Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Каково же было мое удивление, когда капитан, все так же ни слова не говоря, показал мне растопыренную пятерню. Пятерка! Я не верил своим глазам, а губы сами собой растягивались в улыбку…
Вторым тому же «купцу» сдавал экзамен Пономарев, Что там у них было в воздухе, не угадаешь, но после приземления капитан на виду у всех пожал Валентину руку.
– Ну?! – окружили мы его. – Рассказывай!
Пономарь сиял, точно электролампа высокого напряжения при полном накале. Отстегивая лямки парашюта, он восторженно захлебывался словами:
– У-у, братцы, это мужик! Из кожи перед ним лезу – ноль внимания. Весь выложился – хоть бы хны. Самого себя превзошел – тишина как в испорченном передатчике. Выдержка у него железная, вот что. Такого ничем не проймешь. Кремень! Зато когда сели – спасибо, говорит, порадовали вы меня. Видели – даже руку пожал! Истинный пилотяга!..
«Истинный пилотяга» в заключение объявил, что считает нас отлично подготовленными летчиками. Вот тут, окончательно осмелев, Валентин и спросил у него, куда бы он посоветовал нам просить назначения. Тут уже в самом этом вопросе подразумевался ответ: куда же, мол, если не туда, откуда наш «купец» прибыл! Но капитан усмехнулся, заговорщицки посмотрел по сторонам, как бы желая удостовериться, не подслушивают ли, и доверительно, по-свойски заметил:
– Куда угодно, только не в Крымду!
Мы, принимая игру, с нарочитым удивлением вытаращили глаза: почему? Да потому, был ответ, что место это забыто и людьми, и самим богом.
– Кушку, надеюсь, знаете? – продолжал капитан, взглядывая на нас с лукавой усмешкой, и пояснил: – Кушка, скажу я вам, в сравнении с Крымдой – курорт.
Мы смотрели на него уже почти влюбленными глазами. Нам жалко было с ним расставаться, и Пономарь принялся упрашивать его, чтобы товарищ капитан замолвил, где следует, за нас доброе словечко.
Дальше Кушки не пошлют, Меньше взвода не дадут…
Вряд ли найдешь военного человека, который не слышал этого старинного присловья. В незапамятные времена сочинил ее какой-то молодой пехотный офицер, будто бы жалуясь на горькую армейскую долю. Как же, едва вручив заветные погоны, судьба тотчас бросает его невесть куда – в знойную пустыню, в сыпучие пески, в такую глушь, какую трудно себе вообразить.
Нам все это было давно известно, и все же казалось, что выражено в присловье не только огорчение. Чувствовалась в нем еще и удаль: человек готов без раздумья отправиться хоть на край света. Пономарь тут же его перефразировал:
Дальше Крымды не пошлют, Меньше ИЛа не дадут!
И мы дружно решили:
– Даешь северную Кушку!..
* * *
Случилось так, что в дни экзаменов у нас в училище побывал корреспондент из нашей авиационной газеты. Потом, пока мы ждали распределения, пока на нас оформляли документы, пока то да се, появилась статья. Большая – в полстраницы, И заголовок аршинными буквами: «Лейтенанты просятся на Север». Не заголовок – плакат, и не проза под ним – поэма: «Туда, где труднее, туда, где сложнее, туда, где нужны крепкие телом и смелые духом!»
К тому времени уже стало известно, что одна группа, и довольно-таки солидная, поедет на Дальний Восток, другая – в Подмосковье, третья – на западные рубежи. Были и другие назначения, а в газете шла речь именно о нашем экипаже, о нашей четверке, и Пономарев взирал на нас с видом победителя.
– Что я вам говорил? – восклицал он. – Я же говорил!
Первой в статье была названа фамилия старшего лейтенанта Шкатова, хотя наш инструктор на Север и не просился. И когда ему показали газету, Николай Сергеевич с укоризной взглянул на Валентина:
– Твои проделки?
Но Пономаря не так-то просто смутить.
– Там же не написано, что и вы едете. Сказано, что вы нас подготовили. Вы нас учили и все такое. Разве не правильно?
– Не нравится мне слава, которая впереди бежит, – вздохнул Николай Сергеевич.
