без умысла, чтобы покрасоваться: мне, мол, все нипочем. Его вечно томила жажда острых ощущений. Обладая способностью моментально забывать любые огорчения, наш бесшабашный приятель снова держался так непринужденно, будто это совсем не он какой-нибудь час назад с самым смиренным видом стоял перед комэском навытяжку.
– Тише ты! Он же слышит, – указывая глазами в сторону Филатова, шепнул Шатохин. – Не дразни гусей.
– А ты не шипи, как баллон со сжатым воздухом, – ухмыльнулся Пономарь.
– Истребители уже все на реактивных летают, – вступил в разговор Коля Зубарев. – Переучились. А мы еще и не начинали.
– Ничего, начнем и мы, – отмахнулся Валентин. – Время такое. Как когда-то парусный флот был вытеснен паровым, так теперь винтомоторная авиация уступает место реактивной. От этого никуда не уйдешь. Закон. – И вдруг, увлекаясь, он окинул нас загоревшимся взглядом: – Нет, вы только вникните, что происходит! Это… Это же самая настоящая техническая революция!..
Мысль, высказанная им, была, скорее всего, лишь предположением, догадкой, но Валентин редко говорил о чем-нибудь с сомнением или хотя бы с раздумьем. Он всегда категорично утверждал или отрицал. И мы восприняли его заявление с иронией. Чего-чего – революция? Какая такая революция? Ну, братец, тут ты хватил через край, подзагнул.
– Почему? – задиристо вскинулся Пономарев. – Появление парового двигателя было самой настоящей революцией для всего тогдашнего транспорта. Да и не только для транспорта – для всей индустрии. А тут – реактивный. Нет, не зря Циолковский сказал: новая эра!..
Спорить с ним невозможно. Ты слово – он тебе сто. Вот и сейчас он весь ощетинился от наших возражений. Докуренная до основания сигарета обожгла ему пальцы, он зашипел сквозь стиснутые зубы, щелчком послал окурок в урну, тут же закурил снова, сделал пару глубоких затяжек и опять зарокотал, как мотор на холостых оборотах.
Отстаивая свою точку зрения, Валентин говорил громко, почти кричал. Это привлекло внимание Филатова. Майор неторопливо двинулся в нашу сторону, но вдруг остановился, прислушался и шагнул к окну.
Пономарев умолк. На минуту воцарилась тишина, и в этой тишине зародился непонятный, быстро усиливающийся звук. Казалось, где-то неподалеку с тяжелым шумом хлынула огромная масса воды. В ее клокотание вплелся пронзительный звенящий свист, а в следующий момент все вдруг содрогнулось от неслыханного грохота.
Ах, какой это был грохот! Небо ревело, стонало, громыхало, крошилось на куски, выворачивалось наизнанку. Угрюмые северные сопки вздрагивали с головы до пят, словно бы и они гудели своими нутряными басами. Не знаю, от страха или от восторга, у меня по телу пробегал озноб и замирало сердце. А Филатов, слушая этот неистовый гул, был похож на полководца, наслаждающегося музыкой победного наступления.
– Летят! – сказал он, поворачиваясь к нам всем своим медвежьим туловищем. – Наши! Реактивные…
Так вот каким оказалось происхождение этого бешеного, до жути грозного рева! С гудением бензиновых моторов мы давно уже свыклись, а такого еще не знали. И чудилось, что это был не просто гул, а утробный рык какого-то мифического чудища, полный исступленной ярости и необузданной силы.
Самолеты летели группой, в строю. От грома их турбин дрожмя дрожала земля, трепетали стены нашей учебной базы, жалобно дребезжали оконные стекла.
С живостью, неожиданной для его грузной фигуры, майор устремился к выходу.
Пономарев в приливе буйной радости подпрыгнул до потолка.
Не будь потолка, он сиганул бы выше.
Обгоняя друг друга, мы выскочили на крыльцо, втиснулись в командирскую легковушку и, как по тревоге, помчались на аэродром. Уже знакомая дорога казалась нам иной, незнакомой.
