Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
– Ладно, не каркай, – перебил Пономарев и повернулся к сидящим возле печки солдатам: – Подкормите-ка, хлопцы, ваш реактор. А то, гляжу, он у вас совсем заглохнет.
– Это можно, это – пожалуйста, – откликнулся Калюжный. И вчера возле самолета, и сейчас он держался спокойно, без малейшей робости. Посмотришь на него – сразу видно: расторопен, находчив, смышлен. Пружинисто поднявшись со скамейки, он тотчас вышел, а минуту спустя вернулся с охапкой дров, осторожно ссыпал их наземь и, выбирая поленья посуше, начал подбрасывать в топку.
Весело загудело пламя. Железная бочка из черной стала на глазах превращаться в малиновую.
– Закурим? – Пономарев извлек из кармана пачку модных по тому времени папирос «Звездочка», протянул солдатам: – Угощайтесь.
– Спасибо. Попробуйте взаимно и наших.
– А у вас что?
– Сигареты «термоядерные».
– О, это какие-то новые. Давайте.
Зубарев был некурящим. Окинув нас снисходительным взглядом, он отвернулся. Дескать, охота вам гробить свое здоровье – дело ваше, а меня увольте.
Зато мы дружно сделали по хорошей затяжке. И тут же разом, словно по команде, качнулись от судорожного кашля. У меня перехватило дыхание. Как ободранное наждаком, саднило горло. У Левы от натуги побагровело лицо, с ресниц на пухлые щеки поползли слезы. Валентин вымученно улыбался. Ему не хотелось выглядеть слабаком.
Солдаты, смеясь, деликатно отводили глаза.
– Охо-хо! – сдерживая перханье, проговорил наконец Пономарев. – Покажите-ка, чем вы нас подкузьмили.
На шершавой сигаретной пачке, которую подал ему ефрейтор Калюжный, стояла скромная надпись: «Махорочные».
– М-да, по крепости – поистине термоядерные. В голове звон, как после контузии, – признался Шатохин.
– Извините, товарищ лейтенант. Это вы с непривычки, – с лукавым видом взглянул на него Калюжный. – А для нас – самый смак.
Ну как тут не сказать: во всем ощущается атомный век! Когда-то железную печку называли «буржуйкой», а Валентин походя окрестил ее реактором. Обыкновенные махорочные сигареты кто-то в обиходе шутливо переименовал в термоядерные. Так чего же удивляться тому, что тревога сегодня – атомная!
А в душе снова шевельнулся холодок. Что делается сейчас на аэродроме? Не прошло еще и двух суток, как мы прибыли сюда, а гарнизон вторично взбудоражен сигналом сирены. Не на всякой пограничной заставе так часто звучит команда «В ружье!».
Что же случилось? Что-то, видимо, серьезное. Что-то очень серьезное. Нет, право, лучше находиться на самом трудном участке, чем томиться в неведении.
Зубарев, заложив руки за спину, нетерпеливо прохаживался взад-вперед между столами. Шатохин, морщась и смешно оттопыривая губы, пытался докурить непривычно горькую сигарету. Один Пономарев выглядел совершенно спокойным, продолжая беседовать с ефрейтором Калюжным.
– И часто в этом подземелье проводятся занятия? – спрашивал он.
– Обычно в дни летно-тактических учений. Командир говорит, что не надо забывать, как приходилось готовиться к полетам в годы войны.
– А сегодня вы здесь зачем? В наряде?
– Нет, это новички. Они только-только к нам прибыли. Их еще и в боевой расчет не включили. Вот мне и приказано дежурить тут с ними до отбоя. Когда объявляется тревога, в казарме не положено оставаться никому.
– Понятно, – усмехнулся Валентин. – Товарищи по несчастью.
– Что вы сказали?
– Да нет, ничего. Это я в шутку. Давайте-ка подбросим еще пару полешек…
Не в таких ли укрытиях на прифронтовых аэродромах наши летчики готовились к вылетам в бой? Не в таких ли скупо освещенных, наспех оборудованных классах теоретически выверялась знаменитая формула Покрышкина? А теперь сюда пришли мы. Мы не воевали, но если потребуется…
Рывком, как от порыва ветра, распахнулась дверь, по полу потянуло холодом. Обернувшись, мы увидели невысокого человека в меховом обмундировании. Через плечо у него был перекинут ремень противогазной сумки. В левой руке он как-то совсем по-штатски держал пухлый дерматиновый портфель.