– Если быть, значит быть лучшим! – задорно тряхнув головой, улыбнулся Пономарев. Чтобы скрыть шрам, он начал отращивать длинные волосы и теперь постоянно приглаживал их левой рукой. А они не слушались, топорщились и рассыпались при каждом неосторожном движении. Вот он опять потянулся к волосам пятерней и весело добавил: – А слава… Что слава… Она всегда впереди. И если идти за ней, значит идти только вперед.
– Это как понимать?
– Элементарно… Налево поехати – женату быти, направо – богату быти, прямо… – Форсисто, ничего не скажешь!..
– Витязь на распутье, – кивнул Шкатов. – Ну-ну, дерзай. Авось северные ветры остудят твою горячую головушку. Эх, боюсь я за тебя, не уймешься – наломаешь дров…
Валентин лишь беззаботно смеялся. Мы знали, что с корреспондентом больше всех разговаривал он. С его слов, чувствовалось, и написана статья. Ну так что? Все в общем-то правильно.
И мы поехали в Крымду.
А когда приехали…
* * *
Скорый дальнего следования, лязгнув буферами, темной осенней ночью остановился на каком-то захолустном полустанке.
– Крымда! – хриплым, простуженным басом оповестил нас угрюмый пожилой проводник. Сердито откашлялся в кулак: – Кхы, кхы! – и поторопил: – Вытряхайтесь, летуны, да поживее! Стоянка – одна минута.
Корябая о крутые ступеньки свои новехонькие чемоданы, мы едва успели «вытряхнуться» из теплого плацкартного вагона, как поезд тронулся и умчался. Он сразу набрал скорость, словно торопился побыстрее удрать отсюда, коротко гуднул на повороте – и был таков. Вскоре не стало слышно даже перестука колес. И тут нас постигло первое разочарование: ни встречающих, ни провожающих, а за нами не то что автобуса – захудалого грузовика не прислали! Если ничего примечательного не произошло до сих пор, то здесь, кажется, начинались не весьма приятные неожиданности.
Не очень приветливо встретила нас и погода. Ночь с маху окатила волной чернильной тьмы и холода. Надо же, на дворе октябрь, а тут – зима зимучая, метель. К тему же больше никто не сходил на этой пустынной остановке, поблизости не оказалось даже стрелочника, и не у кого было спросить, куда нам теперь податься.
В лицо, слепя глаза, наотмашь бил колючий снег. Сильный порывистый ветер перехватывал дыхание. Он, казалось, нес с собой пронизывающий холод Ледовитого океана. Где-то далеко-далеко полыхали мириадами веселых огней большие города, а здесь в невзрачном станционном домике тускло светилось лишь одно-единственное окно, да поодаль раскаленным углем тревожно рдел светофор.
Вокруг стояла суровая тишина. Поеживаясь, я втянул голову в жесткий воротник шинели. Меня охватило неприятное щемящее чувство досады. Черт побери, куда это нас нелегкая занесла?!
– Странно, даже вокзала нет, – удивился Шатохин. – Там ли мы сошли?
Рядом с Левой переминался с ноги на ногу Зубарев. Он, по обыкновению, что-то молча обдумывал.
– Там! – послышался уверенный голос Пономарева. – Лева, ты слеп! И вокзал есть. Вот он – сия хибара. Только туда не стоит и заходить, там, вероятно, и присесть не на чем. А до утра еще ой-е-ей!..
– За мной! – скомандовал вдруг Валентин.
– Куда? – сердито спросил Шатохин.
– На кудыкину гору! – с раздражением отозвался Пономарев. – И, чуть помедлив, снизошел: – В гарнизон, куда же еще.
– Да ты откуда знаешь, в какую сторону?
– Говорю, значит – знаю. О таких вещах надо заранее думать! На извозчика надеяться нечего. – И он, обозвав нас Митрофанами, пояснил, будто бы догадался расспросить еще у того приезжего «купца», где находится «забытый богом и людьми» военный городок.
Хотелось нам того или не хотелось, он сразу стал хозяином положения. Мы волей-неволей двинулись вслед за ним.
