Текст книги "Поиск-84: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Щеглов

Соавторы: Михаил Шаламов,Олег Иванов,Александр Ефремов,Б. Рощин,Ефрем Акулов,Лев Докторов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Глава четвертая

Часа за три до рассвета, прощаясь с Потехиным, Сволин как бы между прочим спросил:

– Не слышно, не ищет нас со Степаном НКВД?

– Кажись, нет, – не задумываясь, ответил Потехин. – Кому вы нужны, попы отпетые! А, к слову доведись, нажили вы себе беды. Еще как нажили! Так это и есть: кто согрешит – молится, кто родит – водится.

По той же тропинке, ведущей в пасеку, Сволин миновал лес, перемахнул через речушку в ольховых зарослях ниже старой плотины, вышел на проселочную дорогу и зачесал через бывшие чащобы на Еленин кряж, к тому единственному на всю округу дубу, у массивного корневища которого он, Сволин, в давние годы захоронил кувшин с золотыми пятнадцатирублевиками-империалами.

Золото это пришло к нему за справную службу у белых и из «золотого эшелона», прибывшего из Иркутска в Казань. Ни разу никому не рассказывал Сволин, как, какими путями в его руки попало такое богатство, но по тому, как по первоначалу после прихода домой со службы армейской он продувал золотишко в карты, люди догадывались – не от чистого дела затрещала мошна у кулаческого сынка. Позднее сам он по пьяному делу проговорился.

Достигнув развилки дорог, поразмыслил он и повернул в сторону бывшего хутора. Трактовая дорога пустовала, и он без опасения пересек ее на открытом месте. Не дойдя до бани, остановился, осмотрелся по сторонам и резко повернул вправо. И уже по-над Иволгой, описав километровую дугу по берегу, направился к бане.

Сгорая от нетерпения, рывком открыл он дверь, упал на пол и на четвереньках пополз в угол, обшаривая половицу за половицей. Его тревога была напрасной, за время его отсутствия в баню никто не входил. Как в лихорадке, трясло и взбрасывало старика от нетерпения и восторга, когда бесценная тяжесть свертка опять оказалась в его руках. Поспешно спрятав сверток в походном мешке, он трижды перекрестился и решительно вышел из бани.

Шел он ходко и легко, как в молодые годы, и через час был вблизи от клада – старый дуб замаячил ему белыми посохшими сучьями на фоне черного леса. Еленин кряж встретил его глубинной тишиной. Высоченная гречиха жестоко спутывала его ноги и сбрасывала на его одежду потоки воды; дожди не прибили ее к земле, ветры не сбили ее.

На одиноких старых липах на середине поля, как приметил ранний гость, восседали крупные, словно отлитые из чугуна, косачи. Они подпустили человека почти к самым липам. Сволин хорошо видел в полумраке рассвета их маленькие шустрые головки на вытянутых в его сторону шеях.

– Скаженные! – не сдержался он. – Раньше так близко подпускали верховых, да и то без ружья.

Он остановился и что было сил хлопнул в ладоши. Косачи – их было девять – лениво столкнули свои тучные тела с лип и, нехотя взмахивая крыльями, низко поплыли в сторону леса, погруженного в сизый туман рассвета.

Проводив глазами переставших бояться человека птиц, он пустился к заветному дереву. «Хорошо сделал тогда – спрятал золотишко здесь. Поди теперь, в моем положении, сунься туда. Сработал башкой, молодец!»

К дубу старик вышел безошибочно, но не узнал его: стоял он без единого живого листочка, лишь сухие сучья на ветру стучали, как обнаженные кости. И от стука этого дрожь прошила тело старого каина. Он притулился к корневищу, где был зарыт кувшин, поглаживая ствол облышенного и оттого посохшего лесного исполина. Рассеянно проронил:

– Сгинул? А я перестоял тебя! Вот она, жизня-то! – кто крепче корнями держится, тот и победитель. Отгниют твои корни и рухнешь. Придут пастухи и спалят тебя. И был, и нет тебя. И не жалко мне тебя. Пусть никто не зацепится глазом за красоту твою нездешнюю!

