Текст книги "Поиск-84: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Щеглов

Соавторы: Михаил Шаламов,Олег Иванов,Александр Ефремов,Б. Рощин,Ефрем Акулов,Лев Докторов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Не вешай мне на уши макаронные изделия, – он любил иногда в разговор вульгаризмы вставлять, – это был твой приятель. Я его по одежке узнал.

А Роберт Иванович отвечает, причем говорит как-то неуверенно, словно в изрядном подпитии, хотя все знают, что он не пьет. Совсем. И не то, чтобы врачи запретили, или какие неприятности случались. Принцип такой у человека замечательный. Даже на празднике тарелки не пил, хоть там-то уж вроде положено разговеться.

Потапов сделал паузу, он ждал вопроса Герасима, он рвался пояснить, что же такое «праздник тарелки», но Герасим молчал. Он был сыт по горло киножаргоном, которым особенно старательно пользовались впервые участвующие в съемках, и он не хотел никаких пояснений от Потапова. Никаких, непосредственно не связанных с делом. Потапов не просто объясняет, он просвещает, небрежно-покровительственно приобщает к знанию. Если надо будет, Герасим сумеет узнать про праздник тарелки и любой другой праздник тоже.

Герасим молчал, но удержаться, не побрякать лишний раз эрудицией Потапов не мог:

– «Тарелка» – это такой обычай. В первый день съемок перед кинокамерой разбивают тарелку. И, естественно, устраивают банкет. А черепки режиссер собирает. Когда все будет кончено, тарелку склеят.

– И по этому поводу тоже будет банкет? – Герасим не позволил себе прямой иронии, и он старательно сохранял серьезность. Но на самом-то деле вопрос был ехидный, и Герасим обрадовался, увидев растерянность Потапова – «кто его знает, что там надо делать». До склеивания тарелки он еще не дошел. Поразмышляв немного, Потапов сказал:

– Так вот, Роберт Иванович отвечает: «Так, выходит, второй – это я?» Только не подумайте, что я подслушивал. Просто окно открыто, говорили они громко. Они остановились, наверное Гурьев прикурил – он следующую фразу половиной рта сказал; сигарету зубами держал:

– Надеюсь, что нет, Робби. Думаю, что на такую подлость ты еще не способен, – это он своему другу! – А кто был второй – выяснят. С нашей помощью.

И они дальше пошли. Вместе. Только я не хочу, чтобы вы Роберта Ивановича стали подозревать. Гурьев такими словами, как «подлость», кидался запросто. Они и на последнюю съемку вместе пришли, я специально внимание обратил.

– Юрий Степанович, а сами-то вы что думаете о смерти Гурьева?

– Я думаю, случайность. Очень несчастливая случайность.

* * *

КУЗНЕЦОВ Василий Андреевич, осветитель, 23 года, холост.

Капитан из угрозыска высыпал на стол горсть стреляных гильз – чуть порыжевших, со рваными лепестками у входного отверстия.

– Все от холостых, – прокомментировал он, – весь холм облазил. Да и не дурак же ОН: после такого выстрела затвор передергивать.

– Ладно, и на том спасибо, – вздохнул Герасим, – на сегодня все.

Капитан промокнул платком лицо, надел фуражку, попрощался с Герасимом и вышел. Рука у него тоже была мокрая.

В избу зашел старик Зайцев.

– Чо, Гера, по чаям вдарим?

– Вдарим, – согласился Герасим.

Старик быстро принес разномастные чашки, старенький электрочайник.

– Дед, вы у какого моста-то засаду устраивали? – как приятно, подумал Герасим, что есть вопросы, ответы на которые не надо ни заносить в протокол, ни анализировать.

– Дак у нас один здесь мост-то, через Зерну.

– Я думал, может, раньше еще где был.

– Не, мост у нас всегда один.

Мотивы. Ревность у Никитина. Зависть у Синюшина. Теперь выясняется, что и с Карабановым у покойного были какие-то трения. Хотя живут же на свете сотни тысяч неудачливых влюбленных, и, самое главное, их удачливые соперники тоже живут. И всегда там, где есть первый, победитель, есть и оставшийся позади.