А что оставалось делать? Не очень-то приятно стоять на леденящем ветру в одной шинельке и легких ботиночках. Тоже – нарядились, будто не знали куда едем! Старший лейтенант Шкатов, провожая, советовал обуть сапоги. Где там! В курсантские годы нам до того надоели кирзачи, что о них и вспоминать противно. Мы лишь беззаботно посмеялись: дрожи, но форс держи. А теперь и вправду дрожим.
– Ничего, хлопцы, тут недалеко! – бодренько покрикивал Валентин. – Не отставать!.. Не растягиваться! Вперед, гвардия!
Ему удалось расшевелить нас, но ненадолго. Поначалу, подзадоривая друг друга, мы, не на шутку перезябшие, рванули наперегонки, однако вскоре выдохлись и зашагали медленнее. Мутное окно станционного домика и красный глаз светофора давно скрылись из виду, а мы еще никуда не пришли. Вокруг властвовала беспросветная темень. Ни огонька, ни звездочки в небе, и дикая тишина.
В душу невольно закрадывалось сомнение: туда ли бредем? Наше доверие к Пономареву постепенно меркло. Он, должно быть, почувствовал это, остановился и, словно поддразнивая нас, плачущим голосом сказал:
– Ух ты, чижало! Придется малость передохнуть, а то сердчишко вот-вот выскочит. В прямом и в переносном…
Лица Валентина мы не видели, а он в этот момент, судя по всему, ехидно улыбался. «Мне все нипочем, не хнычьте и вы!» – так можно было расценить его поведение. Силен, бродяга! Тут рта раскрывать не хочется – от ветра захлебнешься, а ему, зубоскалу, хоть бы что.
– Признайся лучше, что не знаешь, куда идти, – зло огрызнулся Зубарев. Ему было еще тяжелее, чем нам: помимо чемодана он нес свой баян.
– Ты зато знаешь, – процедил Пономарев.
– Да уж как-нибудь, – глухо обронил Николай и, упрямо нагнув голову, зашагал куда-то вправо. Он не позвал нас за собой, даже не оглянулся, и мы нерешительно топтались на месте. Остановить его или догонять?
– Еще один Сусанин! – в сердцах пробормотал Шатохин, глядя в ту сторону, куда удалялся Зубарев. И вдруг обрадованно закричал: – Смотрите, огонь!
Действительно, там виднелось какое-то тусклое желтое пятно. Оно то меркло, затушеванное метелью, то обозначалось более отчетливо. Сомнений не оставалось: там расплывчато, еле различимо светилось окно. Сразу повеселев, мы чуть ли не бегом устремились в том направлении.
Идти было нелегко. Дорога забирала в гору, на ней то и дело попадались выбоины и невидимые в темноте камни. Неожиданно Валентин громко охнул, потерял равновесие и с глухим мычанием осел наземь.
– Что с тобой? – испугался я. – Что случилось?
– А, ч-черт, нога! – зашипел он сквозь сжатые зубы. – Ногу подвернул!
Ему, видимо, было очень больно, а я не знал, чем помочь. Растерялся.
Нас догнал шедший сзади Шатохин. Он тоже склонился, сочувственно спросил:
– Как же это ты, а? Идти сможешь? Или, может, у тебя перелом? Покажи, где болит?
Валентин попытался встать, но снова ойкнул и жалобным голосом пробормотал:
– Не наступить… Надо нее…
Шатохин взял у него чемодан, крикнул в пространство:
– Э-эй, Коля, подожди-и! Беда-а!..
Зубарев не остановился. Наверно, не услышал, и звать его было бессмысленно. Я подошел к Пономареву, присел, подставил ему плечо. Он обнял меня за шею, и мы, спотыкаясь, побрели дальше. Не ходьба – мука, того и гляди, оба растянемся.
Вряд ли я один довел бы его до места. Хорошо, Зубарев все же догадался подождать нас. Он повесил футляр с баяном Леве за спину, и мы вдвоем с ним подхватили Валентина. Необходимость заботиться о пострадавшем товарище словно прибавила нам сил. А еще было досадно: не смогли добраться до части без ЧП! Офицеры, называется, военные летчики!..
Заметенная снегом дорога, огибая пологую сопку, привела к невысокому кирпичному домику. Слева стояла арка с массивными металлическими воротами и решетчатой калиткой. Это был контрольно-пропускной пункт, какие обычно находятся при въезде на территорию любого военного городка. Нас еще при подходе осветили прожектором, и властный оклик часового показался радостным приветствием.
