Текст книги "Встреча на деревенской улице"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
РЕПЕЙ
В деревне Сергей Дмитриевич никогда не бывал, с деревенскими людьми никогда не встречался и поэтому, попав в Кузёлево, на многое смотрел с любопытством и удивлением.
Живя в городе, он даже не знал всех жильцов по лестничной клетке. Больше того, никогда ни с кем из соседей не здоровался. Тут же все друг друга знали. При встрече останавливались посреди дороги и начинали вести неторопливый разговор, на полчаса, а то и на час, не обращая внимания на пыль, которой их обдавали проносившиеся машины. В городе жил народ нервный, вечно куда-то спешащий, тут же – неторопливый. По крайней мере он ни разу не увидел быстро шагавшего человека, а тем более бегущего. В городе до него никому дела не было, тут же на него обращали внимание. Могли остановиться и бесцеремонно разглядывать. А то и спрашивали: чей, откуда? И ему приходилось объяснять, что привезла его невестка, чтобы познакомился он с ее матерью Авдотьей Никитичной Савельевой. Что сам он из города, чертежник, но теперь уже на пенсии.
– А что ж ты один-то, без бабы?
– Работает, не смогла.
– Молодая еще, коли работает.
– Ну не так чтобы, но все же, на семь лет моложе, – мягко улыбаясь, отвечал Сергей Дмитриевич.
О том, что он приехал, узнали в деревне за один час. Особенно заинтересовались старухи. Но и старики любопытствовали. Правда, больше поглядывали, ждали, когда приезжий сам заговорит о себе. Только один из них – Репей – еще издали стал кланяться.
– Здравствуйте, здравствуйте, – приветливо ответил ему Сергей Дмитриевич и предложил закурить.
– Не-ет, не балуюсь, да и тебе не советую, – ответил Репей. – Зачем же сознательно вносить в себя отраву?
– Привычка. Больше сорока лет курю.
– Эва, табачищу-то выжрал! Видно, от рака легких хочешь умереть?
– Да нет, зачем же.
– А если не хошь, тогда слушай, меня. Научу, как бросить. Значит, так, – Репей строго взглянул на Сергея Дмитриевича утонувшими в морщинах голубыми глазами. – Начинаешь с того...
– Да нет, что вы... Я не собираюсь бросать.
– Как же не собираешься, когда не хочешь умирать от рака. Или хочешь?
– Да нет, что вы...
– Ну, тогда слушай. Вся суть в том, что ты внушаешь себе: «Я не хочу курить!» Ложишься спать, говоришь себе: «Я не хочу курить!» А сам кури. Затягивайся и думай: «Я не хочу курить! Мне противно курить. Меня тошнит с табачища!» Понял? Я тут многих от курева отучил. Благодарили. Долго ль думаешь у нас пожить?
– С неделю.
– Ну что ж, и много и мало. Смотря чего делать. Но для начала годится. Вот, давай закуривай. Давай, давай!
– Да я сейчас не хочу, – засмеялся Сергей Дмитриевич, глядя мягко, даже с умилением на этого старичка, седенького, сухого и маленького, как подросток.
– Тем более. Давай закуривай! – хорохорился Репей.
Сергей Дмитриевич достал сигарету, закурил.
– Давай, давай, затягивайся глубже и внушай себе: «Мне курить неохота. Меня тошнит от табачища!» Внушаешь?
– Внушаю, – улыбнулся Сергей Дмитриевич.
– Ну вот, давай внушай. Каждый раз, как будешь затягиваться, так и внушай. Неделя не пройдет, как бросишь. Опротивеет донельзя. А выпиваешь?
– Понемногу.
– Чего больше, белое или красное? Или желтое?
– Что за «желтое»?
– Коньяк. Употребляешь его?
– Предпочитаю водку.
– Ага. Тогда идем.
И Репей повел Сергея Дмитриевича, да так быстро, что тот еле поспевал за ним. Спросить бы, куда ведет, да как-то неудобно было. Как неудобно было и отстать от него, вернуться домой. А Репей шел не оглядываясь, уверенный, что никуда приезжий от него не денется. Легонький, сухонький, беленький как одуванчик, он просто летел вперед.
И долетел до магазина.
