Текст книги "Поиск-84: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Щеглов

Соавторы: Михаил Шаламов,Олег Иванов,Александр Ефремов,Б. Рощин,Ефрем Акулов,Лев Докторов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Глава девятнадцатая

Растрепанной хищной птицей с бессильно распущенными крыльями сидел старик над распластанным на столе телом сына. Разные думы обуревали его понурую, убеленную сединой голову, разные противоречивые чувства раздирали его растленную душу.

Если бы кому удалось ненароком в эти дни заглянуть в подземелье затворников и услышать причитания Дементия Максимовича, то вывод был бы безошибочным – Сволин перед собой ищет оправдания за последний поступок свой. Раскаянием же совесть его не тяготится.

Горели восковые свечи у изголовья покойного и у распятого Христа в мрачном углу. Молился старик долго и усердно. Не жалея спины, он отвешивал земные поклоны, то и дело осеняясь широкоперстым кержацким крестом. Он молился, и лик пресвятой Богородицы виделся ему в облике распятого на бронзовом кресте Христа. В своих мольбах он неизменно делал упор почему-то на Богородицу, по святым писаниям деву с мягким, уступчивым сердцем.

– Матушка ты моя, пресвятая Богородица, развяжи глаза мои, очисти душу мою за грехопадения, избавь меня от сомнений и вечных заблуждений. Несметное множество пролито крови людской вот этими моими… Каюсь и прошу тебя: сними великий грех с души раба твоего за убиение сына. Покарай меня, но не лишай живота. Заблудшей души был он, Степан-от, души строптивой и жестокой, непонятной моему разуму. Не справедливостью к родителю своему жило сердце его богохульное. Во многом и зело потворствовал он антихристам, которые творили смуту в народе с начала века и позакрывали храмы святые. Слышишь ли ты меня, пресвятая Богородица, и замолвишься ли словом перед грозным богом богов Саваофом?

Когда приходили перепады в настроении, он начинал скрупулезно, шаг за шагом в думах своих идти в наступление. С таинственным прищуром смотрел он в такие минуты на Степана и, покачивая седой головой, с укоризной говорил:

– Чего надумал, сопля зеленая! Все равно достал бы тебя! Ежели бы ты к людям выбрался, – как пить дать, достал бы! Рази можно родителя бросать на верную погибель? Измене подобное действо твое мною остановлено. Хоть на том свете осознай и пойми неправоту свою дьявольскую и прости меня. Унижен я тобою и издерган шибко. Спи спокойно. Бог нас рассудит. Всё идет в одно место: всё произошло из праха и всё возвращается в прах.

Похоронил Сволин сына под полом бани, где земля не была скована лютыми морозами. В тот же вечер наносил воды и разжег огонь в каменке.

Парился с русским веником, с передышками, истово охаживал себя по еще довольно мускулистому телу. Отдувался, кряхтел, как под непосильной ношей, но нахлестывался до полного изнеможения.

После бани вернулся в подземелье уравновешенным и умиротворенным. Стал услаждаться смородиновым чаем с медом.

К вёдру тяга в камине была необычайно хороша. Тянуло так, что в трубе гудело и потрескивало. И где-то там, вверху, под гигантскими соснами – так Сволин представил себе – красные искры роем уносятся в ультрамариновое небо ночи и гаснут. Гаснут, как человеческие жизни. Гаснут все, но не все враз.

Уже отходя ко сну, проговорил без волнения в голосе:

– Сам господь бог судия мне, Стёпушка. Он меня породил, он меня и приберет, и покарает. Все мы, живущие на земле, дети одного отца – господа бога нашего. Умышленным действо мое не считай, прости за всё. Не простил ты отца на этом, прости на том свете. Все там будем. Встренемся.

Все последующие дни он усердно читал библию, разговаривал с нею, спорил, но из рук не выпускал. Ему казалось, что книга эта даст исчерпывающий ответ на все вопросы, поставленные перед ним самой жизнью. Химическим Степановым карандашом он подчеркивал те строки, которые, казалось ему, были адресованы именно ему, Дементию Максимовичу Сволину. Он вникал в их глубинный смысл, старался извлечь мораль, умаляющую или сглаживающую изъян его нрава и души. Но суждения библия содержала витиеватые, и потому каждое толкование принимать близко к сердцу он не спешил. А некоторые цитаты просто-напросто раздражали старика, и он убивал много времени, чтобы эти толкования священного писания всё-таки осилить разумом.