Всех подозревать нельзя. А придется, потому что среди честных людей есть негодяй, по вине которого осталась незаконченной последняя роль Константина Гурьева.

– А как же тебя белые не расстреляли?

– Они хотели. Только не расстрелять. Повесить хотели. А я как с ихним следователем поговорил, так и сбежал. Они меня в сараюшку посадили, а там двух нижних бревен в углу не было. Я землю разрыл и выполз.

Мысли Герасима все возвращались к выстрелу в спину, и придумать вопрос для деда Егора оказалось очень трудно.

– А… Я все хочу спросить…

Самое печальное, что эксперты так и не определили, из какого из трех боевых карабинов стреляли. Конечно, их можно понять, стволы разношены до безобразия. Но они заявляют, что стреляли скорее всего из какого-то другого карабина.

– …белый следователь – он какой был?

– Молодой такой, вроде тебя. Вежливый. Хотя я его еще моложе был – совсем мальчишка, и руки у меня за спиной скручены, на «вы» разговаривал. Не ругался, не бил – врать не буду. Меня тут в школе просили выступать, так пионерка одна спрашивает: «А как вы вынесли пытки в белом застенке?» «Какие пытки, внучка? – отвечаю, – не было пыток. Казак нагайкой по спине вытянул, пока за мной гонялся, да конвойный прикладом пихнул. И не в застенке меня допрашивали, а в дяди Игнатовой избе». А они, школьники, зашумели все сразу, будто им чего недодали. Я не хочу, чтоб меня героем считали – не герой я, не довелось. Но есаула-то я хлопнул с брательником. А вот поди ж ты – раз не пытали, так уже вроде я и не борец, а самозванец.

Ладно, хоть по поводу патрона нет никаких сомнений. Стандартный винтовочный патрон.

– …А следователь – он обстоятельно так выяснил про меня все, тут я рассказал, мне что скрывать, вся деревня про меня все знает. Потом начал опрашивать, кто со мной был, с кем связан. Тут я замолчал. Тогда он тихо так сказал: ладно, мол, придется вас повесить. Не могу, говорит, православного мучить. Ваше счастье, что вы не готтентот. Готтентоты – это люди такие черные. В Африке живут. Я вначале слово это не понял, потому и запомнил. А потом специально узнавал.

Роскошный мужик Карабанов. Они не очень часто встречались Герасиму – такие, уверенные в себе, сознающие немалую свою цену и умеющие легко, незаметно даже заставить признать эту цену других, в любом помещении ощущающие себя, как дома, а раз уж такой дома, то он – хозяин. Герасиму всегда не нравилась эта вальяжность поз и покровительственность интонаций, но Карабанову он их прощал. Просто ли за профессию, или влияла его почти очевидная невинность. А может, действовало внешнее обаяние – Герасим ощущал его на себе и не боялся в этом признаться. Когда Роберт Иванович улыбался, не улыбнуться ему в ответ было сложно. Он хорошо улыбался, и вообще хорошо выглядел. Чувствовалось, что он привык следить за своей внешностью. Герасим обратил внимание, как надевал он на репетиции фуражку: аккуратно опускал ее на голову двумя руками, чтобы не образовалось на его легких, хорошим шампунем промытых волосах, не дай бог, залома. А в кино он снимается много. Особенно для актера провинциального театра. Зимой поедет на фестиваль в Гренобль. Вот-вот, по общему мнению, станет заслуженным.

Нет, не он, – еще раз подумал Герасим. Конечно, мы не признаем физиономистику за науку, но что-то в ней все-таки есть.

А Потапов с его подчеркиванием актерской исключительности и вовсе подозрительный тип. То темнил с оружием, теперь начал «подставлять» – довольно топорно – Карабанова.

– Дед, а ты где, – Герасим вспомнил, как старик сказал про вежливость белого следователя, – вы где оружие взяли?

– Наган-то? У брательника был. Он, когда в ячейку записался, ему дали, только без патронов.

Застучали ступеньки крыльца, проскрипела на просевших петлях дверь. В комнату боком протиснулся осветитель Вася. Он нашел пулю, он организовал оцепление места убийства до приезда следственной группы, чтобы не были затоптаны следы. Герасим помнил про это.

