Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Возвращаться в гостиницу приходилось поздно. За день иной раз так намерзнешься, что уже ничего не надо, только бы поскорее в тепло. Пономарев, утешая нас, шутил: на Северном полюсе еще холоднее! Однако стужа и усталость брали свое. Мы даже в комнате отдыха стали реже собираться. Заглянешь в газеты, книжку в руки возьмешь – и в постель. А Зубарев по-прежнему удивлял нас своей железной выдержкой и необычайной выносливостью. Включив настольную лампу, он до полуночи засиживался над учебниками и конспектами.
Конспекты у него были аккуратными и обстоятельными, как у примерного студента. На семинарах по марксизму-ленинизму наш замполит капитан Зайцев часто ставил ему пятерку уже за то, что у него была подробно законспектирована очередная тема.
План командирской подготовки предполагал и непрерывную самостоятельную учебу, но, как говорится, увы! Приближается день зачетов – мы поднажмем, а затем учебники и наставления откладываются в сторону. Только Зубарев занимался с разумной последовательностью, точно готовился к вступительным экзаменам в вуз.
Нас его усердие раздражало. Чтобы быть принятым в академию, пилоту нужно иметь большой налет часов и получить аттестацию на должность командира звена. Об этом Николай пока что не мог и помышлять. Зачем же так себя во всем ограничивать? А у него, видите ли, железное правило: время, как и снаряды, нужно тратить разумно. Тоже – деятель! Вишь, формулировочки…
И еще словечко такое стал употреблять: «железно!» Чуть что, так и слышишь: «железно!..»
Недавно, споря с Пономаревым, он сказал:
– Ты, Валентин, часто цитируешь Пушкина. А помнишь, что Александр Сергеевич говорил о самообразовании? «И в просвещении встать с веком наравне!» – вот! Понял?
– Хорошие слова, – согласился Пономарев и тут же хитро прищурился: – Только одно мне не ясно: при чем тут твоя штанга?
Это, конечно, была увертка, но мы смеялись: охота человеку нянчить кусок ржавого металла! Пользы – ноль целых и столько же десятых. Валентин, скажем, увлекается стихами, так не зря: за участие в художественной самодеятельности Филатов недавно объявил ему благодарность. А Зубареву командир приказал вынести ржавую ось вагонетки из коридора гостиницы на свалку металлолома.
Николай вообще-то тоже кое-чего достиг. Он стал чемпионом гарнизона по поднятию тяжестей. Однако и эта его удача казалась нам комичной. Дело в том, что майор Филатов время от времени проводил с летным составом вольные спортивные состязания. В них принимали участие все летчики, штурманы и стрелки-радисты, выступая соперниками техников и механиков в перетягивании каната, в беге на лыжах, даже в боксе. Зубарев, естественно, вышел на помост штангистов. Его весовую категорию определили как наилегчайшую – сколько ни вызывали, равного с ним по весу не нашлось никого. Тогда судья, недолго думая, взял да и присудил ему звание чемпиона. А Никола вдруг важно подбоченился и победно вскинул сжатую в кулак правую руку. Мы чуть было животики не надорвали, хлопая в ладоши и крича «браво!».
Примерно таким же манером отличился он и на лыжном кроссе. Среди молодых солдат в эскадрилье было немало южан. Кое-кто из них, как они говорили, до призыва в армию лыж и в глаза не видел. Поэтому Филатов поставил условие: главное – пройти до конца всю десятикилометровую дистанцию, а уж за какое время – неважно. Шли они, конечно, долго – ни о каких нормативах не могло быть и речи. Но вот к финишу явились уже самые беспомощные, а Зубарева все нет и нет. Его уже искать хотели, думали, не случилось ли чего. И вдруг шкандыбает наш Никола на одной лыже, а вторая – сломанная – у него в руках. Другой бы на его месте сразу после аварии повернул назад, а он, оказывается, шел все десять километров.