Наиболее подходящие к его жизни и положению мысли, увековеченные библией, он подчеркивал двумя чертами и на страницах делал закладки для того, чтобы снова и снова возвращаться к ним. Они укрепляли его дух, помогали чувствовать себя неуязвимым при возможных ударах судьбы. Особенно часто возвращался он к словам: «Меньше плачь над умершим, потому что он успокоился, а злая жизнь глупого – хуже смерти». «Лучше смерть, нежели горестная жизнь или продолжающаяся болезнь». «Лучше умереть бездетным, чем иметь детей нечестивых».

Вселяли чувство веры и облагораживали его душу изречения, о наличии которых в библии ранее старик не имел понятия, которые при поверхностном чтении не разбудили внимания его. Теперь же, после убийства сына, изречения эти зазвучали подобно фанфарам в духовом оркестре: «Страх господень – слава и честь, и веселие, и венец радости. Боящемуся господа благо будет напоследок, и в день смерти своей он получит благословение». «Нет памяти о прошлом; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут».

Изречения эти для Сволина были находкой необыкновенной. И истолковывал он их так: «В конце жизни, сколь ты ни грешил, проникнись страхом перед богом, и он вознаградит тебя своей милостью. А в народе памяти о прошлом нет, так зачем угнетать себя какими-то ужасами перед будущим?»

– Вот и ладно! Вот и хорошо! – уяснив смысл изречений мудрых, возликовал Дементий Максимович. Он вскочил с места, в веселом бешенстве заметался по подземелью, елейная, по-детски наивная улыбка зажглась в глазах его впервые после похорон сына. Она была признаком воцарившегося в теле старика душевного равновесия и покоя.

Вчитываясь, он всё больше убеждался в том, что кривотолков все-таки в этом писании хоть отбавляй и что коварнее преступника перед человечеством, чем сам бог, нет и быть не может. Если человек с человеком повраждуют, то много ли крови они прольют взаимно, а он, бог, куда как злоупотребляет своей верховной властью. Ведь это надо же: «Перед ним – дела всякой плоти и невозможно укрыться от очей его». «Огонь и град, голод и смерть – всё это создано для отмщения. Смерть, убийство, ссора, меч, бедствия, голод, сокрушения и удары – всё это для беззаконных; и потоп был для них». «…Ужас и яма и петля для тебя, житель земли!» «Меч господа наполнится кровью…» «Все народы перед господом считаются как ничто, – менее ничтожества и пустоты».

Сволин читал цитату за цитатой, а в ушах его набатом гудел голос бога Саваофа, словно на пожар собственной души настойчиво и неумолимо звал: «…Поднимите глаза ваши к небесам, и посмотрите на землю вниз: ибо небеса исчезнут, как дым, и земля обветшает, как одежда, и жители ее также вымрут; а мое спасение пребудет вечным».

В тот вечер старик еще вычитал цитату, которая окончательно ввергла его в неописуемый восторг. Она открыла глаза его и сердце наполнила надеждой. «За смирением последует страх господень, богатство, и слава, и жизнь».

Чем глубже вникал он в смысл прочитанного, тем четче и яснее выстукивало его сердце: «Обойдусь, укреплюсь, восстану!» Чтение принесло ему утешение и надежды. Он стал смотреть на себя другими, совсем другими глазами – глазами пережившего всемирный потоп. Не грех великий, а заслуги свои начал усматривать он перед богом, к ним вели его все дороги жизни, каждый прожитый день. Нет, Сволин не был отступником! Та беда его – до этих дней он плавал в розовом тумане небытия, за непроходимым буреломом земных сует не разглядел лик господа бога, не расслышал спасительный глас его. А теперь же он готов стать перед всесильным могуществом его на колени и молить о своем спасении столько, сколько ему, господу богу, заблагорассудится.

