Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– Благодарю, – кивнула она и призналась: – Скорость, конечно, я превысила, вам нужно помедленнее. Но если поупражняться, осилите и такую.
– Вряд ли, – с сомнением покачал головой Шатохин. – Да нам и ни к чему.
– А по-моему, начальству виднее, что вам к чему, а что ни к чему, – возразила Круговая и решила: – Продолжим тренировку.
Мы старательно тренировались. Круговая на сей раз явно снизила темп. Лучшие результаты неожиданно оказались у Левы – почти шестьдесят. Вальку от зависти аж передернуло.
– Еще разок! – решила преподавательница. И опять победил Лева.
– Да вы, товарищ лейтенант, прямо-таки природный связист, – похвалила она, и Шатохин на радостях скромно зарделся. А Пономарь не выдержал, съязвил:
– А что ж? Тут «козла» не выдашь!
– В чем дело, лейтенант Пономарев? – не поняла Круговая.
– Он шутит, – недовольно буркнул Зубарев. – Понимаете, он у нас ба-аль-шой шутник!
– Вот как? – улыбнулась связистка. Но тон Николы насторожил Валентина, и он резко перевернул пластинку:
– А вопросы вам задавать можно?
– Конечно. Даже обязательно, если по существу.
– А если не по существу?.. В порядке дружеской беседы?
– Ну что ж. – Круговая узкой ладонью пригладила свою короткую стрижку, рассыпающуюся на непокорные кудряшки. – На первый раз, пожалуй, дозволительно и побеседовать.
– Вы летали? – ошарашил ее Пономарев.
– Я?.. На чем?
– На самолетах, разумеется.
– Ах да, – мило покраснела она. – Я подумала… Я летала только на пассажирских.
– А на боевых? – не отступал Валентин.
– Какой вы, однако, дотошный! – на лице Круговой выразилась мимолетная гримаска досады. – Я же кончала училище связи, а не летное. Да и туда попала только потому, что владею английским.
– А по-английски с вами поговорить можно?
– Валентин, кончай пижонить! – возмутился Лева. – Ты тут не в единственном числе. – Круговая улыбнулась и кивнула Зубареву:
– Вы тоже что-то хотели спросить? – Но тот мрачно насупился: «Вопросов не имею», – и покраснел как рак.
У меня тоже таковых не нашлось. А Лева осмелел:
– Вы откуда родом, товарищ лейтенант?
– Из Ленинграда.
И опять влез Валентин:
– Вот это да! И в войну там?
– М-м… Не совсем… В декабре нас эвакуировали. Но город уже бомбили. Да и в дороге досталось… Нет, извините, не хочу об этом говорить. Не хочу! Будь она проклята! Не-на-вижу!.. – Девушка так взволновалась, что вся кровь отхлынула от лица, и оно стало белым, тусклым, как неживым. Мы с минуту молчали, злясь в душе на Пономарева. Завел, болтун неуемный! Круговая, отвернувшись, смотрела в темное окно. Что-то она там, бедняга, видела?..
– Я вас понимаю, – с сочувствием взглянул на нее Шатохин. – Я тоже это самое… ненавижу войну. Как бомбежку вспомню…
А Валентин вдруг словно взбесился, заорал:
– Похвально для офицера – ничего не скажешь! Пережил одну-единственную бомбежку и теперь всю жизнь будешь хвастаться? Баба ты!
– Лейтенант Пономарев! – Круговая глядела прямо в лицо Валентину, и в глазах ее горело непередаваемое возмущение: – Что вы себе позволяете?!
– Что слышите! – несло Пономарева. – Да и не вас я имею в виду. Что с вас взять? Вы женщина. А он… Он-то…
– А что я?! – несколько запоздало возмутился медлительный где не надо Шатохин. – Я не хвастаюсь. Я просто не могу забыть. И я тоже ненавижу войну.
– Вон как ты запел! Подумать только… А зачем же пошел в военное училище, раз ты убежденный пацифист?!
– Валентин, не бросайся словами! – вступил в спор Зубарев. Его тут же поддержала Круговая:
– Да при чем тут пацифизм? Все честные люди земли ненавидят войну.
