Текст книги "Поиск-84: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Щеглов

Соавторы: Михаил Шаламов,Олег Иванов,Александр Ефремов,Б. Рощин,Ефрем Акулов,Лев Докторов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

4

Первого января, как и было обещано, состоялся массовый забег семьи Краснопольских – Коростелевых и примкнувшего к ним Шатурова на лыжах. Нина, сразу взяв быстрый темп, ушла далеко вперед, за ней поспешил Глеб Евстигнеевич, у Гортензии же Каллистратовны что-то случилось с креплениями, и Петр вызвался их исправить. Таким образом, Георгий остался один. Шел он не быстро, не медленно, в среднем темпе. Шел он шел, шел он шел, вдыхая прекрасный зимний воздух, но внезапно, подчиняясь ожившему внутреннему голосу, свернул с накатанной лыжни и углубился в лес. Голос манил, звал за собой, Георгий усиленно работал палками, совершенно не думая, куда и зачем идет. Вскоре вышел он на проселочную дорогу и двинулся по ее обочине. А дорога привела в незнакомый поселок. Один дом прошел Георгий, второй, третий, прошел уже почти всю улицу и остановился по требованию внутреннего голоса напротив ничем не примечательного строения. Ничем, кроме латунной таблички на дверях, извещавшей всех и каждого, что живет здесь некто М. Преклонный.

Уже через мгновение наш герой звонил в щербатый дверной звонок.

Внутри раздались шаркающие шаги, что-то загремело, точно упало пустое ведро, и дверь открылась. Маленького роста, с глубоко запавшими глазками и серым пушком вокруг лысины, возник на пороге человек, подслеповато щурясь на Георгия.

– Могу я видеть Преклонного?

– Это я, – последовал ответ.

– Разрешите с вами побеседовать. Я из газеты. Моя фамилия – Шатуров.

– В нашей газете журналиста с такой фамилией нет.

– Я из Энска. Сюда приехал по делу Миртова. Вы, я знаю, о нем писали.

– Проходите, – проскрипел Преклонный и мигнул.

Миновав вслед за хозяином прихожую, Георгий оказался в маленькой комнатенке, единственную мебель которой составляли обеденный стол да стулья, по недоразумению именуемые венскими.

– Садитесь, – указав на один из них, проговорил Преклонный. – Вы разговаривали с Краснопольским.

– Почему вы так решили?

– Он знает мой адрес.

– Да, разговаривал, – Георгий уже ничему не удивлялся.

– Представляю…

– Простите, не понял.

– Представляю, что он про меня рассказал. Только это неправда. Точнее, не вся правда.

– Так расскажите мне всю, – на лице нашего героя возникло живейшее участие.

– И расскажу. Я все время молчал. А сейчас расскажу. Возьму и расскажу, – хозяин уродливой мебели подзадоривал самого себя. – Что мне молчать? Вовсе и не надо мне молчать.

– А вы и не молчите.

– А я и не буду. Ишь, какой хитрый! Он будет говорить, а я буду молчать. А я молчать не буду. Не на того напал. Не на того!

– Так говорите!

– Пенсия у меня теперь есть. Молчать мне незачем. Я все скажу.

– Так говорите!

– А я и говорю. Сейчас все говорят. Сейчас это можно. И зон вне критики нет. Да.

Даже невооруженным глазом было видно, что несмотря на столь решительные заявления, Преклонный отчаянно трусит. Нашему герою стоило больших трудов уговорить его перейти к существу дела. И наконец Преклонный заговорил…

…В сорок девятом году, трудясь на кафедре Краснопольского младшим научным сотрудником, попал он на ученый совет, обсуждавший теорию Миртова. Попал и был глубоко возмущен самой теорией, а пуще тем, что не все сотрудники института дали ей должный отпор. Ректор, например, даже под защиту взял. Мол, теория, конечно, сырая, есть неувязки, но в целом любопытная. А посему следует дать автору время на доработку, благо дорогостоящих экспериментов не требуется.