С великим сожалением он осознал свой единственный и теперь уже непоправимый промах – не далась библия в его руки в молодые годы.

Теперь же, бегая по страницам близко посаженными ястребиными глазами, он улавливал для себя в прочитанном магические нравоучения, как надо было распорядиться судьбой, чтобы стать имущим и знатным. Некоторые изречения он решил заучить и теперь, похаживая по подземелью, толмил вслух: «Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власть над тобою при жизни». «Корм, палка и бремя – для осла, хлеб, наказание и дело – для раба. Занимай раба работою и будешь иметь покой; ослабь руки ему и он будет искать свободы». «Розга и обличение дают мудрость».

Библия стала его надежным коньком, на котором Сволин решил выехать из житейской трясины. Однако страшные кошмары продолжали терзать его в часы ночного отдыха, и чем дольше они угнетали сердце его, тем больше старик усердствовал в молитвах ко всевышнему. В подземелье перед распятым Христом и днем и ночью горели свечи. Библия всё время лежала раскрытой. На ней, на осунувшемся лице старика птицей в предсмертных мучениях трепетал бледный отсвет горящих свечей. Страшным, почти зловещим шепотом постоянно было заполнено подземелье. Старик не переставал молить господа бога, страстно и убедительно выпрашивать у него царствия небесного. И было невдомек ему – молитвы остаются без ответа. Так кричат в пустой колодец – кричат и слышат лишь свой голос.

Однако он ждал и верил: бог есть, слышит его, но что-то медлит с решением. Должно быть, он взвешивает на скалках весов добро и зло, свершенные им, Сволиным, за прожитые шесть десятков лет.

В нем крепла убежденность: чем искреннее и проникновеннее будет мольба, тем скорее пошатнутся устои в сознании бога Саваофа. Ему, господу богу, тоже нужно время, чтобы принять единственно верное решение – карать заблудшего или помиловать. Нет, Сволин не пощадит себя. Библия дала свет его очам, зрелость рассудку, определила место его в жизни. Она перекинула мост через пропасть всех его грехов, возвратила к жизни. Она помогла ему приблизиться к господу. Его молитвы зазвучали настойчивее, смелее, откровеннее:

– Благословен ты, господи! Научи меня уставам твоим. На пути откровений твоих я радуюсь, как во всяком богатстве. Сними с меня поношение и посрамление, ибо я храню откровения твои. Дай мне уразуметь путь повелений твоих, и буду размышлять о чудесах твоих. Душа моя истлевает от скорби: укрепи меня по слову твоему. Гордые крайне ругались надо мною, но я не уклонился от закона твоего. Он стал моим, ибо повеления твои храню. Да придет ко мне милосердие твое, и я буду жить; яму вырыли мне гордые, вопреки закону твоему, едва не погубили меня на земле, но я не оставил повелений твоих. Сын родной встал на дороге моей к твоему закону, убрал и его, а теперь вот угнетаюсь и молю тебя: дай силы мне, избавь от угнетения душевного. Услышь голос мой по милости твоей, по суду твоему оживи меня. Да будет рука твоя – в помощь мне. Да живет душа моя и славит тебя, и суды твои да помогут мне. Перед тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от тебя. Беззаконие мое я признаю, сокрушаюсь о грехе моем. А враги мои живут и укрепляются, и умножаются ненавидящие меня безвинно. Не оставь меня, господи, боже мой! Не удаляйся от меня. Поспеши на помощь мне!

Кто-то когда-то рассказывал Сволину о великом явлении господа бога людям, и это он теперь представлял себе вполне зримо: раскололось надвое ночное небо, озаренное розовым светом облако снизилось, замерло, и с него, как с крутого холма, неспешно спустился в своем длиннополом золоченом одеянии бог Саваоф.