Выцелив глазами нужную точку у подножья дуба, он трижды перекрестился и опустился на колени, запотирал ладонями. Как наседка на своих яйцах, как стервятник над пойманной добычей, сидел он, потея от предчувствия близкой радости. Стоит лишь пробить дерн и… упрешься в кувшин, наполненный «рыжиками». Он обязательно пересчитает свое богатство, насытит душу немеркнущим солнечным блеском и, конечно, перепрячет клад где-нибудь в глубине леса, возле приметной кокоры.

Поднялся, осмотрелся еще раз: нет ли кого поблизости, и удивился – на старых липах в поле по-прежнему спокойно сидели косачи, но теперь, залитые восходящим солнцем, они скорее походили на сказочные изваяния из червонного золота, чем на живых птиц. Верхушки леса тоже были щедро залиты позолотой. «Раз косачи покойны – поблизости ни души», – смекнул Сволин и, отломив от дуба сухой сук, стал разрывать им дерн возле знакомого корневища.

Клад был на месте, и выкопать его не составило большого труда. Он снял походный мешок, поспешно сунул в него тяжеленный сосуд и, не завязывая мешок, торопливо подался в заполненный молодым липняком лог. Озирался затравленным зверем – не повстречать бы кого. Парабеллум поставил на боевой взвод и сунул в карман.

Тайными, одному ему известными тропами вышел он через Дальние поля к непроходимому Кузяшкиному болоту, там пересчитал свое богатство и захоронил его у старой искореженной во время грозы кондовой сосны. Разрыхленную землю притоптал и присыпал прошлогодней хвоей. И впервые за многие дни тяжких скитаний почувствовал необыкновенную легкость на душе, словно тяжкий камень свалился с его груди.

С облегчением полной грудью вобрал он в легкие воздух, который в эту пору в лесах вкуснее прохладного березового сока, покружился вокруг облюбованной им и изуродованной грозой сосны, усердно стал осенять свое чело двуперстым крестом. Над его головой приветливо шумел лес.

Весь день он скитался по лесу с намерением встретиться со Степаном, строил планы на жизнь. Случаем набрел на избушку лесника и затаился. Но напрасны были его опасения, избушка пустовала.

Лесничим до войны работал тоже бывший эскадронный рубака и большой нерадетель до колхозной жизни Тарас Мартемьянович Кустов. Жил Кустов по соседству с Крутоярами, в деревне Парамоны. Сколь помнил Сволин, Кустов держал лошадь и разъезжал по всей округе кумом королю. Умный и хитрый был этот человек: много видел и знал, но язык умел держать за зубами. Умел поучать людей, умел и выгоду для себя выкраивать из этого немалую.

На всех знакомых своих Кустов смотрел так же, как смотрит поп на церковную паству с амвона, щедро одаряющую своего благодетеля и заступника при всякой нужде. Знал об этом Дементий Сволин, но нужда гнала его в смертельные сети обирателя. «Не избежать мне его, – рассуждал он, взвешивая свое положение. – Сколь каши съедено из одного котла. Неужто не поймет, не снизойдет ко мне милостью да сочувствием. Авось добрым советом поможет, подскажет, надоумит». Дом Кустова стоял на отшибе деревни, к нему вплотную подступал лес. Окна его дома без устали рассматривали долинку неглубокой речушки Тарасихи, за которой голым крутым лбом торчала гора без травяного покрова, без единого кустика.

Близился вечер. Лесом, бережком Тарасихи и подошел Сволин к усадьбе Кустова. До войны семья Кустова была большой, и теперь Сволин побаивался заявиться туда врасплох: «На чьи-нибудь глаза кабы не напороться». Однако искать и выжидать Кустова около двора не пришлось. На самом берегу Тарасихи стояла его баня, возле которой он сам, своей персоной, возился с изгородью и одновременно, по субботнему делу, топил баню. «И впрямь в рубахе я был рожден!» – обрадовался Сволин предстоящей встрече с нужным ему человеком.

Глава пятая

Кустов не удивился появлению перед ним Сволина. Сказал при встрече как о само собой разумеющемся случае.

– Слышал, знаю. Надо сгинуть тебе и как можно скорей. – Сказал, как шилом в бычий пузырь ткнул. Сволин стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Чувствовал он себя довольно прескверно. Как и в былые годы, глядя на Кустова, он не мог погасить в себе омерзения к нему. Дивился на его приземистое и клешнистое, как у краба, сложение тела, перекатывал в горле нелестные суждения: «Выдал бог экого тельца – ни себе, ни людям!» И правда, внешность Кустова была непривлекательна. На его лице особое место занимали глаза, ядовито-желтые, стригущие, как у хищной птицы. Старческий голос его был раздражителен и звонок. Когда он говорил, то казалось, что кто-то третий стоит за его спиной и все время надоедливо, с вызовом бренчит столовой вилкой.