Она вела нас в будущее..
В новую эру.
* * *
От тяжелых раскатов неслыханно мощного гула распались хмурые осенние тучи. Из-за них осторожно, вполглаза выглянуло робкое северное солнце. Ему, наверно, тоже хотелось полюбоваться новоявленными громовержцами, но оно то ли стеснялось, то ли побаивалось этих стальных великанов.
Они, впрочем, были не стальными – дюралевыми. Однако серебристый дюраль их обшивки, аккуратно прилизанной в стыках плоскостей с фюзеляжем, был отполирован почти до зеркального блеска. Поэтому издали каждый из них представлялся цельно отлитым из нержавеющей стали.
Как только бомбардировщики приземлились и зарулили на стоянку, вокруг сразу же собралась толпа. Безучастным не остался никто. Летчики, техники, механики, специалисты наземных служб, среди которых была даже Круговая, – все с жадным любопытством рассматривали новые самолеты.
Вблизи реактивный корабль особенно громаден и вроде бы чрезмерно тяжел. Глянешь на высоко задранный киль – шапка валится. Справа и слева у самого фюзеляжа вместо привычных четырехлопастных винтов зияют черные дыры. Это – сопла упрятанных в обтекаемые гондолы могучих двигателей. Не сопла – тоннели, в которые может свободно вползти человек. Мы выстроились в очередь, чтобы побывать в кабинах, и сгорали от нетерпения. Нужно было сейчас же, немедленно посидеть в катапультном пилотском кресле, пощелкать тумблерами, сжать ладонью ребристый рог штурвала, ощутить его романтическую прохладу. По стремянке, приставленной к борту, вслед за товарищами поднялся и я. Поднялся и, сознаюсь, оторопел. Что такое? Куда меня занесло? Я – летчик! – вижу в кабине летчика один-единственный знакомый предмет – белую дюралевую чашку пилотского сиденья. Даже штурвал здесь не такой, какие были на старых самолетах. А уж все остальное…
Все остальное было вне пределов моего разумения. В глазах зарябило от множества самых разнообразных рычагов и вентилей, шкал и циферблатов, переключателей и кнопок, осветительных плафонов и сигнальных лампочек, табличек с надписями и цифирью.
Таинственным светом поблескивали приборы. Некоторые из них были трехцветными: сине-зелено-красными. Панели и пульты ярко сверкали никелем, вкусно пахли лаком. Каждая тонко выточенная деталь, каждый механизм и агрегат казались мне прекрасными, как изящные игрушки, и умными, как живые, одухотворенные существа. Все до мелочей в этом сложном хозяйстве с гордостью заявляло, что оно предназначено не для того, чтобы им любовались, а для дела, для полета.
Сесть за штурвал можно было лишь одному. Первым мы предоставили такую возможность Шатохину, а сами расположились вокруг него, облепив нос самолета, словно муравьи кусок сахара. Следовало, конечно, подождать своей очереди на земле, но у нас не хватило терпения. Сзади, вцепившись руками в наголовник бронеспинки, примостился Зубарев, сбоку – я, справа – Пономарев.
Лева, судя по выражению его лица, чувствовал себя на катапультном кресле весьма неуютно. Он ерзал, растерянно озирался и громко сопел. То ли ему было там неудобно, то ли его смущал установленный под сиденьем пороховой заряд.
– Чего пыхтишь? Давай взлетай! – в шутку сказал Валентин.
– Что ты! – смущенно отозвался Шатохин. – Тут не то что взлететь – двигатели запустить не сумеешь.
– Слышь, ребята, – заговорил Зубарев, – а я вот вспомнил, что в наших сказках ведьмы летали на помеле.
Мы воззрились на него, как на ненормального.
– В огороде бузина…
– С чего это тебе взбрело?
– Да как же… За реактивной турбиной не клубы, а струи пламени и раскаленного газа. Если смотреть со стороны, если изобразить схематично, самое настоящее помело!
