Текст книги "Предчувствие любви"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
– Боевая тревога! Всем на аэродром.
Всякое бывает в жизни – и радости, и огорчения, но служба – превыше всего. Напоминая об этом, отвлекая от прочих житейских тревог, все громче, все требовательнее гремел сигнал самой главной для нас тревоги – тревоги боевой.
Он звал нас на боевую позицию – к самолетам.
Он звал нас выполнять наш служебный долг.
Он звал нас продолжать наш будничный подвиг.
* * *
Наконец-то и я лечу по дальнему маршруту. Взлетев, убираю шасси, делаю над Крымдой прощальный круг и минуту-другую рассматриваю уже знакомый до малейших подробностей северный городок.
Нет городка более мирного, чем Крымда. Когда на аэродроме не гудят турбины, все вокруг объято небывалым покоем. Какие бы события ни случались, мы после полетов неторопливо идем в столовую, а потом – на боковую. И такая уютная, такая безмятежная воцаряется тишина, что она, кажется, обнимает весь земной шар.
Нет городка более захолустного, чем Крымда. За сопками – лесотундра, за лесотундрой – тундра, а там уже и Ледовитый океан. И гуляют над всем этим необозримым простором буйные ветры да радужные сполохи северного сияния.
Нет между тем на всем Севере городка более южного, чем Крымда. От нее и до Крыма рукой подать. При современных скоростях каких-нибудь два-три часа лету. Сегодня погода ясная, и все передо мной как на ладони: за сопками – вечнозеленые хвойные леса, за смешанными лесами – лесостепи, а там уже и степи, и вечнозеленые субтропики. Чего же тут удивляться тому, что когда-то здесь жили мамонты!
Нет вместе с тем городка более сурового и более неприступного, чем Крымда. Это исконно русский городок. Когда-то давным-давно приглянулось внешне неброское холмистое место россиянам, они здесь и осели. А затем начали рассеиваться, расселяться по всей округе. Слово «Россия», или, как говорят в глубинке многих ее областей, «Рассея», и пошло, по-моему, от слов «рассеять», «рассеиваться». Вон как она рассеялась – на шестую часть планеты.
Многие чужеземцы зарились на наши неоглядные просторы. Зарились и на Крымду. Однако никому из них не удалось побывать здесь – ни тевтонам, ни монголо-татарам, ни прочим басурманам. И сохранились в здешних краях в своей великой чистоте народные обычаи и певучий русский говор, богатырские сказания и жизнерадостные песни, бревенчатые избушки на курьих ножках и узорчатые храмы, возведенные без единого железного гвоздя.
Скорее всего, именно своей неприступностью и привлекла Крымда наших вольнолюбивых дедов и прадедов. Наверно, вон на той самой высокой сопке, которую мы в шутку окрестили «зубом дракона», стоял когда-то с копьем российский дозорный. Заметив приближавшегося чужеземца, зажигал он на вершине костер, а на соседних тотчас вспыхивали другие. Передавался по той огненной цепочке сигнал тревоги. И не раз убеждались незваные гости, что русского человека лучше не трогать.
Теперь в Крымде стоит наша эскадрилья. Нам не нужно чужих земель и богатств, нам не нужно чужого неба – у нас всего вдосталь. Мы хоть сегодня готовы перековать мечи на орала. Но что делать, если не перевелись еще на белом свете любители чужих земель. Приходится нести дозор, приходится быть наготове. Не зря, наверно, даже шишки на здешних елях и соснах напоминают собой рубчатые осколочные гранаты, которые во время войны называли лимонками.
Находясь в учебном полете, тоже нужно быть начеку. Что там мелькнуло вдали, на горизонте – птица или какой-нибудь неизвестный самолет? В той стороне – граница, и тут гляди да гляди!
Бомбардировщик, конечно, не истребитель, и никого из нас наперехват непрошеным гостям не посылают. Тем не менее Пономарев правильно говорит, что если в воздухе встретится какая-либо прокравшаяся в наше небо нечисть, то живой от нас она ускользнуть не должна. Назначение вверенного нам реактивного корабля многоцелевое. Его скорость и вооружение позволяют вести и штурмовку наземных мишеней и, если потребуется, маневренный воздушный бой.