Вернувшись домой с ученого совета, М. Преклонный долго не мог заснуть. Жена-покойница зазывала его на супружеское ложе, но доблестный защитник чистоты науки не шел, сидя на кухне. Результатом ночного бдения и явилась статья, задуманная, однако, вовсе не статьей, а неким коллективным письмом на имя ректора. По светлой мысли автора, его должны были подписать все ученые мужи института. Однако на утро, пришедшее за бессонной ночью, М. Преклонный заколебался, ибо не мог решить: нести ли свой труд в первую очередь Краснопольскому, ближайшему своему начальнику и человеку в институте сильненькому, или же предварительно заручиться поддержкой и подписями других. Колебания, впрочем, быстро прошли, уступив место субординации. И он понес свое творение Краснопольскому. Тот выслушал объяснения молча, взгляд отворотив, чем привел младшего научного сотрудника в совершеннейшее душевное расстройство, однако из кабинета не выгнал и не накричал. Напротив, тихим голосом сообщил, что подумает, и просил письмо оставить до завтра. Преклонный так и поступил, а часа через три вызван был к декану и в спешном порядке отправлен в Свердловск для выяснения ряда научных вопросов. И лишь вернувшись назад, узнал он, что за время командировки успел стать автором трескучей статьи в областной газете. Не помедлив и часа, кинулся новоиспеченный журналист к Краснопольскому за разъяснением и сатисфакцией. Шеф встретил его приветливо, от разъяснений не уклонился, объяснив, что так будет лучше, что в факте опубликования никакого криминала нет, а есть лишь принципиальная позиция и радение во благо науки. В конце же разговора перешел на темы сугубо личные, хвалил своего подчиненного, прозрачно намекая на разнообразные блага, ждущие оного за ближайшим поворотом творческого пути.

Дальнейшие события разворачивались по известной Георгию схеме. С некоторыми, правда, дополнениями. Не один Миртов ушел из института, вслед за ним покинул кресло в своем кабинете и ректор: пенсия за выслугой лет, пенсия с торжественными проводами, с дарением каслинского литья Ермака Тимофеевича, пенсия с красивой датой на заднике сцены институтского актового зала. И речи были, и всеобщее умиление, и отмечание заслуг, а после рукопожатия и пожелания долгих лет. Но вот что еще свершилось в тот торжественно-меланхолический вечер: сунулся к бывшему ректору и М. Преклонный – за руку чтоб и от всей души. Однако не вышло. Оконфузился. Виновник торжества, руки за спину заложив, глядел мимо и вверх, пока рыцарь и доблестный паладин, бледнея и краснея от озарившей его догадки, пытался договорить заранее выученный экспромт. Не дослушал, повернулся и, размашисто шагая, двинулся прочь! Вот когда окончательно понял Преклонный, какую страшную и лихую шутку сыграл с ним Краснопольский. Понял и уже назавтра поспешил к соавтору – выручай! Однако новый ректор в глаза смотрел холодно, пальцами барабанить изволил и на слабый намек о совместной вине изобразил на лице непонимание и брезгливость. И сник рыцарь. Сник. Ушел подале, забился на кафедру и, смятый всеобщим остракизмом, затих. В последующие годы дослуживал по инерции и вышел на пенсию, покоя не обретя…

Вот и все, что узнал Георгий. Узнал, попрощался с хозяином уродливых стульев и поспешил удалиться. Отойдя от дома М. Преклонного, он остановился и долго дышал, выгоняя из легких гнусный запах помойки.

Тут-то его и окликнули. Навстречу катил Петр, размахивая руками.

– Во даешь! – орал он. – Заблудился? А на фига было с лыжни сходить? Я, как след увидел, сразу догадался и за тобой пошел. Канаем отсюда, жрать же хочется!

Никогда еще даже самые изящные словесные построения не звучали для Георгия столь сладостно. Он помчался к Петру, с силой отталкиваясь палками.

– Ну, ты могуч, – продолжал тот. – В трех соснах заблудился. Надо было обратно повернуть и вся недолга.

– Я не плутал, – Георгий восстановил дыхание. – Я тут по делу был. По делу Миртова. Знаешь, кто вон в том домике обитает?

– Откуда мне знать.

– Обитает там, между прочим, некто М. Преклонный.

Петр резко остановился.

– А, черт! Жаль, что меня не было. Морду бы ему набить!

– Не торопись! Преклонный – пешка. Пустяк. Если у тебя чешутся руки, есть другой адрес. Но там ты морду бить не станешь.

– Это почему же, – весь вид Петра говорил о готовности к немедленному рукоприкладству. – Не дотянусь, что ли? Живет далеко?

– Ближе, чем ты думаешь.