Яркий луч, ослепив, тут же погас. От этого стало вроде еще темнее. Зато дверь открыли нам без промедлений. Заметили, наверно, что у нас что-то не в порядке, не зря же мы человека на руках несем. И вдруг, отстранив меня и Зубарева, наш пострадавший как ни в чем не бывало первым шагнул через порог.
Мы не сразу поняли, что произошло. А когда сообразили, никто в замешательстве не мог вымолвить и слова. Да он, прохиндей, нас обманул! Он над нами потешался!
А у Пономаря ни следа раскаяния, ни малейшего угрызения совести: улыбка – от уха до уха.
– Вот где Ташкент! Порядочек. А то я уже от мороза вибрировать начал.
– Так ты что же – притворялся? – вырвалось у меня.
Он взглянул на меня с самым простодушным удивлением, даже вроде с обидой:
– Скажешь тоже! Просто я споткнулся… о Полярный круг.
Лева Шатохин хихикнул и, не получив нашей поддержки, смущенно умолк. А Зубарев сердито блеснул глазами:
– Нахал! Пора бы и поумнеть, ты не в училище.
– А ты, Коленька? – живо повернулся к нему Пономарев. – Как только завидел жилье, сразу о нас забыл. Хорошо, да? Чего молчишь?
– Сказал бы я тебе, – Николай понизил голос, – да вот… – Он кивнул в сторону коричневого дощатого барьера, за которым у тумбочки с телефоном стоял солдат.
А тот, будто ничего и не слышал, кого-то вызывал:
– Ало, ало! Заснули вы, что ли! Чево? Ах, нет его… Понял…
Потом, положив трубку, он попросил нас минуточку подождать и вышел в соседнюю комнату. Воспользовавшись этим, Шатохин – вот уж чего я от него никак не ожидал! – наградил Пономарева крепким тычком в спину. А по комплекции Лева – тяжеловес, и силенка у него – дай бог! Валентин чуть было не запахал носом. Смешно взмахнув руками, он отлетел в сторону и еле устоял на ногах.
Как раз в этот момент в дверях появился дежурный по части – невысокий офицер с погонами старшего техника-лейтенанта. На правом боку – кобура с пистолетом, на левой руке – красная повязка.
– В чем дело, товарищ лейтенант? – удивленно взглянул он на Пономарева.
– Да нет, ничего… Не беспокойтесь… – При всем своем умении оставаться невозмутимым в любой обстановке, Валентин смутился и, пряча глаза, пробормотал: – Просто я, это самое… споткнулся.
– Ага, – буркнул Зубарев. – О Полярный круг.
Я дернул Леву за рукав, чтобы тот не пыжился от распиравшего его смеха.
– Понятно, – сказал дежурный, пряча усмешку. – А я-то было подумал…
– И ничего вам не понятно, товарищ старший лейтенант! – со злостью перебил его Пономарев. – А вот почему вы машину не подослали – это уж извините… Вы что, телеграмму от нашего начальства не получили?
– Теперь это уже детали, – не ответил на его вопрос дежурный. – Главное, вы на месте. Так что, с прибытием вас. – И, пожимая нам руки, он назвал себя: – Рябков. Петр Тимофеевич Рябков. – Затем как бы между прочим сказал: – Сегодня переночуете в клубе. Командира будить не стану, он только что лег. Завтра представитесь честь по чести, не так, как мне.
– Все правильно, – кивнул Валентин. – В службе важно что? Подход – отход. Это, знаете, как один товарищ очередное звание получил? За четкий рапорт инспектирующему. Тоже был дежурным по части, рубанул навстречу строевым, отбарабанил как по нотам и – шаг в сторону: «Лейтенант такой-то!» А генерал ему: «Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!..»
Сглаживая неловкость, Пономарев пытался найти общий язык с Рябковым, но его анекдот был, что называется, с бородой. Старший техник-лейтенант вежливо кивнул и предложил пройти с ним в клуб. По дороге он пояснил, что там у них есть резервная комната для приезжих артистов, открыл ее и распрощался:
– Сами понимаете, служба…
В помещении, куда он нас привел, стояли узкие, с металлическими спинками солдатские кровати. Как в казарме или в лазарете.