Да, скоростенка у моей машины хорошая. Не скоростенка – скоростища! Только что под крылом была Крымда, и вот она уже далеко позади. И оттого что она скрылась из поля моего зрения, мне немножко грустно.
Задраивая перед стартом кабину, я всякий раз словно бы напрочь отсекаю себя от всего окружающего. Здесь, в кабине, битком набитой приборами, совсем иной мир – небесный. Он строг и опасен. Он сурово требует, чтобы ты отдавал все свое внимание ему, и только ему. Упустишь что-либо, сделаешь что-то не так – беда! И все же земной мир и мир небесный тесно взаимосвязаны.
Я люблю летать и люблю наблюдать за взлетом и посадкой крылатых машин. Их упругие рубчатые колеса тотчас после отрыва от земли спешат спрятаться в ниши гондол, а в момент приземления с неохотой, с явной брезгливостью касаются грязного бетона. Они, должно быть, сознают, что созданы вместе с самолетом для жизни в совершенно другой стихии. Но ведь давно известно: сколько ни витай в облаках, рано или поздно с небес нужно спускаться.
Я рожден на земле и, находясь в небе, все равно не могу не смотреть на землю. Однако, даже любуясь широко открытыми сверху красивыми пейзажами, я ни на минуту не забываю, где нахожусь. Мои нервы напряжены, слух чутко ловит малейшие оттенки в гуле турбин, а глаза цепко обшаривают каждый клочок небосвода.
Штурман молчит. И стрелок-радист молчит. Они заняты, и мы обычно стараемся не мешать друг другу лишними разговорами.
Жаль, докучает разноголосая болтовня многочисленных незнакомых дикторов. О чем только они не судачат! Особенно те, кого Зубарев называет радиобрехунами. Один из них на полном серьезе рекламирует комфортабельные бункеры, в которых якобы можно укрыться от атомной бомбежки. Другие, словно сговорившись, помогают ему: хором трезвонят о все возрастающей мощи русской авиации. Понятно, чем они озабочены. Пока что лишь бомбардировщики – основное средство доставки ядерных бомб, и там, за океаном, кое-кому очень хотелось бы, чтобы их авиация значительно превосходила нашу. Но их расчеты провалились, вот они и шумят.
– Боевой курс! – напомнил мне штурман.
Впереди в гуще зеленого лесного массива показалась огромная рыжая проплешина. Там – болото, и в центре его с высоты хорошо виден белый круг с крестом. Широкий крест как бы обведен мелом с помощью циркуля. Это – мишень для учебного бомбометания.
– Люки! – скомандовал я. – Открыть люки! Послышался отрывистый стук, и в монотонный гул двигателей вплелось острое металлическое дребезжание. Это от встречного ветра завибрировали распахнутые створки бомбоотсека. По могучему корпусу корабля током пошла дрожь усиливающейся вибрации. Стараясь с предельной точностью выдерживать режим полета, я даже дыхание затаил – как перед выстрелом. Боевой курс – курс прицеливания, машина должна идти по идеальной прямой. Шелохнется, накренится – бомбы зафитилят в сторону.
– Сброс! – доложил штурман.
Мы учились бомбить, и меня переполняло чувство странного, почти хмельного волнения. Я никому не сказал бы о том вслух, но ощущение было таким, будто в моей груди стучало сердце мифического громовержца. Подобно ракете мчался в небе наш неукротимо ревущий самолет, а сброшенные с него бомбы напоминали стрелы карающих молний.
– Разворот! – повеселел штурман. – Идем домой.
Выключив планку автопилота и закрыв изнутри кабину темными шторками, я взялся за штурвал. В полете по обратному маршруту нужно было потренироваться в пилотировании бомбардировщика по показаниям приборов.
Нелегок такой полет. Нет никакого преувеличения в том, что его называют слепым. Ведь летчик, не видя ни земли, ни неба, оказывается в положении человека, бегущего по краю пропасти с завязанными глазами. И луч радиовысотомера служит при этом как бы батожком, которым приходится нащупывать дорогу.