Этого часа и ждал теперь старик Сволин. Ждал и был вполне уверен в том, что не покарает его бог Саваоф. Мольбами да причитаниями он, дошлый старик, испросил у него свое спасение и продление земной жизни. В мыслях он как воду в ступе толок: «Помолюсь, укреплюсь, поживу ишо сколько-то…»

Устал от всего. Прилег. И вот слух его поколебал голос, идущий с неба:

– Ты – мой раб. Я избрал тебя и не отвергну. Не бойся, ибо я с тобою. Не смущайся, ибо я – бог твой! Я укреплю тебя и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды моей. В стыде и посрамлении останутся все, раздраженные против тебя, – будут как ничто и погибнут. Будешь искать их – и не найдешь. Борющиеся с тобою будут как ничто, совершенно ничто. Ибо я – господь бог твой; держу тебя за правую руку твою, говорю: «Не бойся, я помогаю тебе». Я, господь, призвал тебя в правду, и буду держать тебя за руку и хранить тебя, и не поставлю тебя в завет для народа, во свет для язычников. Так как ты дорог в очах моих, то отдам других людей за тебя, и – народы за душу твою. Не бойся, ибо я с тобою. Я сам изглаживаю преступления твои ради себя самого и грехов твоих не помяну. Изглажу беззакония твои, как туман, и грехи твои, как облако. Я пойду перед тобою и горы уровняю, медные двери сокрушу и запоры железные сломаю. И отдам тебе хранимые во тьме сокровища и сокрытые богатства, дабы ты познал, что я господь, называющий тебя по имени – Дементием, сыном Максима. Если будешь исполнять заповеди и повеления мои, то грехи твои не будут бременем, подавляющим тебя, и беззакония твои не превозмогут тебя. Если будет вред, то отдай душу за душу, глаз – за глаз, зуб – за зуб, рука – за руку, ногу за ногу, обожжение – за обожжение, ушиб – за ушиб. Я назвал тебя по имени, почтил тебя, хотя ты не знал меня. Я – господь, и нет иного; нет бога кроме меня. Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия. Ко мне обратитесь и будете спасены все, ибо я – бог, и нет иного!

Было это обыкновенное сновидение, но старик всеми силами своей души поверил в его таинственную значимость. И отлегло от души его. И одиночество его не стало столь тягостным, обременяющим, безнадежным. Дни потекли, все более и более укрепляя его веру в завтрашний день.

Вместо эпилога

Той же зимой и с Дементием Максимовичем стряслось непоправимое. Раскалывал он мерзлые кругляши, да сыграл топор в его руках и острием развалил колено правой ноги. С большим трудом удалось ему остановить кровь, но загрязненная рана стала чернеть, а нога – тяжелеть опухолью.

Попытался он выбраться к людям, но не смог осилить дорогу. В трех верстах от Крутояр нашли его охотники, когда снега уже стаяли.

А. Ефремов
ОТВЕТЫ ПО СУЩЕСТВУ

Поручик все больше и больше отрывался от преследователей. Конь его шел легко, словно скачка по жаркой степной дороге для него – всего лишь развлечение после долгого стояния в конюшне. Длинный пологий спуск с холма, на вершине которого поручик чуть придержал коня, весь был изрезан тележными колесами. Значит, до хутора совсем близко. Поручик чуть кольнул коня шпорами, и тот вновь побежал размашистой рысью, унося хозяина к своим, под прикрытие пулеметных застав.

Командир красного разъезда понял, что догнать поручика не удастся. «Стой! – взмахнул он рукой с зажатым в ней большим револьвером, – по контре залпом, – он подождал, пока бойцы его приладят к плечу карабины, – пли!» И сам тоже выстрелил, уперев для верности револьверную рукоять на согнутую левую руку. Залпа не получилось, он рассыпался на полдюжины отдельных «ддах», и эти «ддах» еще катились над степью, отражаясь от возвышенностей, накладываясь друг на друга и нехотя заглохая, а поручик выгнул спину, как если бы его потянули назад за волосы, и медленно, цепляясь за луку красивого охотничьего седла, сполз на серо-коричневую с зелеными травяными кляксами дорогу.

* * *

– Стоп! – скомандовал режиссер. Сердито сдернул с шеи рамку визира, оглянулся, подыскивая, с кем бы поделиться своей злостью, подозвал стоящего неподалеку осветителя. Сегодня на натуре тому делать было нечего, но он не пропускал ни одной съемки. Он собирался поступать во ВГИК.