– Он боится, что в случае чего я за его спину спрячусь. – Лева, сдерживая обиду, еще пытался свести разговор к шутке.
– Твоя пошире! Или давно с тыла в зеркало не гляделся?
Лицо Шатохина побелело, напряглось. Он, кажется, скрипнул зубами и глухо промычал. Зубарев, вскочив, грохнул кулаком по столу:
– Замолкни, хам!.. Замри! – И, спохватившись, сдержал себя: – Счастье твое, что здесь женщина. Он, хмурясь, взглянул на Круговую: – Извините, товарищ лейтенант.
– Пономарев, – глухо и медленно заговорила она. – Может, вы возьмете свои слова обратно?
– Да пошли вы все!..
– До свиданья! – Круговая вздернула подбородок и с достоинством вышла из класса.
– Наглец! – зло повернулся к Валентину Зубарев. – Доигрался?!
– Больной – и не лечишься, – укорил его и Шатохин. Валька, не отвечая, быстрым шагом вышел вон и демонстративно бухнул дверью.
– А ты чего в рот воды набрал? Нейтралитетик держишь? – Никола напал теперь на меня.
– Да я и сообразить ничего не успел!.. И сейчас еще не соображу, из-за чего сыр-бор? Он что – приревновал? – удивился я.
– Какая, к черту, ревность! С чего? – не мог остыть Зубарев.
– Ну он же это… Намекал… Куда-то бегал… – А ты и поверил? Да он просто мелкий интриган. Впрочем, сами виноваты – все его выходки прощали.
– А может, сходим к Круговой, уговорим? – несмело предложил Шатохин. – Жалко дурака, попадет же ему, если она…
– Медуза ты, Левка, – беззлобно укорил Николай. – Нет уж, пусть теперь как знает сам выкручивается. Или вы забыли его проделки в училище?..
Из училища Валентин чуть было не вылетел, уже будучи на последнем курсе. Удержался он только благодаря своим круглым пятеркам по всем предметам да отличной технике пилотирования, а главное – заступничеству Николая Сергеевича. А заступался Шкатов за него не единожды.
В нашем курсантском кругу Пономарь начал верховодить еще в те дни, когда мы проходили так называемую «терку», то есть первый, теоретический курс. Схватывая все на лету, он преуспевал в учебе, безо всякого преувеличения, блистал незаурядными способностями. Часто обращались к нему за помощью товарищи, и он никому не отказывал, с удовольствием объяснял любой непонятный вопрос, охотно «брал на буксир» отстающих. За это ему одному прощались не всегда безобидные насмешки, грубый юмор, хвастливость, нескромная болтология. И все же авторитет у Вальки был непрочный, а репутация складывалась скандальная. Очень уж хотелось ему везде быть первым – ив деле, и в веселье, и в любви. И вот отпустили его в город на выходной день. Пономарь явился с опозданием на целый час. Увлекся, мол, никак не мог с девушкой распрощаться. Запретили ему увольнения – он завел шуры-муры с женой одного из инструкторов.
Стали мы его стыдить – смеется: «Любовь – не картошка…» Пришлось поговорить с ним всем сообща – на комсомольском собрании. Но, спустя каких-нибудь полгода, едва успели снять с него комсомольский выговор, он опять отличился! На этот раз – в воздухе, в пилотажной зоне. Что уж он там вытворял, точно сказать трудно, можно было. лишь догадываться, но приземлился, зарулил на стоянку, а дюраль на фюзеляже – гармошкой. Было очень похоже на то, что по крупу перепуганного коня прошла лихорадочная дрожь, да так и застыла.
Наши учебные полеты были немедленно прерваны. Командир более часа допрашивал Пономарева о том, что же он все-таки делал в полете, но так ничего толком и не добился от него. Собрали нас всех возле покореженной машины: «Смотрите, как не надо летать!» А виновник, всем своим видом изображая несправедливо обиженного, даже руки к груди приложил:
– Да не нарочно я! Сам не пойму, как получилось. Попал в непонятное положение – еле из пике вылез…
Самолету был нужен капитальный ремонт, так как инженер заявил, что не исключены повреждения и внутри, в узлах каркаса. Но Валентин умел оправдываться столь искренне, что его объяснения приняли за чистую монету. Словом, наказывать его не стали, а сам он выводов для себя не сделал и вскоре погорел вдругорядь.
