Текст книги "Поиск-84: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Щеглов

Соавторы: Михаил Шаламов,Олег Иванов,Александр Ефремов,Б. Рощин,Ефрем Акулов,Лев Докторов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Глава третья

– Здравия желаем, Агафон Григорьевич, – погашая скорость ходьбы и озираясь по сторонам, приветствовал Сволин бывшего своего сослуживца по эскадрону.

Потехин плавно, как на смазанных шарнирах, сделал разворот в его сторону. Его близко посаженные к переносице глаза расширились от растерянности и недоумения, полуоткрытый рот перекосился да так и застыл. Долго и пристально, почти в упор, рассматривал он близорукими глазами вынырнувшего словно из-под земли старого рубаку. Отозвался по-деревенски осторожно:

– Дементий Максимович никак? Долгонько не было тебя. Долгонько!

– Дал бог, узнал! – словно кому-то третьему сообщил Сволин.

Протягивая руку для пожатия, Потехин повеселел.

– А ить нашенские давно похоронили тебя, и отпели давно! Такие, голуба, дела дивные!

Глядеть в глаза Потехину Сволин не хотел, неприятным казалось ему лицо эскадронника. Он все время смотрел мимо и под ноги. Потехин понимал его, но не сердился. И все-таки глаза его источали снисходительную, заискивающую улыбку, в которой таилась телячья тоска.

– Они меня похоронили! – оживился Сволин. – Ежели человека заживо хоронят – долго жить будет.

Сплюнул, грубо выпалил:

– Не спеши, коза, все волки будут твои. Меня хоронить – не вашенская забота. Радетели!

Потехин без причины хлопал глазами, изучающе и виновато смотрел на своего бывшего командира.

– Да ты, никак, сердце приимел через мои разговоры?

– Дело к тебе имею преогромное и скрытное.

– Вижу, раз прямо с дороги ко мне пожаловал.

– Ни один глаз меня в Крутоярах не видел и видеть не имеет права. Такая моя жись началась.

Потехин всплеснул руками.

– Вон как! Ну что же… береженого бог бережет. Однако вздохами моря не наполнишь, рук не отогреешь. Пойдем ко мне домой, посидим рядком да потолкуем ладком. Ай-ли другие соображения имеешь?

– Домой к тебе, Агафон Григорьевич, идти опаско. Вдруг кому на глазок недобрый угожу. Сам в лужу угожу и тебя подведу. Я ить теперь скрытник, своих шагов боюсь.

– Неуж убил кого? – Простоквашными глазами Потехин вонзился прямо в душу случайного гостя.

– И такое было… А ты не тяни допрежь за язык-те. Черствый он у меня, поломаться могет.

– Не буду, – услужливо согласился Потехин. – Спасибо на том – не забыл старую дружбу. Правильно сделал: объявился здесь. Сюды даже собаки не забегают. Сезон отошел. То все угланы одолевали, медком баловались. Со мной, Дементий Максимович, без утайки могешь говорить – не продам, одной мы породы. Противу совести и бога в мои-те годы идти – мыслимое ли дело! Не сумлевайся. А у невестки своей был, у Клаши-то? – Потехин круто повернул разговор.

Сволин тяжело засопел, задвигал тяжеленными бровями.

– Издаля на дом свой позыркал… Не пойду к ней. Бабы, оне все на один аршин сроблены: что попадет в подолы, то и разнесут по долу.

– Неуж и на внучечек своих глянуть не хоч-са? А оне больно антиресные девоньки вытянулись. Ладненькие. Надысь медком угощал…

– Как не хочется, Агафон Григорьевич, – вздохнул Сволин. – Только что из моего хотения? Помочь я им ничем не смогу, рази что напугаю своей бородой. Обойдусь. Так и им, и мне покойнее. Похоронили, говоришь, меня? Ну и лады! Про Степку мово ничего не слышно? Выдобрился Советам служить!