– Ну ты и сморозил! – захохотал Пономарев и ввернул в рифму: – Я не чудило, уверял чудило, но это никого не убедило.
Николай, несмотря на свои двадцать лет, не утратил еще того полудетского дара воображения, при котором оседланная хворостинка представляется мальчишке взаправдашним конем. Ничуть не обидясь, он прямо и открыто посмотрел на Валентина:
– Ты не смейся. Я вот думаю: не было ли уже такого? Вспомни, как в старину всяких там богов и ангелов рисовали. С нимбом вокруг головы. А может, так изображали гермошлем?
Увлекаясь и возбужденно жестикулируя, он продолжал:
– Или, возьмите, как крестились. Пальцем в лоб, взгляд, в небо, потом – в грудь и так далее. А вдруг это от тех далеких времен, когда кто-то прилетал на землю с других планет? Он, возможно, вот так нажимал на своем скафандре включатели радиостанции. А вверх глядел – ожидал, что к нему другие летят. Может быть, помощи просил, и помощь приходила оттуда, с неба. Наши предки тогда, разумеется, были еще дикарями, сущности не поняли. Просто скопировали этот жест, да так и пошло суеверие. Мол, осенишь себя крестом, обратишься к всевышнему, он и явит тебе свою милость.
– Буйная у тебя фантазия, – хмыкнул Пономарь.
– Циолковского тоже считали фантазером, – обернулся к Валентину Шатохин, и вдруг от его неосторожного движения в катапульте что-то громко щелкнуло. Точно боек ударил по капсюлю. А следом раздалось сухое, отрывистое стрекотание, словно во взрывателе замедленного действия включился часовой механизм.
Р-раз!.. При всей своей медлительности Лева опрометью вылетел из кабины. Он чуть не сшиб меня. Вместе с ним мы грохнулись на твердый, как железо, бетон стояночной площадки. Здесь уже были Зубарев и Пономарев. Опередили. Выскочили раньше нас.
– Ха-ха-ха-ха!..
– Га-га-га-га!..
Не успев сообразить, что к чему, мы все вчетвером с самым глупым видом таращились друг на друга. А собравшиеся возле самолета летчики и техники хохотали. Хохотали над нами. Мы-то думали, что Шатохин нечаянно нажал спусковую скобу катапульты и, попросту говоря, бездарно струсили. «Катапульта – та же пушка…» Однако выстрела не последовало. Да его и не могло быть. Щелкнул не боек, а всего лишь автомат, расстегивающий на катапультном кресле привязные ремни.
– Ха-ха-ха-ха!..
– Га-га-га-га!..
Теперь, поняв в чем дело, хохотали и мы. Хохотали, хотя готовы были сгореть со стыда. Надо же так осрамиться на глазах у всего аэродромного люда!
– Опять ты, да? – пренебрежительно взглянув на Леву, Карпущенко укорил: – Эх ты!..
– Не вижу ничего смешного, – строго перебил его Филатов. – А вывод сделать всем. Кабина сложная, и чтобы больше туда без инструктора никто не совался! Учтите, катапульта швыряет человека вверх метров этак на десять. Выстрелит на земле – убиться можно. Прошу учесть.
– Они же еще не изучали, – вступился за нас капитан Коса.
– Вот и пусть сперва изучат, – покладисто заметил комэск. – Им на этой машине летать, и поверхностное знакомство недопустимо. Это раньше считалось: главное – уметь держать штурвал. Вроде ты шофер: крути себе баранку. Но сейчас летчик обязан знать свой самолет так, будто он сам его сконструировал.
Я опять окинул взглядом реактивный бомбардировщик снаружи и увидел его совсем по-иному. Мама родная, вот махина! Крыло – танцплощадка. Еще более внушительно выглядит фюзеляж: не то лоснящаяся туша доисторического зверя, не то металлическая, наподобие огромного челнока, сигара фантастического корабля. Прямо-таки крылатый «Наутилус»! Его крутобокий, обшитый дюралем, корпус начинен, как рыба икрой, самой современной аппаратурой, механизмами и приборами.