А надо знать не только высоту. Надо знать еще и скорость, и курс, и удаление от аэродрома, и – самое главное! – свое положение в пространстве. Велик угол спуска – затянет в пике. Велик угол набора – загремишь вниз хвостом. Велик крен – опрокинешься вверх тормашками, и никто тебе не поможет – ни штурман, ни стрелок-радист, все зависит только от тебя одного. Ты – летчик.
Стрелком-радистом в моем экипаже был совсем еще молодой парнишка сержант Миша Рычкин, а постоянного штурмана мне и вообще пока не дали, так что летал я, так сказать, с кем придется. Однажды даже с капитаном Зайцевым летал. И не хотелось, чтобы он или кто-то другой из штурманов считали меня слабым летчиком. Поэтому я старался вовсю.
В затемненной кабине острее ощущается каждый толчок, каждое колебание. А многотонная громада корабля ни на секунду не остается в равновесии. Чтобы придать ей устойчивость, нужно почти безостановочно двигать рулями, и вскоре начинает мерещиться черт те что. Кажется, ты уже не летишь, а зависаешь, опрокидываешься и вот-вот камнем рухнешь в бездну…
Своим ощущениям верить здесь нельзя. Одна у тебя надежда – на приборы. Они – твои поводыри. Но и тут беда – вон их сколько: не сосчитать. И каждый не просто подсказывает – кричит: «Куда? Не туда! Вверх! Влево! Вниз! Вправо!»
Им что, они не устают. Зато устает твой мозг, не выдерживают нервы, не хватает внимания. Дублируя и проверяя друг дружку, две стрелки указывают расстояние до земли. Две – скорость. Сразу три – курс. Качающийся, подрагивающий силуэтик самолета над линией искусственного горизонта – крены. Подкрашенный, как в плотницком уровне, пузырек – скольжение. Лопаточка вариометра – движение по вертикали. Смотришь на все это хозяйство – в глазах мельтешит. Вот где нужна сноровка, вот где нужна тренировка, вот где нужно самообладание! А каково сейчас штурману и стрелку-радисту? Они-то вообще не имеют никакого представления о том, что я тут делаю. Сидят небось как на иголках: не угробил бы их неопытный пилот!
С непривычки я уже через каких-нибудь полчаса весь взмок. Не семь – семьдесят семь ручьев струилось по напрягшейся спине. Руки – на рычагах управления, за платком тянуться недосуг, и я сдувал горячие соленые капли с кончика носа, оттопыривая нижнюю губу. Эх, вот где был бы кстати автопилот, но такого автопилота, который водил бы машину вслепую, пока что, к сожалению, не придумали.
Чем ближе к земле, тем большая нужна осторожность. Снизу, невидимые тебе, навстречу быстро вздымаются усыпанные валунами верхушки сопок. Одно неверное движение – труба!
– Открывайся! – не утерпел штурман. – Подходим к точке.
Ф-фу, наконец-то! Точкой мы называем свой аэродром. Но еще немного, и я дошел бы до точки в ином смысле этого слова.
После посадки не хотелось даже курить. Наработался. Налетался. Кожаные перчатки – хоть выжимай. Мысленно обозвав себя слабаком, я устало сбросил с плеч лямки парашюта и присел на контейнер, в котором хранился технический инструмент. А тело долго еще не могло расслабиться, казалось чугунным. Между лопаток под влажной рубахой бегали мурашки, и мышцы мелко покалывало, словно я не летел, а тащил бомбардировщик на собственном горбу.
Летный день продолжался. Воздух то и дело будоражили сдвоенные и строенные голоса турбин. С юга, освежая лицо, тянул легкий весенний ветерок. Он нее с собой запахи оттаявшей земли, сырого бетона и жженой резины: кто-то из летчиков перегрел тормоза. А я дышал и не мог надышаться. Это был тот аромат таинственно-тревожной романтики, какой может быть лишь над аэродромом. Вот если б только не комары! Они неслись со всех сторон с противным звоном, точно осколки бомб.
Неподалеку возле переносного стенда столпилась группа летчиков и штурманов. На стенде был прикреплен плакат: «Курс на полигон – боевой курс!» Под плакатом – свежая листовка-«молния» с заголовком: «Лучшему бомбардиру».
