Текст книги "Поиск-84: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Щеглов

Соавторы: Михаил Шаламов,Олег Иванов,Александр Ефремов,Б. Рощин,Ефрем Акулов,Лев Докторов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Глава двенадцатая

Степан стал часто отлучаться из землянки без спроса отца, за что старик откровенно злился на него, долго и нудно читал ему нотации, угрожал, урезонивал. Но удержать его возле себя, как в первую зиму подземного существования, он не мог. Лесные поляны изобиловали земляникой, но за все лето Степан не принес отцу ни единой ягоды. Потом пошла малина. Но не нашивал он отцу и малины. Целыми днями просиживал он в кустах возле больших дорог, смотрел на проходящий мимо транспорт, жадно слушал говор спешащих куда-то людей. Забрела ему в голову нелегкая, но цепкая мысль, от которой он не находил себе места. Ничего не говорил он об этом отцу, знал – помешает старик осуществить задумку. Как и в те молодые годы, сердце его терзала Клава. И он заподумывал навестить ее.

Тревога заревою судьбу и за судьбу Клавы окончательно извела его. Все чаще он терялся в догадках, не знал, как ему поступить со своей тяжбой. В мыслях беседовал с женой: «Не подпустила ли ты, Клаша, к сердцу своему кого-либо, али все еще ждешь меня?» Но не получал ответа и злился на себя, за робость свою злился.

Однажды, когда Крутояры погрузились в густые сумерки, Степан задворками пробрался в ограду отцовского хозяйства. Подкрался и ревниво стал наблюдать из темноты в кухонное окно. В хорошо освещенной избе стояла тишина. За кухонным столом сидели его дочери – Люда и Наташа. Умытые и одетые, как отметил для себя Степан, с большим вниманием. Личики утомленные, в косичках – голубенькие бантики. От еды, поставленной на стол, девочки отказались: сон брал верх над ними. Выпили по кружке молока без хлеба, хотя хлеб лежал на столе добрый, ушли в боковушку спать. А Клавдия еще хлопотала возле печи: укладывала дрова, мыла посуду, чистила картошку к утру. И была она в двух метрах от Степана.

На стене, рядом с часами-ходиками, в простенькой самодельной рамке Степан увидел свой портрет, возле которого был приколот букетик полевых цветов.

Сердце Степана заколотилось гулко. «Помнит, ждет».

Управившись с делами возле печи, Клавдия прошла в большую половину избы, подготовила на утро девочкам чистые носочки, теплые кофточки, мельком просмотрела районную газету, сладко потянулась и пошла укладываться в постель. На ходу, сбросив косынку и передник, стала расстегивать халат, обнажив при этом груди.

Степан для себя отметил: «Не изменилась моя Клаша! Суше разве стала». Занесенные над оконным стеклом пальцы опустились: сробел.

Возвращаясь за Кузяшкино болото, он рассуждал с собой: «Девочкам, дочкам своим, медведей принесу – все утеха. И Клаше объявлюсь. Любит – не выдаст. И будет у нас с ней развеселое житье – тайные встречи и пылкие лобзания. Что плохого в этом? Жена ведь она мне, законная. Шанежками, молочком покормит когда…»

Через неделю он принес фигурки двух медведей и оставил их у входных дверей в сени. И подследил такую картину: по субботним вечерам Клавдия топит баню на своем огороде. Первой согнать жар-первач обычно ходит одинокая и уже немолодая женщина, вдова солдата, Устинья Прохоровна. После нее, минут через сорок, в баню отправляется Клавдия с девочками. Младших женщины моют вместе, наскоро, и Клавдия отправляет их домой первыми. Затем уходит Устинья. Клавдия кончает банные хлопоты последней.

Эти наблюдения навели Степана на мысль: встретиться с женой в бане в то время, когда она останется одна.

В очередную субботу отец не пустил его разгуляться – расхворался. Еще через неделю, в субботу, с утра до вечера лил дождь, и Степан сам не пошел.

И все-таки выждал, улучил момент Степан. Все произошло так, как и задумал он: прокрался, в предбанник и, затаившись, стал ждать. Чем дольше было его томление, тем сильнее колотилось его сердце, от чего он вздыхал глубоко и часто. И вот распахнулась дверь, и на пороге была она. Степан шагнул к ней с выброшенными вперед руками, да так и замер с полуоткрытым ртом: окончательно и бесповоротно потерялись приготовленные слова.