– Замполит! – негромко, почти шепотом предупредил нас Калюжный, поднимаясь со скамейки.
– Начинается, – процедил Пономарев. – Сейчас заведет…
– Пономарь, – оборвал его Зубарев, – замри!
Сбоку раздался грохот: Шатохин нечаянно опрокинул табуретку. Вошедший подождал, пока он поднимет ее, и вскинул руку к ушанке:
– Капитан Зайцев. Заместитель командира по политической части.
У него было продолговатое худощавое лицо, возле тонких нервных губ – две глубокие, скобками, морщины. По виду – лет тридцать, а голос – высокий, звонкий. Подумалось: несолидный какой-то голос, мальчишеский. Да еще этот портфель!..
– Ефрейтор Калюжный! Ведите вашу группу в распоряжение инженера, – приказал он.
– Есть! – ефрейтор прищелкнул каблуками.
А капитан уже повернулся к нам. Окинув каждого пристальным, изучающим взглядом, он подчеркнуто официальным тоном сказал:
– Товарищи летчики, нам необходимо перегнать на другой аэродром несколько боевых машин. Готовы?
– Боевых? – переспросил Шатохин.
– Да, боевых.
«Вот оно!» Таких вопросов ради знакомства не задают. Значит, мера вынужденная. Значит, тревога не учебная.
– Я готов! – Пономарев первым сделал шаг вперед.
– Надо так надо, – невозмутимо, словно речь шла о самом обычном деле, произнес Зубарев. Он тотчас встал рядом с Валентином. Я поспешил присоединиться к ним. Чуть помедлив, занял место в нашей небольшой шеренге и Лева.
– Та-ак, – удовлетворенно протянул замполит, глядя на нас потеплевшими глазами. – Рад, очень рад такому пополнению. – И повел рукой в сторону столов: – Прошу садиться.
Садиться? Зачем? Мы ожидали, что после такого разговора Зайцев сразу же поведет нас к самолетам, а он и не собирался. Но почему?
– Начальство изволило пошутить, – разочарованно обронил Валентин.
– Вы о чем? – недоуменно взглянул на него капитан.
– Нет, это вы о чем?! – Пономарев смотрел уже с вызовом. – Проверочку нам устроили, да? Разыграли? Вторые сутки мы здесь болтаемся, не знаем, что происходит, и никому до нас никакого дела. Наконец является замполит. Ну, думаем, объяснит. А вы? «Садитесь!..» Нет, хватит! – Валентин рубанул воздух кулаком, – насиделись.
– Товарищ лейтенант, да имейте же выдержку! – повысил голос капитан Зайцев.
– Виноват, – осекся Пономарев.
Раскрыв свой вздутый портфель, капитан достал карту и расстелил ее на столе:
– Читайте. А я поясню.
Карта напоминала ту, которую мы видели в солдатском клубе. Острова и материки в ней были развернуты вокруг Северного полюса, повсюду густо пестрели нанесенные цветными карандашами условные обозначения. Через центр и справа налево тянулись ломаные черные линии. Одна из них шла от американского берега к Гренландии, другая к Аляске, но большинство – вдоль советских границ.
– По этим трассам, – Зайцев показал карандашом, – ежедневно курсируют самолеты. Да, да, те самые, что в прессе принято называть неизвестными. Ну, нам-то они известны. Они подглядывают в каждую щель за нашими военными объектами. Словом, шпионят господа.
– Так надо отвадить! – вырвалось у Зубарева.