Случилось это опять в небе. Шел тогда Пономарев по дальнему маршруту уже на боевом бомбардировщике. Вдруг смотрит – под ним тихоходный транспортник, И не удержался наш доблестный ас от язвительной реплики. «Эй вы, – нажал он кнопку радиопередатчика, – не путайтесь под ногами, воздушные извозчики!» Те обиделись. «Постыдился бы, – говорят, – все же товарищ по крылу». Так Валька и еще присовокупил: «Видали вы их – зачирикали! Вот уж правда – всякая ползающая букашка хочет видеть себя порхающей стрекозой».
Гражданские летчики, естественно, доложили о происшедшем по инстанции. У нас на аэродроме поднялся шум. И немалый. Вопрос о дальнейшей судьбе Пономарева был вынесен на инструкторско-командирский педсовет. За грубое нарушение правил радиообмена, а главное – за высокомерие, чуть было не отчислили Валентина из училища. И если бы не Шкатов, не видать бы нашему лихачу лейтенантских погон. Николай Сергеевич сумел его отстоять, поскольку, мол, такие способные курсанты попадаются чуть ли не раз в десять лет.
Неужели Валька мог такое забыть? А похоже, что – да. Эх, мать честная. Зубарев, пожалуй, прав – мы в этом тоже виноваты.
Не сговариваясь, мы объявили Валентину бойкот молчания. Да он и сам это понимал и ни с кем из нас не пытался заговорить, что стоило ему неимоверных усилий. В первый раз на его долю пало столь тяжкое испытание. Над ним еще в училище посмеивались: «Не выключи – неделю будет языком молоть!» Теперь Пономарь-звонарь мучился, как больной: то бросался плашмя на койку – лицом в тощую подушку и замирал ненадолго, то извлекал из тумбочки какой-то потрепанный детектив и, полистав, опять прятал, то, как после селедки, хлестал ледяную воду из графина – прямо из горлышка.
Был выходной день. Время тянулось, как зубная боль, тем более, что до самого обеда никто из нас не проронил ни слова. Мы трое сидели вокруг стола словно мрачные сычи, уткнув носы в книги. А Вальке не сиделось, не лежалось и не читалось. Он и обедать не пошел, видимо, ожидал, что мы его позовем. Но мы и тут выдержали характер. Правда, в столовой Лева начал было заворачивать в бумажную салфетку кусок хлеба с котлетой, но Зуб на него – тигром: «Ешь тут!» Так и не дал с собой унести.
Вечером мы собирались в кино: наш связной самолет должен был привезти от соседей очередную серию трофейного «Тарзана». Но после обеда на улице так взыграло – не то что взлететь, на ногах не устоять! За окном выло, гудело, свистело, завывало – нос за дверь не высунешь. На ужин мы кое-как пробрались, зато из столовой уже не шли, а буквально катились кубарем под самую сатанинскую музыку. С полчаса потом оттирали хнычущему Леве его нежные щеки. Короче, погодка была, что называется, под настроение.
И вот в такую-то вьюгу-завируху из штаба к нам заявился посыльный: «Лейтенанта Пономарева вызывает капитан Зайцев!» Зачем бы, спрашивается? Круговая пожаловалась, не иначе. «Ну да что там, – подумал я. – Везет ему, как всегда. Отбоярится…»
– А до утра подождать нельзя? – тревожно кивнул на окно Лева.
Посыльный, приняв на свой счет, вытянулся по стойке «смирно»:
– Никак нет! Приказ есть приказ, сами понимаете… Да вы, товарищ лейтенант, не тушуйтесь, – утешил он лениво собирающегося Валентина, – добредем. Палку лыжную я для вас прихватил, в сенях… В подъезде то есть оставил. Веревку – тоже там кинул…
Вернулся Пономарев не скоро. Он долго отряхивался возле двери, громко топал в коридоре промороженными унтами – выбивал из шерсти снег, а предстал перед нами сияющий во все скулы.
– Я так и знал! – с досадой вырвалось у Зубарева.