Вниманием собравшихся, как всегда, уже завладел Пономарев. Возбужденно жестикулируя и сияя белозубой улыбкой, он что-то там рассказывал.
Зубарев из полета вернулся следом за мной. Похоже, он был расстроенным и недовольным и, едва выбравшись из кабины, принялся зачем-то осматривать свой самолет.
Почувствовав что-то неладное, Рябков осторожно спросил:
– Надеюсь, по работе материальной части замечаний не будет?
– Есть замечания, Петр Тимофеевич, – нахмурясь, сказал Николай. – Плохо сбалансирован руль поворота.
Рябков не поверил. Чтобы такое да на обслуживаемой им машине? Быть этого не может! После профилактического ремонта, недавно проведенного специалистами технико-эксплуатационной части, он собственноручно проверил на самолете каждый узел, каждую деталь, а рулевое управление – с особым пристрастием. Облет бомбардировщика было поручено сделать старшему лейтенанту Карпущенко. В воздух на нем он поднимался дважды и ничего не заметил подозрительного. А тут…
– Зачем спорить? – пожал плечами Николай. – Ставь педали нейтрально, и пойдем глянем.
Техник кинулся к кабине, застопорил рули и поспешил к хвосту. Отошел чуть назад, чтобы видеть весь киль, посмотрел – и не поверил на этот раз уже собственным глазам: подвижная часть вертикального оперения была чуть заметно отклонена вправо.
– М-да, – пробормотал Рябков. – Десятая доля градуса, не больше… – Повернувшись к Зубареву, удивленно спросил: – Неужели такая мелочь ощутима?
В этот момент мимо проходил капитан Коса. Заподозрив, что Зубарев опять допустил какую-то оплошность в полете и теперь спорит с техником самолета, Семен Петрович окликнул Рябкова:
– В чем дело? Снова небось на посадке машину приложил?
– Да нет, – растерянно повернулся к нему Рябков. – Теперь, кажется, я виноват. Вот видите, руль направления чуть вправо сдвинут. Очевидно, что-то с тягами…
Прищурив один глаз, Коса прицелился, даже голову склонил, выбирая такое положение, чтобы взгляд был в створе киля, и озадаченно хмыкнул:
– А ведь верно! И это он в воздухе почувствовал? Рябков кивнул.
– Ишь ты! – восхитился капитан. – Стало быть, культурно летает.
Пришлось Рябкову опять буксировать бомбардировщик в технико-эксплуатационную часть для балансировки ножного управления. Зато с тех пор старший техник-лейтенант не хотел даже слышать ничьих уверений в том, что Пономарев или кто-то там еще способнее Зубарева в летном деле.
– Вы просто ничего не понимаете, – говорил он. – Вот у Николая чутье – это да. И попомните мое слово – он еще покажет себя.
Показать, то бишь проявить себя Зубарев, может быть, и хотел бы, но это было ему пока не по силам. Летал он, так сказать, средне, получал за выполнение полетных заданий хорошие оценки – и только. До отличных не дотягивал.
Пономарев, после того как его отчитал майор Филатов, некоторое время Зубарева не задевал. Зато в отношениях с другими старался вознаградить себя с лихвой: трунил над каждым из нас по поводу и без повода. Мишенью его грубовато-шутовских нападок сегодня становился кто-то один, завтра – другой. Он, казалось, уже отступился от Николы, но ненадолго.
Своей очередной выходкой Валентин развлек нас в начале мая. Третье число как раз выпало на воскресенье, и три дня Пономарева в гостинице не было. Лева сказал, что он проводит праздник в поселке комбината, у невесты, которой якобы предложил руку и сердце. Мы не очень-то поверили, но когда Валентин возвратился, встретили его веселыми возгласами:
– Привет, жених! Когда свадьба? Зажимаешь?
– Какая свадьба! – с притворной грустью отозвался Пономарев. Сокрушенно вздохнув, он пояснил: – У меня невесту среди бела дня отбили, а вы – свадьба…
Не ожидая подвоха, мы и рты раскрыли:
– Кто? Не может быть!