– Характер, однако! – одобрил майор Филатов и махнул рукой стоявшему на финише оркестру. У бедных трубачей уже не слушались посиневшие от мороза губы, и вместо марша они выдули нечто вроде душераздирающего «кто в лес, кто по дрова». А от Николы – пар столбом, и на пылающем лице – счастливая улыбка: дошел-таки, дотопал!
– Дошел! – заорали мы, вкладывая в это слово совсем иной, иронический смысл. – Дошел! Ур-ра!..
Часто он попадал вот так в смешное, неловкое, а подчас и досадное положение из-за своего нескладного характера. И хоть бы что ему! Поведения своего он не менял, снискав славу человека с чудинкой.
Здесь, в Крымде, Николай вскоре заболел, и опять же, по нашему мнению, из-за собственной глупости. Решив закаляться, он начал выходить на физзарядку без рубахи на улицу и обтираться до пояса снегом. Мало того, когда Пинчук, с которым они жили теперь в одной комнате, уходил в наряд, Зубарев на всю ночь оставлял открытой форточку. А ночи, хотя уже приближалась весна, были все еще холодными, с крепкими морозами. Утром вода из крана – наждак, даже умываться страшно. Мудрено ли тут простудиться. И Зубарев угодил в лазарет, где и провалялся больше недели.
– Нет уж, – говорил Пономарев, когда мы отправились навестить Николая, – если тебе чего не дано природой, то тут ты, хоть из собственной кожи вылезь, ничего не добьешься, лишь себе навредишь.
Лева Шатохин пытался возражать, но это только пуще разозлило Валентина.
– Не спорь! – отмахнулся он. – Дано, скажем, человеку поднимать полета килограммов – поднимет. Схватит больше – надорвется. Или взять Зубарева с его короткими ногами – никогда он не станет хорошим бегуном или лыжником.
– Ну, ты ему-то об этом не напоминай, – предупредил Пономарева старший лейтенант Пинчук. – Обидишь парня.
Валентин, соглашаясь, кивнул головой, да разве он сдержит свой ехидный язык! Ляпнул-таки! А Зубарев? Он недоуменно взглянул на Пономарева, помолчал, обдумывая его слова, потом негромко, как бы размышляя вслух, произнес:
– Я не согласен. Никогда не узнаешь себя, пока не испытаешь, на что ты способен.
Больше он и разговаривать не стал. Мы посидели для приличия еще немного, перебрасываясь незначительными словами о том о сем, пожелали ему скорее выздороветь да с тем и ушли.
Испытывая неловкость, все долго молчали. Валентин часто подчеркивал, что любит резать правду-матку в глаза, гордился своей прямотой, но ведь опять допустил явную бестактность. Не учел даже того, что человек нездоров.
– История нас рассудит, – как всегда, попытался он сгладить неприятное впечатление излюбленной фразой.
Снимая больничный халат, Пинчук посмотрел на Пономарева исподлобья и медленно вздохнул:
– Говоришь-то ты красиво, а вот ведешь себя… Э, да что!..
Валентин притворно хохотнул:
– Не радист он и не летчик, значит, кто же сей молодчик?
Заставить его замолчать не так-то просто. Лучше уж замолчать самому. И мы – уже в который раз! – длительное время избегали с ним каких бы то ни было разговоров.
Спор, начатый в санчасти, между тем продолжался. Теперь продолжал его Зубарев. Причем, что весьма существенно, не словами, а молча, делами. Находясь, как он говорил, на вынужденном отдыхе, наш настырный приятель, пока его заставляли лежать, набросился на беллетристику. В тумбочке у него благодаря Пинчуку образовалась целая библиотека. И вот из какой-то книги он узнал, что известный советский летчик Николай Францевич Гастелло, будучи не очень крепким от природы, постоянно занимался физкультурой и после упорных тренировок научился делать стойку на одной руке.
Это поразило Зубарева. Как только его выписали из лазарета, он, еще как следует не оправившись посла болезни, начал учиться ходить на руках. У него вначале ничего не получалось. Было забавно наблюдать, как он падал – со всего маху валился на пол то спиной, то боком в длинном коридоре гостиницы, где уборщица стелила узкую ковровую дорожку. Мы смеялись, шутливо подбадривая его, а Николай упрямо продолжал тренировки.