– Ничего ты, брат Никола, не знал! – бодро возразил Валька. – Думаешь, добренький дяденька – размазня? Ох, лихо мое, лишенько! Уж он меня пилил-пилил, ел-ел, да все с перчиком, да с уксусом, как только я жив остался. Одним словом, подробности – письмом. Простите меня, братья-славяне! Сам не знаю, с чего я, шаромыжник, завелся. Слышь, Лева, прости, дружище. Да ведь мы же… Да я…
– Финтишь, Пономарь! – не поверил Николай. – Права Круговая.
– Лева, ну хочешь – на колени встану?
– Отстань! – испугался Шатохин. – И не у меня… Не у нас проси прощения.
– Нам что? – добавил Зубарев. – Мы толстокожие. Чихали мы на это дело с потолка. А ты… Ты не нас – хорошую девушку обидел. Неужели до сих пор не дошло?
– Дошло, хлопцы, дошло. Был я уже у нее. Но она добрее вас оказалась.
– Ладно. В таком случае я тоже, – буркнул Лева.
– Черт с тобой! – подытожил Зубарев. – Но впредь – гляди. Знаешь, как у нас на заводе говорили? «Ходи ровней, знай край – не падай».
– Ни-ни! На веки вечные! – поклялся Валька. И заходил во круги, и захохотал.
– Сядь, артист! – прикрикнул Зубарев. – Рассказывай. Сильно ругался?
– Не то слово! Кабы отлаял на чем свет стоит, легче было бы. А то – душу вына́л! Да все с улыбочкой, с подковырочкой, – помереть можно. А начал-то как! Посмотрел на меня с сожалением и вздохнул. Я, говорит, и до сих пор больше штурман, чем политработник… А вот летаю все реже… Из-за таких, говорит, сволочей, как ты.
– Так и сказал? – усомнился Лева.
– Ну, не совсем так, а понимать надо так. Стыдно, мол. Ну, и я ему не спустил, будь спок. Нас, говорю, сюда не посылали, мы сами – добровольно. А он… ха-ха-ха! Вскочил и поклон мне отвесил: простите, сударь, великодушно, не догадались горячо поблагодарить таких героев. Я ему: что, мы сюда приехали – летать или за партой штаны протирать? А он: вы бесконечно правы, ученого учить – только портить. Я ему: как нас тут встретили? Никто не любит! А он: заставим! Приказ в клубе вывесим. Я ему про кипятильник, что вот вечером стакан чая не добудешь. А он: простите, забыл вашу бедность. Вот с получки скинемся с командиром – купим вам и чайник, и стаканы. Я ему: батареи в комнате чуть теплятся. А он: оплошка, сударь, извините. Завтра же школу прикрою – вам уголька подкину…
– Короче! – отмахнулся Зубарев. – «Я ему – он мне…» Про Круговую – что?
– А ничего. Только и спросил, чего это ты частенько возле радиостанции виражишь? Прогуливаюсь, говорю, на сон грядущий. А он, видать, рифмы любит: «Мой друг, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?» Ха-ха-ха!
Ну что ты с него возьмешь, чудика! Тут и нас стало одолевать похохатывание.
– Про Карпущенко, небось, смолчал? – вспомнил Шатохин.
– Сказал! Гоняет, говорю, четверых строем, точно мы и не офицеры. Мальчишки, говорю, смеются…
– А он?
– А он как заржет!.. Заставь, говорит, кое-кого богу молиться… Ладно, мол, об этом я сам с ним потолкую…
– Хорошо бы! – воскликнул Лева. И вдруг запнулся, встретив колючий взгляд Зубарева: – Ты чего?
– Ну, я думаю, замполит завтра же все растолкует сам, – отозвался Николай.
И он не ошибся.