– Сын твой… – Потехин заикнулся было, но тут же осекся, часто заперебирал пальцами связку ключей. – Тотчас пойдем ко мне и все обговорим. Вдовый ведь я теперя тожа. Ты да я – два лаптя – пара. Лонись на пасху схоронил свою Ксенью.

– С чего так, сразу-то?..

Не дожидаясь ответа, спросил:

– От Степки бумага какая была, али сам объявился где?

Второй вопрос Сволина Потехин пропустил мимо ушей. Продолжал выпрастываться:

– Теперь – что. В земле моя Ксеша… – о Степане Агафон Потехин молчал, мол, речь пока идет не о нем. Беззлобно отпнул оказавшуюся под ногами старую паклю и, позвякивая ключами, продолжал о своем:

– Ксеше врачи не велели кислую капусту потреблять, а она шибко любила ее. Вот и загубила себя. А жить бы ей надо. Теперя одному шибко туго. По дому не поправляюсь, и на пасеке работы – глаза бы не глядели. Отказывался, да куда там. Всем миром насели. Женюсь зимой. Определенно женюсь. Ну, идем, буди! – заторопился Потехин. – Чем смогу, тем и помогу. Близкий сусед – лучше далекой родни, не мной сказано. Совет мой таков: голову не вешай. В народе как говорится на этот счет: ешь горькое – доберешься до сладкого.

Тихо, умиротворенно шумели вершины елей, белизну берез скрадывали ранние предосенние сумерки. Из дальнего конца деревни долетел перебор гармоники и смолк. Где-то на другой стороне улицы звякнули ведра и заскрипел колодец, глухим безразличным басом загремел пес.

Они шли задворками по узенькой тропинке, ведущей к усадьбе Агафона Потехина: пасечник впереди, в двух шагах позади него – гость.

Потехин любил высказываться до последнего зернышка, слушать же собеседника он совершенно не умел. Вот и теперь он молотил и молол без разбору, и о том, как покупал корову, и как дом свой перевозил с хутора Оскола, и что новый председатель колхоза Калистрат Шумков более года на своем посту не продержится, поскольку сам великий бражник и баболюб.

Вынужденно слушая его болтовню, Сволин думал: «Мягко стелешь, сусед, каково спать буду? Ежели засвербится тебе продать меня – прошибу в твоей шайбе дыру сквозную. Не задумаюсь! Я ведь смертей-то натворил – ни бог, ни черт не перечтут!»

Но Потехин и не думал «продавать» Сволина. Его любезность была вызвана откровенным интересом к судьбе пришельца, только и всего. Мол, хоть разговорами скрашу одиночество.

Вошли в избу. Пахло кислым. Не включая свет, Потехин задернул шторы на окнах и, пройдя в кухню, засветил настольную лампу. Снял с себя пропахший вощиной пониток, стал помогать Сволину стягивать сапоги. Достал с печи мягкие катаные тюни и аккуратно поставил их перед гостем.

Все предложенное Потехиным Сволин натянул на себя, ополоснул лицо из медного рукомойника в углу за печью, утерся подолом рубахи. Вынутое Потехиным из сундука самотканое полотенце осталось висеть нетронутым. Расчесав пятерней бороду, прошел в кухню, где возле печи вовсю хозяйничал Потехин. Присел вскрай скамейки возле шестка.

– За стол, за стол! – нетерпеливо потянул его за рукав Потехин. – И есть, и пить, и говорить будем…

Сволин скашлянул в кулак.

– Пуще всех твоих угощений – знать хочу, где мой Степка?

– А, Степан… Жив твой Степан! В пятницу на прошлой неделе ночевал на пасеке…

– Как это «ночевал»? – ничего не понял Сволин. – Он что, тоже в бегах? Где он?

– Поджидаю со дня на день: вот-вот объявится. Ежели можно так сказать, в дезертирах состоит твой Степан. Тягу дал с фронта, вот и ходит теперя вокруг да около. Срамотно в глаза-то людям смотреть, а жить надо. С оплошкой дело-то у него вышло. Так-то, суседушко!