В те дни штурман, с которым мы вместе жили, веселый и добродушный толстяк Саша Каменев, частенько жаловавшийся на декомпрессионные боли после высотных полетов, списался с летной работы и уехал к месту нового назначения. Я остался в комнате один, и Зубарев вечерами заходил ко мне излить душу. Впрочем, и здесь, о чем бы у нас ни зашла речь, он неизменно вспоминал Гастелло, находя много общего в своей и его судьбе. Бывало, только и слышишь от него: «А вот Гастелло… Знаешь, Гастелло начал работать с четырнадцати лет… Гастелло хорошо играл на баяне… У Гастелло была прическа ежиком…»
Однажды, облокотясь на стол и подперев голову руками, он долго сидел молча, затем негромко спросил:
– Послушай, а ты… А мы, если бы вот так, смогли бы?
– Что? На огненный таран? – переспросил я.
Нахмурясь, Зубарев ничего не ответил и ничего больше не сказал, лишь посуровел лицом. А мне подумалось, что двух мнений на сей счет у него не существует.
Не знай я его, определенно решил бы, что он рисуется. Но я-то его знал, Николай – не хвастун, наоборот, он даже излишне застенчив и лишь наедине со мной позволяет себе малость пооткровенничать.
Зато нельзя не подивиться его настойчивости. Понравилось ему, как Гастелло изучал карту района полетов – по вечерам вместе с женой, отводя ей роль экзаменатора, и сразу себе на ус намотал. А недели через две, позанимавшись вечерами с Пинчуком, лучше всех нас знал карту в радиусе предельного действия наших самолетов. Знал в деталях: и характерные признаки каждого мало-мальски приметного ориентира, и истинные курсы, и время полета от любого населенного пункта до нашего аэродрома. Все – наизусть.
Это было здорово. В дни учебы в училище мы летали над бесконечной степью, там тоже было трудно ориентироваться: глянешь сверху – вокруг необозримая пустая равнина, и взгляду не за что зацепиться. Здесь, на Севере, местность оказалась еще более однообразной – среди покрытых снегом сопок терялась даже тонкая ниточка одной-единственной железной дороги. Стоит ли говорить, как важна в таких условиях навигационная подготовка для летчика.
– Не преувеличивайте, – небрежно заметил Пономарев, когда Лева завел разговор об этом. – Нам, летчикам, в воздухе и без того работы хватает. А вести ориентировку – дело штурманов.
Тут мы не согласились с Валентином, да он и сам почувствовал, что его доводы несостоятельны. Однако продолжал упорствовать:
– Во всяком случае я по вечерам не намерен корпеть над картой. Мне погулять хочется, а в этой глуши и без того ничего хорошего не видишь…
Нелегко было в чем-то убедить Пономарева. Он всегда умел повернуть разговор так, что мы теряли нить спора и, сами того не замечая, начинали запальчиво обсуждать какие-то досаждающие нам мелочи быта. Впрочем, добиться этого Валентину не составляло особого труда, поскольку в Крымде нас многое не удовлетворяло.
Зубарев нашего недовольства не разделял. Северная Кушка, то есть, Крымда, нравилась ему с каждым днем все больше и больше. А нам иногда думалось, что он просто не хочет высказывать своих мыслей. В его манере держаться было что-то от поведения безусого юнца, пытающегося выглядеть более солидным, рассудительным, даже оригинальным. Это невольно вызывало улыбку. Потому у нас и установилось небрежно-снисходительное отношение к нему.
Майор Филатов и капитан Зайцев, наоборот, имели о Зубареве самое высокое мнение. Они называли Николая человеком цельной натуры и всем советовали брать с него пример.
Мы лишь многозначительно переглядывались… Как же – праведник! Не курит, не пьет, дисциплину не нарушает. Увлекается опять же только тем, что предписывает начальство. Сначала помешался на спорте, потом жадно накинулся на учебу и одновременно зачастил на тренажер.