– Проходи, Василий, – заулыбался он, – садись. Ты, конечно, не просто так? Еще что-нибудь нашел?

Василий сел. Сел он как-то по-школьничьи, засунув свои большие ноги под себя, внутрь табуретки, и зацепился носками разбитых туристских ботинок за перекладину. Герасим не удивился тому, что этот крепкий парень, «виртуоз-осветитель», по определению режиссера Федорчука, а до работы в кино – мастер-каменщик на крупнейшей стройке Союза, смущается как ребенок. Несмотря на небогатый стаж работы в прокуратуре, Герасим не раз уже наблюдал, как меняются люди, настраиваясь на беседу со следователем. Василий подождал, пока дед Егор выйдет из избы, порылся в кармане своей не очень элегантной, но теплой, из плотного материала с шерстяной подкладкой куртки.

– Нашел, – в раскрытой ладони лежала деталька, – вот.

Именно таких Герасим никогда не видел, но сообразил без труда: ударник.

– Где?

Вася не стал выдерживать интригующую паузу, но очень грустно ответил:

– В этом самом кармане. У нас сегодня ночная съемка, а сейчас ведь не июль. Не жарко. А я, когда из дома уезжал, спижонил – ничего из теплой одежды не взял. Ну и решил взять куртку. Надел, руку в карман сунул, а там – он.

– Так чья куртка-то? – Герасим понимал, что Вася и так все расскажет, но не мог удержаться – поторопил.

Василий помямлил немного, словно приноравливаясь, как легче подхватить тяжелый груз, и выдохнул:

– Вити Никитина.

* * *

НИКИТИН Виктор Андреевич, актер театра оперетты, 25 лет, разведен.

– Зачем вам понадобились эти предметы? – спросил Кирпичников, раскладывая на столе ударник и винтовочные патроны, найденные в никитинском чемодане.

– Так сразу и не объяснишь, – пожал плечами Никитин.

Герасим разглядывал его, пытаясь обнаружить страх, растерянность, нервозность или камуфляжную развязность, но лицо Вити Никитина выражало одно – внимание к собеседнику. Он сидел на стуле посередине комнаты, занимая лишь половину сидения, корпус подался вперед, в готовности подхватить каждую фразу следователя и ответом принести как можно больше пользы. Даже простецкая – для съемок специально – прическа не делала лицо Никитина менее интеллигентным. Вежливое, внимательное, умное лицо. (А он, пожалуй, постарше своих героев. Даже из самых последних фильмов, отметил Герасим.) Очень спокойное лицо. И черта с два определишь, притворяется он или нет. Жулик на допросе овечкой прикидывается – «актер» говорим. А здесь актер самый настоящий, обученный в институте. Кто бы подсказал, как с ним разговаривать.

– Для начала расскажите, откуда у вас, – демонстрируя готовность к компромиссу, переформулировал вопрос Кирпичников.

Никитин ответил не сразу, потер переносицу, погладил подбородок, и Герасим не мог понять, игра это или актер действительно подбирает более точные слова.

– Как я понимаю, вы меня подозреваете в убийстве Гурьева?

Герасим сделал вид, что не заметил вопроса во фразе, и Никитин стал продолжать так же спокойно, только суше.

– Ударник я извлек из винтовки, у которой Сидоров на съемках разбил ложу. Думал отремонтировать один из карабинов. Патроны прихватил еще когда в армии служил. Я был пулеметчиком, у ПК винтовочный патрон. Прихватил просто так, без цели.

– Простите, с Аллой Дмитриевной у вас какие отношения?

– Весьма тривиальные: я ее люблю, – голос и глаза Никитина стали жесткими, – а она меня нет. А Гурьева она любит… – Он повысил голос, с трудом удерживаясь в границах, за которыми начинается вульгарный крик. – И я рад, что вы это знаете, хоть ее-то вы подозревать не будете.

«Любит, – отметил Герасим, – он не злораден. Иначе сказал бы «любила».

– Алла Дмитриевна, во всяком случае, вне подозрений. Во время выстрела она была в деревне. В баньке парилась. С хозяйкой. Алиби.

Герасим сдержался и не ответил на выпад. Если убийца – Никитин, то ему выгодно вызвать следователя на скандал.