Клавдия, как только увидела мужа, зашлась сердцем и уронила к ногам сверток белья; словно смертельно обиженная девочка, часто-часто зашмыгала она носом. И, как была полуодетая, неприбранная, прокаленная банным паром, грохнулась на грудь мужа и крепко прижала его к себе. Только и вырвалось помимо ее воли:

– Степушка, родной мой!

Пахло от Клавдии яблоками и свежей ржаной соломой. Когда схлынула крутая волна озноба, Степан услышал, как жадно и упорно, в один такт, выговаривают их сердца: «Жить! Жить! Жить!»

Глава тринадцатая

За Иволгой кричали коростели и весело нащелкивали соловьи. Запах тмина и укропа, цветущих луговых трав першил в горле горьковатой пряностью. За дальними увалами занималась заря.

Они – муж и жена – сидели и сидели в предбаннике, забыв о том, как коротки летние ночи. Обо всем было переговорено. Клавдия уже не прижималась к своему Степану: в душу ее запал и ширился холодок от предчувствия недоброго. И Степан словно со стороны смотрел на себя и не узнавал. И понимал: не оплаченным, не своим счастьем пользуется он, что не здесь его место в этот вечер, раз другие отвели беду от его семейного порога, что пришел он сюда на все готовое, что дома он, да не имеет права называться хозяином.

Где-то в стороне дальнего шихана заря сошлась с зарей; над Иволгой клубился белесый сырой туман, медленно, но плотно обволакивая прибрежные кусты; перекликались разноголосые петухи; на перекате меж крутых берегов переговаривалась вода.

Долго и утомительно рассказывал Степан своей жене о себе, рассказывал и ждал ее сострадания. Знал, предвидел, сердцем чувствовал: только от нее может прийти к нему облегчение. А Клавдия уже не раз делала попытку высвободить руку из руки мужа. Подняла связку белья и совсем неожиданно для себя сказала:

– Не ходи сюда боле. Одной куда милее, чем так-то, по-воровски… Обвыклась ведь я.

От этих слов захолонуло сердце Степана, захолонуло и оборвалось. Однако все еще продолжал он сжимать ее руку, словно боялся: выпустит и упорхнет она от него навсегда, а с нею – и вся его жизнь. И Клавдии было понятно его состояние. Говорила и не говорила, а размышляла вслух:

– Испугался он!.. Юбку бы надел, баба… худоба этакая! Надо было мне самой на фронт отправиться, а тебя тут оставить. Может, отличился бы с бабами-то. О семье надо было думать.

– Пойми, – прервал ее Степан, – танки нас утюжили, людей на гусеницы наматывало. Жуть ведь что творилось!

– Так тебе и поверю – «наматывало». Уж лучше бы намотало, чем так-то вот, вором ходить по земле.

– Пошла ты к… – Степан рывком поднялся и отбросил руку жены. – Героя из себя строишь, прости бог! Мне, может, лучше смерть было принять? Поглите-ко, не верит!

Клавдия на шаг отступила от Степана. Всего на один шаг, но этим было сказано многое. Теперь они стояли друг против друга на расстоянии двух вытянутых рук. Губы ее были жестко сомкнуты. Обиженным голосом, почти полушепотом заговорила:

– Героем меня назвал… Герой я или нет, а как ты, тягу с фронта не дала бы.

Все еще не преодолев в себе негодования, Степан взъелся:

– Все вы тут в героях ходите, не нюхамши пороха…

– Ой, Степка, – перебила его Клавдия, – тебе лучше сгинуть, скрозь землю провалиться, чем вот так мельтешиться да озлоблять народ.

– А ты, небось, еще раз замуж выскочишь? Теперя вон какие орлы едут с фронта. Вся грудь в золоте.

– Успокойся! Не надо замужеств мне теперь: дочки на руках.

Помолчала и стала вслух размышлять над словами мужа:

– Героем меня назвал. А как, по-твоему, рассудить? Ночь-полночь поднималась и шла на ферму. Одна телят сторожила. Волки ведь совсем одолевали. Один раз меня-то чуть не растерзали. Совсем прижали к стене. Не помню, как в руках оглобля оказалась, не знаю, откуда силы во мне взялись. И оглоблей этой, не знаю, отбилась бы ли, если бы народ не прибежал. Говорят, благим матом орала на всю деревню. Вот… орала, а не убежала. И на следующую ночь опять волки приходили, а я догадалась, колоколец с собой прихватила да спички. Ферму-то ведь чуть не спалила. Ну, а потом нам ружье выдали.