– Вася, – сказал режиссер, – ты видел? Он же боится падать! Всем не дают покоя лавры Бельмондо. Но уж если решили все делать без трюкачей – делайте! Сами! Все сами. Так трехлетний малыш в первый раз сам из трамвая выходит. Сами! И почему надо было кувыркаться в сторону от камеры? Сполз – ладно, шут с тобой, раз падать боишься – сполз бы сюда. А то нырнул – и не видно его. – Рост у режиссера был немалый, и поэтому он не казался полным, но при разговоре лишний вес давал себя знать: слова выходили из горла тяжело, вперемежку с хрипом. – Вася, ты слышал, я объяснял, куда падать надо?

– Объясняли, – признал Вася, – да и это же очевидно.

– Ах, очевидно! – Вася не успел понять, на что обиделся режиссер, – очевидно, говоришь? Это тебе очевидно. А этому кретину, – он ткнул пальцем в сторону лошади, которая щипала траву на обочине, – почему тогда ему не очевидно? – Он взял мегафон.

– Гурьев, вы чего разлеглись? Может, ушиблись во время опасного трюка, выполненного вами с таким изяществом? Идите сюда, я вас убью по-настоящему.

Подъехал «красный разъезд». Лица актеров были мокрыми, и, высыхая, пот оставлял на них грязноватые пятна. «Разговоры» на расстегнутых гимнастерках топорщились.

– Иван Николаевич, ты его видишь? – забеспокоился режиссер. – Почему же он не встает? Неужели разбился?

Оператор посмотрел в окуляры камеры.

– Жеребец закрывает. Так, отошел… – он поднял голову и стал смотреть поверх аппарата, – лежит и не двигается.

Режиссер сбежал с площадки, за ним сорвался Вася, следом – еще кто-то, но всех обогнал актер Карабанов, игравший красного командира, – он не успел слезть со своей лошади и теперь скакал к лежащему на дороге Гурьеву.

* * *

Потрепанный брезентовый верх на «газике» работал как пылесос. Пыль лезла через щели, оставшиеся там, где брезент пристегивали к кузову, через отверстие у заднего борта, где тент загнулся углом, через мелкие дыры, проеденные предыдущими дорогами. На двадцатом километре членам дежурной группы стало казаться, что на языки надеты шерстяные варежки. На сороковом уже никто не смеялся, если кто-нибудь из товарищей неосторожно проводил ладонью по лицу, оставляя на нем пять белых шрамов, впрочем, очень быстро затягиваемых. К концу шестидесятого километра пылевой панцирь стал, казалось, частью тела.

Всей дороги от областного центра до места происшествия было сто сорок три километра. Из них сто двадцать в машине молчали – пыль лезла в горло и не давала говорить. Фотограф и эксперт лениво перетыкали фигурки дорожных шахмат. Оба знали, что фотограф все равно выиграет, но очень уж скучно было ехать.

Молодой следователь Герасим Кирпичников всю дорогу пытался уснуть и не мог.

Про предстоящее расследование он не думал – слишком мало ему было известно. Из перебиваемого помехами телефонного сообщения понятно было только, что в деревне Старой на съемках фильма погиб актер. Возможно убийство. Но несчастный случай тоже не исключен. Наверное, Герасима и послали-то потому, что больше рассчитывали на второе. Что следователю придется только установить факт небрежного обращения с оружием. Или другого нарушения техники безопасности. А может, под рукой начальства просто не оказалось относительно свободного опытного следователя. «Агент 007, мы поручаем вам это задание потому, что оно требует большого мужества, выдержки, силы, мастерства, а также потому, что остальные агенты в отпуске», – вспомнил Герасим анекдот из какой-то книжки на английском языке. В студенчестве он много читал на английском языке, и не только по специальности.

Потом приползла приятная мысль: «А может, наоборот, послали потому, что верят в меня?» Но как бы приятна эта мысль ни была, поверить в ее истинность было невозможно. И самым первым опровержением был их громыхающий экипаж: уже долгие годы не использовался он в качестве оперативной машины.