Тренажер появился в Крымде недавно, и был он, следует сказать, самодельным. Его сконструировал майор Филатов, использовав для этого кабину списанного бомбардировщика. Мы подивились тому, что наш командир оказался рационализатором, но особого восторга его изобретение ни у кого не вызвало.
Конечно, это приспособление было очень похоже на кабину только что прибывших реактивных самолетов. Смонтированная в нем аппаратура воспроизводила даже гудение двигателей, и мы получили возможность на земле тренироваться в выполнении полета, а также захода и расчета на посадку по приборам.
Тем не менее всякая имитация всегда остается подделкой, так сказать, бутафорией. И если говорить о тех ощущениях, которые летчик испытывает при пилотировании машины в воздухе, то сооруженный кустарным способом тренажер не давал даже подобия их. Он был еще не отлажен, не доведен, и внутри его, когда двигали рули, что-то стучало, брякало, вызванивало и дребезжало; стрелки на шкалах то надолго застревали на одном месте, то вдруг прыгали через несколько делений сразу, как на вокзальных часах.
Как бы там ни было, этой чудо-машиной заинтересовалась инженерно-техническая комиссия. Стало известно, что тренажер решено принять к изготовлению на заводе. Это воодушевило Филатова, и он приказал нам упражняться в оборудованной им кабине ежедневно.
– Хитер майор! – по-своему расценил его требование Пономарев. – Самолетов пока на всех не хватает, летаем от случая к случаю, так он для забавы смастерил нам игрушку.
Валентин часто потешался над капризами самодельного тренажера. Зато Зубарев согласен был шуровать на нем штурвалом и педалями чуть ли не до изнеможения, словно в кабине настоящего самолета. И старания его не пропали даром. Он в конце концов приноровился к своенравной машине и «пилотировал» ее не хуже самого Филатова. Во всяком случае, слепой полет, и в особенности заход на посадку при невидимости закрытых облаками земных ориентиров, Николай имитировал с идеальной точностью. Только мы не придавали его успехам ровно никакого значения. Ведь ефрейтор Калюжный, которому поручили присматривать за тренажером, научился «летать» на нем еще лучше.
– А посади его на самолет, разве он полетит? – усмехнулся Пономарь.
– По твоей теории – не полетит. Ты всю жизнь твердишь одно: летчиком надо родиться, – сухо сказал Николай.
– Ну, суди как хочешь, – пожал плечами Валентин. – А все же на земле, не поднимаясь в воздух, летать не научишься. На том стояла и стоять будет страна Авиация…
– Ты у нас все знаешь, – ворчал Зубарев. – А вот скажи, почему птица в облаках лететь не может? А человек летит.
– Это смотря какая птица, – Валентин, ухмыляясь, явно дразнил Николая, и тот вскидывался:
– Какая, какая! Всякая. Голубь, например. Даже орел… Как попадет в облака – камнем вниз падает…
Спорить вот так они могли без конца, и мы с Левой лишь посмеивались. Пусть почешут языки, если им это нравится. А кто из них прав, кто не прав – сказать трудно. Доводы Зубарева убедительны, однако, первому разрешив ему самостоятельный полет на реактивном бомбардировщике, Филатов вскоре стал его ограничивать в летной работе. Поначалу-то все у парня шло хорошо, а теперь что ни вылет, то какой-нибудь ляпсус. На днях такого курсантского «козла» выдал – хоть самому с аэродрома смывайся.
А Пономарев тем временем догнал и обогнал Николая, пилотируя самолет лучше его. Вот и думай, что же важнее для летчика – тренировки на земле и упорство или та врожденная способность к полетам, о которой гадают и, наверно, долго еще будут судить-рядить авиационные психологи.