– Не понял!

Произойди встреча с Петром часа через полтора, через час хотя бы! – и дальнейший разговор был бы иным, без той излишней откровенности, что посетила внезапно нашего героя. Он бы и словом не обмолвился, жестом не выдал, глазом не моргнул – подождал бы до опубликования в газете! Но в ту минуту, сотрясаясь от мучавшей гадливости, поведал Георгий единственному своему слушателю о беседе с Преклонным. И не просто поведал, выболтал к тому же о своем тайном даре, о голосе внутреннем, выболтал, стараясь усугубить впечатление. Следует заметить, что голос ему в том не препятствовал, подлец!

Петр долго молчал.

– Дела, – протянул он наконец печально. – Дела… И что же ты решил?

– Буду снова разговаривать с Краснопольским. Только как это сделать один на один, без посторонних?

– Это не проблема. Я вечером увожу Гортензию – репетиция у них ночная в театре, заодно захвачу Нинку. Вот вы вдвоем и останетесь. Времени – вагон, – он снова помолчал. – Одно плохо, Нинка вроде бы к этому старому паскуднику привязана. Переживать будет.

– Зато она узнает правду об отце!

– Оно, конечно, так, – Петр вздохнул. – Но переживать все равно будет. Жалко ее. Да и тещу тоже. Она, знаешь, бабка ничего, если, конечно, разобраться…

– Зло должно быть наказано, Петр!

– Да я согласен… Ладно, что-нибудь придумаем…

С тем они и вернулись на дачу. Нина и профессор с женой были уже дома и весело приветствовали прибывших.

– Идите к теплу, – Глеб Евстигнеевич помахал рукой из прикаминниго кресла. – Погрейтесь. Заодно опишите свой анабасис.

– Да, да, голубчики, это так любопытно, – подала голос тетушка Тези. – А после сразу обедать. Надеюсь, вы проголодались.

Петр молча кивнул и отошел к окну. Скользнув по нему взглядом, Нина повернулась к Георгию.

– Мы без вас скучали. Рассказывайте же…

Заняв второе кресло у камина, Георгий поведал о страшных приключениях, о доблести Петра, что вырвал его из лап белого безмолвия, о трудностях пути назад… К концу рассказа смеялись все.

– Вы, однако, выдумщик, – погрозила пальчиком Гортензия Каллистратовна. – Просто новый Мюнхаузен…. А теперь за стол. Мне скоро уезжать.

И они сели обедать.

– Нет, нет, нет, – сказала Нина в ответ на предложение Петра о поездке в город – В кои-то веки у меня два свободных дня, а в городе набегут знакомые. Воля твоя, не поеду.

– Смирись, гордый человек, – пропела Гортензия Каллистратовна. – Чего хочет женщина – того хочет дьявол.

На этом ультрафеминистическом заявлении обеденный разговор, собственно, и был завершен.

Петр направился в гараж: «Жигули» до ума довести надо», Нина – на кухню: «Посуды – страшно даже начинать!», Гортензия Каллистратовна удалилась готовиться к ночной репетиции: «Сдача через два дня. Волнуюсь, как девчонка», а супруг ее отправился в кабинет: «Заходите, Георгий Александрович, поболтаем…»

Георгий поднялся к себе и лег. Он был уже совершенно спокоен, и единственное, что мучало – досадная откровенность с Петром. Как бы тот неосторожно не спугнул дичь. Георгий ощущал себя в эти минуты охотником в засаде…

Слышал он, как распахнулись двери гаража, как сытым голосом заурчал «Жигуль» и режиссер отбыла на подвиг во имя искусства. Слышал, как напевала что-то Нина, расправляясь с посудой, слышал и ее шаги по лестнице, а затем вдоль по коридору к себе в комнату. Все это слышал Георгий, фиксируя расстановку сил к началу охоты.

Он подождал еще минут двадцать, встал, тщательно оделся, спустись по винтовой лестнице, остановился у двери кабинета, и когда на стук из-за нее пророкотало: «Войдите», – переступил порог.

В комнате было несколько шкафов с книгами, большой старинный письменный стол, за которым сидел Глеб Евстигнеевич в куртке с бранденбурами и мягких домашних брюках. Окна были зашторены, и горел свет.