Артист тоже взял себя в руки:

– Извините, сорвался. Спрашивайте дальше.

– Вы сразу взяли патроны на съемку?

– Нет, недавно привез. Я в город ездил – надо было кое-что на студию завезти, и вот домой забежал.

«Играет в искренность? Или действительно решил говорить только правду? – не понимал Кирпичников. – Ему гораздо выгоднее утверждать, что патроны были у него с самого начала, а взял он их сюда, чтобы на волков поохотиться».

– А зачем, можно полюбопытствовать?

– Понимаете, у нас по сценарию есть такой эпизод: я, то есть мой герой, заключает пари со Стукачевым – его Дружнов играет. И они там разные фокусы стрелковые выделывают. Вот мы с Пашей и решили попробовать – получится это у нас на самом деле или нет.

«Интересно, – подумал Герасим, – знает этот парень, что он уже нарушил закон? Хранение дома боеприпасов, да еще краденых – кража – именно такой синоним милому «прихватил» имеется в Уголовном кодексе, – может ему дорого обойтись».

– Сколько было всего патронов, помните?

– Штук… Точно я, конечно, не помню… Десятка два.

– А израсходовано сколько?

– Мы с Павлом сразу по обойме набили. Потом еще несколько штук исстреляли.

– И на съемки вы их каждый раз брали?

– Да, когда были эпизоды с оружием. Вдруг перерыв выдастся. В другое-то время карабин не получишь.

– Вы меня задержите? – спросил он в конце допроса.

– Я вынужден это сделать, – Герасиму почему-то неловко было это говорить.

Переступив уже за оперуполномоченным порог, Никитин остановился, повернулся, вновь зашел в комнату.

– Вы, конечно, сейчас против меня улики будете искать. Но я вас прошу – не теряя времени, проверьте и других тоже. Я-то знаю, что не убивал.

* * *

ЗАЙЦЕВ Егор Степанович, колхозный пенсионер, 78 лет, вдовец.

Герасиму до сих пор не приходилось в одиночку работать на выезде. Теперь-то он оценил незаметную, но постоянную помощь не только товарищей – всех коллег.

Помощь ведь не только в прямых подсказках или выполненной для тебя нудной черновой работе. Кто-нибудь возьмет да расскажет: «Вот когда я начинал, то такое сморозил…» Мелочь, конечно, но сразу понимаешь: в том, что ты не все умеешь, нет ни зазорного, ни даже удивительного – все когда-то учились плавать. А что уж говорить, когда твой товарищ поприсутствует на допросе, фиксируя мимолетные гримасы подследственного, сосредоточиваясь на фонетических оттенках его ответов – будь здоров, какая помощь!

И теперь Герасим очень бы хотел, чтобы в эту маленькую, пропахшую геранью и самоваром комнату, по скрипучим половицам вошел кто-нибудь из сослуживцев, чтоб можно было спросить: а что ты все это думаешь? Но сослуживцев не было, и капитан из уголовного розыска только что уехал, так и не рассказав ничего особо интересного. Был только дед Егор, со звоном чугунным хозяйничающий в чулане.

– Дедушка, – окликнул его Герасим, просто так, потому что от молчания, от назойливых мыслей уже начинала болеть голова, – может, вам помочь надо?

– А чем это ты можешь помочь? – вышел в комнату дед, – ты что ли когда русскую печку растапливал?

– Да нет, не приходилось как-то.

– Вот то-то. Что, делать нечего стало?

– Дел всегда хватает. Но я думал, вдруг вам трудно?

– Если у тебя и впрямь время выдалось, поговори со мной лучше. А то я все один да молчком.

Такие, впрямую, приглашения к разговору обычно сбивали Герасима с непринужденного настроя, но просьба у старика получилась неожиданно естественной, и так же естественно спросил Герасим в ответ про детей и внуков, и обрадованный дед начал рассказывать про везение свое («Трое отвоевали и живехоньки остались») и полез за фотографиями в хрипло скрипящий комод. Он водил нераспрямляющимися пальцами по фотографическому глянцу, называл имена, даты, которые были дороги ему одному, гордился своим не именитым, но крепким, достойным генеалогическим древом.