– Сейчас узнаем, – таинственно сообщил Репей. – Случается, что и не всегда она бывает. Перебои, как в сердце. Будем надеяться. – Он взбежал по ступенькам, открыл на полный распах дверь и вежливо пропустил вперед Сергея Дмитриевича.
В магазине никого не было, кроме продавца, хромого, нестарого еще мужчины в белой куртке и черных замасленных штанах.
– Ага, вона она! – радостно воскликнул Репей и ткнул пальцем в верхнюю полку. Она была вся заставлена бутылками разных вин, и на боку каждой блистала маленькая электрическая лампочка, отражая большую, подвешенную к потолку. Окно в магазине было одно, да к тому же еще и маленькое, поэтому всегда горел электрический свет. – Дай-ка нам «Российскую», – сказал он продавцу. Тот, хромая, метнулся к полке. – Рассчитывайся! – взглянул Репей на Сергея Дмитриевича. И тому ничего не оставалось делать, как достать кошелек и заплатить за бутылку.
– Теперь прошу ко мне, – сказал Репей и легко сбежал со ступенек.
– Но я... – замялся Сергей Дмитриевич.
– Ничего, ничего, не стесняйся. Капустка, брусника моченая, а чего еще надо? Для знакомства выпьем, посидим. На что у меня старуха строга, но для такого случая слова не пикнет. Она, когда надо, тоже с понятием.
– Да нет, дело не в этом. Я не хочу.
– Как не хочешь? Ты ж сам сказал, что белое употребляешь?
– Это верно, но почему сейчас-то?
– А когда хотел?
– Да я вообще не хотел.
– А тогда чего ж покупал? Чего это у тебя такой неустойчивый характер? То хочу, то не хочу. Чать не маленький. Идем, идем!
Сергею Дмитриевичу ничего не оставалось, как последовать за Репеем.
– Во, Ксюша, глянь, кто к нам пришел, – сказал Репей жене, как только вошел в дом.
Старуха посмотрела и улыбнулась, отчего все ее лицо сморщилось, словно она собралась заплакать.
– Вот, значит, какой свекор у Авдотьи Никитичны! Вот кого ей бог послал. Ну что ж, можа, и ничего. Заранее-то как в душу влезешь, – сказала она.
– Ну, я ж говорил – обрадуется. Вишь, как льстит, – ставя бутылку на стол, сказал Репей. – Теперь можно и к главному приступать. Ты бы, мамашка, чего на стол из закуски сообразила да выпила с нами. Коли пришел гость, так надо угостить его.
– Чего ж это я поставлю? Если капустки да грибков?
– Неужели ты еще грибы сохранила? – удивился Репей и победно взглянул на Сергея Дмитриевича.
– А как же, есть, есть в подполе. Консерву делала, так как же не сохраниться. Слазай-ко!
Репей тут же откинул крышку и спрыгнул в подпол. Через минуту, улыбающийся, высунул голову и поставил на пол банку с грибами.
– Дай-ка руку, – сказал он Сергею Дмитриевичу и, когда тот подал, ухватился за нее и вывалился на пол. – Боровики! – открывая банку, гордо сказал он. – Один к одному беленькие. Я тут такие места знаю, что в любой год завсегда с грибами. Мамашка, нет ли картошин вареных? Они к грибам с маслом-то больно вкусны!
Старуха достала из чугуна несколько нечищеных картофелин, положила на щербатую тарелку.
– Вы уж тут каждый сам себе чисти, – сказала она и спросила Сергея Дмитриевича: – Хорошо ли приняла тебя Авдотья? Поди, куру забила?
– Нет, ведь мы с собой кое-чего привезли. Своего хватало, – ответил Сергей Дмитриевич, принимая из рук Репея стопку с водкой.
– Так что, и куру не забила? – удивилась старуха.
– Нет.
– Ай-яй-яй! – засмеялся Репей. – Вот вся она тут, Авдотья!
И старуха засмеялась, причем как-то по-куриному: «Ко-ко-ко-ко!» А Репей еще больше зашелся в смехе.
– Ну, давай теперича выпьем за личное знакомство и такое же благополучие, – вытирая слезу, успокаиваясь, сказал он.
Выпили.
– Нюська-то была девчушка справная у нее. Тут ничего не скажешь. Правда, сбежала с колхозу, ну дак не она первая. Дорожка-то была уж протоптана. Значит, невестка тебе она, – очищая ногтем от кожуры картофелину, сказал Репей.