– «Кто-кто», – передразнил «жених». – Разве не замечаете, что один из вас уже давно на меня косо смотрит?
Мы не знали, что и думать. Да о ком речь? А Валентин с самым серьезным видом обратился к Зубареву:
– Слушай, Коля, я на тебя зла таить не стану. Понимаю: любовь. Только зачем тайком? Почему ты скрываешь, что переписываешься с Аллочкой? Ведь все знают: я к ней неравнодушен, а ты… Эх, а еще друг называется!
Николай молчал, и мы смотрели на него с недоумением. Неужели правда? Вот ведь скрытный какой!
Тут же, впрочем, все и выяснилось. Аллочка в самом деле вначале нравилась Валентину, и он всячески оказывал ей знаки внимания. Даже похвастался, что духи дарил. Но попробуй пойми девичье сердце – бойкой северянке приглянулся Николай, хотя в сравнении с Валентином он внешне проигрывал. Последние два месяца Коля в поселке не бывал, и тогда Аллочка стала бомбить его письмами. Полагая, что ее подбил на это шутки ради все тот же Пономарев, Зубарев на письма не отвечал и в поселке больше не бывал.
– Уж ты ей хоть открыточку-то пошли, – зудил Валентин. – А то мало ли что. Возьмет да напишет в комсомольское бюро. Дескать, воспользовался доверчивостью, обольстил и бросил. А потом доказывай, что ты не верблюд…
– Отстань! – внезапно взорвался Зубарев. – Это ты… Сам ты верблюд. – И спросил напрямик: – Ты был с ней, когда она опоздала на танцы?
– Ну, был, – усмехнулся Валька. – В кино был. Но она же теперь любит тебя.
– Вот как! Сначала – тебя, теперь – меня? Общая мне не нужна.
– Да нельзя же быть таким ревнивым!
– Пошел ты знаешь куда?!
– Знаю. А ты знаешь, что такое ревность? Ревность – это пережиток капитализма. Вот пожалуюсь капитану Зайцеву…
Тут миролюбивый Лева предложил Зубареву нашу дружескую помощь: в следующий выходной съездить в поселок, найти Аллочку и все выяснить. Тогда, мол, будет ясно, кто вкручивает – она или Пономарь?
– Спасибо, в посредниках не нуждаюсь! – отказался Николай. – Если в любви нужны помощники, это не любовь.
Впрочем, в ближайшее время никому из нас побывать в девичьем поселке не удалось. В мае и даже в первые дни июня выехать куда-либо из Крымды мы не смогли: слишком много приходилось летать. А тут еще Николая подвел его штурман старший лейтенант Пинчук. В одном из очередных полетов он неловко повернулся в кабине и нечаянно зацепил своим медвежьим боком кран аварийного открытия входного люка. Верхняя створка кабины мгновенно слетела, а где упала – попробуй найди в сопках. И долго стоял бомбардировщик в чехлах, пока наконец не привезли новую крышку. Зубарев с Пинчуком тем временем в наказание несколько дней не летали, ходили дежурными по части и аэродрому или несли наряд на стартовом командном пункте.
Посмотришь на иного человека – невольно вспомнишь старинную присказку: «Счастливому и по грибы ходить, а невезучему лучше дома сидеть». Так вот и Зубареву. Сам только-только в летной учебе на ноги встал – у штурмана дела не заладились. Во всем, казалось, подстерегали его огорчения. Иногда даже то, в чем Николай добивался успеха, неожиданно оборачивалось какой-нибудь нелепостью. Кто бы, к примеру, мог подумать о том, что ему принесет неприятность хождение на руках, а вот поди ж ты…
На руках ходить он научился здорово. Встанет в самом начале коридора и пошел, как циркач, в другой конец. Дверь из гостиницы открывалась наружу. Наш завзятый акробат толкнет ее поднятыми кверху ногами и шагает дальше, благо снег уже стаял и на улице стало подсыхать.
Как-то подошел он таким манером к порогу, а дверь вдруг распахнулась сама, точно от порыва ветра. Николай, не удержав равновесия, опрокинулся через голову и навзничь грянулся кому-то под ноги. Вскочил – лицо красное от натуги, волосы растрепанные, сам едва ли что толком соображает, а перед ним – генерал.