Я никому бы в том не сознался, но не ощутил ни гордости, ни счастья. Наоборот, показался сам себе жалким муравьем, осознавшим, что он вознамерился сдвинуть с места скалу. Изучить-то, допустим, изучу, а вот смогу ли управлять в полете таким крылатым гигантом?!
В Крымду я и мои друзья прибыли в общем-то не беспомощными начинающими летчиками. Каждый успел уже освоить несколько типов боевых машин. Тем не менее с реактивными бомбардировщиками в натуре мы знакомились не без робости. Все-таки это было нечто необычное, доселе невиданное. Как говорится, слышать-то о них мы слышали, да видеть – не видели. Вот теперь и приценивались, пытаясь в меру своего разумения определить, каковы они в управлении, устойчивы ли в полете. Нам же их нужно оседлать!
– Что, хищные звери, да? – угадывая наши мысли, шутливо спросил Филатов. И видя, что мы засмущались, с улыбкой успокоил: – А вы не бойтесь. Они дрессированные.
Мы понимали, что он имел в виду. Дрессированные – значит покорные, выверенные в пилотаже на всех режимах, вплоть до критического. Такие будут вести себя в небе без лишних фокусов и капризов, всецело повинуясь воле летчика.
Хорошо, если бы так!
На стоянке долго царило радостное оживление. Судя по восхищенным взглядам и веселым возгласам, бывалым авиаторам прилетевшие бомбардировщики нравились безоговорочно. Особенно восторгались технари. Как же, на двигателях, в отличие от поршневых, ни копоти, ни потеков масла. Обслуживать такие – одно удовольствие. А до чего тщательно обработаны каждый шов, каждая заклепка! Если раньше фюзеляж и капоты были, словно бородавками, усыпаны шляпками шурупов, то здесь все сработано впотай, поверхность покрыта специальным лаком.
Влюбленно смотрел на новые самолеты капитан Коса. Он ласково погладил серебристую обшивку ладонью, точно это был круп лошади:
– Породистые!..
Я хмыкнул: занятно! Однако и не согласиться не мог. В точеных, как у резвого скакуна, стойках шасси, в широко раскинутых крыльях, в изящной выразительности обводов могучего корпуса – во всем чувствовалась порода. И приятно было сознавать, что порода эта – наша, отечественная.
– Гляди, гляди! – воскликнул кто-то. – А в кабинах – ковры.
– Шик-блеск! – раздалось в ответ. – Тут с грязными сапожищами не лезь. Культурная пошла авиация…
Прислушиваясь к тому, о чем говорили окружающие, я проникался общим приподнятым настроением, и грозные бомбардировщики представали передо мной как бы в другом свете. Красавцы! Казалось, они созданы не для боя, а для веселых прогулок по небу. Пожалуй, лишь вороненые стволы сдвоенных крупнокалиберных пушек напоминали о том, что эти машины – военные.
– Хороши птички! – громко воскликнул капитан Зайцев. – Цены нет…
В словах замполита можно было уловить намек: вот какую технику дает нам народ, и надо беречь ее, не допускать аварий. Учтите, молодые!
Ну, об этом-то напоминать нам и не стоило. Кто же из начинающих летчиков не мечтает о том дне, когда ему наконец дадут самолет. Вот получит такую машину, и тогда…
О, тогда все увидят, что в нем не ошиблись! Он будет летать так, что все ахнут. Он не допустит ни малейшей поломки. Он позаботится о том, чтобы вверенный ему крылатый корабль был в идеальном состоянии.
В состоянии полной боевой готовности.
Ах, мечты, мечты!..
* * *
Мечты, к сожалению, всегда обгоняют действительность, осуществляются не вдруг.
Сто лет мы летали на стареньком ПО-2.
Еще одно столетие занимались зубрежкой.
А о «собственном» самолете пока что нечего было и помышлять.