На другой день, хотя это было воскресенье, капитан Зайцев вечерком пожаловал к нам самолично. И как дважды два доказал, во сколько каждый из нас обходится разоренному войной государству. Надо ли, дескать, напоминать, ради чего? Сами видите: заголовки в газетах – чернее грозовых туч. Мы с вами должны о нашей летной работе, о боеготовности больше думать, а вместо этого я вынужден разжевывать вам азы офицерской этики. И пошел, и пошел! А закончил так: «Несознательный вы народ. Политически недозрелый. Не умеете мыслить большими категориями». Эгоисты, одним словом, – только о себе думаем…
Не очень приятно было выслушивать такое, но во многом он прав. Вспомнить хотя бы мою партизанскую Брянщину – какой она осталась после изгнания фашистов? Жуть жуткая! А тут – угроза новой войны. Атомное оружие вскружило головы не только заморским генералам, но и политикам. На страницах зарубежных газет и журналов открыто обсуждается, сколько ядерных бомб потребуется для уничтожения Москвы и Ленинграда. А мы в своей спокойной будничной жизни вроде бы об этом и не думаем.
* * *
На другой день первые два часа были посвящены знакомству с конструкцией реактивного двигателя нового типа. Он был установлен на бомбардировщиках, прилета которых ожидали в эскадрилье, и сообщение об этом вызвало у нас радостное оживление. Наконец-то мы займемся настоящим делом.
Урок вел капитан Коса. Он не отличался особой склонностью к соблюдению уставной этики и был как-то завидно небрежен. Право, он даже выигрывал тем, что совершенно не старался держаться служебной формалистики. В эскадрилье его, как правило, величали не по званию, а по имени-отчеству, Семеном Петровичем. И как только он вошел в класс, Пономарев расцвел:
– Петрович-два…
Слух у Косы оказался острым, как и его фамилия.
– И все-то они знают… А Петрович-один кто? Командир?
– Так точно! – на всякий случай по-уставному подтвердил Валентин.
– Ну, запорожцы, здоровеньки булы! – весело кивнул Коса. – Рад вас видеть.
– Здравия желаем, товарищ капитан!
– Во, молотки, чуть не оглушили.
– Так мы же тоже рады, – улыбнулся во все скулы Пономарев.
– Спасибочки. Сидайте, земляки.
– Да нет, мы не казаки, – возразил Валентин.
– Я в том смысле, что все мы одного рода-племени. Братья-славяне. Да и службы одной. Только вам, хлопчики, полегче, чем нашему брату-технарю.
Было что-то добродушное и одновременно хитроватое в выражении его прищуренных глаз и обожженного морозом и ветром худощавого лица.
– Летчику – что? – пояснил он свою мысль с мягкой усмешкой: – Слетал, закинул планшет за спину и пошел себе вразвалочку до хаты. А наше дело – знай вкалывай. Руки в масле, нос в тавоте, но зато – в воздушном флоте. Эк раскатились! Чего тут смешного?
– А вы воевали, Семен Петрович? – не удержался Валька.
– А как же! Как пришел в авиацию в сороковом сержантом-механиком, так и доселе воюю. Ну и хватит. Зараз приступаем. Слухайте сюда.
Вероятно, не одному мне подумалось, что Карпущенко – тоже украинская фамилия, а как они между собой не схожи! Нам нравился мягкий говорок капитана Косы на смешанном русско-украинском, его необидный юморок. Да и весь он нравился, точно мы были знакомы бог весть с какого времени.
– Мальчишки! – засмеялся Семен Петрович. – Слыхал, всех критикуете. И про меня мабуть думаете: вот чудак дядько. А себя? Лиха-то военного вы хватили, а повоевать не пришлось. Так ведь? Потому кое-чего и не шурупите…
И вдруг как бы без всякой связи с предыдущим поведал нам о тех с виду непримечательных предметах, которые мы видели на столе командира эскадрильи. Нам думалось, что эти детали – ненужный хлам, а они были для Филатова чем-то вроде реликвий.
Плоскогубцы, оказывается, кто-то из механиков обронил в кабине бомбардировщика и не доложил об этом. Когда самолет поднялся в воздух, они попали в тяги руля высоты. Руль заклинило, полет чуть было не закончился аварией. Лишь выдержка и мастерство да медвежья силища Ивана Петровича помогли ему спасти машину и благополучно приземлить ее на аэродроме.
У сплющенного снаряда тоже была своя история. Однажды Филатов буксировал воздушную мишень, по которой летчики, атакуя с разных направлений, вели учебные стрельбы. И тут кто-то из молодых, неправильно построив маневр, пальнул в самолет-буксировщик. Хорошо еще, что бронебойный снаряд, пробив обшивку центроплана, застрял в узле балочного лонжерона.