«А если все-таки убийство? Справлюсь. У всех наших когда-то было первое расследованное убийство. И я ничем других не хуже». Изловчился, заглянул в водительское зеркальце, подмигнул себе: «Ничуть не хуже».

* * *

Тяжелая винтовочная пуля пробила тело Гурьева насквозь, перебила эфес офицерской шашки и легко, как оторвавшаяся пуговица, упала на дорогу. Нашел ее Вася. «Вот, – передал он пулю Кирпичникову, – еще теплая была. Я там, где ее нашел, булыжник положил». Место, куда упало тело Гурьева, тоже было обозначено, даже контур обведен, и эксперт, измерив рулеткой расстояние, согласился, что найденная Васей пуля скорее всего – та самая. Стреляли в Гурьева со стороны холма – это эксперт утверждал категорически. Герасим Кирпичников на всякий случай сходил на вершину и убедился: из-за спин разъезда стрелять не могли, слишком круты склоны холма, а на вершине находились – это видела вся съемочная группа – только шесть актеров. Между ними и Гурьевым никого не было. Значит убийца – один из шестерых.

* * *

ФЕДОРЧУК Михаил Михайлович, кинорежиссер, 50 лет, женат, трое детей.

– Товарищ Кирпичников, а почему вы все-таки исключаете несчастный случай? – режиссеру Федорчуку жаль было Гурьева – неплохого мужика и артиста, и он никак не мог забыть, как ругал Константина, уже мертвого, но он продолжал надеяться, что убийства не было. Не потому, что боялся возможных для себя последствий. Не хотелось думать, что среди актеров – негодяй, убивший товарища.

– Товарищ Федорчук, – с режиссерской же интонацией ответил Герасим, – вы ведь умный человек.

– Умный, – согласился режиссер, – но вы-то откуда это знаете?

– А я фильмы ваши видел. Допускаю, что фильм может быть глупее своего режиссера, но вот умнее…

– Комплимент мне приятен, но это не ответ.

– Михаил Михайлович, как я выяснял, актеры у вас сами заряжают оружие перед съемками. Спутать холостой патрон с боевым мудрено даже человеку невоенному. А все шестеро в армии отслужили, – такие объяснения не входят в задачу следователя прокуратуры, и Кирпичников задумался, как бы сказать это помягче – режиссер Федорчук был старше его ровно в два раза (Кирпичников читал недавно в «Искусстве кино» поздравление Федорчуку с пятидесятилетием). – Говорю это вам потому, что убийца все равно знает, что несчастным случаем здесь не пахнет.

– Понял, – пошевелил массивной челюстью режиссер, – впредь вопросов постараюсь не задавать, на ваши же отвечать как можно обстоятельнее.

– Чудненько, – ответил Кирпичников и увидел, как покорежило режиссера от этого легкомысленного слова, сказанного в домике, где лежал труп убитого человека. Цинизм, особенно цинизм профессиональный, всегда был противен Герасиму. Слово «чудненько» вырвалось у него случайно, но он честно занес его в мысленный реестр своих ошибок – чтобы никогда больше не повторять.

– Извините, Михаил Михайлович. В дороге подрастрясло, несу бог весть что.

– Пожалуйста-пожалуйста, – торопливо ответил Федорчук, отметив про себя, что следователь, кажется, парень неплохой, разве что нервный немножко – режиссер уловил, как непроизвольно бегали по столу длинные руки Герасима.

* * *

Итак: Карабанов Роберт Иванович, тридцати двух лет, Легастых Сергей Петрович, двадцати восьми лет, Дружнов Павел Семенович, двадцати четырех лет, Синюшин Владимир Андреевич, двадцати семи лет, Никитин Виктор Андреевич, двадцати пяти лет, Потапов Юрий Степанович, сорока одного года. Герасим выписал эти шесть фамилий и пронумеровал. Один из них заранее – может, еще год назад, когда стало ясно, кто какую роль играет, – добыл винтовочный патрон, продумал все, выбрал время и место и – выстрелил. Карабанова, пожалуй, можно вычеркнуть – у него был одиннадцатимиллиметровый «Смит-Вессон», а Гурьев убит винтовочной пулей – эксперт за это ручается. Значит, остается пятеро. Герасим взял карандаш, хотел вычеркнуть Карабанова, но потом передумал, и только поставил против его фамилии жирный минус.