– Согласен, – кивнул капитан, – надо. Да ведь они ходят в нейтральной зоне. Вот здесь, над международными водами. А вот здесь, – он повел карандашом чуть севернее, – патрулируют их бомбардировщики. Зачем? Чтобы постоянно быть ближе к намеченным целям. Чуть что – разворот в любую сторону. Вчера один драпает, видит, что нашим его не достать, и совсем, наглец, распоясался. «Иван, – говорит, – иди домой». Ну, об этом вы знаете. А сегодня…
Если не все, то почти все, о чем он рассказывал нам, мы уже знали. Как-никак и с дежурным по части потолковали, и на аэродроме успели побывать, и на радиостанции. Правда, до сих пор наши представления о происходящем были обрывочными, строились на догадках, но теперь-то с нами беседовал замполит. И не просто беседовал – обстоятельно знакомил нас с обстановкой, которая, судя по всему, обострялась с каждым часом.
– Сегодня, товарищи, вот с этих точек, – карандаш снова пополз по карте, – поднялась вся базирующаяся там авиация. Экраны локаторов буквально забиты рябью отметок от воздушных целей. Наша эскадрилья приведена в боевую готовность. По первому же сигналу все экипажи поднимутся в воздух.
«А мы?» – хотел спросить я и не решился. Перевел взгляд на Пономарева, но тот даже не шелохнулся. И эта так не свойственная ему сдержанность больше слов говорила о его состоянии.
На минуту воцарилась тишина. Стало слышно, как у кого-то на руке тикают часы.
– Н-да, – мотнул головой Лева, словно отмахиваясь от невеселых мыслей. – Думать не думал и гадать не гадал.
– О чем? – пристально посмотрел на него замполит.
– Да как же, товарищ капитан?.. Север – это пустыня. Если даже вот так, просто так вот сюда взглянуть, – он повел ребром ладони по развернутой на столе карте, – все белым-бело. На сотни, на тысячи километров безжизненное пространство. Снег, льды, торосы… Ну, я понимаю, центральные районы – там и промышленность, и все такое. А здесь-то чего разведывать, сюда зачем лететь?
– Вы, что же, не слышали о полярной стратегии НАТО?
– Ее еще арктической называют.
– Н-нет, как-то не приходилось.
– А что такое авиационная доктрина?..
У этого простоватого по виду капитана была поистине замполитская струнка. В первый раз с нами беседует, а уже норовит прощупать, проэкзаменовать, заставить самостоятельно шевелить мозгами. Вишь куда метнул – доктрина!
– Доктрина? – Шатохин смешно наморщил лоб, оттопырил пухлые губы. – Ну, доктрина – это…
– Товарищи! – укоризненно протянул замполит. – Вы же только-только из училища!..
Ну, Лева! Ну, мямля! Не только себя – всех нас в неприглядном свете выставил. Вроде мы недоучки какие!
– Да знаем мы, знаем! И он знает, – возмущенно поднялся со скамейки Пономарев. – Зарубежные военные теоретики считают, что ядерное оружие дает возможность одержать победу в войне использованием одной лишь авиации. Другим родам и видам войск отводится при этом второстепенная роль, поскольку современная воздушная мощь якобы сделала понятие поля боя ненужным.
– Правильно, – с одобрением произнес Зайцев. – Именно на этой концепции и основывается так называемая арктическая стратегия. В тех районах, которые вы считаете пустынными, ведется работа по созданию гигантского плацдарма для нападения на нашу страну. Помимо наземных баз под аэродромы для военных самолетов приспособлены даже дрейфующие ледяные острова.
– Да вы садитесь, – кивнул он Пономареву и, пошарив в своем дерматиновом портфеле, достал записную книжку. – Быстро найдя нужную страницу, капитан прочитал: – «Нам нужны базы поближе к полюсу, чтобы бомбардировщики могли начинать перелет, находясь как можно ближе к русским целям».
Совсем другими глазами смотрели мы на карту. Еще не поднялись из руин многие европейские города, еще продолжалось разминирование полей после войны с фашизмом, а здесь готовился плацдарм для еще более страшной.
– Такова, товарищи, обстановка на данном стратегическом театре, – подытожил замполит.
– Какая же наша роль? – спросил Пономарев.
– Тогда перейдем к конкретному вопросу. Смотрите сюда, – Зайцев встал на скамейку коленом, склонился над картой: – По засечкам локаторов вероятный противник находится вот здесь.
– Понятно, товарищ капитан.
– Тихо! – постучав по столу костяшками пальцев, перебил замполит. – Ничего вам пока что не понятно. Самолетов в эскадрилье больше, чем летчиков. К вам просьба: в случае необходимости вывести из-под возможного удара наши лишние самолеты.