Не меньшей опасности подвергался Филатов в свое время и от небольшой, безобидной с виду лопатки реактивной турбины. В полете она почему-то разрушилась и вырвалась из своего гнезда. Двигателю грозил пожар, пришлось его немедленно выключить и тянуть на одном. А высота была небольшой: осложнись положение – нельзя было бы и катапультироваться…
Мы слушали, забыв обо всем на свете.
– От бисовы парубки! – спохватился капитан Коса, – а моторчик-то? А, нехай перший блин будет комом. Нагоним в темпе?
– Так точно, товарищ Семен Петрович!
* * *
Класс, оборудованный для занятий по практической аэродинамике, нам нравился больше других. На стенах в нем от пола до потолка висели красочные, преимущественно самодельные, нарисованные кем-то из своих художников, схемы, диаграммы, графики и чертежи. На них в разных положениях были изображены самолеты с направленными от них во все стороны черными стрелами – векторами сил, действующими при взлете, наборе высоты, вираже, спирали, снижении.
Под потолком над дверью висели обращенные носами к слушателям модели самолетов самых различных модификаций. Три макета реактивных бомбардировщиков стояли на столе преподавателя. Слева была прибита черная школьная доска. Здесь же, в углу, угнездился широкий книжный шкаф. За стеклом на корешках книг можно было прочесть: «Очерки по истории летного дела», «Теория полета», «Динамика маневрирования в бою», «Самолетовождение», «Специальные тренировки летного состава» – и множество других с названиями подобного рода.
Справа от двери был прикреплен большой, во всю стену, красочно оформленный стенд с материалами, посвященными истории нашей эскадрильи. В рамках из самолетного плексигласа на нем помещались и фотографии, и рисунки, и страницы машинописного текста, и даже подлинные письма ветеранов. Они-то больше всего и привлекали наше внимание. Ожидая прихода командира, мы читали и перечитывали эти любопытные документы. Содержание их подчас казалось нам почти легендой.
«Аэропланы враждующих сторон вели себя в воздухе исключительно корректно. При встречах противники приветственно покачивали крыльями и разлетались каждый по своим делам. Словом, авиаторы считали летную профессию настолько опасной, что, не сговариваясь, решили не ухудшать своего положения в небе. Но это длилось недолго. В одном из очередных вылетов русский авиатор, встретив немца, подлетел поближе и в знак приветствия качнул крылом. Немец в ответ вытащил «кольт» и обстрелял вежливого коллегу. С того выстрела началась война в воздухе. Пилоты слетались, как на дуэль – с револьверами, и палили друг в друга».
О том, как воевали в те давние годы авиаторы, рассказывалось и в письме одного из летчиков-наблюдателей. Была когда-то в военной авиации такая должность, ныне ей соответствовала должность штурмана. Один из тех красных штурманов писал:
«Мы сбрасывали на противника железные стрелы и даже камни, а иногда брали на борт несколько больших тыкв с привязанными к ним продырявленными коробками из-под консервов. Эти безобидные снаряды летели вниз со страшным визгом и наводили на врага, особенно на кавалерию, прямо-таки невообразимый ужас».
Читая такое, и не хочешь, да улыбнешься. Впрочем, какие тогда были самолеты! Вот что рассказывается о них в письме бывшего авиамеханика:
«Новый, только что полученный аэроплан казался нам великолепным. Целых три прибора украшали пилотскую кабину: показатель скорости, компас и счетчик оборотов мотора. Правда, проку от последнего было немного, мотор часто отказывал. Взрывом срывало крышку карбюратора, вслед за этим пилота окатывало струей горящего бензина. Несомненно, если бы моторы в те времена не останавливались так часто, жизнь летчиков была бы менее интересной, хотя и более продолжительной».