У тети Паши на дежурстве раз так-то было. Волки через крышу пробрались в конюшню и враз восемнадцать телят порешили. Так она, бедная, с горюшка чуть с ума не сошла. Той же ночью с фермы домой шла и на нее волк набросился. Все позади бежал, она и думала: собака какая. Хотел ей горло перервать, а она в шали была, так не смог. Тетя Паша изловчилась и за язык его ухватила. Ухватила и к дому привела. Палкой всю башку поганому измолотила. Вот и гляди, какие мы!

Степан не дослушал.

– Неужто от сердца тупым ножом мужа своего, Клава? Ведь одного же курня ягоды…

– Одного.

– Тогда чего ж ты так-то со мной? Ведь и любовь тоже была.

– А того… И на одном курню ягодки разные бывают. До одной дотронуться нельзя – опадет, а другая зеленец зеленцом до самых заморозков, или на сторожке засохла. Вот и думай теперь. Так-то, Степа. Пошла я, уже и печь затапливать время.

Потайной волчьей тропой брел Степан в то утро в свое логово за Кузяшкиным болотом. Брел, как после хмельного пира, на котором нароком обнесли его чаркой и оговорили.

Глава четырнадцатая

Грозовые, обагренные догорающими лучами солнца тучи со страшной скоростью двигались в сторону Крутояр, обложив все небо. Издали, из-за туч, доносились глухие рычащие раскаты грома. Потянуло прохладой. На отлогом плоскогорье за Иволгой по пшеничному полю чередой заходили высокие зеленые волны; на огородах били поклоны земле выбросившие цвет подсолнухи; над домами беспокойно, порывисто шумели тополя. И вот дорожную пыль стремительно и яро прострелили редкие, но тяжеловесные капли дождя. После их падения ветер поутих, и в это время, словно спохватившись, вспомнив о своем назначении, дождь неистово принялся охаживать землю, крыши домов, крапиву возле изгороди тугими прозрачными жгутами.

Необычная, странная тишина и ранние предгрозовые сумерки в этот день подкупили пастухов: скотину они пригнали рано. Под дождем стадо брело торопливо, но растерянно. Телята и овцы забредали в чужие дворы. За отбившейся от стада, очумевшей от грозы скотиной во весь дух по грязи и лужам носились ребятишки и задорно кричали.

Дождь, однако, кончился внезапно. Вослед поспешающей на север туче огненным краешком глянуло умытое и оттого ослепительно яркое солнце, словно извещая всех: «Здесь я, радуйтесь!»

Запахло мокрой землей, потревоженной крапивой и парным молоком.

Идя с поля в этот вечер, Клавдия приметила по середине улицы четкий след легковой машины, и сердце ее дрогнуло. «Не ко мне ли! Уж не о Степане ли недобрая весть пожаловала?» Остановилась. Хотела свернуть к мосту через Иволгу и от околицы своим огородом подойти к дому, но, как говорят, любопытство всегда сильнее страха. Этому свойству своей натуры и последовала Клавдия Леонтьевна Сволина.

Когда повернула из проулка, увидела: легковая машина стоит напротив ворот ее дома. Рядом – двое в зеленых плащах строгого военного покроя и в фуражках с высокими малиновыми околышами. Попереминалась Клавдия, подыбала на одном месте и решительно пошла вперед: «Будь что будет!»

Едва подошла к калитке, как навстречу ей широкими шагами направился один из военных, который был выше ростом, лицом смуглее своего товарища и намного старше.

– Вы и есть Клавдия Леонтьевна? – весело проговорил он и первым подал Клавдии большую сильную руку. – Давайте знакомиться: оперуполномоченный НКВД Константинов, Степан Григорьевич. А это – мой подопечный, сержант Ступняк.

Клавдия стояла перед ним с потупленными глазами, маленькая, но собранная и статная. В своей будничной легкой одежонке она напоминала девочку-подростка. Помялась, но не нашлась ответить приветом. Губы ее дрогнули, голос пропал. Краска смущения залила лицо.

Человек в военном не торопил ее. Он достал из портфеля деревянную фигурку медведя и, повертев ее в руках, извинительным тоном спросил:

– Не ваш ли мишутка? Чуть не наехали. Благодарите шофера – вовремя нажал на тормоза.