– А погода? – заерзал на скамейке Шатохин.
– Погода здесь меняется быстро. Едва ли не каждые полчаса. Сейчас ветер – шестнадцать метров в секунду. Синоптики обещают падение до десяти – двенадцати.
– А экипажи? – не унимался Лева. – Или хотя бы ведущего…
– Ведущим пойдет старший лейтенант Карпущенко. И экипажи есть. Я сам – штурман, – замполит со значением выпрямился, его высокий голос зазвучал солиднее, тверже. – Кстати, перегон самолетов с основного аэродрома на запасной в годы войны приравнивался к выполнению боевого задания. Учтите. А я полечу с кем-то из вас. Да вот с вами и полечу, – он пристально посмотрел на Шатохина.
Это было доверие. Это было большое доверие. А доверие нужно оправдывать.
Нас охватило необычное возбуждение. Мы разом поднялись со скамеек, выражая тем самым свою готовность сейчас же отправиться на аэродром. Нас подмывало припустить бегом. Печка уже погасла, и нам казалось, что в землянке стало холодно и неуютно. Нам казалось, что Зайцев слишком медленно складывает расстеленную на столе карту. Мы пытались помочь ему, но только мешали.
А мысли были заняты одним. Если через час-другой вероятный противник не изменит своего курса, то еще примерно через час его головная группа достигнет нашей границы. К этому времени эскадрилья, конечно же, будет в воздухе. А следом нужно взлететь и нам.
– Как же мы полетим? – растерянно, словно спохватясь, спросил Шатохин. – У нас же ни шлемофонов, ни унтов…
Лева, кажется, дрейфил. Боясь сознаться в этом, он выискивал причину, которая могла бы помешать нашему вылету. Чудак, уж лучше бы сказал откровенно, его наивная хитрость все равно видна каждому. Лишь один замполит словно ничего не замечал.
– Это мелочи, – успокоил он Шатохина. – Заскочим на склад, обмундируетесь и – к самолетам.
* * *
А земля все-таки вращалась. Вращалась несмотря ни на что.
Я летел над ней, набирая высоту, и особенно отчетливо видел земное круговращение. Когда одна гряда сопок уплывала под крыло моего самолета, из-за горизонта, как зубья огромной шестерни, поднимались новые. Этим зубьям, казалось, не будет конца.
Все происходящее воспринималось как-то смутно. Не знаю, хотелось мне лететь или не хотелось. С того момента, когда замполит повез нас к самолетам, я толком не успел ни о чем и подумать. Проще говоря, был малость сбит с панталыку. Где-то в глубине души таилась вообще-то надежда, что вот приедем на стоянку, и все прояснится, все станет на свои места. Однако ничего не прояснилось. Совсем наоборот. Аэродром встретил нас такой многомоторной вакханалией, что не слышно было даже собственных мыслей.
Эскадрилья вырулила на взлетную полосу и изготовилась к старту. Загромыхали, зарокотали, завыли лобастые двигатели. Огромные четырехлопастные винты, с неистовым свистящим звоном кромсая воздух, родили бурю. Тяжелые бомбардировщики, словно в неведомое будущее, устремились в туманную даль, и разъяренное небо заревело, как перед кончиной света. В этом шуме и громе невозможно было оставаться спокойным. Так и подмывало кинуться куда-то во все лопатки, что-то предпринять. И когда старший лейтенант Карпущенко, накоротке проводя с нами предполетный инструктаж, о чем-то меня спросил, я поспешно закивал головой, соглашаясь с тем, чего еще и не осмыслил.
– Ну, тогда – по машинам, – как-то слишком уж будничным тоном распорядился Карпущенко. И так это было на него не похоже, что я сперва даже ушам своим не поверил. Уж не почудилось ли?!
А все дальнейшее происходило словно не наяву и словно не со мной. Я все видел, все понимал, делал все, что положено, и в то же время смотрел на все как бы со стороны. И самого себя видел со стороны.