То ли из-за плохой погоды, то ли по каким-то другим причинам в Крымду вначале прибыло всего-навсего четыре реактивных бомбардировщика, да на том Дело надолго и застопорилось. А спарка, то бишь учебно-тренировочная машина со спаренным управлением, пришла лишь одна. Поэтому ознакомительные и вывозные полеты нам давали на ней скупо: в порядке очереди.
А очередь вон какая – общая. За исключением командиров звеньев, которые уже прошли переподготовку на специальных курсах, в очереди к спарке оказались на равных с нами все летчики эскадрильи. В том числе и старший лейтенант Карпущенко.
Это его прямо-таки взбесило:
– Черт знает что! Попилили бы сперва, как мы, на старых, так нет – туда же.
– Эх, Миша, ты думаешь лишь о себе, – укорил его капитан Зайцев.
– Да уж как хотите, а я на месте комэска провес» бы в первую очередь тех, кто больше того достоин. Так было бы правильнее.
– Ошибаешься! – строго перебил замполит. – Нам не отдельные асы нужны. Нам нужно, чтобы в строю были все. И ты, пожалуйста, такие разговоры прекрати…
Их голоса заглушил гул включенных турбин. Спарка, та самая спарка, из-за которой возник спор, вырулила со стоянки на взлетную полосу и, яростно взревев, взяла старт в небо. Ветерок донес к нам запахи раскаленной жаростойкой стали, машинного масла и сгоревшего керосина.
Керосин! Еще совсем недавно нас коробило от одного упоминания о нем. Испокон веку горючим в авиации был высокосортный бензин. Его так и называли: авиационный. Он чист и прозрачен, как слеза. Он благороден, как голубое небо. И вот поди ж ты, даже мотор престарелого ПО-2 работает на бензине, а в баки реактивного самолета заливают керосин, словно это какой-нибудь колхозный трактор.
– Тьфу! – плевались истые пилотяги: – Примус. Керогаз…
Так когда-то старые моряки, преданные каравеллам да фрегатам, не жалели малопочтенных выражений из своего соленого лексикона в адрес первых паровых судов. Парусники были для них «невестами ветра», а пароходы – «самоварами» и «коптильными бочками».
Впрочем, сметливый аэродромный люд быстро нашел выход из обидного положения: о керосине забыли. Начисто забыли, словно его и не существовало. То есть он был, но все стали говорить: «топливо». И не керосинозаправщик, а топливозаправщик. Или еще проще – ТЗ.
Своими размерами ТЗ напоминали железнодорожные цистерны. Со слоновьей неповоротливостью ползали они по рулежным дорожкам, и трудно было представить, что содержимое такой посудины умещалось в утробе реактивного бомбардировщика. Однако – умещалось. Только слишком уж долго длилась перекачка, точно заправлялся не самолет, а летающий танкер. Казалось, водить этот танкер, этот воздушный корабль в небе могут лишь какие-то особенные люди. А мы… Мы пока что были летчиками обыкновенными… И если размеры новой крылатой машины поражали, наше воображение, то ее двигатели, пожирающие такое количество топлива, поначалу просто пугали.
Первый пробный запуск реактивного двигателя я проводил под наблюдением капитана Косы. Старший техник-лейтенант Рябков встал впереди самолета, ефрейтор Калюжный – сзади. В поле их зрения были передние и задние сопла. А Семен Петрович поднялся по стремянке к борту кабины. Проследив, все ли тумблеры включены, он подал команду: «Смотреть пламя!» Я тотчас нажал кнопку зажигания. Зашумел, раскручиваясь, ротор турбины, и сзади донесся громкий, даже словно бы торжественный голос механика: «Есть пламя!» Еще мгновение – и из огненного зева жаровой трубы, будто из кратера вулкана, могучим потоком ударили струи раскаленных газов.