– А, вот и вы… Отдохнули? – голос профессора звучал любезно. Говоря так, он протянул руку и взял со стола толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете. – Я рассказывал вам о дневниках Миртова. Вот они. Почитайте. Здесь довольно подробно излагается его теория.

– Спасибо, – сказал Георгий. – Большое спасибо. Прочту обязательно, – он принял тетрадь и, постукивая ею о ладонь, добавил: – С большим интересом…

Георгий примеривался перед броском. На сей раз ему попался крупный зверь. Ловкий и сильный хищник. Такого нельзя только ранить, от станет беспощадным. Такого необходимо убивать первым же ударом.

– Я сегодня встречался с Преклонным. Он все рассказал. Вы не находите, что нам следует продолжить беседу о Миртове, пока мы одни?

Да, это был точный удар. Сухой голос, твердый взгляд, стоять вот так, нависая над откинувшимся в кресле противником.

– Не знаю, что он вам говорил, но уверен, что говорил ложь! – рыкнул смертельно раненный хищник. Поздно, Глеб Евстигнеевич. Поздно! Не убежать тебе. Никуда тебе не убежать!

– А я ему верю. Такое выдумать нельзя. К тому же мне легко будет установить истину, выяснив, как попала в редакцию статья о Миртове. У нас, газетчиков, хорошая память.

Блефовал Георгий. Блефовал смело, по-крупному. Повышал ставки. Ждал, когда сдадут нервы у противника и тот, горько гримасничая, бросит карты.

– Ничего ты не докажешь… мальчишка, – это была уже агония.

Поднялся Краснопольский с кресла, поднялся и шагнул. Шагнул, уже ничего не видя, уже пронзенный страшной болью, уже беспомощный. Шагнул и упал, мягко осел на пол, без стука, точно и костей в нем не было, точно размягчила их жуткая волна страха. Упал, но перед тем успел Георгий увидеть внутренним своим взглядом все, что пронеслось, как на чудовищно ускоренной киноленте, в голове поверженного противника.

…Ненавидел! Как он ненавидел этого выскочку, посягнувшего на святая святых – на его дар! На неслыханную, ни у кого более не существующую способность предвидеть будущее, слышать, пусть редко, чужие мысли. Благодаря этому дару, сокровищу этому потаенному, он ощущал себя исключением, единственным и неповторимым. Люди бледнели, когда он шутя, намеком, вскользь сообщал им самые их интимные помыслы. Дар помог ему выбрать правильную карьеру. Дар сделал его тем, кем он был, выделил его из средней массы. А теперь этот книжный червь, этот фанатик Викентий намеревался свести его с пьедестала, сделать таким, как все. Усреднить.

Но не бывать этому! Не бывать! Ибо голос уже подсказывает, что ничего у Викентия не получится, что на ученом совете его поднимут на смех! Ну вот, теперь можно и успокоиться. Теперь можно улыбнуться. Печально улыбнуться заблуждениям друга. Попытаться отговорить его от вынесения доклада на ученый совет, все равно не откажется. И на заседание прийти можно, и молчать, и покачивать головой – вот, мол, до чего доводят научные заблуждения… Нет, не выступать против. Это ни к чему, его добьют другие… Однако, что это? Ректор за продолжение исследований? Ректор – ферзь в игре, потаенный джокер. Но и это не страшно. Лезь, лезь, голубчик, в ловушку. В ней хватит места для двоих. Я знаю, на этом ты споткнешься. На этом ты попался. Хана тебе, ректор! Хана! Но внешне ни-ни. Только изумленно поднять брови. А теперь улыбнуться – ректор шутит. А в сущности неплохой был мужик. Неглупый. Но промашку все же допустил. А где же мой помощничек? Сморчок мой сладостный где? Во-о-он где, в последнем ряду. Ушки навострил. Востри, востри, милый, бледней от душевной тревоги, от горести за чистоту науки. Мы с тобой сыграем в эту игру! Еще как сыграем!.. Ну, вот и все, и кончено, и я – ректор!

…«Скорая» прибыла минут через пятнадцать. К этому времени Краснопольский, перенесенный на диван и укутанный клетчатым пледом, пришел в себя. Тусклый его взгляд с трудом миновав испуганное лицо Нины, нашел стоящего в углу Георгия и уперся в него.

Вошел врач. Молодой, розовощекий. Вошел, поигрывая чемоданом.

– Где больной? Где помыть руки? Ему уже лучше! Не волнуйтесь, сейчас мы вылечим вашего отца!