– Да, славная девушка, – ответил Сергей Дмитриевич.
– Знаем ее, знаем, – вяло махнула рукой старуха, и не понять было, хорошо это или плохо.
– Ну, а ты интересовался у Нюськи, кто ее родители были, с чем пироги ели? – спросил Репей.
– Да особенно-то не расспрашивал. А что?
– Да ничего. Так, к примеру спросил. Ведь они, люди-то, каждый на свой манер. Кто ртом, кто носом дышит. Мамашка, помнишь, у нас Климов жил? Куда тебе как честный. А на поверку вышло? То-то и оно. Тут, брат, тоже надо, чтоб ухо было открыто, а не заросши волосом.
– Вы какими-то намеками говорите, – сказал Сергей Дмитриевич. – Разъясните, если можно.
– А чего ясней? Я ничего не сказывал. А если тебе про Климова, так что ж, он человек пришлый был у нас. Об этом вся деревня знает. Пожил с год и уехал. Это уж потом выяснилось, что он тут с двумя бабами путался, – как-то нехотя ответил Репей и налил еще по стопке. – Тебе-то наливать ли? – спросил он старуху.
– Налей, – разрешила она. – Для соблазну выпью.
Репей налил.
– Да, брат, ну и что же? Где спал-ночевал? – спросил он.
– А что? – уже настораживаясь, сказал Сергей Дмитриевич.
– Где она уложила-то тебя?
– В первой комнате.
– А молодые?
– Во второй.
– А сама?
– Этого я не знаю.
– Да ведь больше спать-то и негде там! – выкрикнул Репей и зашелся в смехе. И старуха закококала так, что даже плечи ходуном заходили.
– Я не совсем понимаю, – в недоумении сказал Сергей Дмитриевич.
– И ладно, что не понимаешь, если правду говоришь. Как ни летала, а перья все целы, – ответил Репей.
– Это к чему вы?
– А так, народная мудрость.
Бутылка подошла к концу. Старуха убрала стопки. Репей сдвинул на угол тарелки с недоеденной закуской, ударил ладонь о ладонь, как бы говоря: «Дело сделано!»
– Сегодня московское «Динамо» с киевским. Ты за кого болеешь? – спросил он.
– Ни за кого.
– А чего такой отсталый?
– Да просто не увлекаюсь.
– Тогда понятно, – засмеялся Репей. – Бывают такие люди. Моя вот тоже не болеет, так зато у нее и зубов нету. А у меня все сохранивши. Во, смотри какие! – Он распахнул рот, полный стершихся, но еще крепких зубов. – Захочу, резину сжую.
– Можно у вас закурить? – спросил Сергей Дмитриевич. Он давно уже томился без курева.
– Э, нет. Потом этот табачище за три дня не выветришь. На улице покуришь. Только не забывай – каждый раз, как будешь затягиваться, так тут же внушай себе: «Я не хочу курить. Мне противно. Тошно!» Вот, пойдем-ка, пойдем на улицу. Я погляжу, как ты будешь теперь курить. Пойдем! – Он шустро вскочил, поманил рукой Сергея Дмитриевича и открыл дверь в сенцы.
– Спасибо, – сказал Сергей Дмитриевич старухе.
– На здоровье, батюшко, на здоровье. Поел, и ладно.
На улице был уже предвечерний час. Шли коровы, медленно, вразвалку, неся тяжелое вымя. Перебегая с края на край дороги, метались овцы. Коровы мычали, овцы орали страшными голосами.
– Личное хозяйство, – пояснил Репей. – Пережитки.
– А у вас нет ни коровы, ни овцы? – спросил нехотя Сергей Дмитриевич, только ради вежливости. Ему почему-то было не по себе, словно он допустил где-то ошибку.
Репей взглянул на него.
– А ты чего ж, затягиваешься, а, похоже, не внушаешь себе, отвлекаешься? О, смотри, твоя новая родня – теща объявилась. За коровой вышла. Яловая у нее корова-то в нонешнем году, яловая. Два раза водила к осеменителю, а ничего не вышло. Зажирела, должно быть. Ну, покедова. Заходи, если что. Путь невелик. Побеседуем. Я тебе еще чего расскажу.
Сергей Дмитриевич поблагодарил его и направился к матери невестки. Авдотья Никитична выжидательно смотрела на него, скармливая корове ломоть хлеба.