Вот я подошел к самолету. Вот нахлобучил на голову шлемофон, застегнул на шее ларингофоны. Вот натянул перчатки, сел на пилотское кресло, защелкнул привязные ремни, включил зажигание для запуска моторов…
– Интервал – минута, – уже по радио оповестил ведущий. – Поехали…
Затем в наушниках послышался голос руководителя полетов:
– На взлетную разрешаю…
И вдруг короткое, как выстрел:
– Старт!
Рычаги газа – на всю железку вперед. Оглушив меня исступленным ревом, бомбардировщик встрепенулся, напряг свои исполинские плоскости и взял в карьер. Бетонка, на глазах сужаясь от стремительно нарастающей скорости, гадюкой шмыгнула под колеса. Последний, еле ощутимый толчок – и я вознесся на небеса.
Теперь, падая ниц, весь мир ложился к моим ногам, но это меня не восхищало. Аэродром удалялся, скрываясь в дымке, словно погружался в мутную воду, и мне казалось, что уже через четверть часа ни за что не найдешь этот бетонированный прямоугольный островок среди россыпи однообразно серых сопок.
Остервенело надрывались моторы. Тонко отзванивая, от их работы резонировала обшивка и фюзеляж пронзала нервная дрожь. Озноб машины передавался мне. А скорее, наоборот – мое состояние передавалось машине.
Убрав шасси и щитки-закрылки, я не сразу сообразил, что нужно сбалансировать корабль триммерами, и мне пришлось долго держать его на весу. Неустойчивая многотонная махина, как подвешенная на ниточке, раскачивалась из стороны в сторону, то зарываясь, то снова задирая нос. Всем своим поведением самолет доказывал, что, даже будучи крылатым, он остается аппаратом тяжелее воздуха и в любой момент может камнем загреметь вниз.
Не только бомбардировщик – весь земной шар висел на моем штурвале. От напряжения у меня заныла спина, словно на плечи давил непосильный груз. Мне стало жарко, лицо покрылось испариной, между лопаток поползла струйка пота, хотя одет я был легко – в одной кожаной куртке.
Совсем недавно такая куртка могла мне только сниться. И сегодня, когда начальник вещевого склада вывалил на прилавок перед нами ворох летного обмундирования, я сразу выбрал ее. Взял в руки, повертел – и уже не выпустил. На ней серебром отливала застежка-молния, талию перехватывал красиво простроченный пояс, под лопатками – аккуратный шов, под рукавами – пистончики для вентиляции. Не куртка – курточка, куртенок, куртенчик. Но и это вкусно пахнущее хромом шевровое сокровище, о котором так мечталось в курсантские годы, сейчас не вызывало у меня особой радости. Да что же это со мной, в самом-то деле?!
«Это не страх, просто ты излишне возбужден, – сказал бы мне старший лейтенант Шкатов. – Не усердствуй сверх меры, расслабься, поерзай в кресле, осмотрись…»
Ага, вот чего мне недостает! Вроде и взлетел, и пилотирую сносно, а все хочется оглянуться на инструктора, поймать его одобрительный взгляд. А инструктора нет. Внизу – пустынная местность. Над такой я еще не летал. Вверху – колеблющиеся и таинственные, как морская пучина, осенние облака. В облаках я тоже еще не летал. Невольно рождается чувство одиночества, чувство какой-то незащищенности. Будто ты – мишень, открытая со всех сторон, и не знаешь, откуда грянет выстрел.
– Желторотик! Младенец! Нянька тебе нужна, слюнтяй, – разжигая в себе злость, напустился я сам на себя, чтобы хоть как-то отвлечься, отмахнуться от знобкого, сковывающего ощущения опасности. – Нет, хватит надеяться на дядю, привыкай шевелить собственными мозгами!..
Изводила меня еще и бортовая рация. Слушая эфир, я морщился, мычал сквозь стиснутые зубы и чертыхался. Кажущееся безмолвным пустынное небо было переполнено звуками всех тонов и оттенков.
Небо…
Кто-то любит лес, кто-то любит поля, кто-то – моря-океаны.