Увидев знакомую безделушку, Клавдия оживилась и обеими руками потянулась к ней.

– Дочушки, должно, выволокли… Такие они у меня: где поиграют, там свои игрушки и оставят. Как же вы имя-то мое узнали?

– Сорока на хвосте принесла, – пошутил капитан. – Соседей поспрашивали. И они то же толмят – ваш медведь. Да и мы так подумали: раз напротив вашего двора находка – ничья, как ваша.

– Спасибо вам, – просияла Клавдия, принимая фигурку в свои руки. – Парочка таких-то у нас. Какой-то прохожий оставил на крыльце.

Клавдия считала разговор законченным, откланялась военным и хотела было коснуться рукой дверцы в калитку, но тот, высокий, что назвал себя капитаном Константиновым, Попросил ее подойти к нему. Сказал:

– Извините, Клавдия Леонтьевна, но у нас имеется разрешение на осмотр вашего хозяйства. Вот документ, заверенный прокурором. Надеюсь, не требуется объяснять ситуацию?

Понурив голову, Клавдия молча пропустила военных вперед и, открыв входную дверь в сени, обмерла: на скамейке у стенки по-прежнему стояли рядышком фигурки двух медведей, как капли воды похожие на третьего «пришельца».

– Попрошу вас, – сказал военный, – и этого мишутку поставить рядом со своими сородичами.

Клавдия послушно исполнила его просьбу, недоумевая в чем дело.

Вошли в избу. Капитан Константинов все так же буднично сообщил:

– Удостоверьтесь в наших личностях. Вот документы. Догадываетесь, что привело нас в ваш дом?

Клавдия отрицательно повела головой:

– Смутно. Очень смутно! – В документы смотреть не стала.

– Разыскивается ваш муж, Сволин Степан Дементьевич, дезертировавший с Украинского фронта весной прошлого года. Вам, надеюсь, известно об этом? Он встречался с вами? Где он теперь?

– Как палкой по голове… – туманно ответила Клавдия и бессильно опустилась на скамью возле печи. – Моей вины нет в том, что Степан бросил ружье. Не поучала я его идти на такое.

– О чем беседовал он с вами, где скрывается?

Клавдия молчала. А капитан все говорил:

– Нам кажется, что тут просматривается прямая связь… то бишь все мишутки – дело рук одного и того же резчика. Вашего мужа. Для пущей достоверности предоставим возможность экспертам подтвердить наши предположения. Третий мишутка нами привезен из Усгоры. Там ваш муж нынешней весной продал несколько таких экземпляров. И то, что он принес свои поделки в дар дочерям, нам небезызвестно. Так что давайте начистоту – будем называть вещи своими именами.

Залившись краской смущения, Клавдия бессвязно, виновато проговорила, глядя куда-то под ноги военным:

– Не поучала я его бросить ружье. Был он здесь, да не уважила.

Люди в зеленых плащах осмотрели сеновал, амбар, заглянули в погреб, в баню, спустились в подполье… На одну минутку присели на крыльце и, попросив хозяйку дома завернуть всех трех мишуток в газету, со свертком подались к машине. Пообещали через две недели встретиться снова и попросили «по-серьезному подумать о себе и о дочках».

Через неделю после визита военных уже в потемках Клавдии приспичило заглянуть в баню: остались там платьица девочек, не выполосканные на ночь. Только переступила порог предбанника, разглядела в темноте человека. Не, испугалась она, не закричала, а по-домашнему вполголоса спросила:

– Ты, Степа?

– Степа, да не тот, к которому прилетела ты, касаточка.

Клавдия узнала голос: он принадлежал капитану Константинову. Не растерялась: прошла в баню, взяла белье и, намереваясь переступить порог, задержалась, выпалила что на языке завязалось:

– Было же вам сказано, Степан Григорьевич: не уважила я Степку, не придет боле. Так чего тут торчать-то?

Капитан Константинов попросил ее тотчас же идти и укладываться спать, а сам остался в предбаннике.

Минуло две недели, часов в одиннадцать утра машина с военными снова прокатилась по Крутоярам и притормозила возле правления колхоза. Клавдия в то время была на ферме, и машины она не могла видеть, но с утра покалывание в сердце постоянно напоминало ей о предстоящей новой встрече с капитаном Константиновым.