– Эт-то что такое?! А?!
Опешив, Зубарев лишь растерянно таращил глаза. Подумать только – генерал! У нас в Крымде и полковника не было, а тут нате вам: лампасы, вся грудь в регалиях, да еще и Золотая Звезда Героя!
Это был наш генерал. Встречаться с ним до сего времени нам еще не приходилось, но от старожилов Крымды мы о нем были достаточно наслышаны. По приметам сразу догадались: он! И, признаться, порядком струхнули, вспомнив его заглазное прозвище – Генерал Тревога.
Небольшой такой, сухонький, а бравый – куда там! Строгий и цепкоглазый, все насквозь видит. Наши летчики и технари дивились: и что ему не сидится в штабе? Адъютантов – вагон, порученцев – тележка, весь стол в телефонах, снял трубку – вот тебе любая справка о самом дальнем гарнизоне. А он – то ли по фронтовой привычке, то ли вообще характер у него такой – все должен сам видеть. Заявится внезапно, без предупреждения, велит дежурному не докладывать никому о своем прибытии, да и пошел по низам. Везде побывает – ив казармах, и в столовых, и на складах, и даже в бане, все осмотрит, все проверит самолично, начиная с солдатских харчей и кончая боеприпасами.
И тут уж, как говорится, только держись! Хозяйственники после его визита неделю мечутся точно наскипидаренные. Да и не одни хозяйственники.
А чаще всего, едва прилетит, бах – боевая тревога! Весь летный и технический состав – на аэродром. Немедленно.
К тревогам в Крымде мы уже попривыкли. Их объявляли не только по будним дням, но даже по субботам и воскресеньям. И всегда в самый неподходящий момент: то среди ночи, то ранним утром, то во время обеда. Приходилось откладывать отутюженный выходной костюм, вскакивать с теплой постели, отодвигать в сторону дымящиеся ароматным парком тарелки и сломя голову мчаться к самолетам.
Все это постепенно становилось обыденным и, честно говоря, начинало надоедать. Мы иногда каким-то чутьем угадывали, что ничего особенного не случилось, просто проводится очередная тренировка. В таком разе и работали спокойнее. Нет, халтурить не халтурили, это исключалось, но и рвения особого не проявляли. Уложимся в требуемые нормативы, если надо, слетаем – и точка, отбой.
А генерал действовал иначе. Приедет, когда erg не ждут, к дежурному по части, прикажет вырубить всю сигнализацию и ставит вводную:
– Поднимайте людей!
А сам включает хронометр.
Общий подъем в полной тишине с оповещением через посыльных взвинчивал сильнее пронзительного воя сирены. Учение или война? Кто знает, у старших спрашивать не положено.
И начиналось! Время – фактор решающий. Опыт показал, что враг старается нападать внезапно. Свой первый удар он обрушивает на военные аэродромы, чтобы уничтожить авиацию. И не исключено, что стратегические бомбардировщики вероятного противника уже на подходе. А если на гарнизон упадет хоть одна атомная бомба, воевать и вообще будет некому. Значит, нельзя, недопустимо оказаться застигнутым врасплох. Нужно быть готовыми подняться в воздух по первому сигналу, В любой час дня и ночи.
Перед взлетом по тревоге генерал сам ставил экипажам боевую задачу. Под его диктовку летчики и штурманы цветными карандашами наносили на рабочих картах условные обозначения. В районах, где вдоль дорог теснились прямоугольнички городов и промышленных объектов, появлялись ядовито-красные круги условных ядерных взрывов, расплывались огромные желтые пятна радиоактивного заражения. В зависимости от направления ветра эти зоны вытягивались на восток или на юг, захватывали огромные пространства, и подчас кто-нибудь с удивлением спрашивал, зачем вдаваться в оперативную обстановку, если для учебного полета нужна всего лишь тактическая.
Такие вопросы Генерал Тревога называл детскими. Не исключено, что в первые же минуты после применения современных бомб на всем плацдарме уцелеет лишь одна эскадрилья. Или, может быть, всего несколько экипажей. И каждому придется действовать самостоятельно. Кто тогда подскажет, куда лететь, что делать, где приземляться?..