– Сойдет, – махнул рукой Пономарев. – Занимай, ребята, горизонтальное положение!
Засыпает он легко и быстро, как набегавшийся за день ребенок. Ткнулся лицом в подушку – и моментально отключился. Завидный у него характер! А я долго лежал с открытыми глазами.
За окном шумел ветер. В стекла, как ночные бабочки, с шорохом и стуком бились снежинки. На соседних кроватях беспокойно ворочались Шатохин и Зубарев. Тоже не спали, о чем-то думали. О чем? Да наверно, о завтрашнем дне. И о том, что ждет нас в дальнейшем. Вот наступит утро, и начнется та жизнь, о которой каждый из моих однокашников не просто мечтал, а к которой настойчиво готовил себя на протяжении нескольких лет.
Надеялись мы на самое хорошее. Но когда рассвело, а рассвело примерно к полудню, наши розовые лейтенантские мечты начали рассеиваться, как сон, как утренний туман.
* * *
Унылая картина открылась взгляду из окон солдатского клуба. Гарнизон, в котором нам предстояло служить, никоим образом не напоминал военный городок. Посмотришь – поселок не поселок, деревня не деревня – так, что-то среднее. Серые дощатые крыши, серые деревянные дома, похожие друг на друга, словно обшарпанные детские кубики. Стандартные, как говорится, типовые. Некоторые казались двухэтажными, но на самом деле никаких двухэтажных не было. Просто одни стояли на уступах сопок чуть выше, другие – ниже.
До неправдоподобия одинаковыми были и сопки. Лысые, покрытые у основания лесом, они сливались в одну бесконечную волнистую гряду. Деревья, как солдаты под огнем врага, упрямо карабкались навстречу морозному ветру вверх, но так и не могли захватить ни одной вершины.
Снега ночью выпало не так уж и много, и по всему косогору густо чернели разнокалиберные валуны. Иные из них по размерам были больше любого здешнего дома. Если их приволок сюда первобытный ледник, то каким же он был могучим, каким огромным!
Вниз от клуба, изгибаясь через каждую сотню метров, тянулась дорога. Она игриво убегала за уже знакомый нам дощатый забор, мимо контрольно-пропускного пункта, к железнодорожному полустанку и дальше, за одноколейку, к довольно-таки просторной и ровной площадке. Там и находилось летное поле, окруженное похожими на блюдца озерами, сопками и подковообразными капонирами. Самолеты, впрочем, стояли не в капонирах, а вдоль рулежной дорожки. Массивные, укутанные чехлами, они напоминали покрытых попонами лошадей, отдыхающих после долгой и тяжелой работы.
Над всем этим нависал угрюмый, весь в складках, темный полог облаков. До их скомканной, лохматой пелены можно было дотянуться рукой. Мутное, набрякшее водой и мокрым снегом небо, прогибаясь под собственной тяжестью, опускалось все ниже и ниже. И такая тишина царила вокруг – аж в ушах звенело.
Чужой, неодушевленный пейзаж. Замкнутый, тесный мирок. Это, конечно, не равнина, не степь, где даже в ненастные дни видно далеко-далеко во все четыре стороны.
Невольно подумалось: уединенный, укромный уголок! Сонное царство, захолустье, тихая заводь. Сюда, пожалуй, не докатываются даже самые бурные волны двадцатого века.
– Мыс Желания! Остров Уединения! – взглядывая то в окно, то на Пономарева, бубнил Шатохин. Он был явно разочарован и пытался сорвать на ком-нибудь закипавшее раздражение.
Валентин не реагировал, будто не слышал. Не привлек его внимания и окрестный ландшафт, словно северная экзотика была ему не в диковинку. Мельком, без особого интереса посмотрел он в окно, лениво зевнул и отошел к радиоприемнику.
Приемник долго капризничал – хрипел, как простуженный, трещал, гудел и противно попискивал. Неожиданно сквозь дребезжащее, злое жужжание пробился негромкий, ускользающий голос далекого диктора:
«…Произведен экспериментальный взрыв водородной бомбы. Испытания показали, что новое оружие в пятьсот – семьсот раз сильнее того, которое было использовано при налете на Хиросиму».