– Куда ж это ты запропастился, Сергей Дмитриевич? – сказала она.
– Да вот, познакомился с интересным человеком, – ответил он.
– Это с каким же таким интересным?
– А вот имени-отчества и не спросил... Он стоял сейчас со мной.
– А, Репей-то... Нашел тоже, с кем знакомство заводить.
– А что, или он нехороший человек?
– А за что бы хорошего прозвали Репьем? Чего хоть поговорили-то? – Она уже шла за коровой, погоняя ее ко Двору.
– Да так, собственно, ни о чем.
– Стоило время терять. А мы ждем-пождем. Куда запропал? Обедать надо, а тебя нету. Голодный поди-ка? – Авдотья Никитична разговаривала, и в голосе у нее скользило недовольство поведением дорогого гостя.
– Да нет, выпили немного, закусили.
– Чем же таким там тебя угощали?
– Грибы поставили, картофель.
– Да уж, у них не разбежишься. Не ты ли вино-то купил?
– Я.
– А хоть бы и сказал, что не ты, ни в жизнь бы не поверила. Еще не было такого человека, которого бы Репей угостил, да не ославил. Подожди, еще и о себе услышишь.
Ждать пришлось недолго. Через какой-то час к Авдотье Никитичне прибежала соседка и что-то с жаром стала ей рассказывать вполголоса на кухне.
– Ну вот, с чем и поздравляю тебя, дорогой гостюшко, – дрогнувшим голосом сказала Авдотья Никитична, как только соседка ушла. – Вся уж деревня только и говорит, что тебя морю голодом. Что уж ел ты у них, ел, еле наелся. Что я и куру-то дорогим гостям пожалела. Чего это ты там наговорил-то?
– Я этого ничего не говорил, – в растерянности ответил Сергей Дмитриевич.
– Да нет, чего-то говорил. Дыма без огня не бывает. Иначе как бы пошло? Да еще интересовался, кто мы такие, что за люди с мужем были. Зачем тебе у чужих-то спрашивать? Спроси у меня, все скажу. Или не поверишь? – Она неожиданно заплакала. – Чем уж таким я показалась нехорошей? Что куру-то не заколола в первый день, так сам знаешь, сколько еды навезли. А сегодня вон она, кура-то, с лапшой ее сделала. Ел бы, чем по чужим домам слоняться.
– Да ведь я и не хотел. Уж как-то так получилось, что он пригласил меня...
– Нехорошо, нехорошо, дорогой гостюшко. Не так близкие да родные люди поступают. Не успел оглядеться, и вон уж сколько разговоров...
Пришли из клуба сын с невесткой. Сын встревоженно посмотрел на тещу, увидев в ее руке платок. На отца посмотрел.
– Что это у вас тут происходит? – спросил он.
– Да так, ничего, вспомнили... – вздохнув, сказала Авдотья Никитична.
– Папа, на пару слов выйдем, – сказал сын Сергею Дмитриевичу.
– А что? – уже встревоженно спросил Сергей Дмитриевич, чувствуя какую-то новую для себя неприятность.
Сын ждал его у крыльца хмурый, озабоченный.
– Что ж ты себя под смех-то ставишь? – осуждающе сказал он.
– А что? Я ничего.
– А чего ж тогда болтают, что ты ждал к себе ночью Нюшину маму? До петухов не спал.
– Да ничего я этого не говорил. Клянусь тебе!
– Не знаю, но вся деревня только про тебя и говорит. Прямо хоть уезжай домой.
– Ну что ж, уеду. Только я тебе со всей честностью: ничего я не говорил. Это все старик Репей наплел. Идем к нему. Пусть он скажет, что я ему говорил.
– Ничего он не скажет... И зачем ты пошел к нему? И Аннушка расстроилась. Зачем-то расспрашивал про ее родителей...
– Да не расспрашивал я! – вскричал Сергей Дмитриевич. – Ну что это на самом деле! Ничего я не говорил. Ни про куру, ни про нее, ни про себя. Навыдумывал все, старый пес! Наврал!
На крыльце появилась Авдотья Никитична.
– Ну чего вы тут устранились? Репей, он и есть Репей. Кого хошь ославит. Только тебе-то, Сергей Дмитрич, надо бы посурьезней быть. Не мальчишка... Идите молоко пить, да и спать надо.