Юморист, однако, этот бывший механик! Сам-то наверняка не летал. И совсем иным, суровым, заставляющим задуматься, было расположенное рядом как бы для контраста письмо одного из летчиков, участвовавшего в Великой Отечественной войне:
«Наш бомбовый, удар был метким, но досталось и нам. Прямое попадание зенитного снаряда разворотило кабину, был тяжело ранен штурман, осколками вдребезги разбило приборную доску. Как найти дорогу домой, если нет даже компаса? Я долго летел, что называется наобум, и вдруг чуть не выпустил штурвал, увидев подползшего ко мне штурмана. Лицо его было обмотано окровавленным бинтом, выбитый глаз закрывала кожаная перчатка, привязанная телефонным шнуром. С трудом дотянулся он до моего планшета и, водя пальцем по карте, стал показывать, куда довернуть самолет».
Да… Трудно представить себя на месте этих стойких, самоотверженных людей, хотя ты сам – летчик.
А это что? В центре стенда среди пожелтевших писем и рисунков – свежая газетная вырезка:
«Комиссия по атомной энергии в очередном докладе конгрессу США бодро оповещает, что производство атомных бомб достигло самого высокого уровня, что продолжаются работы над водородной бомбой и над «бомбой-ядом». Журнал «Атомик сайентист» сообщает о новом оружии массового уничтожения – смертоносном песке. В меморандуме «комитета по изучению европейских проблем» говорится об употреблении бомб, микробов, ядов и насекомых для повсеместного уничтожения людей, скота и растений, а также о «метеорологической войне»».
Черт знает что! Это уже не история, это – современность. О таком не хотелось бы ни читать, ни думать.
– Садитесь, ребята, за столы, – взглянув на часы, сказал Зубарев. Он был сегодня дежурным и напомнил нам, что время приближается к началу занятий. Вот-вот в класс должен был войти Филатов.
Через минуту-другую открылась дверь. При появлении командира мы поспешно встали. Приняв рапорт Зубарева, майор разрешил садиться, снял с плеч меховую куртку, грузно сел сам. Стул под ним жалобно скрипнул. Полное добродушное лицо Ивана Петровича было красным от мороза, а нам подумалось: «Сердит!» Обычно улыбчивые глаза его смотрели сурово, недовольно.
В ожидании неприятного разговора мы чувствовали себя как на иголках. А Филатов молчал, словно испытывая наше терпение. Потом негромко спросил, колюче взглянув на Пономарева:
– Опять?
Валентин поднялся из-за стола, но ничего не ответил, лишь тихонько вздохнул. Любопытно, в самом деле он испытывал неловкость или опять притворялся, играл?
– У многих из нас, – строго сказал майор, – сложилось впечатление, что вы возомнили себя готовыми тактиками и стратегами. Предупреждаю: рано! Училище дало вам основательные знания, но запомните: летчик учится всю жизнь. Не мне вам напоминать: успех в воздухе куется на земле. Две третьих своего времени – теории, и лишь одну – полетам. – Помолчав, он заключил: – Все. Садитесь, Пономарев. Приступим к занятиям. – И добавил, пряча усмешку: – Протирайте штаны…
Мы переглянулись: и об этом знает!
– Однако шутки в сторону! – продолжал комэск. – Мы со дня на день ждем реактивные самолеты. Вы обязаны изучить и освоить эту сложную технику в сжатые сроки. Предупреждаю, кто получит хотя бы одну тройку, пусть о полетах и не мечтает. Это у нас закон…
В училище было немало хороших преподавателей, и все же, казалось, никто еще так доходчиво не объяснял нам законы аэродинамики. Мы до сего времени относились к авиационной терминологий, так сказать, с почтением, а Иван Петрович по-хозяйски распоряжался словами и перекраивал формулировки, сдобривая речь летным жаргоном. Тем самым он как бы давал понять: ничего сложного в этой науке нет и не надо робеть перед столь рядовым делом, каким является полет на реактивном самолете.
Теоретические положения Филатов обязательно дополнял интересными примерами из своего летного опыта и вскоре всецело овладел нашим вниманием. Увлекшись, мы перестали замечать, что от дощатого пола немилосердно сифонило холодом, словно в старой деревенской избе.
– Сел в первый раз на реактивный – ноги от страха на педалях морзянку выбивают, – посмеиваясь, рассказывал майор. – До того летал – самолеты нормальные были. Глянешь – палка крутится, значит – летишь. А тут спереди дыра, сзади тоже. Разве это машина? Примус какой-то, а не самолет. И кабина наглухо задраена, не слышишь ни черта. То ли гудят движки, то ли давно заглохли…
Мы понимающе заулыбались. Палка – это воздушный винт, пропеллер. Дыра – реактивное сопло. А у Филатова всему свое, земное, даже как бы пренебрежительное наименование.