Выслушав Кустова, Сволин растерянно осведомился, не поднимая глаз:

– Куда мне деться-то теперя? Как присоветуешь? Ить вместе в служилых столько ходили…

– Я тебе не бюро справок, – сказал, как отрезал, Кустов. – У самого башка на плечах круглее моей. Думай, доходи мозгой-то.

– И то думал допрежь, как к тебе идти. Не хватает дум моих, чугунок на плечах-те, не башка…

– В том закавыка твоя, – назидательно сказал Кустов, – чем себя содержать будешь. Степан-то тоже по лесам шманается, мелким воровством по деревням еду себе промышляет. Встренул надысь его у лесной сторожки, одежонка хуже твоей – на веретене растрясешь.

– Где он теперя?

– Где ветер! Мне не докладал, куда стопы свои намеревался направить. Вольные вы с ним птахи. Добились своего ослобождения от всего.

– Я ить думал от вас, мужики, помощь себе поиметь, – дрогнувшим голосом пожаловался Сволин. – Неужто все от меня теперя спиной да боком, пятки свои показали? Неужто все старое забыто? А сколь добра поимели от меня…

– Так скажу тебе, Дементий Максимович, – собрался с мыслями Кустов. – Ежели откровенно говорить, есть у тебя средства – помогём премного. А у тебя они должны быть. Мир слухом полнится… В молодые годы шибко швырялся ты «рыжиками». Шиковал! В карты продул здешним мужикам великое множество. Знаю: ишо порядком оставил на черный день. Не крути башкой-то, о твоей жизни толкуем. Раскошелишься – поживешь, потянешь ишо, и Стёпка при тебе голову на плаху не положит. А так – как пить дать – скоро сгубится Степан. Молод, лют, неосмотрителен.

Чем больше он говорил, тем заметнее голос его креп, приобретал певучесть металла. Слушая его, Сволин долгим взглядом смотрел себе под ноги и пятерней рылся в бороде. Наконец, словно с собой размышляя, проговорил безнадежно упавшим голосом:

– За границу, подальше от Рассей надо уходить. Но как теперя быть? Стёпка по рукам и ногам связал… Вдвоем туда ходу не будет. Чует сердце: не будет.

Определенных планов побега за границу у Сволина не было, и говорил он теперь об этом то ли для успокоения своей совести, то ли для того, чтобы разжалобить своего бывшего сослуживца.

Кустов терпеливо выслушал его, воткнул топор в колодину, на которой затесывал колья. Полное равнодушия, ленивое лицо его побагровело, по-недоброму засверкали глаза.

– Значится: решил искать себе искупление за новое грехопадение души?

Как вор, врасплох схваченный за руку во время очередной кражи, Сволин побледнел и растерялся. Пошамкал дрожащими губами и еле внятно заговорил, с трудом выталкивая из глотки слова:

– Ненависти к Советской власти я не носил на острие ножа… Ну, барабошился по первоначалу. Все же так. Рази сразу протрезвеешь башкой после такой встряски? Устои мира рушились, а мы тут при чем? Мы – раки. Прорвало пруд, ушла вода, а мы остались. Только в том и вина наша – щупальцами малость барабошились. На мели.

Узкими и холодными щелками глаз Кустов яростно вонзился в белесые мятущиеся глаза Сволина.

– Во-во! Жил, значит, с Советами душа в душу, в одной упряжке вытянул и гражданскую, и эту войну. Гляжу на тебя, Дементий Максимович, и не узнаю: ангел во плоти перед моими глазами, а не наш бывший эскадронный. Али заговорил ты не так, али не так я тебя понял? Ну, да ладно, о другом надо говорить – не судья я тебе. В другом месте исповедуешься.