Георгий ретировался в свою комнату и сел там на кровать. Он выиграл схватку. Теперь можно и отдохнуть, подумать.

Значит, дар? Способности, которыми хотел наделить всех людей прекраснодушный Викентий Миртов, были у Краснопольского от природы. А ловкий, надо признать, мужик! Как он все сумел провернуть. Изящно! Просто изящно! Да, старик, – туши свет, как сказал бы зятек его Петька. Странно одно – как он меня не просчитал? Ну, Жорка, попал ты на золотую жилу! Теперь ее разрабатывать и разрабатывать!

Мысли нашего героя были прерваны звуком быстрых шагов в коридоре. Бесшумно слетев с кровати, Георгий встал у окна, спиной ко входу.

Вбежала Нина. Он увидел ее отражение в черном зеркале стекла и повернулся.

Неся за собой шлейф огненных волос, Нина промчалась через всю комнату, головой упала на грудь героя и заплакала. «Боже мой, как страшно, как страшно!» – твердила она, а пальцы ее, сжимающие лацканы пиджака Георгия, белели от напряжения, от мертвой хватки.

– Успокойтесь, – бормотал Георгий, – прошу вас, успокойтесь. Что сказал врач?

– Врач сделал укол. Теперь отец спит, ему лучше. А сначала было так страшно, – и опять слезы, и хрупкие плечи, содрогающиеся от плача, и золотом отливающие волосы.

Георгий говорил что-то, пытаясь успокоить, снять нервное напряжение, его самого начало лихорадить, голос опускался все ниже, делался хриплым, прерывистым, и уже не говорил, шептал, а руки (боже мой, что я делаю!) гладили Нину по волосам, и с ужасом, впрочем весьма кратковременным, понял он, что целует мокрое от слез лицо, лоб, глаза и открывшиеся навстречу губы.

Это не входило в его планы! Хотя бы не сейчас!

…Было пять часов утра. Ночник с золотыми рыбками слабо светился, рыбки искрились, мчали по кругу в бесконечной гонке.

Георгий скосил на них глаза.

– Я должен был кое-что рассказать тебе, Нина, но не успел, – начал он.

– Не успел, – нараспев проговорила женщина, – не успел, – она поднялась на локте и посмотрела на Георгия сквозь завесу волос, – не успел рассказать, как ты меня любишь. Ведь правда, любишь?

– Люблю, – радостно согласился наш герой. – Люблю!

– И я тебя люблю… Как только увидела утром в коридоре.

Он притянул ее к себе.

И вновь, спустя целую вечность:

– Все же я должен сказать… Может быть, сейчас не время. Не знаю.

Они лежали на широкой кровати, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев.

– У меня никого нет, кроме тебя, – быстро проговорила Нина. – Петр давно безразличен. Думала, поздно менять. А после сегодняшней ночи… Ты женишься на мне?

– Нина! Твой отец и Краснопольский… Я такое раскопал!

– Знаю, – голос женщины оставался тем же, – Глеб Евстигнеевич рассказал мне все.

– Ты не знаешь самого главного! Твой отец прав! Я тому подтверждение. Я обладаю даром предвидения, читаю чужие мысли.

– Всегда?

– Что всегда?

– Ты всегда читаешь чужие мысли?

– К сожалению, нет, – Георгий сел. – Да что там мысли! Помнишь заколку? Твою новогоднюю заколку? Это я заставил Гортензию Каллистратовну…

– Обними меня, – сказала Нина. – Крепко, крепко. Обними меня, мой родной.

Но Георгий будто не слышал.

– Это будет сенсация! Мы восстановим честное имя твоего отца! Мы найдем ученых. Мы такое понакрутим!

Он примерял новое местоимение «мы». Примерял с удовольствием впервые за тридцать восемь лет.

Женские руки обняли его сзади за плечи и повлекли за собой.

– Дурашка, – шептала Нина. – Глупенький ты мой… Не надо об этом сейчас.

– Хорошо, – шептал он в ответ. – Поговорим об этом завтра.

– И завтра не надо. И послезавтра не надо. И никогда не надо.

Сквозь поцелуи, расставленные точками в конце каждого предложения, до Георгия все же дошел смысл сказанного. Он потряс головой.

– Я не понимаю.