– Как? – всем телом дернулся Шатохин. – Во сколько раз?
– Тише ты! Не мешай, – отмахнулся Пономарев. Слышимость была плохой, и он продолжал плавно поворачивать рычажок настройки. Пробиваясь сквозь осиное гудение, голос диктора то усиливался до крика, то затихал, точно колеблемый ветром:
«Мы сохраняем превосходство и в области авиации. Наши самолеты способны достигать любой точки на земном шаре и возвращаться на свои базы. Таким образом, у нас есть все необходимое для нанесения превентивного удара по Москве и другим советским городам. Если же мы упустим благоприятный момент и позволим России произвести достаточное количество атомных бомб и стратегических бомбардировщиков, то никогда уже не сможем нанести ей решающего военного поражения».
– Во дают! – опять не сдержался Шатохин. – Это что же – «Голос Америки» или Би-би-си?
– Да черт их знает, – отозвался Валентин. – Я случайно напоролся. Хотел хорошую музыку поймать, а тут вон какие ноты!
«Капеллан наших ВВС полковник Фергюссон считает, что аморально затягивать мучения, если можно добиться скорой победы…»
– Он что, – Шатохин недоуменно кивнул головой в сторону приемника, – хрен ел или так одурел?
Действительно, диким, безумным был этот невероятный призыв: «Война – как можно скорее! Сейчас!»
– Дураку закон не писан, – обронил Пономарев.
– А если такой вот чокнутый да окажется там у власти? – растерянно спросил Лева. – Ведь он же черт знает что натворить может! Отдаст сдуру приказ – и все. Страшно подумать, в какое время мы живем. Судьба миллионов разумных людей зависит от абсурдного поступка какого-нибудь одного идиота. Или от какой-либо глупой случайности.
– Мура, – с пренебрежением сказал Зубарев. – Очередной шантаж. Выключите вы этих брехунов.
– Подожди, подожди, любопытно все-таки.
«Успешные рейсы самолетов Скандинавской авиационной компании по северным трассам укрепляют уверенность в возможности и необходимости полярных полетов. Эти маршруты, безусловно, сэкономят много часов летного времени для наших атомных бомбардировщиков…»
– Да найди ты в конце концов что-нибудь другое! – сердито нахмурился Зубарев. Всем своим видом показывая, что слушать дальше не намерен, он быстрым шагом вышел из комнаты.
За окном по-прежнему было туманно и тихо. В неподвижном величии дремали вершины холмистой гряды, будто их не касались никакие мировые потрясения. И все же в подернутых дымкой очертаниях сопок угадывалось какое-то затаенное напряжение, от которого тягуче щемило сердце. Казалось, если приложиться ухом к земле, то можно услышать ядерные взрывы и почувствовать содрогание нашей планеты от ударов тяжелых бомб в противоположном полушарии.
Непрерывное вибрирующее подвывание и зудящий треск в динамике стали невыносимыми. Приемник пришлось все же выключить.
– Помехи, – поморщился Пономарев. – Ну да шут с ним, хватит, а то действительно тошно. – Он встал, сладко потянулся и, с усмешкой взглянув на нас, беззаботно махнул рукой:
А, ерунда! Наш труд сполна Окупится улыбкой счастья. Получим деньги мы в финчасти, Хлебнем запретного вина, И пусть начальство энской части Склоняет наши имена!..
Пухлые губы Шатохина растянулись в широкой улыбке.
– Лихо ты Пушкина калечишь, – сказал он.
– Нравится?
– Да как сказать? Я бы не осмелился. Нравится твоя способность мигом отмахиваться от неприятных мыслей, А я так не умею. Я все думаю об этой передаче. Неужели дело к войне идет?
– Будем надеяться, что разум победит безрассудство. А Пушкина я люблю. И давай повторим вслед за Пушкиным: «Да здравствует разум!»
– Да, но у него там про любовь, про вино. А я…
– Не ной! – повысил голос Валентин. – По мне лучше уж от водки умереть, чем от атомной бомбы.
В его озорных глазах играли бесенята. Он храбрился, а я не очень-то верил сейчас в его беспечность. Не мог он не думать о том, о чем думали мы.
Мы не воевали. Мальчишками были в годы войны. Но и нам пришлось повидать и пережить немало.