– А ты с собой чью карточку возишь? – вдруг спросил дед, – ну-ко покажи.

И Герасим полез в бумажник.

– Хороша, – сказал дед то, что положено сказать, посмотрев на фотографию женщины. – Кончай дурить, женись, – и, чутко заметив, как царапнула его шутка Герасима, тут же тихонько спросил: – Или поссорились?

– Черт его знает.

– Как это: черт знает, а ты нет?

– А я нет, – согласился Герасим. – Не то чтобы поссорились. Просто… – но просто ничего объяснить было нельзя, – что-то у нас не сложилось.

– Бывает, – поддакнул старик. И после приличествующей паузы: – А живешь-то ты с кем?

– С родителями.

– А их карточки есть с собою?

– Нет, не вожу.

– Не возишь. А ведь бумага – она есть-пить не просит. Положил бы – родителям-то как приятно было бы. Да и самому-то нужно, – не договорив, старик засеменил в чуланчик, к своей работе, вновь задребезжали жестяные банки с крупой, солидно брякнули чугунки.

«А ведь отец мою фотографию во все командировки берет, – подумал Герасим, – мою и брата. И у мамы они под рукой. Что же я-то? Ведь это не оправдание – то, что я их часто вижу. Уехал вот – и не вспомнил ни разу. Татьяна из головы не идет, а родители? Привык, что они всегда дома, всегда встретят. Старик не зря обиделся – наверное, его чудо-внуки не очень часто пишут. А я-то стал бы писать, если бы жил не в Татищевске? Господи, свинство-то какое! У мамы же день рождения через неделю, а я только об этом вспомнил».

Ему стало совестно, но про старика он продолжал думать по-доброму.

* * *

Поручик вновь и вновь пересекал матовый экран мувиолы, его сменяла сгрудившаяся погоня. Их поднятые стволы, казалось, упирались в Герасима. Камера панорамировала по лицам. Легастых, Синюшин, Никитин… Именно из-за этого куска гонял пробный дубль следователь. Просматривал, перематывал обратно, запускал снова. Федорчук сказал Герасиму, что именно так хотел он построить кадр гибели поручика: отдельно – залп, отдельно – падение. А когда начал снимать, увидел – плохо. Он даже объяснил Герасиму, почему плохо, но тот не совсем уловил нюансы режиссерского видения и поверил на слово, что окончательный вариант – гораздо лучше.

В кино сказать сразу, какой дубль войдет в фильм, какой останется в архиве – невозможно. И все же чувствовалось: актеры были уверены, что этот эпизод будут снимать еще, ведь не зря же убийца отложил свой выстрел. Дула карабинов небрежно выдыхали сероватые комки дыма, так же небрежно, как вскидывали оружие парни в промокших гимнастерках. Оружие не доносили до плеча, оно подпрыгивало на вытянутых руках, грозя оставить на долгое время синяки на скулах стрелявших. Выглядело это довольно лихо: стрельба на полном скаку с риском сверзнуться наземь. Но была в этой лихости и малозаметная рядовому зрителю фальшь. Попасть в цель при такой стрельбе почти невозможно.

Герасим раз за разом останавливал пленку, увеличивая до размеров экранчика изображения лиц стрелявших. Вот Сергей Легастых, мотнув головой, согнал со лба пряди ухоженных волос, эффектно выпалил, одной рукой подняв карабин, и заулыбался довольно, – получилось. А Паша Дружнов, похоже, к этому дублю так измотался, что выстрелил, даже не сделав вида, что целился: бабахнул – и ладно. Наверное, он по неопытности сбил себе ягодицы – на скаку он подольше старался устоять на стременах, а когда опускался в седло, лицо его напрягалось и выворачивалась вперед нижняя губа. Пожалуй, только Виктор Никитин не халтурил. Осадил коня, прищурил, следя за уходящей целью, левый глаз, выстрелил, передернул затвор, снова выстрелил и послал коня вперед. Но ведь он сам говорил, что «выкладываться» в пробном дубле – это против его характера?