Фантастика! Сзади на расстоянии добрых полусотни метров грозовой тучей клубилась сдутая до самой земли, моментально растаявшая и смешанная с песком снежная пыль. От исступленного рева, переходящего в неистовый свист, все вокруг тряслось мелкой дрожью…
Инструктором на спарке с нами летал сам Филатов. Чтобы не тратить время на выключение и повторный запуск двигателей, он не вылезал из кабины до тех пор, пока в баках было топливо. Зато мы сменяли друг друга за штурвалом через каждые полчаса: один выходит, другой занимает его место.
Больше всех такое положение удручало Зубарева. Он, что называется, не вышел ростом – был среди летчиков ниже всех. Сядет в пилотское кресло после того, как слетает кто-то долговязый, – ему, бедолаге, ногами до педалей и не достать. Пришлось Николе раздобыть дерматиновую подушку и класть ее между спиной и бронеплитой. Лишь при этом он мог работать рулем поворота и тормозами.
– Ты часом не спишь в полете? – с язвецой спрашивал его Пономарев, – Подушечки в самолет берешь… Потом эту, как ее… Ну, для приятного послеобеденного размышления…
– Думку, – подсказывал Шатохин.
– Во-во. Наполеон дремал в седле, Зубарев – в бомбовозе…
До чего же несправедлива бывает порой природа! Одному дает и внешность броскую, и ум живой, а другому…
Пономареву и в летном деле, и в теоретической учебе все словно само в руки шло, а Зубареву успеха приходилось добиваться большим трудом и упорством. Настойчивость у него была необычайная. Этим он и брал. Однако усидчивость обычно больше бросается в глаза. И если Валентину мы симпатизировали, то над Николаем частенько подтрунивали.
Сложилось такое отношение к Зубареву едва ли не с первых дней его прихода в училище. Тогда среди курсантов распространился слух, будто кто-то из членов приемной комиссии, взглянув на Николая, усомнился в том, что столь невзрачный с виду паренек сможет стать летчиком-бомбардировщиком. Зубарев испугался: «Не примут!» – и тут же с жаром поклялся:
– Я подрасту! Вот увидите…
Это якобы и смягчило суровые сердца старых воздушных волков. Поверили. А Николай так и не подрос. Естественно, через год разговор повторился, да еще в более строгом тоне: речь шла уже о допуске к полетам на бомбардировщиках. Теперь даже начальник училища склонялся к мысли о том, что Зубарева следует перевести в легкомоторную авиацию. Но тут за Николая вступился инструктор старший лейтенант Шкатов.
– А вы посмотрите на него в спортзале, – сказал он.
Быть или не быть курсанту летчиком – вопрос далеко не простой. Но Шкатова в училище ценили.
Это и решило судьбу Зубарева. На всех снарядах Николай работал с завидной легкостью, словно профессиональный спортсмен. А какая у него стала фигура! Откуда только взялись крепкий торс, широкая грудь, резко обозначились бицепсы. Начальник училища пришел на экзамен по физической подготовке, понаблюдал за Николаем и переменил свое мнение.
Да, не зря он усиленно тренировался. Спортивная закалка помогла ему стать летчиком. А вскоре после прибытия в Крымду он покорил своей сноровкой и майора Филатова.
Филатов очень любил лопинг. А нам поначалу не нравилось это сооружение, предназначенное для тренировки вестибулярного аппарата. Оно напоминало обычные качели, но шарнирная рама вращалась и вокруг горизонтальной, и вокруг вертикальной оси. Раскачаешься неумело, зависнешь в верхней точке вниз головой и падаешь потом, крутясь волчком, аж в глазах темнеет.
Возле лопинга и вышла у нас заминка. Не хотелось показывать свою слабость перед командиром.
Тогда Филатов вышел к снаряду сам. Он грузно встал на педали, аккуратно пристегнул ремешками ступни ног, привязал запястья и, легко сделав два-три толчка, начал запросто крутить «мертвые петли». Затем, сойдя на пол, с хитринкой спросил:
– Кто повторит?
Мы смущенно замялись. Упражнение на лопинге не входило в программу зачетных, и выполнял его каждый из нас лишь по желанию.