– Клашке он не объявился, не знаешь?

– Кажись, нет. Кроме меня в Крутоярах никто ничего не знает про него. Вот те крест!

– Сведешь меня с ним. – Сволин с облегчением выдохнул и запустил пятерню в бороду. – Одного курня ягодки мы с ним… Ну, а Анна моя не объявлялась здесь с робятишками?

– Сказывают, письмо было Клавдие от какой-то знакомки. В дороге сгинула твоя Аннушка. Под бомбежку угодила. Царство ей небесное.

Сволин размашисто перекрестился, вперив глаза в тусклый лик божьей матери в правом верхнем углу кухни. Некоторое время сидел неподвижной тяжелой глыбой без единого слова, без мыслей.

– Тяжело, ежели дети вперед родителей уходят, – посочувствовал Потехин. – У меня вот тоже Андрей…

Тоном, не терпящим возражений, Сволин оборвал его:

– Не сорочись! Дай минутку – горечь проглонуть.

– Молчу, молчу, – угодливо согласился Потехин.

В избе за заборкой тикал будильник. С печи спрыгнул черный кот, сверкнул глазами на гостя и, задрав трубой хвост, демонстративно завышагивал к хозяину. Не дойдя, сладко потянулся и, уставив свои зеленые пуговицы на Потехина, пискнул жалобно и совершенно безнадежно.

Сволин продолжал разговор:

– Клашка одна живет, али нашла ужо кого? Их, баб, хлебом не корми, лишь бы возле подола мужской запах стоял.

– Одна обитается, – охотно отозвался Потехин. – Да и то сказать, шибко подходящих мужиков для нее в округе теперя нету. Война. Вот скоро наши покончат с немчурой, тогда…

– Ну-ну… А ты и радеешь?

– Нешто нет! Полегченье народу наступит.

– Ну, радей, радей… – Сволину неприятно было говорить о войне, и он решил именно так оборвать неугодный ему разговор.

Еду Потехин выставил самую обыкновенную для деревни по времени года: огуречики-малосолки, отварной картофель в мундирах; в деревянной хлебной чашке возвышалась горка ломтиков чистого черного хлеба; на самоварном подносе отливали золотом куски пчелиных сот. Тут же по-хозяйски расположился эмалированный чайник с медовухой и чугун с кипяченой водой, только что извлеченный Потехиным из печи. Чугун этот с давних пор в доме Потехина заменял самовар. Иное в нем не готовилось.

С большой поспешностью Сволин съел выставленную перед ним еду и, запив двумя кружками горячей воды с медом, со значением перекрестился на икону. По-бычьи скособенив голову в сторону Потехина, возложил руку на грудь, с достоинством произнес:

– Благодарствую за хлеб-соль, суседушко! Пусть будет как по святому писанию – рука дающего да не оскудеет.

Потехин тоже возложил руку на грудь.

– Рай на милостыне стоит, Дементий Максимович. Чем богат – тем угостить рад. Живу – бога славлю – не последним куском.

Помолчали.

В углу, у шестка, кот истово гремел посудиной, долизывая содержимое. В окна брызнул свет идущей по деревне грузовой машины, пробежал по потолку, стенам и исчез так же внезапно, как и появился. А будильник, по-прежнему отсчитывая время, спрашивал: «Там как? Там как?»

Сволина все тянуло поделиться с Потехиным своими планами. Теперь он видел для этого самое подходящее время. Порылся в бороде и, рассматривая заскорузлые пальцы свои, заговорил:

– Со мной, Агафон Григорьевич, вот какая оказия содеялась. Тебе одному расскажу без утайки, токмо, как говорится, ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Не будь кикиморой. Значит так… Как получил телеграмму от Анны – помнишь? Выехал. Поезда шли до Смоленска. Шли и дальше, да пути были забиты составами: и тебе раненые, и тебе вакуированные. Техника, солдаты туда-сюда… Не помню теперя, на какой станции нашему поезду не было дано отправление. Немец, вишь, больно пер на Москву. Ну, волнение поднялось в народе. Поглядел бы ты, что творилось там. Жуть!