А Карабанов, о котором Герасим последнее время думал все чаще, выстрелил с ходу, вытянув вперед двумя руками револьвер – как шериф в американском вестерне. Герасиму показалось, что когда револьвер подпрыгнул от отдачи, лицо Роберта стало злым и довольным. Но в стоп-кадре ухмылка исчезала. Оставались лишь несколько складок на левой щеке. А при обычном просмотре выражение лица менялось слишком быстро.

* * *

ФЕДОРЧУК Михаил Михайлович, кинорежиссер, 50 лет, женат, трое детей.

Во время первой встречи Герасиму бросился в глаза «киношный» вид режиссера Федорчука: живописная небрежность в одежде, развинченность жестов, привычка при разговоре запускать руки в шевелюру. Теперь ему казалось, что он разговаривает с председателем колхоза, у которого во время уборочной разом встали все комбайны. Исчезло исходившее от режиссера впечатление стремительности, и стали заметны морщины через весь лоб и складки обвисшей кожи на скулах, раньше скрытые богатой мимикой; и непроглаженный пиджак демонстрировал не позволительное талантливому человеку пренебрежение условностями, а обыкновенную неряшливость.

– Все к черту, – говорил он, затягиваясь из затейливой трубки, – гибель Гурьева, арест Никитина, при обработке два куска в брак ушли, теперь вот без винтовок остался.

– Почему без винтовок? – насторожился Кирпичников.

Начиная следствие, он поддался режиссерским уговорам, оставил ему два негодных карабина. А теперь, после очередной Васиной находки, решил эту ошибку исправить и в лагерь киногруппы пришел именно для того, чтобы эти карабины забрать: пусть эксперты скажут, стреляли из них или нет.

– Да есть у нас эпизод, где Цирульницкий – его Потапов играет – на тачанке уходит от погони. И дьявол его дернул потренироваться во время перерыва. Он лошади-то до нашего фильма не видел. Так, натаскался немного. Запряг, потрюхал, кто-то выскочил на дорогу, остановиться он не сумел, свернул, а там винтовки в козлах стояли. Так он груженой тачанкой им прямо по стволам и угадал. Шесть блинов. Два не очень-то жалко – это те «чурбаны», знаете, да? А остальные… Теперь всем дам по ножу и по доске: хочешь сниматься – мастери себе винтовку. – Федорчук улыбнулся своей шутке, но только чуть-чуть. – Да разве в карабинах дело! Все к черту. – Режиссер неожиданно закинул ногу и ловко выбил пепел из трубки о каблук. – Герасим Петрович, вы уверены, что убил Никитин? Этот арест для нас полная неожиданность.

– Арест неожиданность? – вскричал Герасим. – А убийство по графику произошло? – Потом сообразив, что сердиться не на кого, спокойно ответил: – Никитин не арестован, а задержан. На период следствия. А быть уверенным в виновности я имею право только после суда.

– Да-да, – вяло согласился Федорчук. – Вы правы. Только никак не могу про Витю думать, что он человека убил.

– А про кого можете думать? Из своих актеров?

– Да господь с вами! Стал бы я с таким человеком работать!

– Михаил Михайлович, – между прочим спросил Герасим, – а кто это там Потапову под колеса вылез? – он и сам еще не знал, зачем это ему надо, просто так спросил. История с карабинами скорее всего была очередной несчастливой случайностью. Потапов не убивал наверняка, в этом Герасим был уверен.

– Тоже из ваших знакомцев – Роберт Иванович. Всегда такой осмотрительный и осторожный, а тут… Хотя после этой истории мы все стали немного ненормальными.

– Знаете, Михаил Михайлович, я вас совсем разоружу. Я и револьвер Карабанова тоже прихвачу.

– Вот эту утрату я переживу. Все «стреляющие» кадры с Карабановым уже отсняты. После «погони» – того эпизода – револьвер этот ни разу не выдавался. Роберт вначале протестовал, глупо, мол, с кобурой, тряпками набитой, играть. Но у моего директора золотое правило: береженого бог бережет.

– Всего доброго, – поднялся с бревна, на котором они сидели, Герасим.

– Лучше пожелайте: «Ничего плохого», – грустно отшутился режиссер.

* * *

НИКИТИН Виктор Андреевич, актер театра оперетты, 25 лет, разведен.