Случались срывы и у меня, не все ладилось у Левы Шатохина. А ведь каждый из нас, придя в боевую часть, не хотел плестись в обозе, мечтал занять достойное, даже лучшее место в строю воздушных бойцов. Этого можно было добиться только практикой – летать, летать и летать. Однако нам, молодым, мешал до невозможности короткий – короче воробьиного носа! – северный зимний день. Темнота на Крымду падала чертовски рано, а ночи казались бесконечными. Но больше всего досаждала капризная погода. Нередко полеты отменялись уже с самого утра или внезапно прерывались, едва начавшись. Иной раз только-только взлетишь, еще и крылья, можно сказать, не расправил во весь размах, еще и сердце не запело в унисон с веселой реактивной турбиной, а с земли – команда: «Немедленно на посадку!» Все ясно: на подходе – снежный заряд. Коварная штука! Бьет по машине картечью, и если не успеешь сесть, пиши пропало.
В такие минуты, возвратясь на аэродром, бывалые пилотяги поминали всю небесную канцелярию и самого господа бога такими хлесткими благословениями, что даже ко всему привычные самолеты опасливо поджимали свои могуче задранные хвосты. Капитан Коса при таких загибах и перегибах лишь посмеивался да головой покачивал, словно от удовольствия: «Я же говорю – запорожцы!..» Мы-то, молодежь, от соленых выражений воздерживались, но и не возмущались. Работа пилотская, всем известно, и при распрекрасной погоде постоянно держит в напряжении, так на тебе, допекает еще и ненастье. Вот летчики и отводили душу, как их не понять. Лишь один Зубарев то краснел, то сердито хмурился и все ворчал, что людям, владеющим самой передовой техникой, подобная изящная словесность явно не к лицу. Право, иной раз ему лучше бы помолчать, тошно и без того.
Не радовало нас даже наступление весны. Светлое время суток прибывало все заметнее, да что толку. Выйдешь утром из гостиницы – все вокруг белым-бело. И сопки, и аэродром в снегу, и в небе роятся снежинки, высокая мачта радиостанции наполовину скрыта в мрачной хмари. Тоска смертная: видимость – ноль, тут не взлетишь.
Лишь в марте, когда солнце наконец пробилось сквозь многослойную пелену туч, мы воспрянули духом. Ведь всю зиму подниматься в воздух приходилось, что называется, ловя погоду, а теперь появилась возможность начать регулярные плановые полеты в простых метеорологических условиях.
Выходя на аэродром, мы пьянели от долгожданного счастья. Небо, зеленея огромным ледяным ковшом, манило нас в свою бездонную высь. Из-за сопок над летным полем временами тянул морозный пронизывающий ветер, но никто не обращал внимания на то, что он все еще по-зимнему обжигал лицо и руки. Даже снежинки казались удивительными. Они имели геометрически правильные формы игл, звездочек и других причудливо-замысловатых фигур. Хорошо летать в такую погоду!
Как правило, увереннее всех выполнял полетные задания лейтенант Пономарев. Будучи способным, он брал еще смелостью и напористостью. У него, без преувеличения, было особое летное чутье и завидная хватка. Все иной раз только головами покачивали, когда Валентин, взлетая или заходя на посадку, легкокрылой ласточкой проводил тяжелый самолет над самыми вершинами сопок, тесно окружавших аэродром.
Так обычно пилотировал сам майор Филатов. Пономарев, надо признать, имел острый взгляд и быстро перенял почерк командира. Никто из нас еще не решался на такое, а Зубарев – тот вообще водил бомбардировщик очень осторожно, стараясь не делать малейших отклонений от тех режимов полета, которые предписывает летчику инструкция. И все же он допускал ошибки. У него недоставало той цепкости, того наступательного духа, каким отличался Валентин.
Оплошал Николай сразу, как только его экипажу разрешили приступить к отработке самолетовождения по дальним маршрутам. Упражнение это в общем-то несложное, тут даже начинающему летчику делать нечего. Главное – хорошо стартовать, а потом держи машину по горизонту да вводи поправки в курс, которые дает штурман. Остается, возвратясь на аэродром, красиво приземлить самолет, и отличная оценка обеспечена.
Именно здесь, при посадке, и дал маху Зубарев. То ли он скорость, планируя, потерял, то ли слишком рано убрал обороты двигателям, но получилось так, что бомбардировщик, не дотянув до бетонированной полосы добрую сотню метров, плюхнулся на грунт.