Я тоже люблю и лес, и поля, и моря-океаны. Но больше всего на свете я люблю небо. С тех пор как начал помнить себя, с тех пор и люблю. В детстве лягу, бывало, в летний день на зеленую траву и смотрю, смотрю, часами смотрю в солнечную синеву. Вон проплывает маленькое, белое-белое, пушистое, как котенок, облачко. А вот – второе, побольше. Оно похоже на огромную охапку ваты. Вот бы сесть на него и плыть, плыть в неведомую даль, рассматривая сверху все, что ни есть на земле…
И еще я очень завидовал птицам. Они-то могут полететь, а я – нет. Вот бы стать птицей! Да только может ли человек обернуться птицей? Разве что в сказке…
А однажды сказка сбылась – над нашей деревней появился самолет. Сделав круг, он сел за околицей. В те довоенные годы, пожалуй, над каждым селом кружили агитаэропланы, но чтобы сел хоть один – такого не бывало. А этот – сел, и мгновенно вокруг него собралась толпа. Крик, шум, гам, точно на базаре. И вдруг наступила мертвая тишина: из кабины на крыло вылез летчик. Сдернув с головы шлем, он улыбнулся и приветственно помахал рукой: «Здравствуйте, товарищи!» А мы лишь изумленно пялились на него и молчали. «Ну что вы на меня так смотрите?» – засмеялся этот необыкновенный человек, и тогда дед Кондрат, держа меня за руку, негромко сказал: «А как же нам не смотреть на тебя, сынок? Ты – птица!..» И все оживились, заговорили, перебивая друг друга, зашумели, а я уже и не слышал ничего, точно оглох. «Человек-птица! – стучало в висках: – Человек-птица!..»
С того дня и родилась у меня мечта стать летчиком, стать человеком-птицей. И я еще сильнее полюбил небо.
Сегодняшнее небо мне не нравилось. Угрюмое, неприветливое, ненастное, оно хлестало меня по глазам мокрыми космами раздерганных туч, врывалось в наушники чьими-то сердитыми голосами и лающими выкриками на чужом языке. Ай-гав-юю-гав! А следом – тяжелая возня, будто кто-то принимался кого-то душить, судорожные всхрипы и завывание.
Треск, писк, визг, невнятная скороговорка, протяжные стоны, обрывки умопомрачительной музыки – весь этот содом мешал сосредоточиться, выбивал из равновесия. Я подозревал, что такой кавардак в эфире подстроен нам нарочно, и все равно нервничал, напрягался, терял координацию при работе рулями. А выключить радиоприемник не имел права. В групповом полете главное – внешняя связь. Непрерывная и четкая внешняя связь с командиром группы. С флагманом.
Наш флагман – старший лейтенант Карпущенко. Он пока что молчал. Он, пожалуй, терпеливо молчал. Мы шли за ним в боевом порядке «клин пятерки». Слева – Пономарев, справа – я, за нами – Зубарев и Шатохин. Только какой там, к дьяволу, боевой порядок – одно название. Боясь оторваться от ведущего и в одиночку заблудиться над незнакомой безориентирной местностью, каждый из нас норовил держаться поближе к нему, и получался не клин, а строй-рой. Это грозило нечаянным столкновением, а Карпущенко все-таки молчал. Он лишь изредка грозил нам из своей кабины кулаком и махал рукой, требуя отойти на положенную дистанцию. Я то отставал, то снова догонял его и однажды проскочил, вырвался вперед, словно решил вести группу сам. Так в журавлиной стае при долгом перелете ведомые временами подменяют уставшего вожака. Но даже журавли делают это лишь по определенному сигналу, с согласия самого вожака, А я нарушил дисциплину строя как легкомысленный выскочка. Пришлось почти полностью убрать обороты моторов и, до хруста в позвонках вывернув назад голову, виновато ожидать возвращения флагмана на свое место.
Ведущий должен был появиться слева, влево я и смотрел. А когда спохватился и глянул вправо, по коже продрал мороз. Оттуда, вырастая на глазах и закрывая своей многотонной тушей все небо, на меня юзом пер огромный, с закопченными до черноты гондолами, бомбардировщик Шатохина. В какой-то момент я различил за остеклением кабины его ошеломленное лицо. Он, вероятно, тоже слишком поздно заметил наше опасное сближение и впопыхах попытался разом переложить машину в обратный крен. Однако тяжелый корабль, медленно выворачивая грязное, усыпанное заклепками брюхо, мчался теперь в мою сторону по инерции.