– Разрешите мне? – раздался вдруг голос Зубарева.
– Валяй! – весело подбодрил его Филатов, хотя, кажется, был удивлен тем, что первым осмелился именно этот тихий недоросток.
А Николай уверенно, стремительным рывком взметнулся вверх и пошел, пошел вертеть звенящую раму. Причем не только передом, но и боком.
– Ого! – одобрил комэск.
Зубарев лишь пожал плечами, вроде хотел сказать: «А чего тут особенного?»
В жестких рамках строго регламентированной курсантской жизни нам до чертиков надоела даже обязательная утренняя физзарядка. В Крымде Лева и Валентин от нее немедленно отказались. Я делал после сна легкую разминку, но и то не каждый день. Зачем? Первые два часа занятий – спорт, вот и достаточно.
Зубарев был верен себе. При любой погоде он, проснувшись, спешил на улицу и, раздетый до пояса, неизменно выполнял сложный комплекс физических упражнений. Гантели в здешних местах достать было негде, так вместо них Николай брал в руки два кирпича.
Появилась у него и собственная «штанга» – ржавая, выброшенная за непригодностью ось узкоколейной вагонетки с колесами. И «снаряд» этот, и то, как Зубарев тренировался, выжимая его вверх по нескольку десятков раз, служили поводом для иронических ухмылок. Есть же штанга в спортивном зале, иди туда, занимайся, сколько душе угодно, так нет, ему, видите ли, нужен домашний, личный спортинвентарь. Ну не чудак ли?!
– Ба-альшой оригинал! – ехидничал Пономарев, наблюдая за тем, как Николай возится со своей «штангой». А у того – точно вата в ушах: даже не обернется. Постоит минуту-другую расслабясь, поплюет на ладони и пошел отсчитывать очередной десяток толчков.
Нетрудно было догадаться, почему Зубарев с таким рвением продолжал занятия физкультурой. Майор Филатов не раз говорил о том, что летчик – это спортсмен. Воздушный, разумеется. Но чтобы стать спортсменом неба, надо прежде всего закалить себя на земле.
Комэск, бесспорно, был прав, и мы поначалу добросовестно мучились на гимнастических колесах, подбрасывающей сетке – батуте и других снарядах. Однако постепенно начали охладевать. Посмотришь на бывалых летчиков – они в полетах не нам чета, а от спорта подчас отлынивают, как школьники. Значит, рассудили мы, не в мускульной силе секрет мастерства, и тоже стали под всякими предлогами увиливать от занятий по физической подготовке.
Ну, а самим брать на себя дополнительную нагрузку – это было бы, по нашему мнению, верхом наивности. Один лишь Зубарев следовал совету Ивана Петровича, систематически проводя физзарядку утром и вечером.
Таким пунктуальным он был во всем. Потребовал командир эскадрильи назубок выучить инструкцию по технике пилотирования нового бомбардировщика – Николай вскоре знал ее чуть ли не наизусть. Заявил майор Филатов, что надо обжить кабину, – Зубарев готов был целыми днями сидеть в самолете на земле. А там при свирепом северном морозе даже в унтах и меховом обмундировании за полчаса можно окоченеть.
Выражение «обжить кабину» имело весьма определенный смысл. Оно означало: летчик должен так изучить ее оборудование и настолько привыкнуть к ней, чтобы чувствовать себя в пилотском кресле, словно в родном доме.
Как человек ориентируется в своей квартире? Он словно бы видит все даже ночью без света. Надо включить лампу – вот она, розетка. Надо взять будильник – вот он, на столе. Вот так, с закрытыми глазами пилот обязан без лишних потуг находить в кабине любой рычаг, прибор или тумблер. В полете мешкать недопустимо, шарить в поисках нужного предмета некогда. Большая скорость требует особой точности, особой отточенности в действиях. Ошибешься в чем-нибудь – погубишь и самолет, и себя, и экипаж.