Сошел, значит, я с поезда, присел в стороне на старые шпалы, размышляю: как быть? Подходит парень из военных, мол, куда, отец, путь держишь. Обрисовал я ему всю картину, а он: «И мне в ту самую Духовщину, хоть камни с неба, попасть надо. Из командировки я».

Выбрались с ним на шоссейку.

Шибко по плохой дороге ехали, все больше лесом да в объезд. И под бомбежкой подыхали. Ночью дело было: в «пробку» угодили. Разговор пошел, будто немец окружение великое содеял и теперя все мы в том «мешке» оказались. Встречь нам большие колонны с фронта движутся и все больше ночью – и танки, и солдаты, и повозки, и орудия…

Шибко размышлять некогда было – ноги сами несли к Анне. В Духовщину значит. А что делать? Иду так-то… Солдаты глядят на меня и диву даются, мол, куда тебя, старого лешака, несет? Один против такого течения, рехнулся поди? А мне идти-то осталось, посчитай, сущий пустяк, да и обида заела: не успел Анну вызволить. Торчу рядом, а руки не подам ей. Думаю: «Коли смерть моя на подступах – так богу угодно, а возвертаться за так себе – не хочу. Прав таких не имею». Сам знаешь меня – козла упрямого.

Отошел от большой дороги да все пуще лесом держаться стал. Добро – дело по лету было. То на уме держал – схлынут передовые части и ослобонятся дороги. В домике лесничего и продыбал неделю целую. Он – тоже старик, да вдобавок на костыле. Ему не вакуация, а могила дороже.

Ну, пожили мы с ним так-то, а тут глядь, мать честная! Мотоциклеты к нам подкатывают. Немцы значит. Вывели нас – и в Духовщину покатили. Там, возле большого серого дома напротиву городской площади, нашего брата – хошь пруд прудь. Меня и ишо пятерых мужиков, вовсе уж ввечеру, к коменданту ввели. Комендант, барин лет в пятьдесят, с двумя подбородками, рыжий, плотный, как колхозный производитель. Голова, что твое колено, ни единого волоса. Грудь – в крестах. По правую руку с барином – девка наша, русская, сидит за переводчицу. Ну, та девка к нам. Дескать, господин капитан подбирает надежных людей для работы с населением. Вас он готов выслушать. Мужики молчат, жмутся, а я вышел вперед и, можно сказать, сам напросился. Комендант показал место возле стола. Сел, куда было деться. Девка стала спрашивать и писать – что хотел да кто таков. Думка моя была отпроситься. Стал отпрашиваться, а комендант башкой затряс, как лошадь. Ну, а девка пытает: из какого сословия, происхождения, с кем и за кого воевал. И протчее.

Я говорю, девка переводит мои слова, а комендант на стуле ерзает. Потом остановил девку. «Зер гут!» – говорит. Встал, подошел ко мне и руку на плечо «Ви ист старост Духовщина! Ви карашо помогай, ми карашо еда даст». Ну, я, конечно, головой закрутил, отказ свой высказывать начал, мол, не могу я за дело такое взяться по той причине – не местный. Народ, порядки здешние не ведаю. Девка опять перевела, а комендант пальцем тычет в бумагу, что перед ней лежит. На меня зверем смотреть стал. Тут девка опять говорит, мол, его величество начинает сердиться, вашу кандидатуру он одобряет. Искать другого выбора вам не предоставится. Решайтесь.

Так и остался я робить на поганых прямо в Духовщине. В квартире Анны был, суседка ее, старенькая бабка одна на весь дом, вышла: кто таков? Рассказал, руками развела: уехала твоя Анна, говорит. Насовсем уехала. А больше она про мою Анну ничего не знала. Такие вот пироги, Агафон Григорьевич.