В избу вошел эксперт, принес завернутые в платочный чехол карабины: «Какой-то из них».

– Сегодня же отправим их в город, там определят, из какого ствола вышла пуля, и… – Кирпичникову показалось, что дело уже завершено. Надо только не допустить бегства преступника.

– И – что? Думаешь, поймал? – эксперт говорил тяжело, он был немолод уже, а пять карабинов – груз хоть и не очень увесистый, зато неудобный. – Вот ведь какая ерунда. Неясно, какая винтовка у кого в руках была. Не регистрируют они этого. – Эксперт не возмущался, а только досадовал на чужую безалаберность. Он-то знал, как сократилось бы число преступлений, если бы все делали свою работу честно.

Кирпичников посмотрел на ходики с мятым жестяным циферблатом, суматошно мотавшие маятником на передней стене, сравнил со своей «Славой»; удивился – ходики шли точно, и сказал эксперту:

– Вы, Вадим Николаевич, закончили? Тогда посидите со мной – сейчас сюда придет эта «великолепная шестерка».

– Не боишься, что придут не все? – эксперт опустился на лавку, расшнуровал полуботинки и вытянул ноги.

– Не боюсь. Зачем убийце себя выдавать? Если он на такое пошел, значит уверен – под него не подкопаешься. Придет. – Подумал немного и повторил увереннее: – Придет.

* * *

Первым признал свое оружие Павел Дружнов. Герасим долго вспоминал, где они встречались – лицо Дружнова было ему знакомо – пока тот, поправляя прическу, не отогнал волосы назад. Мальчишкой Герасим смотрел фильм про школьников, и Дружнов играл там роль нехорошего ябеды-отличника. Маленький толстячок в детстве, он стал стройным мужчиной если и не высокого, то во всяком случае хорошего роста. И лопоухость исчезла. А выражение лица осталось прежним: честно-добрым. Герасим помнил, что и в том давнем фильме ненатуральнее всего выглядели эпизоды, где отличник – герой Паши Дружнова – делал пакости. Не вязались плохие поступки с его добрым лицом. Только было это на экране и много лет назад.

Павел подошел к столу, на котором были разложены карабины, взял – грамотно, за цевье – лежащий посередине и поднял его дулом вверх: «Этот».

– Точно этот? – переспросил стоящий у него за спиной Никитин. Герасим видел его в нескольких комедиях, ему нравилась игра этого актера, но фамилию его он никак не мог запомнить.

– Этот, – Дружнов ткнул пальцем в царапину на ложе.

– Тогда мой, – Никитин вышел вперед, наклонился над столом, – мой… – он открыл затвор у одного карабина, у другого, – вот этот.

В жизни Никитин выглядел совсем иначе, чем в фильмах. В трех ролях из четырех или пяти, виденных Герасимом, Никитин играл людей по натуре положительных, но в одном фильме – по мягкости характера, в другом – ради любимой женщины, в третьем – из трусости делающих разные неприятные вещи. Герасим удивился, что у Виктора Никитина вовсе не покатые, а широкие твердые плечи, и лицо очень правильное, собранное, лицо умного человека, умеющего управлять своими эмоциями.

– А как вы определили? – заинтересовался Герасим.

– Так здесь всего два чурбана, – пояснил Никитин, – один ему достался, другой мне.

Дружнов, видя, что следователь не понял, продолжил:

– Эти два предмета, – он покачал своим карабином, затем кивнул на карабин Никитина, – не оружие. Видимость одна. В них бойков нет. Мы с Витюшей на последнюю съемку подзадержались, нам и пришлось с этими дубинками таскаться.

Герасим осмотрел карабины, передал их эксперту. Тот тоже осмотрел, даже пальцем ощупал затворную раму и подтвердил: из такого оружия выстрелить нельзя.