И вдруг, словно отпрянув от навязчивой дремы, Кустов в упор спросил:

– О какой это загранице ты толки повел? Куда тебе с грыжей! За две тыщи верст до границы схватит тебя НКВД или солдатня. Мой совет: привяжись бородой к своим местам и не дыши, с землей сровняйся… Ну, а раз капитал имеешь, станем помогать. Я все при лесничестве состою, лошадь всегда под рукой. Большую помощь могу оказать. В лесничестве дела мои неспешные, сам знаешь. И вот еще какую штуку открою: за Кузяшкиным болотом самое безлюдное и глухое место в нашей округе. Сплошь волчьи урочища там, сам знаешь. Со стороны Крутояр и Парамонов по лету болото это непроходимое. Вам это – на руку. За тем болотом, случалось мне бывать, усгорские елани там свое начало берут. Леса и лога там жуткие. Ха-ароший лес, глухой. А взять его нет возможностев из-за крутых логов да болот. Скажу и такую штуку: во времена гражданской войны там укрывались дезертиры. Поначалу – красные, посля – белые. Бункера да землянки там до сих пор в сохранности. Проникнешь в них, и бомбой вас не выковырнут. Опять же, о местах тех теперя никто не знает, окромя меня. Много ли стариков-те осталось.

От таких разговоров тоскливое и угрюмое сердце Сволина отмякло и шибче начало стучать о ребра. Ему приятно было сознавать, что такой туз, как Кустов, разоткровенничался. Однако было ясно и то, что его словообилие распалило влечение к легкой наживе, запах которой он учуял в появлении Сволина. Но и Сволину ничего не оставалось делать: «Жизня дороже золота, что уж тут!».

Как торгаш, за душой которого нет ни опыта, ни смекалки, пришелец приступил к сделке.

– Теперя – половина сентября, Тарас Мартемьянович. Через месяц упадет снег, а по снегу не выйдешь к людям за едой или одежонкой какой… В нашем распоряжении всего две-три недели. И закопаться надо успеть, и запас сообразить. Улавливаешь?

Кустов неожиданно с силой хлопнул Сволина по плечу, обнажив при этом редкие и желтые, как у ондатры, зубы. И глаза его по-рачьи вылупились из орбит.

– Одежонку – шубы, валенки, белье, рубахи, постели – вовремя доставлю. Провизию, струмент какой… Пуда два солонины – лосятины хошь счас отвалю, мешка два крупчатки, картошки. К Потехину за медом могу нагрянуть. Договоримся. Но, мил-друг, добро за добро. Из рук в руки. Только так!

Сволин запереминался, веки над глазами его задергались от нервного тика. Убрал руку с изгороди, захрустел пальцами рук, поглядел в небо, в землю и протянул Кустову пятерню. Проронил враз изменившимся голосом:

– Буди как мало-мало устроимся, Степку к тебе пришлю. Совет держать будем.

Кустов опять урезонил его:

– Этого делать не моги. Засыплется твой Степка – твоя башка под топор пойдет. Молод, бесшабашен. Случится нужда, так лучше сам наведайся до снега. И помни: не тот твой друг, кто мягко стелет, а тот, кто за ошибки уши дерет. Ну, руку твою… И, как говорится, милости прошу на нашу лапшу.

Глава шестая

Степан не заявлялся в избушку на пасеке, обед на столе стоял нетронутым. Жадно проглотив еду, Сволин, не раздеваясь, свалился на верстаке и сразу заснул. С рассветом старый волк ушел в лес.

И так четыре дня кряду лишь на ночь Сволин приходил в избушку на пасеке. Степан все не заявлялся, и это вконец издергало старика. «Уж не попался ли где с поличным? И воровать надо умеючи».

На пятый день он вышел из пасеки часа за три до рассвета: не было покоя на душе от сказанных Кустовым слов, да и разве можно будет наверстать упущенное время? Глухие места за гиблым Кузяшкиным болотом снились ему по ночам, распаляли дух. Великой оказалась притягательная сила тех мест для Сволина: всем существом устремился он к ним.

Отмахав добрую дюжину верст, уперся он, наконец, в Кузяшкино болото и зашагал на полдень. По полусгнившим лесинам и кочкам, по корневищам упавших деревьев перебрался он за болото, и неописуемый восторг охватил его: глазам предстали девственные высоченные леса, куда не проникала нога лесоруба. Глубоченные лога, прорезающие эти леса, были настолько неприветливы и глухи, что Сволин по первоначалу даже оробел, не решился осматривать их. На дне некоторых из них серебром вызванивали родниковые ключи. И кругом – дикие заросли малинника, шиповника, черемух.