Дружнов и Легастых, видимо, ни при чем. Герасим допросил их еще раз, чтобы убедиться в этом. До съемок с Гурьевым знакомы не были, на съемках почти не общались. «Хорошо бы, – подумал Герасим, – если бы на преступника можно было выйти методом исключений: все невиновные отпали, и уж тогда начинаем собирать улики». Он знал, что так не будет, и что в кругу подозреваемых не раз еще окажутся люди непричастные, но все-таки хотел этого.

Привели Никитина, и Герасим задал первый вопрос. Без «подковырки», не для того, чтобы притупить бдительность подозреваемого, ему действительно хотелось это узнать:

– Вам «Белое солнце пустыни» нравится?

Никитин не удивился, он смирился с тем, что ему будут теперь задавать разные вопросы.

– Это же классика!

– И вы бы тоже хотели сняться в чем-либо похожем? Мне рассказывали, как вы с Дружновым целое представление устраивали.

– А вы бы хотели… найти Янтарную комнату? Или ее ищет не ваше ведомство? – И вновь тихо и печально: – Конечно, я хотел бы сняться в чем-нибудь подобном. Не по содержанию только – по уровню. А то, что мы с Пашкой по крышам поскакали – так, ерунда. У нас фильм ведь не приключенческий, трюков нет почти. Но по сюжету есть несколько эпизодов, где… Ну, не приключения, а острые такие моменты у наших персонажей бывают. Это не показывается даже, а называется. То есть сидят красноармейцы у костра и спрашивают меня – то есть героя моего: «Как же ты от белых-то утек?», – а он, продолжая наворачивать кашу, объясняет скромно так – я, мол, по стропилам перебежал до окна, выскочил на крышу, и так далее. Этот эпизод мы быстро сняли. Но, понимаете, меня заело-таки: а смог бы я, такой вот, в секции обученный, откормленный, все это сделать? Вот мы и попробовали.

– Ну и как?

– Бегать смог. Но как бы было, если б в меня стреляли – кто знает?

– Виктор Андреевич, ходят слухи – вы уж простите за такой источник – что вы сватались к Алле Дмитриевне. Это так?

– Так.

– Она вам отказала?

– Можно считать так.

– А можно и по-другому?

Никитин усмехнулся:

– Нет, давайте не будем считать по-другому. Она мне отказала.

– А почему?

– Господи, да мы же все в прошлый раз выяснили: она любит Гурьева.

– Но ведь с Гурьевым не получилось ничего. А семьей все-таки обзаводиться надо.

– У Аллы Дмитриевны принцип: «Dum spiro – spero». Это по-латыни: «Пока дышу – надеюсь».

– Красивый принцип, – отметил Герасим. К сожалению, в него внесли коррективы. Надежды иссякли, когда перестал дышать Константин Гурьев.

* * *

КАРАБАНОВ Роберт Иванович, актер драматического театра, 32 года, женат, дочери два года.

Герасим прикрыл за собой дверь. Словно комок липкой грязи, попавшей в лицо, ослепила его темнота. Темнота городского вечера растрепана, растаскана на лоскуты уличными фонарями, рекламами, горящими окнами, фарами автомобилей. И потому она неуловима, поймать, ощутить вечернюю темноту – не мрак пустырей и заросших кустарником дворов, а ту темноту, в которую, постепенно концентрируясь, переходят сумерки – практически невозможно. Горожанин и не помнит уже, что бывает такая темнота. Глаза пообвыкли, и Герасим пошел тропкой вдоль села. Он решил, что все же имеет право на небольшую прогулку. Но дело не отпускало его. Он не мог забыть, что прошло уже три дня следствия, а у него нет еще даже относительно приличной версии. Два дня ушли на разговоры. Их ведь и допросами назвать нельзя – допрашиваемые ухитрялись свернуть с намеченной следователем темы, улизнуть от ответа на самые важные вопросы или, наоборот, извергнуть на Герасима поток совершенно неинтересных подробностей. Прямо совестно начинать протокол стандартной фразой: «По существу заданных вопросов гражданин имярек сообщил…» И вот теперь – тупик. Самое печальное – неизвестно, что же делать дальше. Продолжать допросы – кого? Искать – что?