Слева – Карпущенко, справа – Шатохин. Куда деваться? Успею ли, сумею ли выскользнуть невредимым? Я обмер, оцепенел, боясь шелохнуться. А рука рефлексивно, как бы помимо моей воли уже толкнула штурвал от себя. Точно включенные циркулярные пилы, совсем рядом сверкнули и пропали из вида бешено вращающиеся винты. Мне почудился скрежет рвущегося железа, но мы все-таки разошлись.
Успели. Отделались легким испугом.
Легким?..
Строй распался. Не только мы с Левой – все шарахнулись от нас кто куда, как перепуганные вороны. И тут, пожалуй, до каждого начало доходить, что наше сегодняшнее согласие подняться в воздух было все же опрометчивым.
Да так уж получилось. После объявления тревоги атмосфера в гарнизоне накалялась с каждой минутой. Время шло, возможность воздушного налета не исключалась, и эскадрилья взяла старт. Захваченные общим возбуждением, не могли остаться на земле и мы. В конце концов, думалось, не такое уж и трудное задание – вывести из-под удара, перегнать с аэродрома на аэродром машины такого типа, на каких мы и в училище летали:
А тут еще Карпущенко подстегнул. Там, на стоянке, я как-то не вник в его слова, а сейчас живо вспомнил обращенный ко мне вопрос:
– Ветер боковой, взлетать трудно. Справитесь?
Он смотрел на меня, но спрашивал, конечно, всех, и первым отозвался Шатохин:
– Взлететь-то взлетим, да не знаем, как сядем, – ляпнул он.
Эта фраза в авиации давно уже стала расхожей. Ее иронический смысл в том, что посадка, приземление всегда опаснее взлета. Именно так – как шутку – и воспринял ее Карпущенко. С усмешкой взглянув на Леву, он небрежно обронил:
– Жить захочешь – сядешь.
И эта прибаутка – тоже из арсенала авиационного юмора. У людей, чья работа постоянно сопряжена с риском, и юмор рисковый.
С тем мы и разошлись по самолетам, с тем и стартовали. Была тут, конечно, и спешка, была и переоценка собственных сил, была и надежда на пресловутое русское «авось», но более всего подстегивала гнетущая неизвестность. Откуда же мы могли знать, что произошло!
А произошло вот что.
Где-то там, на чужих военных базах, экраны радаров неожиданно запестрели отметками от непонятных летящих в небе предметов.
Где-то там, за океаном, на командном центре автоматически сработала система подъема самолетов по тревоге.
Армада стратегических бомбардировщиков без промедления взмыла в воздух и легла на заранее рассчитанный курс.
Она черной тучей поползла к заранее намеченным целям. К русским целям!
Эта атомная туча, готовая разразиться атомным градом, непозволительно долго двигалась к нашим границам. А потом выяснилось, что подозрительная рябь на чужих радиолокационных экранах возникла от перелетной стаи диких гусей. Лишь после этого ядерные стервятники получили распоряжение повернуть обратно.
А если бы ошибка не выяснилась или выяснилась с чуть большим опозданием? Она могла бы стать роковой.
Когда-то, согласно преданию, гуси спасли Рим. А тут гуси, – подумать только, безобидные гуси! – чуть было не погубили мир.
Преувеличение? Да как сказать! Для взрыва порохового склада достаточно случайной искры. А сейчас таким складом стал весь земной шар.
Хотя причины тревоги я в тот день еще не знал, сердце сжималось от недоброго предчувствия. Из-под шлемофона ползли капли пота, взмокшая рубаха прилипала к горячему телу, а душу леденил противный холод неясной опасности. Трудно вчерашнему курсанту вот так сразу осознать, насколько тесно его летная судьба связана с тревогами «холодной войны».
Нелегким был наш полет. Говорят, хороший летчик, пилотируя самолет, настолько сливается с ним, что ощущает его крылья как продолжение собственных рук. А по-моему, это все-таки художественный вымысел. Машина остается машиной, даже имея птичий облик. Вряд ли пилот, ведя ее в строю рядом с другими, может чувствовать себя так же свободно, как птица в летящей стае.