В нашей деревне Бобринке до сих пор сохранилась большая, невероятно глубокая воронка, оставшаяся после бомбежки. Она заполнилась водой и превратилась в пруд. Его берега поросли травой, и теперь, кто не знает, удивляется: откуда это затхлое озерцо в самом центре села? А какая воронка может образоваться от взрыва водородной бомбы? Трудно вообразить!..
– Ребята, идите-ка сюда! – послышался из-за открытой двери голос Зубарева. Чувствовалось, что он чем-то взволнован. Мы поспешили на его зов.
Помещение, куда Николай пригласил нас, оказалось небольшим читальным залом. Обстановка в нем была самой строгой, как в учебной аудитории: стулья, столы с подшивками газет и журналов, застекленные полки с книгами и брошюрами, а на стене – огромная карта северного полушария. Полюс, где сходились меридианы, находился в ее центре, и от этого континенты выглядели как-то очень уж непривычно, казались незнакомыми.
– Ну-ка, ну-ка, покажи, где мы находимся, – оживился Шатохин. – Что-то я не вижу…
– Да вот же, разуй глаза! – Зубярев ткнул пальцем в то место, где возле тонкой ниточки железной дороги был тушью нарисован треугольник с рукописной пометкой: «Крымда». Полярный круг, отсекая такую громадную территорию, на которой свободно уместилось бы несколько европейских государств, проходил чуть выше.
– Значит, оклад здесь не двойной и даже не полуторный, – без всякого выражения, просто, наверно, отвечая своим мыслям, сказал Лева.
Мы молчали. Никто из нас, конечно, не отказался бы от северной надбавки, но об этом не хотелось сейчас и думать: всех ошарашила карта. Словно черной оспой, она была густо усыпана затушеванными кружочками. Они зловеще располагались вдоль наших границ, вблизи и вдали, на побережье безжизненно-ледяной Гренландии и в иных, самых неожиданных местах. Надпись над ними поясняла: «Авиационные базы и аэродромы НАТО».
Напрямую, по линейке от каждого такого знака, будто жало ядовитого гада, тянулась стрела. Стрелы нацеливались на Москву, Ленинград, Хабаровск и другие советские города. Сбоку, дробью, цифры: в числителе – расстояние, в знаменателе – продолжительность полета. Это – маршруты атомных бомбардировщиков, готовых нанести внезапный удар. На нижнем обрезе карты – примечание: «По материалам зарубежной печати».
– Ничего себе, обложили, как медведя! – Пономарев, задрав голову, попытался сосчитать эти, как он выразился, осиные гнезда, но сбился и с возмущением сказал: – Если столько известно по данным печати, то сколько же еще засекреченных! М-да, тут крепко попахивает порохом.
– Не порохом, а продуктом ядерного полураспада, – мрачно поправил Зубарев.
В коридоре хлопнула дверь, послышались чьи-то шаги. Это был дежурный по части.
– Доброе утро, – совсем по-штатски поздоровался он. – Просвещаетесь? Как спалось? Говорят, на новом месте и сны вещие.
– Говорят, что кур доят, – пожимая руку Рябкова, совсем уже по-свойски заговорил Валентин. – Вы бы лучше подсказали, где нам согреться.
– Как это? – не понял старший техник-лейтенант. – Здесь, по-моему, тепло.
– Да я не о том, – усмехнулся Валентин.
– А-а, ясно. Только насчет выпить, у нас, товарищи летчики, ни-ни. Сухой закон.
– Жаль. – Пономарев изобразил на лице мину искреннего сожаления. – В здешнем климате, – он сделал жест в сторону карты, – сто граммов не роскошь, а предмет первой необходимости.
– Ты за всех не расписывайся, – буркнул Шатохин. Он, как всегда, предпочел остаться в сторонке, отгородиться от всего того, что могло бы выставить его в невыгодном свете.
– Помолчи! – с укоризной взглянул на Леву Зубарев. Дескать, ты что, шуток не понимаешь? Или Валентин такой уж выпивоха, чтобы спрашивать о спиртном на полном серьезе? Мы только что перекусили, по-братски разделив свои дорожные припасы, и ни ему, ни нам никаких ста граммов не нужно. Просто забавляется человек. И дежурный по части видит, что разговор ведется праздный, ради красного словца.