Когда Сергей Дмитриевич поравнялся с нею, Авдотья Никитична спросила:
– Не говорил ли Репей чего про корову, когда ты стоял с ним у дороги?
– Говорил, яловая она.
– Ну вот, и все-то ему дело. А у самого собаки никогда не было. Так пустырем и прожил всю жизнь. Ладно, хоть про нас с тобой грязи не пустил. Он все может.
Сергей Дмитриевич подавленно молчал.
1977
ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ
Думали – дойдет до убийства. Особенно если учесть характер Алексея Ломова – молчун мужик. А то так рявкнет, что оторопь возьмет. Все удивлялись, как с ним живет Маргарита Петровна.
Девчонкой она работала в клубе контролером. Проверяла билеты. Тонюсенькая, хрупкая. Только такой и заниматься клубной работой. И не осуждали, хотя она была из такой же крестьянской семьи, как и другие девчата. Только те – как свеклы из грядки, а эта вроде горохового стручка. И удивлялись, чего в ней нашел Алешка, здоровый красавец парень. А чего-то, видно, нашел, если женился. Родила она ему сына. И нисколько не изменилась – все такая же тонюсенькая, вроде подростка. И Алексей все таким же молчуном оставался.
Любопытно было узнать, как все лее они живут. Пытались иные заглянуть в их дом, но для посторонних он всегда был на запоре. Только от матери Алексея, высокой сильной женщины, порой доходили слухи, что невестка ленива и неряшлива. Когда эти слухи докатились до Алексея, то и матери доступ в дом был закрыт.
Ну, то, что неряшлива, это как сказать. По ее виду не подумаешь. Всегда чистенькая, аккуратная, и причесана по-модному, и платье как на картинке. Такой, конечно, одеться со вкусом проще простого. Самая ходовая фигура. И грудь невысокая, и в поясе вперехват, и росту не больше первого. Да хоть и ноги взять – тридцать третий. А таких размеров даже в сельском магазине навалом, не то, что тридцать девятый или сороковой. Тех наищешься. Так что ей не быть аккуратной? Да и работа такая. К тому времени, как вся эта история развязалась, любовная-то, Маргарита Петровна работала заведующей клубом. Ну, а ленива, как про нее говорила мать Алексея, так кто ее знает. Снаружи дом как дом, и во дворе порядок. Правда, Алексей все по дому ломит. Так, опять же, кому и ломить, как не ему, с его-то силой.
Случалось, и довольно часто, приходя с работы, заставал он жену на кушетке с книгой. Она как бы через силу подымалась, вроде бы ей нездоровилось, но он тут же махал рукой, чтобы она не отвлекалась от своего дела. Потому как работа у нее такая, культурная. И сам разогревал себе обед, благо не такой уж и труд поднести к газу спичку.
Будучи сам крупным и сильным, Алексей видел в ней существо слабое. И не досадовал, а жалел, как жалеют выпавших из гнезда птенцов, когда она прихварывала или чувствовала недомогание. И ему в такие дни было не по себе. Он даже себя считал как бы виноватым в том, что она нездорова.
К сыну Алексей относился хорошо, но любил бы больше, если бы тот был похож на мать. Сын же вылитый был отец, такой же рослый, сильный, большерукий.
Все шло хорошо. Уже второй год сын служил в армии. И вот Маргарита Петровна все чаще стала не то чтобы прихварывать, а как-то поскучнела. Молчит, будто и не замечает мужа. Сидит на кушетке, кутается в платок и все о чем-то думает. А в доме не прибрано, обед не сготовлен. Другой бы мужик взъерошился, накричал, но только не Алексей. Молча все приберет, надо, так и обед сготовит, и жену позовет к столу. Ему вполне хватало того, что она рядом с ним. И пусть молчит, он-то ведь тоже не любит болтовни. Только чего-то она стала все больше вздыхать...