В двенадцатом часу дня на ферму верхом завернул бригадир полеводческой бригады Дмитрий Попов. Он подозвал Клавдию и сказал с закавыкой:

– На волков облава готуется, так тебя, Клавдия, в загонщики упрашивать хотят. Отправляйся тотчас в правление. И еще вот что: велено, чтобы туда же шли твои соседи – Потехин, Устинья, Горбуновы оба-два и ночной сторож Анисим Коржиков. Так ты заверни по пути к Потехину и Устинье. Упреди их. Да пусть поторопятся.

Клавдия тем же часом ушла домой, переоделась в свое девичье платье из штапеля, покрутилась возле зеркала, повязывая косынку, и решительно вышла на улицу.

В правлении «при закрытых дверях» шел опрос крутоярцев, но Клавдии относительно неплохо слышен был густой и сильный голос капитана Константинова. На скрипучих стульях рядом с нею и поодаль сидели конюх Захар Пантелеев с женой, кузнечиха Мария Сидоровна, вдова Татьяна Нестерова и еще баб шесть из ближних хуторов. Потехин и Устинья пришли вместе, последними. Потехин дышал шумно, словно ношу не по своим силам вынес в гору. Отдышался, откашлялся в кулак, крякнул и, ни к кому не обращаясь, с дрожью в голосе проговорил:

– Кобели бродячие, сколь народу от дел оторвали!

И Клавдия не могла сообразить – в чей адрес посылает проклятия витиеватый Потехин. Да и не было времени на размышления, так как за дверью бойкий голос мельничихи Сурцевой резонно и убедительно повествовал о похождениях Степана на хуторах и мельнице. Несколько раз она настойчиво повторяла одну и ту же фразу:

– Мы встренулись с ним, товарищ начальник, нос в нос. Ведь он, окаянный, порешить меня мог, беззащитную бабу. Рядом топор лежал!

Сторож колхозного склада Анисим Коржиков отвечал на вопросы капитана глухим надтреснутым голосом:

– Лонешней осенью черемуху бруснуть ходил я на Винокур. Подошел к кусту, вижу: человек, присемши под черемухой, затаился. Всмотрелся я: он, Степка Сволин. Башка косматая, как у водяного. На ватнике ни одной пуговицы, без шапки. Как теперя перед глазами стоит.

– Ну, а что потом? – спросил капитан.

– А что потом? Поднялся он и в лес ушел, допрежь попросил хлеба принести ему и оставить под той черемухой. Принес и оставил, куда денешься?

– Почему вы об этом не сообщили нам? Теперь вы будете привлекаться как соучастник преступника.

– Вы бы на моем месте сообщили? Стали бы беду на свою голову кликать? – встречными вопросами осыпал капитана Коржиков. – Придет ночью и порешит. Что стоит бродяге спичку зажженную на сеновал швырнуть?

Вызвали Устинью Прохоровну.

– Вы тесно связаны с Клавдией Леонтьевной? – был первый вопрос капитана.

– Связана, но не по родству, а из добрососедских отношений.

– Пожалуйста, охарактеризуйте ее. Нас, понимаете, интересует вот какая незадача… Не могла ли Клавдия письмами своими сманить мужа домой? Она ведь женщина, к тому же детная и еще молодая. Не был ли у вас с нею разговор на этот счет?

Большими выразительными глазами Устинья Прохоровна долго смотрела на капитана, не зная, с какого слова начать ответ. Наконец, большой увесистый кулак свой возложила на стол. Откашлялась.

– Сказать вам грубыми словами – осерчаете, а интеллигентности не имею, не в городе век свой прожила. Так вот вам мой ответ: его, кобеля трясучего, ловите и судите как знаете, а Клашку мы в обиду не дадим. И вы, товарищ военный, не подъезжайте ко мне на немазаной. Шибко скрипу много. Душе тошно. За Клашку всем миром горой встанем! Когда вон телята на ферме начали подыхать, так кто, как не она, на санках домой их возила, из всего своего болтушку им варила. И всех на ноги поставила! А когда в «районке» пропечатали, что раненым бойцам кровь требуется, так Клавка на ферме подменилась и удула в Усгору, кровь сдала и той же ночью домой возвернулась. А ведь у нее – дети. Мы тут тем и выжили: друг друга всем миром из беды вызволяли.

Она говорила еще что-то много и горячо, сглатывая словах нахлынувшими слезами.