Первым такого автоматизма, иначе говоря полной непринужденности в работе с бесчисленными переключателями и приборами, добился Зубарев. Он сел в присутствии командира за штурвал, ему завязали шарфом глаза, и он, тыча пальцем, начал перечислять:
– Авиагоризонт, высотомер, указатель скорости, радиокомпас, гирокомпас, вариометр, радиовысотомер…
Пономарев тут же принялся рассказывать авиационный анекдот. Приехала, мол, к сыну летчику старушка-мать и пришла на аэродром. Полюбопытствовала, естественно, удобная ли машина – ероплан, заглянула в кабину и ахнула: «Сыночек! Да зачем тебе столько часов! Дал бы одни домой…»
Говорил Валентин, словно нарочно, в полный голос и сам громко смеялся. Похоже, хотел сбить Николая или отвлечь наше внимание, и мы отмахнулись:
– Да ладно тебе!. Старо…
А «часов» в кабине реактивного бомбардировщика, действительно, не сосчитать. Круглые и продолговатые, черные и разноцветные шкалы со стрелками и рисками делений лепятся вплотную друг к другу на левом и правом пультах, на широкой приборной доске. Чтобы их удобнее было читать, они сведены по группам: пилотажно-навигационные, контроля за электрооборудованием, контроля работы двигателей, вооружения и других систем. Все это блестит никелем, лаком, фосфором, стеклом – аж в глазах рябит. А Зубарев не глядя показывал каждый циферблат в отдельности и хотя бы один раз в чем-то ошибся!
– Не сдвинул ли он повязку? – усомнился Карпущенко.
Майор Филатов потрогал, крепко ли держится лбу у Николая шарф, и засмеялся:
– Нет, тут без халтуры… Потом, уже в классе, он вызвал Зубарева к доске:
– Нарисуй кабину по памяти. Схематично.
Мы и дыхание затаили: мыслимое ли это дело – изобразить по памяти в строго определенном порядке несколько сотен сигнальных шкал, тумблеров, кнопочек, кнопок, вентилей и рычагов! А Зубарев уверенно начертил все, словно держал перед собой фотографический снимок.
– Вот так всем знать оборудование кабины! – приказал комэск.
А зубрежки и без того хватало. Что ни возьми – все нужно знать наизусть, причем заучивать не механически, а осмысленно, ведь в полете нет времени для того, чтобы неторопливо размышлять и с потугами вспоминать назначение того или иного прибора. Поэтому мы сочетали изучение кабины с тренажами: садясь на пилотское кресло, работали на земле так, словно самолет находился в воздухе. А сидеть там поначалу было, честно говоря, не очень-то приятно. Глаза то и дело сами собой обращались к ярко-красной чеке предохранителя над скобой спускового механизма катапульты. Не задеть бы, как недавно Лева!..
Раньше, чтобы покинуть боевой самолет в аварийной обстановке, надо было вылезти из кабины с парашютом и прыгнуть. Скорость реактивной машины не позволяла пользоваться этим дедовским способом спасения. Стоит в полете высунуть руку или голову – их напрочь срежет встречный поток воздуха. И конструкторы превратили пилотское кресло в своего рода артиллерийское орудие. Теперь не надо ни выбираться на крыло, ни прыгать. Нажми спуск – и тебя мгновенно вынесет в небо, после чего шелковый купол парашюта доставит прямехонько на землю.
Слушая такие вот объяснения майора Филатова, мы улыбались: все понятно, просто и удобно. А комэск вдруг сказал:
– Ну, коли понятно, проделаем практически…
И повел нас в ангар, где стояла катапульта для наземных тренировок летного состава. Вместе с нами он пригласил эскадрильского врача.
Внешне катапульта напоминала собой кабину нашего реактивного бомбардировщика, над которой метров на десять – двенадцать вверх тянулись два рельса. Нужно было сесть в сиденье, привязаться и нажать спусковую скобу. Проще говоря, самому выстрелить собой и взлететь вместе с креслом до верхнего упора торчащих над ним рельсов.