Хорошо еще, снег в том месте был укатан: колеса шасси не увязли и обошлось без поломки. Но все равно капитан Коса потребовал произвести детальный осмотр машины в ремонтных мастерских, и при подведении итогов летного дня фамилию незадачливого пилота склоняли по всем падежам.
На следующий день майор Филатов приказал Зубареву выполнить дополнительный провозной полет с инструктором, чтобы тот научил его делать правильный расчет на посадку. Такая мера всегда больно бьет по самолюбию любого летчика, и Николай ходил не поднимая головы.
Мы деликатно молчали. Хватило такта придержать свой острый язык и у Пономарева. Только ненадолго. Стоило Зубареву в чем-то не согласиться с ним, и Валентин ляпнул:
– По небу надо летать, а не ползать!..
Разговаривали они на самолетной стоянке. Здесь же, занятый своим делом, находился и старший техник-лейтенант Рябков. Услышав выпад Валентина, он удивленно вскинул голову:
– Ох, Пономарев, заносчивый вы человек!
– Я, кажется, не обращался к вам, товарищ старший техник-лейтенант, – резко обернулся к нему Валентин. Выражение его лица говорило: «Ты – не летчик, и не тебе судить о наших делах».
– Зато я обращаюсь к вам, товарищ лейтенант, – спокойно продолжал Рябков. Он помолчал, вытер ветошью руки, бросил ее на стеллаж и веско добавил: – Как старший по званию и как секретарь комсомольского бюро.
– Ах, так! – вырвалось у Пономарева.
– Представьте, именно так, – строго ответил техник. – Простите за прямоту, ведете вы себя… Советую вам быть самокритичнее.
– Благодарю, – склонил голову Валентин, и по губам его скользнула ироническая усмешка. Он небрежным жестом перекинул через плечо ремешок планшета, взглянул на Рябкова с вызовом, но быстро овладел собой и попытался отшутиться: – Здесь меня не поняли, я гордо удаляюсь.
– А гордиться-то как раз и нечем, – перебил техник.
Сделав вид, что не расслышал последней фразы, Пономарев поспешно ушел.
– Зря вы вмешались, Петр Тимофеевич, – смущенно заговорил Зубарев. – Парень он вообще-то неплохой, просто у него такая манера – кусать по мелочам. Да я и не обижаюсь.
– Ничего, переживет, – старший техник-лейтенант проводил Валентина осуждающим взглядом. – Это ему на пользу. А вы… Не понимаю, почему вы ему во всем потакаете. А он наглеет.
– Просто не хочется лишний раз связываться, – вздохнул Зубарев.
Рябков никак не мог поверить тому, что Пономарев способнее Зубарева в летном деле. Николай нравился ему своей вдумчивостью и серьезным подходом к любому поручению. Избранный секретарем комсомольской организации, старший техник-лейтенант частенько привлекал нас к проведению различных мероприятий, и охотнее всех откликался на его просьбы Зубарев.
Весной, накануне празднования Дня Победы, замполит порекомендовал Рябкову провести с солдатами и молодыми офицерами тематический вечер под девизом «В жизни всегда есть место подвигу». Сделать доклад капитан Зайцев попросил командира, но Филатов не согласился:
– Нам бы с молодежью о насущных делах потолковать, а вы – о подвиге. Почему вы взяли такую тему?
– Есть такая необходимость, – пояснил Зайцев. – Кое-кто из молодых летчиков начинает этак свысока посматривать на технарей. Да, впрочем, и на своих товарищей. Я, мол, в авиации – главная фигура, вам до меня – как от земли до неба.
– Ну, такие ухари есть не только среди молодых, – улыбнулся майор.
– В том-то и беда, – подхватил замполит. – Вот, дескать, на фронте – там и подвиг, там – все. А сегодня, в мирные дни, – обычная служба, можно позволить себе и расслабиться.
– Понятно, – кивнул Филатов. – Но, на мой взгляд, получится лучше, если у комсомольцев и докладчик будет свой.