– Все очень просто, – журчал Нинин голос. – Все очень просто. Не надо никаких разоблачений. Глеб Евстигнеевич уже получил свое. Давай его простим.

– Но если бы не он, твой отец был бы жив!

– Мой отец? – Голос Нины прояснился. – Мой отец был мягкотелым ничтожеством. Он не смог постоять за себя. Он бросил нас с мамой. Да, да, бросил. Пуская себе пулю в лоб, он думал о нас? Обо мне? Я не хочу вспоминать о нем! Я не хочу о нем вспоминать!

– Но открытие твоего отца, – не сдавался Георгий, – его теория?

Руки Нины отпрянули прочь.

– Давай поговорим, милый. Раз уж ты хочешь, давай выясним все до конца. И, пожалуй, лучше нам одеться и сойти вниз. Ты затопишь камин, мы сядем возле и спокойно поговорим.

Так они и сделали.

А когда дрова в камине запылали и багровые отсветы легли вокруг, Нина сказала:

– Все, что ты узнал сегодня, мне стало известно давно. Еще в институте, от того же Преклонного. Он как раз собирался на пенсию.

Врет, в первую минуту подумал Георгий. Если врет, то зачем? Потом он взглянул на Нину. Нет, не врет.

– И ты, зная всю правду, не ушла? Не порвала с Краснопольским?

Нина коротко усмехнулась.

– Ушла… По молодости лет мне тоже казалось, что я не смогу жить с ним под одной крышей. Ушла.

– Вышла замуж, – догадался Георгий, вспомнив разговор с Петром.

– А что мне еще оставалось делать?

– Ты его хотя бы любила?

– Он был надежен. Настоящий мужчина, я полагала. Он заботился обо мне, ни о чем не расспрашивал, я ему благодарна, – Нина говорила все это, будто читала с листа чужую роль, голосом ровным и на удивление спокойным. Говорила, не глядя на Георгия, словно и не обращалась к нему, словно его и не было рядом. Но вот она повернула голову. – Впрочем, не стоит об этом. Мой брак был порождением моей глупости, простительной, я думаю, для девятнадцатилетней девчонки.

– Но что же вновь привело тебя к Краснопольскому? – теперь уже на огонь камина смотрел Георгий и потому не видел, как удивленно поднялись брови сидящей рядом женщины, как в глазах ее мелькнуло и погасло разочарование.

– Инициативу проявил он. Глеб Евстигнеевич любит меня как родную дочь.

– Ты дочь Миртова.

– Да, это так. Но Глеб Евстигнеевич воспитывал меня с года. Он искренне ко мне привязан.

– И все же почему ты вернулась?

Нина подавила вздох.

– Мы работаем в одном институте. Бок о бок. Двусмысленность наших отношений не могла остаться незамеченной. У меня не было выбора.

Георгий хотел сказать что-то, но Нина заторопилась:

– К тому же, мне было неизвестно, что теория Миртова верна. Я узнала об этом лишь от тебя, сегодня. Сегодня, когда почти готова моя докторская, полностью отрицающая эту теорию.

– Ты напишешь новую!

– Это невозможно. Нереально. Я устала. У меня не хватит сил. А ведь я честолюбива. Признаюсь тебе в этом грехе, как на исповеди.

И тут Георгий задал наивный вопрос:

– А как же истина?

Нина рассмеялась.

– О, милый мой. Когда-нибудь она всплывет. Рано или поздно. На то она и истина. Но к тому времени я уже буду доктором наук.

– Это цинизм! Нина, дорогая моя, это цинизм!

– Нет, мой любимый, нет, мой родной, это просто трезвый расчет.

– А может быть, ты и ко мне пришла из-за этого?

– Нет. Я люблю тебя.

– Врешь. Все врешь!

– Тогда прочти мои мысли, – медленно проговорила женщина. – Загляни в них. Ты же можешь.

– А если я все-таки напишу статью, – Георгий вскочил. – Если все-таки напишу, а?

– Это не принесет добра никому, – голос Нины стал печальным. – Ни мне, ни тебе, ни памяти Миртова. Ты думаешь, что находишься в конце пути? Он даже не начинался. И откуда тебе знать, какие трудности впереди? Никто этого не знает. А вот то, что они начнутся и каждая следующая будет больше и неодолимей, чем предыдущая, – понять легко. Спроси у своего голоса. Он подтвердит мои слова.