А вздыхала Маргарита Петровна оттого, что хоть сидела она дома, а мыслями была совсем в другом месте – у зоотехника Василия Степановича, еще далеко не старого одинокого мужчины. Вот уж больше года, как длится у нее с ним роман. Как-то пришел он в клуб, заглянул в ее кабинет, заговорил о том о сем, вспомнил недавно просмотренный фильм «Мужчина и женщина», перевел разговор на себя, на свое одиночество – мол, поэтому у него особый интерес к фильмам и книгам, в которых про любовь. И как-то незаметно завязался у них в тот вечер непринужденный разговор, и смеяться стали, и Маргарита Петровна почувствовала к зоотехнику симпатию, хотя и знала, что он охочий до женского полу. Но это как-то ее не остановило, напротив, разожгло любопытство. Оказалось, что он довольно начитанный, и это тоже послужило к сближению. Потому что Алексей книг не читал, а газету брал в руки, только когда в ней помещалась таблица выигрышей в лотерею.
С этого вечера все и началось. Встречаться приходилось украдкой, урывками, но в этом и для нее, и для него была какая-то своя заманчивость. И чем дольше продолжалась их связь, тем больше тянуло их друг к другу. И такие отношения у них, как уже сказано, продолжались более года, как вдруг грянул гром в образе бывшей любви Василия Степановича Вальки Татаркиной. Когда-то она жила в этом большом селе, тогда и сблизилась с Василием Степановичем, потом уехала в Псков, а тут надумала проведать мать-старуху и забежала утречком по старой тропинке. Но место ее было занято. Это она сразу поняла по тому, как ее встретил Василий Степанович.
– Чего тебе? – грубовато сказал он и загородил вход.
– Да вот, шла мимо, дай, думаю, навещу.
Он поглядел на нее мягко и ласково, видимо, вспомнив, что меж ними было. Но решил, что уж коли все во вчерашнем дне, то нечего ворошить прошлогоднюю мякину, и сказал:
– Что было, Валя, то было. Закат догорел.
– Женился, что ли?
– Да нет, пока еще чужими обхожусь.
И тут Вальку осенило, что в доме у него кто-то есть, иначе не держал бы ее на крыльце. И она решительно и ловко скользнула мимо него и прошла в кухню. Из кухни в комнату заглянула. И там увидела торопливо одевающуюся Маргариту Петровну.
– Ой, куда забралась, бесстыжая! – засмеялась Валька и хохоча пошла обратно, понимая, что тут ей делать больше нечего.
– Ты вот что, ты языком-то не особо, – сказал ей Василий Степанович, выпроваживая ее из дому.
Может, она бы никому и не сказала, но черт его дернул толкнуть слегка ее со ступенек. Она чуть не упала, и рассердилась, и злая пошагала к дороге. Пошла так, как ходят..несправедливо уволенные с работы. С закипающей от обиды кровью на сердце. И тут увидала Алексея. Он улучил часок, чтоб покормить кабана, я направлялся домой.
– Эй ты, жмурик! – крикнула ему Валентина.
Он только взглянул на нее, чуть дернул головой и пошел дальше.
– Гуляешь, а твоя Маргаритка в постели с Василь Степанычем кувыркается!
– Чего?
– Того! – не стала пояснять Валентина и побыстрей от него, чтобы не прихватил своей ручищей за воротник.
Алексей остолбенело постоял некоторое время и, ничего не поняв, пошел к дому. Там жены не было. Ну что ж, значит в клубе, а то и в сельсовете. Мало ль у нее дел... И вывалил из чугуна в ведро вареную картошку, натолок ее. Нарубил свежей крапивы и тоже в ведро. Долил водой. И понес в сарай. Стал кормить жадно чавкавшего кабана. Но что бы он ни делал, в ушах все время звучал Валькин голос. «Чего это она набрехала-то? – думал он. – Кувыркается... Слово-то какое...» Он постоял в раздумье, потом вспомнил, что сегодня субботний день, и, радуясь новому занятию, отвлекающему от неприятных дум, стал таскать из колодца воду в банный котел. Затопил печь. И пошел в мастерские. А когда вернулся, то застал жену на кушетке, с поджатыми ногами. Когда ей нездоровилось, она всегда вот так лежала с поджатыми ногами, кутаясь в платок. И Алексей не осмелился ей ничего сказать. Только присел на краешек кушетки и заглянул в глаза. И увидал хмурое, отчужденное выражение, такое, как если бы не жена была перед мим, а совсем посторонний человек, к тому же еще и сердитый на него.
– Ты чего?
– Ничего... – Она натянула на плечи платок, вздохнула.
– Где была-то?
Он и не думал ее допрашивать. Но она резко взглянула на него, подумав, уж не знает ли он о том, что ее застала Валька.
– А что? – тревожно и с неприязнью спросила она.