До темноты бродил он по глухим буеракам, в лохмотья рвал и без того повидавшую виды одежонку свою. И руки, и лицо расцарапал в кровь. Но не было похоже, что где-то тут есть жилье дезертиров двадцатых годов. Зато чувствовал он себя в этой глухомани раскованно. «Как у Христа за пазухой».

Для ночлега выбрал место на бугре под старыми разлапистыми елями. Распалил костерок, перекусил и устроил постель на пихтовом лапнике. Ночью то и дело просыпался и подкармливал костерок заготовленными с вечера сухими сучьями, и опять забывался сном. Спал чутко, постоянно вздрагивал от холода и тревоги. Все казалось: слышится чье-то сдерживаемое дыхание в темноте и даже треск сучьев.

На рассвете дым потянул к болоту и слился с туманом; нагоревшие за ночь угли источали жар. Сволин переместил костер, размел угли и золу, набросал на горячую землю лапника, улегся и сразу уснул крепко и и сладко.

Однако хруст веток где-то сбоку и рядом пружиной подбросил его сердце. Открыв глаза, он обезумел: над ним с топором в руках стоял такой же бородач, как и он сам. Одним рывком старик вскочил на ноги и потянул руку в карман, но узнал в случайном пришельце Степана, и ноги его подкосились.

– Степа! Сынок! – проговорил и не услышал своего голоса.

– Узнал-таки? – бросив топор, сказал Степан. – Вот и повстречались два осла у водопоя! Лобзаться, надеюсь, не будем?

– Садись, Степа, – умиротворенно проронил старик, услужливо уступая место у костра. – Может, поесть хочешь?

– Я всю дорогу есть хочу, – признался Степан. – А ты какими судьбами здесь?

– Длинная это история, сынок. Оставим ее на опосля. А ежели говорить коротко: с немцами нечистая сила спутала меня.

– Вот и моя история не из коротких, – сказал Степан. – Я ведь, отец, с мая тут обитаюсь.

– Кормишься чем? – развязывая мешок, осведомился старик.

– Летом о еде какая забота: люди в поле, а я – по сараям да по погребам…

Сволин шумно и длинно вздохнул:

– Этак можно худо кончить. Выследит народ – прибьет как собаку, али милиции донесет. Изловят али подстрелят как рябчика.

– Все одно… – безнадежно махнул рукой Степан. Присел рядом с отцом. – Днем раньше, днем позже… Суть одна – каюк, крышка, амба!

– Быстро кадишь, святых зачадишь, – остановил его отец. – Чо ето ты вперед батьки в пекло лезешь? Ты, сказывают, с фронта тягу дал? Потехин баял…

– Нервишки, батя, не выдержали, – чистосердечно признался Степан. – Особо, когда танки нас утюжить начали… Ведь никого, считай, из наших в живых не осталось. Иной бы на моем месте в плен чесанул или застрелился, а я – от беды подале. Жить хотелось.

– Ну-ну! Жить-то кому неохота… Ежели ты не схотел драться за Советы – одна статья, а ежели смалодушничал – тут счет особый, и мера особая. В роду Сволиных трусов не было.

– А ты чё набедовал?

– Потом, Степа. Все – потом. Часу у нас с тобой на это хватит – вся зима впереди наша. Та-а-ак! Значится, с фронту сбег? Я так сужу: за коммунистов душу богу отдавать – на свет не надо родиться. Они от дня рождения супротив бога и народа идут.

Говоря так, старик изучающе глядел на сына, ловил в глазах его нужные искорки.

Помолчали. Укладывая остатки еды в мешок, Сволин рассказывал:

– Меня Кустов надоумил сходить сюды. Он все ишо лесничим робит. Помогать обещал. Шибко хорошо говорил. Связь велел поддерживать с ним. Бает, здесь должны быть в сохранности бетонные блиндажи, дезертиры в двадцатых понастроили.

– Был я в них, – как о самом рядовом и второстепенном сообщил Степан. – Ничего. Хитро прятались отщепенцы.

И вдруг неожиданно оживился:

– Значит, и ты, батя, в компаньоны мне угодил? Вот тебе и судьба-злодейка, вот тебе и – накося! А чё это Кустов перед тобой лебяжьим пушком стелется? Чем задобрил его?