Мысли невольно обращались к истории развития авиации. Давно ли, кажется, в небо поднялись беспомощные, покорные ветру воздушные шары? За ними – громадные, неповоротливые, как звероящеры, дирижабли и примитивные, как таратайки, четырехкрылые аэропланы. И вот перед нами человек, который освоил реактивный самолет. А вскоре на таком будем летать и мы.
Какая же у этой машины скорость? Подумать только, она мчится быстрее артиллерийского снаряда! Сумеем ли мы оседлать ее? Должны!..
Хотя черт его знает! Заранее утверждать трудно. Каких только страстей не рассказывали нам об этих, пока еще неведомых, машинах. В училище ходили легенды о капитане Бахчиванджи, который погиб в испытательном полете на реактивном истребителе. А еще говорят, что необычайной мощности двигатели взрываются и до сих пор. Говорят, будто при пилотировании таких самолетов у летчика от перегрузок сами собой закрываются глаза.
А, да мало ли что говорят! Я попытался отмахнуться от неприятных мыслей и вдруг вспомнил обломок лопатки от ротора реактивной турбины, который лежит на столе комэска в его кабинете. Теперь этот безобидный с виду кусочек металла казался мне страшным, смертоносным осколком, занесенным туда с поля боя. Хотелось попросить Филатова, чтобы он сам рассказал о своих «реликвиях», но я не решился.
А пока что он говорил о другом. Послушать его, так летать на новом самолете – одно удовольствие. И кабины на нем комфортабельные, и движки надежные, и в пилотировании он гораздо проще, чем любой винтомоторный. Конечно, есть, мол, кое-какие особенности, есть определенные сложности, но они скорее чисто морального, психологического порядка. Все новое в технике, как и вообще все новое и непонятное, первоначально вызывает у человека если не страх, то некоторую робость. А это чувство нужно загодя в себе подавить и отбросить.
– В свое время я опасался даже велосипеда, – посмеиваясь и как бы размышляя вслух, говорил Филатов. – Потом так же самолета боялся. С виду – птица, да ведь железная, того и гляди клюнет и грохнется. Смешно? Да, сейчас смешно, а было по-настоящему страшно. Значит, от чего страх? От незнания…
Мы смотрели на командира эскадрильи, невольно любуясь его крепко сбитой кряжистой фигурой, его открытым, смелым лицом. Беседуя с нами, он поднялся из-за стола, неторопливо прошелся по классу и, прищурясь, окинул нас цепким, пытливым взглядом:
– О валёжке слышали? Я недавно здорово напугался…
Он пояснил: валёжка – самопроизвольное кренение самолета на высоких скоростях, и опять рассказывал по-своему:
– Гляжу – пошла машина вперевалку, как утка с набитым зобом: ковыль, ковыль… Вот, думаю, штука! Сдурела она, что ли? Ведь опрокинется сейчас, гробанется. А с парашютом сигать неохота, катапульта – та же пушка. Выстреливать вместо снаряда самим собой – приятного мало. Да и самолет жалко бросить. Это какие же деньжищи!..
Он стоял перед нами, слегка нагнув свою лобастую голову и надежно расставив ноги. А мне вдруг стало отчего-то жутко и весело. Попробуй его, медведя, качни! А катапульта? «Катапульта – та же пушка». Какая же она, эта пушка, если может запросто выбросить в небо такого вот топтыгина из летящего самолета?!
Нет, не напрасно я всем своим существом предчувствовал, что со мной рано или поздно произойдет что-то необыкновенное. Вот она – романтика! Не отвлеченная, не надуманная, а вполне конкретная, реальная. Она предстала перед нами в образе этого обыкновенного и необыкновенного человека с чуть лукавым прищуром и глуховатым голосом. Но теперь-то мы знали, что он не просто летчик, а летчик-реактивщик. Наш командир. Под его началом мы будем стоять у колыбели реактивной авиации, летать на таких скоростях, которые иначе как сумасшедшими и не назовешь.