Через минуту Сволин продолжил:

– Без мала два года охальничал я с тем комендантом. Полюбил он меня, но, думается, не за службу мою, служил я не лучше и не хуже других, а за полдюжины «рыжиков», которые с собой на случай в дорогу брал. Откупиться от должности той норовил, да где там – пуще прежнего комендант ко мне привязался.

– Слыхал я, слыхал, – заерзал на стуле Потехин. – Богатство изрядное осталось у тебя от той войны. Должно и теперя сохранилось золотишко-то?

– А то бы заглянул сюды?! – огрызнулся Сволин и в душе крепко выругал себя за то, что так бесцеремонно выболтался Потехину.

– О-о-о!..

– Ну вот… Ездили мы с тем комендантом на разные нечистые дела, и зорить, и казнить людей приходилось. А как же! – служба такая. Сила силу давила. Все пакости звериные постиг, и от всего враз отказался.

Потехин отшвырнул кота, угомонившегося было на его коленях.

– Пошто так?

– Сам себя узнавать перестал, вот пошто. Лютее зверя сделался. Ведь у тех немцев как? – все от бога и с богом делается. На пряжках солдат так и сказано: «С нами – бог». И погли ты: все святое в грязь втоптали – и детей, и старух, и святые храмы… Сволин с Советами на одной тропе хошь шатко, а стоял, а с немцем не смог. Вот пошто! Опостылели. Случалось, и партизан раненых укрывал, и солдатам нашим пропуска выхлопатывал. Комендант догадываться стал, слежку за мной наладил. Да опередил я его, уложил вот этой самой. Выждал и справил свое как хотел. Случай удобный подвернулся. До-о-лго ждал я этого случая! В памятку прихватил у него кое-что.

– Что же взял-то, что?

– Пистолет новенький, два паспорта русских мужиков и штуковину, которой цены нет – набор посуды золотой. Должно, из музея где спер он красоту такую. Цена посуде этой – не одна тыща. Так полагаю.

– Взглянуть бы! – снова не удержался Потехин.

– Гляделки повытекут! – рассердился Сволин.

Помолчали. Сволин наполнил кружку медовухой, но пить не стал, а только слегка пригубил. Порылся в бороде.

– Потом в лесах обитался, – продолжал он. – Со дня на день смерти своей ждал, а она медлила, не являлась. Знал: не замолить грехов своих, а жить все одно охота. Партизан боялся, а немцев – тошнее того. Когда их шуранули со Смоленщины, народ из лесов стал выходить, вышел и я. Меня, вишь ли, «рыжики» сюды заманили. Золото, оно во все времена великую силу имело. Богатство, оно в жизни, что скелет в человеческом теле. Основа всему. Счастье порознь с богатством не ходит. Кто от богатства откажется? А ко мне оно само бежало. Хватит ли сил моих удержать его, вот о чем пекусь. Такие, брат, пироги. Ладно, исповедовался тебе, дружба, как на духу, а ты знай помалкивай.

Похрустев пальцами над столом, Сволин прикрыл ладонью рот, отодвинул от себя пустую тарелку, облокотился на стол и в упор уставился на Потехина, который все еще как загипнотизированный сидел напротив, насторожив уши. Едкая улыбка озарила лицо Сволина и тут же скрылась в бороде, как короткая молния в туче. Не отводя глаз от Потехина, он важно закачал патриархальной головой из стороны в сторону:

– Ой, не сумеешь ты, Агафон Григорьевич, язык сдержать за зубами! Смотри мне, дружба! Не угрожаю, упаси бог, а пре-дуп-реж-даю! Сволин обид не прощает. Не родился на свет божий тот, кому Сволин послабление допустил. У меня на этот счет своя азбука.