Дольше всех допрос снимался с Потехина. Но что он говорил, Клавдии было невдомек. Когда открывалась дверь, урывками она видела: Потехин дает показания письменно. Когда кончил писать и подал свой лист капитану, тот, бегая глазами по писанине, затакал:

– Так, так, так! Усматривается ясность… Значит и старик Сволин здесь обитается? Вот это – чуден Днепр при луне! А ведь ищем его уже который год. Ловок старый лис! А Кустов, кто он?

Потехин нагнулся через стол и полушепотом долго разъяснял капитану, а тот все записывал и удовлетворенно качал головой.

Пригласили войти Клавдию.

Вошла. Кивком головы ответила на приветствие капитана и села на крайний стул около окна. Сразу зарумянилась до корней волос.

Капитан посмотрел на нее веселыми и какими-то особенно просветленными глазами. В уголках губ его затеплилась улыбка. В это время мимо Клавдии вразвалочку прошел к выходу Потехин. Она не могла не заметить: красное одутловатое лицо его смеялось вызывающе и нагло. Глядя на его взлохмаченные седые волосы, думала: «По-доброму ли, Агафон Григорьевич, нажита твоя седина?»

А капитан торопил:

– К столу, к столу, Клавдия Леонтьевна! Не кричать же мне на всю деревню.

С опущенными виноватыми глазами Клавдия подошла и села возле стола напротив капитана. Пока он что-то писал, она все время теребила кончики косынки и прикладывала их к своим глазам. Грудь ее волнами поднималась и опускалась.

– Нет, это не та Клавдия, которую мне нарисовали тут, – не отрываясь от бумаг, говорил капитан. – Та оглоблей от волков отбивалась, с телятами колхозными, как с детьми, нянчилась, голодная и холодная сутками, не спала, хлеб колхозный спасала, фронт кормила… А эта – слово не вымолвит.

Капитан кончил писать, уставился на Клавдию. Глаза его спрашивали: «Не приходил Степан?»

Кусала губы. Нервничала. Спросила и не узнала своего голоса:

– Что же теперь будет Степану? Неужто расстрел?

– Расстрела может и не быть, – совершенно спокойно ответил капитан. – Но уверяю вас: нет такой молитвы, которой можно было бы замолить дезертирство с фронта.

– Неужто трусость – та же измена Родине? Неужто законы самой гуманной в мире страны равно карают за это?

– Ну прорвало, ну понесло! – успел вставить капитан.

Клавдия продолжала осаждать его новыми вопросами:

– Если Родину мы называем матерью, то может ли мать за один проступок лишить жизни своего сына? Неужто проступившийся не имеет права искупить свою вину потом лица, кровью, в конце концов?

– Все возможно. – Капитан поднялся и стал укладывать свои бумаги в портфель. Он был совершенно спокоен, и это спокойствие его почему-то вселяло в Клавдию уверенность. При выходе из правления капитан осторожно взял Клавдию за локоток.

– Дезертирство с фронта и измена Родине – одно и то же, Клавдия Леонтьевна. Совершенно одно и то же! Но меры ответственности могут быть разными, в зависимости от обстоятельств. По части Степана я вам никаких справок не выдам, нет их у меня. На все ваши вопросы лучше ответят следственные органы. Давайте ждать. Да ведь и органам правосудия пойди-ка теперь докажи, что резец по дереву большого мастера в теперешнее послевоенное время нужнее винтовки бойца. Не доказать, нет, не доказать!

Теперь о вас. Понятно: больно вам выдать в руки правосудия мужа-дезертира, но уверяю вас, больнее будет, если укроете его. Совесть будет мучить вас, и мука эта будет пожизненной. К тому же люди, так или иначе укрывающие преступников, у нас квалифицируются как соучастники преступления, и для них существует особая статья. Помните это!

Уже возле машины сказал:

– С болью человек родится, с болью умирает. Нужно великое мужество, чтобы преодолеть в себе страх боли… Однако, видать, у Клавдии Леонтьевны ничего нет для нас по существу?

– Я все сказала тогда, ночью. В другом месте ищите его.

– В другом так в другом, – согласился капитан и предложил Клавдии:

– Садитесь, подвезем. По пути же ехать.

Клавдия не стала возражать.

Садясь в машину, она видела, с каким любопытством за ней следил Потехин, сидя на скамеечке возле дома напротив.