И услужливый голос, дождавшись своего часа, подтвердил: «Да, будет трудно». И смолк. Но уже без его подсказки, сам по себе, узрел Георгий долгую, ох, какую долгую драку, всосавшую всю его жизнь без остатка. И падения увидел, и скверный характер, и неврозы, и хождение по инстанциям, и многое другое. Главное же, не было в том видении Нины, а была, напротив, холостяцкая жизнь без ласки и тепла.

И стало Георгию себя жаль. Так жаль, ну просто сил нет! Пригорюнившись, наблюдал он печальные картинки своей будущности. Их, точно рекламный ролик, талантливо компоновало воображение.

Насмотревшись, он тихо сел обратно в кресло. Сел, и тут ожила Нина.

Она подошла, опустилась перед ним на пол и положила голову на вздрогнувшие его колени.

– Нам будет хорошо, – шептала она. – Нам будет так хорошо. Как сегодня. Я раньше не хотела иметь детей. От Петра. А от тебя хочу. Сына хочу и дочку. А когда они вырастут, мы научим их всему, чем владеешь ты. Теория Миртова нам поможет.

Георгий сидел, бросив руки на подлокотники кресла, сидел, ощущая на своих коленях голову женщины, ставшей в эту ночь самой близкой и желанной. И она, близкая и желанная, предлагала совершить нечто ужасное. Подлость. Мерзкий поступок. Предательство. Так думал он, но слова эти потеряли внезапно вес, земной давящий вес, стали неощутимы и призрачны, точно абстрактная схема. Мир, заключенный в Нине, мир и покой, счастливая и долгая жизнь обретали реальный смысл. Он еще не знал, что уже принял решение, ему казалось – он еще колеблется, спокойно и беспристрастно взвешивает на внутреннем своем безмене, но внезапно резкая боль пронзила голову, перед глазами вспыхнули яркие круги, и Георгий потерял сознание.

Он пришел в себя достаточно скоро. От боли не было и следа. Тело сделалось легким, как после парной бани. Легким и непривычно пустым.

Он лежал на диване, том самом, где совсем недавно покоился поверженный Краснопольский. Сам же Глеб Евстигнеевич сидел рядом и ласково улыбался.

– Не удивляйтесь, – проговорил он. – Мне стало лучше, и я поднялся. Дочь рассказала мне о вашем разговоре. Вы приняли мудрое решение. Не о себе пекусь, о ней. В ваших руках была судьба Нины, и вы ее не сломали. Так поступают лишь глубоко порядочные люди. Порядочные и интеллигентные. А интеллигентность всегда, – профессор поднял указующий перст, – вызывает уважение, ибо дается нелегко… И еще. Сразу после праздников я позвоню ректору и выхлопочу Нине отпуск. Вы поживете в Энске, пока здесь улягутся страсти. Все заботы о разводе я беру на себя.

– Хотел бы я знать, о чем вы сейчас думаете, – процедил сквозь зубы Георгий.

– А вот этого, голубчик, вы больше никогда не узнаете, – все так же ласково проговорил Краснопольский. – Не ждите. Дар ваш исчез. У меня это случилось сразу после опубликования статьи. Как отрезало. А расстраиваться не стоит. Право, ни к чему. Голос этот, мысли чужие – неэтично, знаете ли, к тому же мистикой попахивает. А без мистики жить легче. Вы это, батенька, быстро поймете.

Вошла Нина, катя перед собой столик, уставленный чашками.

– А у меня кофе готов, – проговорила она прекрасным утренним голоском. – Будете пить, мужчины?

Точно Сократ цикуту, медленно и с достоинством, выпил Георгий обжигающе-горячий напиток.

– Ага! Не ждали! Не ждали! – раздался веселый голосок Гортензии Каллистратовны. – А мы здесь! Ну-ка, поите и нас кофе!

За ее плечом виднелось усталое лицо Петра.

– Кофе? – сказала Нина. – Кофе я сейчас заварю. Придется пять минут подождать.

И она направилась на кухню.

– Замечательно, – пропела Гортензия Каллистратовна. – А я между тем переоденусь.

И она прошла в свою комнату.

Краснопольский молча встал, молча пожал руку Георгию, молча проследовал за женой.

И остались двое: Петр, весь превратившийся в широко раскрытый от удивления рот, и Жорка-драконоборец, томно отдыхающий после ратных трудов на широком диване.