Потехин рванул рубаху, поймал на груди желтый медяк креста и стал целовать его яростно и долго. Наконец, задыхаясь, растекся в заверениях:

– О чем печешься, Дементий Максимович? Вот он, видишь?

Сволин все глядел и глядел на Потехина, сознавая, что разговор о золоте основательно покачнул его завистливую душу.

– Полно дурачиться, Агафон Григорьевич! – Сволин встал из-за стола, прошелся по кухне, отщипнул от каравая мякиш, скатал его в шарик и отправил в рот, зачавкал, аппетитно и вызывающе смакуя. Забросив руки за спину, заговорил, нажимая на «о»:

– Присоветуй, суседушко, как дальше-то жить мне, а? Золота у меня – вот! – Он резанул ребром ладони по горлу. – А как жить, куда притулиться, ума не приложу. Думал за границу тягу дать, по земле аглицкой попылить «рыжиками», да где там с моей-то башкой. Ни тебе знаний чужого языка, ни тебе пронырства. Опять же – вот и паспорта на свое имя не имею…

– М-да! Закавыка большая, – согласился Потехин. – Но, думается, нет положенья безвыходного. Пока война – никуда тебе двигаться не след. Не вылезешь на народ – будешь жить себе сколь бог велел. В леса уходи. Лес для человека – рай небесный.

– Ну, а золото… Так что ли и будет зазря пропадать в земле?

– Жрать захочешь, одеваться – тоже? Откуда все это за так тебе свалится? А жить тебе еще много надо. Вот и Степан твой на таком же положеньице. Думай сам, мне-то чё! Пристроишься где тут, за золотишко помогать будем вашему прожитию, а там, гляди, и амнистия таким, как вы со Степаном, будет объявлена.

– Так-то оно так!.. – согласился Сволин. Помолчал. Неожиданно для Потехина попросил:

– Сведи ты меня со Степкой поскорее.

– Говорю, на днях должен он заявиться на пасеку. Там, в избушке, сколь ночей уж провел твой Степан. С темнотой приходит и уходит, – поди копни его! Еды оставляю там. Да!.. На вашем положеньице, как медведям, надо в землю залечь. Таков мой совет. Может, ты другой план имеешь? Однако, утро вечера мудренее, ляжем спать поранее.

От принесенного тулупа исходил приятный холодок с кислым запахом овчины. Улеглись неспешно, по-домашнему, и уже минут через десять Потехин вдыхал с шумом, а выдыхал с бульканьем и одышкой.

А к Сволину сон не шел. Ему мерещилось, что по сеням кто-то прошел и затаился возле двери. Ждал: вот-вот рывком распахнется дверь и незнакомый властный голос пробасит: «Выдь, затворник!» Он достал из-за пазухи парабеллум и, помедлив с минуту, сунул его под подушку. «Ежели через четверть часа дверь не раскроется – поблазнилось», – борясь со сном, успокаивал он себя.

Теперь, когда в доме все угомонилось, будильник, казалось Сволину, сам по себе приблизился к его уху – протяни руку и непременно дотянешься. Он уже глубоко сожалел, что вот так простодушно заявился к Потехину, выболтал все ему; так беспечно оставил под половицей в бане золотой сервиз, и что не сходил, не убедился в сохранности кувшина с «рыжиками» на Еленином кряже. От дум этих кровь бунтовалась в висках, сердце стучало отчетливо, как будильник: «Пропал клад! Пропал клад!»

Засыпая, он испустил нечленораздельный звук и встрепенулся огромной рыбиной, да так, что доски полатей под ним издали жалобный писк, от которого проснулся Потехин и полюбопытствовал:

– Че, Максимыч, клопики беспокоют?

– Частично, – соврал Сволин.

– Выжить проклятых нет возможностев моих, – разоткровенничался хозяин дома. Посоветовал: – Излови, который пузатей, раздави и тем пальцем вокруг постели три раза обведи с наговором: «Я – гость, мое тело – кость». Этому меня одна прихожанка научила. Ничего заклинание. Помогает.