– Тогда, на худой конец, пивка бы, а?
– Пивка? – улыбнулся старший техник-лейтенант. – Пивка бы и я не прочь, да бывает оно у нас лишь по большим праздникам, и то не каждый год.
– А на станции?
– На станции и буфета нет.
– Ну и глу-ушь, – протянул Пономарев. – А название какое-то крымское.
– Это точно, – согласился дежурный. По праву старожила он словоохотливо пояснил, почему так называют военный городок. Будто бы давным-давно приехал сюда летом известный в свое время генерал. А летом здесь красиво: склоны сопок покрываются яркими пятнами зелени, ласково отливают голубизной озера и небо. К тому же и денек выдался тогда на редкость солнечный, даже жаркий. К обеду солнце так припекло, что генерал, расстегнув шинель, заключил:
– Да тут настоящий Крым!
И впрямь картина здешних мест в июне чем-то напоминала пейзаж Черноморского побережья Крыма. Зато через час рванул холодный северный ветер, набежали, срезая вершины сопок, свинцовые тучи, и с июньского неба сыпанул… снег.
– Крым… м-да! – поежился генерал.
С тех пор так и пошло: Крымда. И станция – Крымда, и поселок – Крымда, и гарнизон, хотя на карте они обозначены совсем под иным наименованием.
– Улавливаете, в чем соль? – лукаво прищурился старший техник-лейтенант, как бы прикидывая, занимает нас его повествование или нет. Потом, посмеиваясь, добавил: – Тут подтекст. Климат, если судить по названию, крымский. А на самом деле три месяца – гнилое лето, остальные девять – зима.
Армейский анекдот, подумал я. Вымысел. Красивая небыль. Хочешь – верь, не хочешь – пожалуйста, а все-таки любопытно.
Нам, молодым, как говорится только что испеченным, зеленым лейтенантам, любая экзотическая подробность приятно щекотала самолюбие. Служба все-таки начиналась не где-нибудь, а в краю настоящего белого безмолвия. И не корысти ради мы сюда приехали, а по велению глубоко осознанного воинского долга. Конечно, трезвонить об этом во всеуслышание никто из нас не собирался. Но это ведь ясно и без этого.
Крымда – глушь? Ну и что же? Если военные аэродромы запрятаны в лесах или вот так, среди сопок, значит, это продиктовано необходимостью. А трудности… Трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать.
– Странно все лее, снег – в июне, – задумчиво произнес Зубарев. – А ученые пишут, что в этом поясе когда-то было тепло, как в субтропиках. Выходит, земля отчего-то повернулась к солнцу другим боком. Может, от ядерного взрыва? Может, цивилизация уже погибала?
Пономарев язвительно фыркнул. Дескать, ну, ну, философ, толкуй!
– Я серьезно, – обиженно взглянул на него Николай. – Ведь было же: пальмы, мамонты…
– Ага, – с ехидством подхватил Валентин. – Вечнозеленые кущи, птички. Эти, как их… Райские!
Все захохотали. Ну, Пономарь!
– Не верите? – Зубарев сконфуженно моргнул своими длиннющими, девичьими ресницами. – Я читал.
– Ну зачем вы так? – вступился за Николая Рябков, – Я тоже читал. Да и вы, наверно, читали, что при раскопках в этих широтах находят мамонтов. А птицы и нынче прилетают сюда весной самые разные. Правда, райские не встречаются, – он со значением посмотрел на Валентина, – зато наведываются кое-какие другие. Наши летчики не раз заставляли их удаляться в сторону моря. Об этом тоже в газетах сообщалось. Так что Север для нас – не край света, а передний край.
Здорово он сказал. Весомо. Мы даже заволновались. У Зубарева заблестели глаза. А Пономарев резко вскинул голову. Его мягкие русые волосы отлетели назад, он пригладил их пятерней и задорно продекламировал:
Тамбов на карте генеральной Кружком означен не всегда.
– Вас надо будет в художественную самодеятельность записать, – засмеялся Рябков. – Вот представлю начальству, сразу и подскажу. Да впрочем, пора двигать к штабу. – Отвернув обшлаг, дежурный посмотрел на часы и кивнул: – Собирайтесь.