– Чего это он с тобой по петушкам? – спросил наконец друг детства.

– Петр, нам надо поговорить. Понимаешь, Нина…

– Погоди, ты его дожал?

– С Глебом Евстигнеевичем мы беседовали. Но нам с тобой надо о другом.

– Почему о другом? Ты скажи, чем дело кончилось?

– Ну, хорошо. Видишь ли, когда я посвятил Глеба Евстигнеевича в разговор с Преклонным, он все отрицал. И очень логично отрицал. Я ему поверил. Преклонный – ничтожество. Такой соврет – недорого возьмет.

– Постой. А голос? Ну, дар твой, елки-палки! С ним-то что?

– Ах, голос… Он, понимаешь ли, как бы тебе сказать… Ну, словом, не всегда появляется. Очень редко появляется. Да и не голос это, а так, знаешь ли, предчувствия. У кого их не бывает? Я вчера немного преувеличил… В пылу. Каюсь.

– Та-а-а-ак, – Петр потянул это слово бесконечно долго. – Та-а-ак, ясно. Значит, снюхались. С тестем моим снюхались. Одна, выходит, порода. Я-то думаю, чего он вокруг тебя вензеля крутит? Ну так не будет же по-вашему. Я сейчас Нинке расскажу…

– Не надо ничего рассказывать, – раздалось от двери. – Я все знаю.

– Как знаешь?

– А так. Знаю и все. Мне уже рассказали.

– Ну и что же ты?

– Ничего, Петенька. Я не верю во внутренние голоса. Они противоречат науке. Как ты помнишь, я занимаюсь этим вопросом давно.

И тут Петр хлопнул себя по бедрам. Петр покраснел. Петр расхохотался. И был его смех злым, лающим, страшным. Он смеялся долго, вытирая слезы кулаком, смеялся надсадно, кашлял, давился и хохотал вновь.

– Елки-палки! – орал он при этом. – Елки-палки! Ну, я дурак! Ну, дурак! Ты же докторскую кропаешь, а там все против! Родного папашку, значит, за чины продала! Ну ты, елки-палки, дрянь!

Под хриплые раскаты его хохота вбежала Гортензия Каллистратовна и верный ее кавалер Глеб Евстигнеевич.

– Прекрати, – привычно бросила Нина.

– А иди ты!

Тетушка Тези мгновенно оценила обстановку.

– Петя! Петруша! – залилась она, привычно заламывая руки. – Петр Сергеевич, дорогой! Вы должны ее простить! Они так любят друг друга! Я знаю, я верю, вы – мужественный человек, вы – благородный, вы – сильный, вы простите и не будете мешать их счастью. Это подвиг! Это жертва! Жертвы прошу!

И с этими словами элегантно упала на колени.

Ошарашенный Петр повернулся к Нине.

– О чем она?

Высоко подняв голову, прошествовала Нина к дивану, села подле Георгия и положила свою ладонь на его колено.

Петр, наблюдавший представленную сцену, сморщился, будто поел чего-то кислого. Глаза его сузились, превратясь в щели, а руки сначала пошли вверх, словно собирался он весело хлопнуть ими над головой, но не дойдя и до плеч, замерли и упали вниз.

Видел он сидящих на диване голубков Георгия и Нину, видел благородного отца Глеба Евстигнеевича, стоящего поодаль, но как бы рядом, видел упавшую на колени страдалицу мать, истовым лицом обращенную к нему.

Петр сглотнул.

– У-у-у-у! – сказал он, – елки-палки! – и снова, – у-у-у!

И не было в его голосе злости. А была немыслимая, безграничная тоска.

Остальные безмолвствовали, слушая его монолог:

– Дурак! – басил он. – На кого положился? Утром ехал, выжимал за сто, думал, тут такое! Вчера поверил! Радовался. За отца твоего радовался! А ты, – он повернулся к Нине, – что ж ты сама промолчала? Не любишь – не неволю! Живи с этим… А я с тобой разведусь. Хоть завтра. Нам просто – детей нет… Ну, ладно. Я вам все сказал. Противно. Смотреть на вас всех противно.

Гортензия Каллистратовна, хрустнув ревматическими суставами, поднялась с колен.

– Вы – хам! – возвестила она голосом, полным благородного негодования. – Да. Я давно это поняла.