– И вообще, – добавлял он назидательно, – не надо считать себя мелкой сошкой. Учитесь мыслить по-государственному…
А еще было у генерала правило лично проверять жизнь, быт и выучку молодых пилотов. Вот и в тот день, нагрянув в Крымду, он даже в штабе не побывал, а прямиком заявился в гостиницу.
А мы? Как мы его встретили? Смехота, да и только: Зуб предстал вверх ногами! Нарочно такого не придумаешь. И одеты кто в чем. Один Пономарев оказался случайно в полной форме, так и у него на тужурке не застегнута ни одна пуговица. Душа нараспашку. Волосы, как всегда, растрепаны, не прическа, а взлохмаченная копна.
Шатохин стоял в домашних тапочках. От солнца и морозов, от постоянного пребывания на открытом всем ветрам аэродроме мы загорели до черноты, а у Левы на щеках шелушилась кожа и нос облез. Стесняясь своего вида, он потупился и втянул рано округлившийся животик.
Лева, впрочем, всегда норовил держаться от начальства подальше. При его солидной комплекции остаться незаметным было не так-то просто, и все же он как-то ухитрялся. Ну вот, пожалуйста: потихоньку-потихоньку спрятался за широкую спину Пинчука.
Зубарев, закусив нижнюю губу, досадливо морщился. Его лицо было малиново-красным, отчего глаза казались синими-синими и, право, слишком уж виновато-мальчишескими.
– Что же вы молчите? – строго спросил его наш высокий гость.
– Он, товарищ генерал, тренируется, – смело шагнул вперед Пономарев.
Валька уже и застегнуться успел. Ловко он управился и весьма кстати. Генерал метнул на него взгляд – точно сфотографировал.
– Как прикажете понимать? – в самом тоне вопроса, в выражении лица – нетерпеливое раздражение. – Голову ломать тренируется, что ли?
– Никак нет. Он на руках ходит.
– А вы, заступник, кто? – генерал шевельнул густыми бровями.
– Лейтенант Пономарев. – вытянулся в струнку Валентин, опустив руки по швам, И плечи развернул, и грудь колесом выпятил. Гвоздь парень! Сейчас, как тот зеленый выпускник, о котором он нам когда-то рассказывал, получит повышение за четкий рапорт.
– Вижу, что лейтенант, – строго продолжал генерал. – А вот значка на груди не вижу. Форму нарушаете. Кто вы – летчик или штурман? Или, может быть, техник?
На значке у летчика – скрещенные мечи, у штурмана – бомбы, у техника – молоточки. Глянешь – сразу видно, кто ты по профессии.
Валентин значка не носил. И не случайно. Значок показывает не только твою специальность, но еще и квалификацию. Если на нем красная единичка – у тебя первый класс, двойка – второй, тройка – третий. Об этом теперь знают все. Далее мальчишки. Даже девушки из соседнего промкомбината. А Пономарев классности еще не имел. Вообще не имел. И ему не хотелось, чтобы это видели посторонние. Незачем им вдаваться в такие детали.
Только вот генералу-то этого не втолкуешь. Не поймет. Или, вернее, не захочет понять. И Валентин выпалил:
– Я начальник связи эскадрильи!
Ну и хлюст! Всем, даже стрелкам-радистам и механикам, всем давно введены нагрудные значки, а для начальника связи никакой особой эмблемы нет. Должность у Олега Архарова такая – он и летает, он и стрелками-радистами командует, он вместе с тем и техник по вооружению, он же и связист. Конечно, в критическую минуту кто-то другой вряд ли все это вспомнил бы, а Валентин смекнул. Словом, выкрутился.
– Ну, ну, – внимательно, как бы запоминая, посмотрел на него генерал. – А вот прическа у вас, товарищ начальник, не лейтенантская.
Чтобы прикрыть шрам, белеющий у него над левым ухом, Пономарев и вправду отрастил слишком уж длинные волосы. И как он их ни приглаживал, вечно они у него рассыпались и топорщились.