– Да, но кто? – озадаченно произнес замполит.
– Поручите Зубареву, – подал голос капитан Коса.
– Зубареву? – переспросил комэск. – Ну, какой из него оратор! Можно бы Пономареву, так ведь он, чего доброго, и не подготовится.
– Давайте все-таки Зубареву! – настаивал Коса. И Рябков его поддержал. Почему, мол, не рискнуть?
– Да рискнуть-то не грех, только не свести бы дело к очередной галочке в плане. Тема все же не простая, – колеблясь, вслух размышлял замполит, и вдруг в его глазах засветилась по-юношески лукавая улыбка. – А знаете что? – воскликнул он. – Пусть эти два друга выступят вдвоем. Пономарев – докладчиком, Зубарев – содокладчиком. Но – чур! – Он погрозил Рябкову пальцем, – тексты выступлений заранее не обсуждать, не согласовывать и ни в коем случае не приглаживать. В чем-то их мнения не совпадут, а это как раз то, что и нужно.
– Не вышел бы блин комом, – усомнился Филатов.
– Ничего, командир, – успокоил его Зайцев. – Мы тоже подготовимся и в случае заминки поправим. И потом – это же не собрание, а молодежный вечер. Разговор должен быть непринужденным. Вот пусть каждый и говорит так, как думает.
– Товарищ майор, – обратился к Филатову Рябков, – а вас я все же прошу прийти. Как фронтовика.
– Комсомолу отказать не могу, – улыбнулся Иван Петрович. – Только ведь в эскадрилье есть и другие фронтовики.
– А мы всех пригласим, – заявил Рябков.
– Правильно, – одобрил замполит. Затем, что-то быстро прикинув, посоветовал: – Пригласите еще и специалистов обслуживающих подразделений. А то ведь встречаемся с ними лишь на аэродроме…
На том и порешили.
* * *
К докладу Пономарев, как мы того и ожидали, не подготовился. К трибуне он вышел безо всякой бумажки, и уже начало его выступления заставило всех насторожиться.
– Товарищи, – сказал он, – в связи с темой нашего сегодняшнего разговора я должен сразу же сказать, что мы, военные летчики, для подвига рождены. Может, кому-нибудь такое заявление покажется нескромным, но это так.
Тематический вечер проходил в солдатском клубе. Здесь обычно проводились служебные совещания и собрания, поэтому обстановка была для нас привычной. На невысоком помосте, служившем сценой, стоял покрытый красным сукном стол. За столом сидели капитан Зайцев и старший техник-лейтенант Рябков. Справа от них возвышалась сколоченная из фанеры и выкрашенная в коричневый цвет трибуна. Пономарев, впрочем, от трибуны сразу же отошел. Заложив руки на спину, он встал около стола и говорил, устремив на присутствующих горделиво-вдохновенный взор.
– Давно ли родилась профессия летчика? – вопрошал он и сам же отвечал: – Нет, кажется, совсем недавно. Если вести счет с полетов первых аэропланов, то всего лишь несколько десятилетий назад. Но, по-моему, она родилась значительно раньше. Пожалуй, еще тогда, когда рязанский подьячий Крякутной первым в мире поднялся в небо на воздушном шаре. Помните… Впрочем, я позволю себе процитировать летопись по памяти. – Валентин приосанился: – «Тысяча семьсот тридцать первого года подьячий Нерехтец Крякутной Фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом зело поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и ударила о колокольню. Однако он успел ухватиться за то, чем звонят, и тако остался жив…»
Ну, а если прикинуть, если вникнуть, – продолжал Валентин, – то летная профессия является еще более древней. Она ведет свою родословную от тех безудержно-отчаянных людей, которые дерзали бросаться с колоколен на крыльях из досок, из веников и из холста.
В зале послышались покашливания, скрип стульев, шепот и смешки. Слишком уж издалека оратор начал. И кое-кто с ехидцей подсказал:
– Раньше. С полетов на ковре-самолете.