Ее тревога не ускользнула от Алексея, он вспомнил Валькины нехорошие слова и смешался, не зная, что и ответить. Его замешательство не прошло мимо Маргариты.
– Чего ты? – Несмотря на ее миловидность, голос ее часто звучал резко и грубо. Прозвучал так и теперь.
– Да ничего... ерунда...
– Какая ерунда? – требовательно спросила она, и он, как всегда, подчинился, когда она так с ним говорила.
– Да тут Валька Татаркина, помнишь, еще когда уехала, а теперь объявилась, так она... – Он замялся.
– Ну!
Алексей поглядел на жену и не смог представить, чтобы она могла «кувыркаться» в постели с зоотехником, этим распутным мужиком. Да и откуда могла Валька видеть такое. И даже подумал с осуждением, как это он мог допустить такие мысли о жене.
– Ну, чего ж молчишь? Коли начал, так говори. Чего она наговорила?
– А! – отмахнулся Алексей.
– Да ты скажешь или нет? – вскричала жена и с такой злобой поглядела на него, что он в растерянности даже улыбнулся и смущенно ответил, через силу, и казня и виня себя, и как бы заранее выпрашивая прощения:
– Ну, будто ты у Василь Степаныча бываешь...
– Поверил ей?
– Что я, дурак, что ли, – чувствуя, как с сердца сваливается тяжесть, сказал Алексей. – Давай обедать, я еще не ел. Да надо баню посмотреть.
Он ушел, а через несколько минут ушла и она, прихватив с собой небольшой узел с бельем.
Алексей не сразу и понял, что она бросила его. Весь этот день, и вечер, и ночь ждал ее, не понимая, куда она могла уйти, хотя страшные догадки все время полыхали в его мозгу. Выходил на улицу, сидел у калитки. Прошел к клубу, – это уже среди ночи. Клуб был закрыт. Тогда, мучаясь от унижения, прошагал к дому зоотехника. Одно окно было освещено, но он не осмелился заглянуть, да и вряд ли бы что увидал, – оно было задернуто занавеской. Даже теней не было видно.
Вернулся домой. Пусто. И все понял. Не рвал, не метал. Не запил. Но и прежнего интереса к жизни не стало. Ходил на работу, делал, что требовали, но все это безо всякого участия. Если б не мать, подохли бы и кабан и овцы, – не думал о них. Как и о себе не думал. Ел и не замечал, что в тарелке. Мог за весь день и ничего не поесть. И на работе, и соседи все уже знали, что Маргарита Петровна от него ушла. И, как ни странно, не осуждали ее. Еще бы – с таким увальнем жить! Слова не скажет, а ведь она человек, не бревно. Потому и ушла. Культурная. Но он не слушал пересудов. И не говорил ни с кем, только все время как бы прислушивался к себе, к своей пустоте, которая заполнила грудь. И это состояние одиночества почему-то требовало постоянного покоя. И на работе, и на улице, и дома он передвигался медленно. Мог остановиться и бездумно смотреть себе под ноги. Не отвечал, когда его спрашивали. И окружающие уже стали, показывая на него, вертеть у виска пальцем.
Так продолжалось две недели. И ни разу Алексей не подошел к клубу, не попытался встретить свою жену, даже хотя бы издали поглядеть на нее.
Она пришла сама. Ее выставил Василий Степанович. Привыкнув по закоренелой холостяцкой привычке к порядку, он не смог вынести того ералаша, какой внесла в его дом за короткое время эта маленькая обленившаяся женщина, к тому же требовавшая от него только любви и любви.
– Либо на косе удавлюся, либо в море утоплюся, – с такими словами явилась она к Алексею. И заплакала.
Увидав ее, он задрожал, кинулся к ней и, встав на колени, стал гладить ее по голове, успокаивать, просить, чтобы не плакала. Он не мог выносить ее слез.
Тут постучали в дверь. И Алексей вышел.
– Письмо тебе заказное от сына, – сказала почтальонша и прикусила от удивления губу. Все лицо у Алексея было мокрым от слез. – Чего это ты?
– Рита вернулась, – счастливо улыбнулся он.
– Ну так что?
– Плачет... Обидел он ее.
– Ну, а ты-то чего?
– Так ведь жалко... – И Алексей, всхлипнув, махнул рукой и отвернулся.
1977