Старик пропустил вопросы сына мимо ушей. Степан понял его и не стал терзать расспросами. Глядя на березки и осинки, обагренные осенним золотом и высвеченные светом костра, он заговорил неизвестно зачем и для кого:

– Роняет лес багряный свой убор, и страждут озими от бешеной забавы… – И отцу:

– Чудные слова выкопал в памяти. Светло душе от них.

Первую ночь, укладываясь вместе спать под елями, беглецы долго говорили, каждый о себе, о своем пережитом. Когда Сволин-отец уже проваливался в сон, Степан спросил его:

– Когда «оттуда» выбирался, какими думами жил ты, батя?

– Что думал? – позевывая, отозвался старик. – Проклял всех и себя – тоже. Ежели бы не закавыка одна, не лежал бы я теперя с тобой. Спи!

Ночью страшные кошмары терзали Степана, он кричал во сне что-то невнятное и страшное и сильно размахивал руками. Старик растряс его, велел подняться и постоять малость, оклематься от наваждения. Степан послушно поднялся. Потом долго сидел на лапнике и тер глаза. Вполголоса рассказывал:

– Опять немецкие танки утюжили нас в траншеях. Как и тогда. Пулеметы, сорокапятки – все в землю вдавили. Солдат на гусеницы наматывало… Наша артиллерия по позиции ударила. Танки горели, и мясом горелым пахло. Меня ведь тогда взрывной волной назад в траншею отбросило, и память совсем отшибло. Когда вместе с ранеными на машине везли в Воронеж, сказывали потом, все кричал да бежать порывался…

Вход в дезертирское убежище находился в полусотне шагов от места привала, где Сволины встретились после долгой разлуки. Но убежище это можно было обнаружить лишь в том случае, если окажешься в непосредственной близости с ним со стороны родника, продравшись через густые заросли шиповника среди каменистых осыпей. Он был надежно скрыт каменными глыбами так, что с любой стороны виделись лишь серые камни и кусты.

Но вход этот оказался настолько мал и тесен, что старик поначалу хотел было отказаться вползать в него за сыном. Но дальше, сразу за входом, лабиринт оказался довольно просторным и скоро уперся в толстую, обитую оцинкованным железом дверь, которая открывалась наружу со страшным скрежетом.

Когда отец и сын вошли внутрь, Степан запалил берестяной факел и отец остолбенел от изумления: так поразился увиденным. Со знанием дела сооруженное убежище хорошо сохранилось, являло собой просторное помещение этак человек на двадцать вместимостью. В углу пола большого отсека была оборудована колодина с проточной водой родника в полуметре от уровня пола.

– Тут тебе стирайся и мясо храни, – по-хозяйски смекнул Сволин-отец, рассматривая нехитрое устройство в полу подземелья. С великим любопытством старик совался из угла в угол, дивился на столь добротную работу, расхваливал усердие своих предшественников.

– Толково продумано, – соглашался с ним Степан. – Надолго строено, надежно. Все удобства предусмотрены.

Между делом старик размышлял: «Золото перепрячу до снега, перенесу его поближе к убежищу, чтобы всегда под рукой было». Вслух же сказал:

– Тут, Степа, царствие небесное можно сотворить. То бишь: наготуем дров, печь отремонтируем, запасемся продуктами, одежой. Лежанки добрые смастерим, стол, стулья…

Степан распахнул тяжелую, тоже обитую железом дверь внутри отсека, и факел в его руке осветил небольшое, но уютное помещение, посередине которого стоял почти истлевший от влаги когда-то грубо сколоченный из осиновых плах стол, по ту и другую стороны которого чернели деревянные лежанки. У противоположной стены – кирпичная печь с толстой, побуревшей от слоя ржавчины плитой с набором кружков посередине.

Когда осмотр подземелья был закончен и затворники выбрались на дневной свет, старик заметил:

– Начнем, Степа, с печурки и освещения. Кирпич, лампы и карасин – в первую голову. Этим и займешься. По округе тракторов тьма, сколь хошь бери карасину. К Кустову завернешь, обрисуешь ему всю обстановку нашу. С обещанным пусть поторопится. А я с платой не постою. Так ему и доложишь. Спроси, когда ждать его. Встренем на еланях под черемухами возле топографической вышки. Лучше пусть до солнышка выезжает. Кирпичей натаскаем из того же Оскола. Немного потребуется. Трубу наруже наростим дуплом старой березы. Мало ли кто натакается: ни дать, ни взять – пень дымится. Кому какое дело до пня!