«Похоже, – думал Герасим, – в городе кое-кто еще не потерял надежду, что это несчастный случай. Поэтому и киногруппа вещи не пакует, и меня не слишком дергают». Но он прекрасно понимал, что еще день-два, и ему на подмогу, а практически – на смену пришлют опытных товарищей. Снимут с другого дела, а сюда пришлют. «А может, я просто бездарь? И нечего мне делать в прокуратуре?» – как Герасим ни защищался, эта мысль все же заползла в голову. Но он справился с ней. Довольно рефлексировать, решил он. Есть дело, и независимо от того, бездарь я или мистер Холмс, я обязан довести его до конца. И чтобы окончательно взять себя в руки, он перелистал в памяти те дела, в раскрытии которых ему пришлось участвовать. И подумал, что раз тогда он справлялся с ними неплохо, то должен найти выход и сейчас. Тут он в очередной раз споткнулся, посчитав тень от булыжника колдобиной. Или размышлять, или гулять, решил Герасим, но уходить с улицы, от звезд размером с пятак, от размеренных песен кузнечиков не хотелось. И следователь сел на скамеечку у ближайшего дома.

Он снова припомнил все, что удалось выяснить из допросов, бесед, обысков, материалов экспертиз. Негусто. Ничего нового пока не было и у бригады уголовного розыска. Герасим сильно подозревал, что бригаду сформировали отнюдь не из лучших сил райотдела. Когда в милицию сообщили о ЧП на съемках, там только-только приняли к производству дело о лесном пожаре, как раз в ночь перед убийством спалившем рощицу вековых елей. Для небольшого райотдела – почти преступление века. Наверное, лучших туда и бросили, – думал Герасим. Хотя кто его знает. Во всяком случае, «его» опер ему не понравился: совсем немолодой капитан, явно дослуживающий до пенсии, он при встречах громко сопел, промокал платком сплюснутый, с рубцом от тесной фуражки лоб и охотно говорил о том, что будет делать: «Мы вот тут думаем еще с одной гражданкой повидаться». О том, как его планы воплощаются, рассказывал несколько однообразно: «Работаем. Пока ничего нет, но кое-что мы сообразили». Впрочем, рассудил по справедливости Герасим, здесь дела для угро в общем-то нет. Все зависит от него самого. А он пока не на высоте.

Против Никитина улик не добавилось, и Герасим уже признался себе, что, видимо, поторопился с его задержанием. Оставшиеся карабины изуродовал Потапов, и это еще один гол в его ворота. Впрочем, здесь не обошлось без Карабанова. А топить коллегу Карабанова уважаемый Юрий Степанович начал по-топорному. И вообще. Н-да. Но и с Карабановым нет вчерашней ясности. Ребята в городе раскопали, что это – тип весьма сомнительный. То есть криминального ничего, но отсвечивают на фоне его многочисленных героев с правильными словами те изрядные гадости, которыми реальная жизнь Роберта Ивановича оказалась не бедна. То, еще студентом, подружился со слишком любознательным иностранцем. Иностранца выслали, а Роберт отделался внушением. Очень сильно, говорят, каялся. Как-то раз пришлось режиссеру театра вытаскивать его из истории после какого-то ресторанного скандала. Вытащил. Доказал, что скандалил не Карабанов (все вокруг, но не он), что был он в этой компании случайно, и вообще, Роберт Иванович не употребляет. А с год назад в театре интригу затеял, чтобы главную роль перехватить. Так все провернул, что конкурент с инфарктом в больницу отправился. И, кстати, именно Гурьев всю его комбинацию разрушил. И на собрании именно он Карабанова отшлепал. Это собрание до сих пор помнят. Роберт Иванович тогда горячо всех заверил, что его лукавый попутал, что он раскаивается и больше не будет. Но в труппе он тогда удержался еле-еле. Правда, с тех пор за ним вроде бы ничего не водилось. Недаром его без долгих споров включили в фестивальную делегацию. И в провинции ему, говорят, недолго прозябать осталось – в столичный театр пригласили. Нет, ему сейчас не то что преступления – перехода улицы в неположенном месте остерегаться надо. А главное – у него был «Смит-Вессон» калибра 10,67 миллиметра.