– А может, и так, – отозвался Пономарев. – Ведь я о чем? Чтобы подняться ввысь хотя бы в мечтах, тогда нужно было обладать великим мужеством. В те времена в небе обитали только боги, из туч метал свои огненные стрелы Перун. За одну только мысль о попытке проникнуть в божье царство человека казнили. Помните, как смерд Никитка, боярского сына Лупатова холоп, пытался летать? – Валентин опять ввернул цитату: – «Человек не птица, крыльев не имать. Аще же приставит себе аки крылья деревянны – против естества творит… За сие дружество с нечистой силой отрубить выдумщику голову, – повелел Иван Грозный. – А выдумку, аки дьявольскою помощью снаряженную, после божественной литургии огнем сжечь».
А потом? – воодушевлялся Валентин. – Что ни взлет – гибель. Один упал – разбился, другой… Бог, значит, карает, не пускает в небо. А смельчаки все же не отступали. Они отвоевали небо у богов и подарили его людям. Разве не ясно, какие это были храбрецы? Они были рождены для подвига, и они совершили его! Майор Филатов сидел в первом ряду. Откинувшись к спинке стула, он хмуро уставился на Пономарева. Комэск пытался перехватить его взгляд и дать понять, что пора переходить ближе к теме. А Валентин, видимо, нарочно не встречался с ним глазами, упорно глядя прямо перед собой.
– Обратите внимание, – говорил он, – каждый летчик непременно отличается от других людей. Далее среди нас, авиаторов, одетых в одинаковую форму, он чем-то все-таки выделяется. Чем же? Сразу и не скажешь. Возможно, богатырской внешностью? Нет. Иной человек, смотришь, вон какой битюг, ему ничего не стоит самолет плечом сдвинуть, а он в летчик? не идет. А почему? Да, очевидно, сознает: нет у него для этого способностей. От природы не дано. И он понимает это. Или чувствует подсознательно.
– Рожденный ползать летать не может? – не то спросила, не то просто к месту вспомнила лейтенант Круговая. Она тоже пришла на комсомольский вечер вместе со специалистами аэродромных служб и сидела где-то в задних рядах.
Валентин, услышав ее голос, так весь и встрепенулся. Шагнув вперед, он с вызовом вскинул голову, и глаза его блеснули каким-то недобрым огнем. Ни разу еще я не видел у него таких отчаянных, таких веселых и вместе с тем таких насмешливых глаз. Он, вероятно, еще не остыл к ней.
– Это невозможно объяснить, но это действительно так! – изрек он тоном избороздившего небо воздушного аса. – Не случайно же порой у летчика просыпается самый настоящий птичий инстинкт. Летишь порой, на борту все в полном порядке, а ты вдруг насторожился, не зная сам почему, и в нужный, в критический момент успеваешь сделать именно то, что надо. Это чутье близко к ясновидению, к озарению. Не знаю, как его и назвать.
По залу прошелестел то ли удивленный, то ли недоверчивый шепоток. Пономарев уловил реакцию слушателей и, как бы пресекая возражения, вскинул руку:
– Судите сами. Скорость – сумасшедшая, а перед тобой – раз! – препятствие. Ты еще и не увидел, и подумать не успел, а рука уже сама рванула штурвал, самолет взмыл, огибая преграду, и понесся дальше. А ведь достаточно было доли секунды, и лежать бы тебе под обломками. Что же помогло избежать катастрофы? Интуиция? Особый талант?
– Импульс страха! – подсказали откуда-то из зала. Похоже, эту реплику бросил усатый капитан, который сидел рядом с Круговой.
– Летчик не имеет права на страх! – с жаром возразил Пономарев. – Он должен невозмутимо встречать любую опасность и быть уверенным, что выйдет победителем из любой передряги. Иначе он не летчик.
Я осторожно покосился на Шатохина. Лева сидел, низко склонив голову. Так он обычно сидел на служебных и комсомольских собраниях, когда там разбирались какие-либо неприятные касающиеся его вопросы. Впрочем, мне иногда казалось, что длинные выступления штатных эскадрильских ораторов нагоняли на него сонливость.