Вы только посмотрите: какие-то глупые воробьи не летят – вьются вверх и вниз, едва не задевая друг дружку, и – не сталкиваются. Какое чутье, какой дар пространственного ориентирования, какая реакция! А я, чтобы удерживать свое место в боевом порядке всего лишь пяти самолетов, изнемогал от напряжения. И все вертел, вертел головой, и сам вертелся на сиденье, точно на горячей плите. Не подставить бы снова под удар себя, не напороться бы на кого самому!
От непрерывного одуряющего гула закладывало уши, от нескончаемой вибрации становились чужими, одеревенелыми мышцы. Я грубо, нервно двигал рычагами. Не двигал, а рвал, дергал, и до того раздразнил бомбардировщик, что еле-еле справлялся с управлением. И когда нам разрешили наконец возвращаться на свою точку, меня это ничуть не обрадовало. Мне было как-то безразлично, куда лететь – назад или вперед. Только бы поскорее на землю!
При развороте на обратный курс никто из нашей пятерки не удержался возле ведущего. Вираж должен выполняться в составе группы так, чтобы плоскости всех машин составляли одну прямую линию под довольно-таки большим углом наклона к горизонту. А этого-то добиться нам и не удалось, хотя мы старались изо всех сил. Строй-рой опять рассыпался, и каждый летел как бы сам по себе.
Самому по себе лететь гораздо легче. Не зря, наверно, при перелете на юг поодиночке держатся ястребы. Они не подходят друг к другу ближе ста пятидесяти метров. Вроде и обозначают стаю, а тесноты не любят.
– Где вас там носит? – не утерпев, закричал Карпущенко. – Подтянитесь! Немедленно подтянитесь!
Его раздраженный голос заставил меня встряхнуться. Не хотелось выглядеть перед ним слабаком. Вспомнилось снисходительно-насмешливое: «Полуфабрикаты!» – и грудь обжег злой, жаркий толчок летного азарта. Я вдруг ощутил прилив свежих сил, будто у меня открылось второе дыхание. Тяжело? Ничего, мы еще поспорим! Я еще докажу!..
Сопки на горизонте казались облаками, а облака – сопками. Очертания наземных ориентиров в пасмурном небе были нечеткими, расплывчатыми. Я с трудом различил впереди перед собой еле заметную с высоты ленту бетонированной полосы. Какая она, однако, узкая! Да, это не учебный аэродром, тут нужен точный расчет для захода на посадку, а то и промахнуться недолго.
Приглушив моторы, я начал пологий спуск. Нос самолета нацелился в передний торец бетонки. Посадочный курс по приборам – градус в градус. Порядок!
При выпуске шасси и тормозных щитков бомбардировщик заволновался, пошел как бы по ухабам, то ощутимо взмывая, то проседая. И земля подо мной то опускалась, то снова вздымалась. Я успокоил машину триммером, еще раз проверил угол снижения. Вроде все нормально. Стоп, а это что? Это…
Справа и слева, словно стремясь зажать меня в клещи, разом взметнулись две угрюмые вершины. Самолет засквозил между ними, едва не задевая плоскостями припорошенные снегом склоны. У-у, канальи, чиркнешь крылом – амба!
Высотомер показывал почти полкилометра, а на уровне кабины, сливаясь в сплошные полосы, проносились и исчезали позади валуны, деревья, серые кочки лишайника. Экзотика, черт побери!
Будь она трижды неладна, эта северная экзотика! В момент подхода к земле летчику, как нигде, нужны полная собранность, выдержка и глазомер, а я отвлекся. И всего-то на какую-то долю секунды отвлекся, а когда опять перевел взгляд вперед, впору было зажмуриться. Бетонка и без того приближалась слишком быстро, а теперь бросилась на меня стремглав. Я рванул штурвал к себе и до упора затянул рычаги газа. Круто ломая траекторию спуска, бомбардировщик выровнялся, но вдруг, будто не желая садиться, опять полез вверх.
Резко, слишком резко! Кто же так работает рулями перед самым приземлением! И ветер. Я не учел встречно-боковой ветер, и машина взмыла. Высота сейчас должка быть не больше метра, а у меня…