– Я займусь лежанками, столом, вход переделаю. Хитрее можно смастерить, – словоохотливо продолжал высказывать свои соображения старик. – Дров много потребуется, сушить надо келью нашу. Во всем поспешать надо, Степа. Падут снега – голову не высунешь, охотники везде пойдут шнырять. Прямком до Крутояр тут рукой подать.

Это было сказано для Степана, сам же Дементий Сволин думал про себя: «Какие теперь охотники, когда все мужики на войне».

С обещанным грузом Кустов прибыл через неделю после посещения его Степаном, как и было обговорено с ним. Вдобавок ко всему он привез новенькое двуствольное ружье и шестнадцать начиненных патронов. Расчет получил с задатком и сразу смягчился душой, заюлил языком своим, засверкал масляными глазами. Принимая «рыжики», засмущался, как девица при посещении сватов. И топоры, и лопаты, и обещанную одежонку, и съестные припасы – всего привез лесник Кустов с избытком, всего расстарался в срок. Шубы и валенки еще обещал раздобыть до первого снега, и иконку.

Отремонтированная стариком печь с первой пробной топки произвела хорошее впечатление на скрытников. Теперь Сволин-старший интенсивно топил ее по вечерам, чтобы хорошенько просушить убежище, изжить стойко державшийся в нем запах гнили.

Дружно, не покладая рук своих, работали отец и сын. Вдвоем они удивительно скоро наготовили дров из сухостоя и до отказа заполнили ими большой отсек подземелья. Старик скоро понял, что запасов дров у него до весны не хватит, настоял на сооружении у входа бревенчатого навеса. Хлопоты с навесом заняли более двух недель – кряжи заготавливали на отшибе леса. Зато получился навес что надо: на четырех толстенных пихтовых столбах распластался он, нависнув над входом. Сложнее оказалось маскировать навес. Но не тот воробей Сволин-старик, чтобы его обвели на мякине. Все предусмотрел, ко всему прикоснулся – для себя строил, надолго.

По окончании работы старик долго восторгался, расхваливал свой ум, и не напрасно: было естественное продолжение горы над родником, а вход не было видно ни при какой погоде.

Под навесом, в противоположном от убежища косогоре, они вкопали небольшую, но довольно жаркую и оттого уютную баню. Степан принес с поля железную бочку, и она заменила печь. Земляная баня стойко держала жар и была почти безугарной.

Все шло своим чередом, как и предвидел Дементий Сволин. Но…

Когда все хлопоты, связанные с зимовьем, были закончены, старик стал надоедливо молить бога скорее скрыть под снегом следы человеческого пребывания за Кузяшкиным болотом. Но снега все не было и не было. Крепкие заморозки держались на земле почти весь декабрь. Кузяшкино болото, непроходимое летом, накрепко сковали морозы. Земля на нем гудела и трескалась, как в великое засушье. Такое непредвиденное обстоятельство сильнее всего вынуждало старика беспокоиться. Только что схлынувшие было тревоги вновь наводнили все его существо, лишили сна и аппетита. По нескольку раз в день он выбирался из норы, отходил подальше и придирчиво рассматривал свое логово, но придраться было не к чему.

И стол, и лежанки, и камни, и даже ковры из лык, которыми были покрыты полы в убежище, все смастерил старик по своему усмотрению, и теперь был доволен своей хозяйской расторопностью. Но… не было снега.

Степан же все эти дни отлеживался с закинутыми за голову руками, то ли думал о чем-то упущенном и важном, то ли тосковал по настоящей жизни. Поднимался с лежанки он лишь тогда, когда отец предлагал поесть. И каждый раз странно и дико хохотал он, когда отец осенялся крестом и клал низкие поклоны распятому Христу, утвердившемуся в правом верхнем углу каморки. И – радовался, когда отец не на шутку сердился на него за дикий смех.

Наконец, уснула земля под белым, безукоризненно чистым пологом зимы. Мертвая белизна надежным слоем покрыла Кузяшкино строптивое болото, скрыла звериные тропы в чащобах, а вместе с ними и беспокойство Дементия Максимовича Сволина.

Покойно и не тесно, как будто бы двум родным людям в одной берлоге, отгородившей стеной большую жизнь. Жизнь с беспокойствами и утратами, с радостями и ожиданиями.