– Модничаешь, лейтенант? Валька нехотя показал свой шрам. Нахмурясь, генерал минуту-другую стоял молча.
Лицо его смягчилось:
– В аварии?
– Никак нет, – нехотя отозвался Пономарев. – В детстве. Война…
– Долго жить будешь, лейтенант! – генерал похлопал Валентина по плечу. И так по-русски это у него получилось, что мы невольно прониклись к нему самым теплым чувством. А когда остались одни, Зубарев с укором обронил:
– Начальник связи!.. И кому ты очки втирал!
– Ладно, – отмахнулся Пономарев, – не все же такие образцовые, как ты…
Никто из нас почему-то и не подумал о том, что с генералом нам придется встретиться буквально на следующий день.
Друзья мои, летчики! Никогда не верьте голубому небу. Из самых безоблачных рассветов, какие я знал, это был самый ясный, самый спокойный рассвет. И как же его спокойствие меня обмануло!
Да и не только меня.
Ночью мне снился непонятный сон. Я снова добрался до конца света и заглянул за горизонт. Там по-прежнему властвовала тьма, в лицо мне повеяло промозглой сыростью, и все же я рассмотрел, что передо мной разверзлась огромная трещина. Длинной изломанной линией тянулась она справа налево, и не было у нее ни дна, ни перемычки. Казалось, небывало глубокий противотанковый ров разрезал земной шар на две половины. И откуда-то издалека, должно быть из потустороннего мира, доносился пронзительный вой.
Проснулся я от звука сирены. Генерал Тревога остался верен себе: поднял нас по тревоге внезапно, перед рассветом, когда так хорошо спится. Он приказал нашей эскадрилье провести летно-тактические учения и заодно решил проверить, чему мы, молодые пилоты, научились за время пребывания в Крымде. Едва рассвело, нам был дан старт.
Я не особенно верю в сны и, набирая высоту, с усмешкой вспомнил о пригрезившейся ночью чертовщине. При восходе солнца тьма отступила, рассеялась, стало видно далеко-далеко, от окоема до окоема и даже дальше. Вот бы подняться еще чуть выше, и взору открылось бы все северное полушарие.
Да и без того я летел на недосягаемой высоте. Стоит прищуриться – и на востоке можно будет различить берега Камчатки, а на западе – скалы Скандинавского полуострова.
И меня охватила радость: цела наша старушка земля, цела, не расколота!
Чем больше скорость, тем больше радиус разворота. А я летел не только на крыльях самолета, но и на крыльях мечты. И вот, накренив машину, я описал полукруг едва ли не над всей шестой частью планеты. Могуче горбясь трудовым Уральским хребтом, внизу широко лежали необозримые российские просторы. Казалось, и Москва – вот она, можно рукой дотянуться. И гордый город на Неве, и другие, древние и молодые, города – все как бы рядом. Сколько же их? Не счесть! Приятно было видеть такую уймищу городов – аж дух захватило. А вокруг – поселки, деревни, и – поля, поля! – и поле Бородинское, и поле Куликово, и великое множество хлебных.
Не пустынным было сегодня и наше родное русское небо. Когда я мельком окинул его взглядом, оно тоже показалось мне полем. В нем из конца в конец, словно ровные, проложенные тракторными плугами борозды, тянулись волнистые полосы. Лишь присмотревшись внимательнее, я понял, что это – инверсионные следы, оставленные в холодной атмосфере раскаленным дыханием реактивных турбин.
В плотном строю, крылом к крылу, шли бомбардировщики. В центре – ударная группа нашей эскадрильи. Поодаль – такие же сплоченные, грозные стаи реактивных кораблей, стартовавших с других аэродромов. На флангах и в зените, поблескивая красиво откинутыми назад серебристыми плоскостями, мчались стреловидные истребители. И мной при виде этой краснозвездной армады овладело горделивое чувство: вон сколько нас! Попробуй сунься, вражья сила, мы тебе покажем кузькину мать!
Наша молодежная четверка летела чуть обособленно – один за другим с временным интервалом в четверть часа. Словом, в растянутой кильватерной колонне. Нам была поставлена задача нанести бомбовый удар по малоразмерной мишени одиночными экипажами.