Герасим порадовался про себя. Круг сужался – это во-первых. Вторая причина не была серьезной: Дружнова и Никитина Герасим знал хотя бы внешне. Лица оставшихся троих были ему незнакомы. Для следствия это, конечно, безразлично, но чисто по-человечески так Герасиму было легче.

Вдоль стола несколько раз прошелся крепыш с лицом записного злодея: сросшиеся космы бровей, маленькие глазки, выдвинутая вперед челюсть. Герасим слышал, как его назвали Сережей, и, заглянув в блокнот, вывел: Легастых. Других Сергеев в списке не было.

– Понимаете, – «злодей» так виновато посмотрел на Кирпичникова, что тому стало неудобно, – у меня все они перебывали. Понимаете, съемок много, а особенно-то не приглядываешься – не до того. И с чем я снимался сегодня, я не помню. – Он обернулся к товарищам: – Ребята, выбирайте вы, оставшийся – мой.

Синюшин и Потапов подошли к столу одновременно. И одновременно взяли крайний справа карабин.

– Юрий Степанович, что это вы? – удивился Синюшин, – я с ним всю неделю снимался.

– Про всю неделю не знаю, а в шестом дубле это ружье было у меня, – Потапов держал карабин за ствол и отпускать его явно не собирался. – Я его утром взял, у него ремень узлом привязан, я помню.

Ремень у верхней антабки действительно был закреплен узлом.

Казалось, что худощавый Владимир Синюшин на полголовы ниже рыхлого Потапова, хотя на самом деле рост у них был одинаковый. Рост – это единственное, в чем они были схожи. Герасим даже заулыбался, наблюдая этот спор, напоминавший цирковую перебранку двух клоунов: рыжего и белого. В роли белого выступал Синюшин (он и вправду был светловолосым): короткими, сдержанными репликами он отвечал на размашистые выпады Потапова. Но дело происходило не в цирке, оба понимали это, оба волновались, хотя – заметил Герасим – и волновались они по-разному. Потапов жестикулировал, обращался к публике, а лицо его было, в общем-то, довольно спокойно, словно он сознательно стравливал пар, выплескивая на окружающих дурное свое настроение. А Синюшин держался корректно, только ноздри его раздувались, превратившись из узеньких щелей в два черных овала. И Герасиму непонятно было: то ли Владимира Синюшина раздражает спор с Потаповым, то ли ему очень важно доказать, что у него был этот карабин.

– Правильно, – согласился Синюшин, – я этот узел и вязал.

– Это ружье было у меня. – Потапов тихо сказал это Синюшину, затем повернулся и повторил громко, для всех: – Это ружье было у меня! – он снова нажал на штатское «ружье».

Синюшин отпустил приклад и посмотрел на Кирпичникова. Тот пожал плечами.

– Вы только не подеритесь из-за этого.

Встал:

– А сейчас пройдем на холм, вы попробуйте вспомнить, кто где стоял во время последнего выстрела.

Карабанов открыл дверь, все потянулись за ним, и только Сергей Легастых протянул виновато: «Товарищ следователь, а мне-то как быть, я же просто не помню».

* * *

ЗАЙЦЕВ Егор Степанович, колхозный пенсионер, 78 лет, вдовец.

Фильм «повис». До выяснения обстоятельств дела съемки прекратились, но в надежде, что все обойдется, экспедицию не сворачивали, и Герасим вел следствие, не выезжая из деревни, где жили киношники. На второй день из города прислали первые результаты экспертизы и проявленную пленку того трагического дубля. Герасим несколько раз прокрутил ленту на мувиоле. На экране все время был Гурьев – от начала спуска с холма и до падения. Момент, когда в него попала пуля, определить было нетрудно, экспертиза вычислила даже, откуда примерно в него стреляли. Но беда была в том, что никто из шестерых не смог указать точно своей позиции при выстреле – они ведь только чуть придерживали коней, а потом снова поскакали. Только Роберт Карабанов запомнил, что он остановился правее большого валуна, но Потапов уверял, что на самом деле Карабанов обогнул валун слева. Потапов поправлял всех и всегда – неправильно.