Текст книги "Встреча на деревенской улице"

Автор книги: Сергей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Она пришла к нам среди учебного года. Ее отец был военным, и его перебросили в гарнизон нашего городка. Потому Оля и оказалась у нас.

Сказать о себе, что я влюблялся в кого-либо до появления Оли Веселкиной, было бы неправдой. Я даже не смотрел на девчат и поэтому жил весело и беспечно. Ничто не туманило ни сердце, ни голову. Но когда появилась Ольга Веселкина, высокая, стройная, в коричневом платье с белым передником, с длинной косой на спине, такая красивая, что я замер, просто замер, когда увидал ее, – началось страдание. Да, я страдал. Я только и думал о ней. Мне ничего не шло на ум. И еще задолго до начала занятий в школе уже мчался туда, чтобы поскорее увидеть ее. Но там начинались муки. Я не мог равнодушно видеть, как ее окружали ребята, а они все время вертелись возле нее, наперебой что-то рассказывали смешное, шутили, и она смеялась...

А я страдал. Я даже не осмеливался к ней подойти. Знал – если подойду, то буду молчать как немой. И от этого буду смешон. А смешных презирают. Зато я мог сколько угодно глядеть на нее, правда украдкой, страшась, а вдруг она заметит, что я на нее гляжу, тогда бы я пропал от смущения. И я старался не глядеть на нее, и все равно видел. Она отражалась в морозных солнечных узорах стекла, ее смех звучал в школьном звонке – я ее видел всюду, куда бы ни отводил взгляд. Но самое непостижимое было, когда я закрывал глаза: тогда она представала передо мной смуглолицая, с вьющимися волосами, с поднятыми уголками изогнутых губ и смотрела на меня пытливо и ожидающе, лукаво улыбаясь.

Однажды мне показалось, что она чувствует такое мое состояние, потому, что, проходя мимо, замедлила шаг. Даже остановилась, но я не то чтобы ей что-то сказать, даже голову не посмел поднять, посмотреть на нее... Зато какой был находчивый и смелый, когда уходил из школы. Не торопясь шел по набережной Волги, видя, но не замечая большие дизель-электроходы, длинные баржи-самоходки, чадящие в небо маленькие катера, медленно плывущие плоты. Мимо меня проносились, названивая, трамваи, подымали пыль грузовики, шли люди, а я ничего и никого не замечал, мысленно разговаривая с Нею.

«Зачем ты позволяешь подходить к себе ребятам?»

«А что ж тут плохого? Они славные, веселые, с ними хорошо. А ты все молчишь».

«Это потому, что я люблю тебя. Я бы только смотрел на тебя, и больше мне ничего не надо. Зачем мне с тобой говорить? Но если ты хочешь, я тоже могу быть веселым и находчивым. Только когда я с тобой, то мне почему-то всегда грустно. Я не знаю, что со мной происходит...»

Я гляжу на небо и вижу там Олино лицо. В этом ничего странного нет – если любишь, то лицо любимой во всем и всюду: в облаках, в цветах, в знаменах, закатах, на снегу и в небе.

«Мне даже порой хочется, чтобы ты была чуть понекрасивей, тогда мне было бы легче. Ты же видишь, как я свободно разговариваю с другими девчонками. Я с ними могу и смеяться, рассказывать веселое, и это мне ровно ничего не стоит. Вот видишь, я же говорю с тобой. И еще ты знаешь, что мне хочется сказать тебе?»

«Что?»

«Я бы никогда не осмелился поцеловать тебя, хотя мне так хочется. Я даже не представляю, что со мной стало бы, если бы я тебя поцеловал! Это сверх всяких мечтаний. А мечтать я могу, я другой раз заношусь в такие края, в такие дали, что потом сам удивляюсь, как это я туда попал. Я бы и тебя с собой туда взял. Там только красивые. Но ты все равно была бы там всех красивее».

«Может, тебе только кажется, что я очень красивая? Другие мне так не говорят».

«Ты на самом деле очень красивая, но другие, может, не видят тебя такой. Видеть свою любовь дано не каждому. Я тебя вижу...»

Вот так я говорил с ней. Брал за руку, и мы шли, разговаривали, смеялись, и высокое небо, чистое, ясное, было над нами.

И все же однажды я подошел к ней. Это было после занятий. Я выбежал из школы и стал ее ждать в булочной, глядя в витринное стекло.

«Послушай, Оля, мне надо кое-что тебе сказать» – так бы начал я непринужденно, легко. Она бы остановилась и внимательно поглядела на меня. Дальше бы я сказал ей: «Идем, чего мы будем стоять». И мы пошли бы. «Ну как, тебе нравится наш класс?» – спросил бы я. Или что-нибудь в этом духе. Она бы ответила. И разговор бы завязался. Мне только трудно начать, а там бы я разошелся. Не такой уж я молчун...

Она вышла из школы с подругами. Я подождал, пока они пройдут, и на расстоянии пошел за ними. То одна, то другая сворачивала в сторону. Свернула и Оля в Цветной переулок. Тогда я догнал ее. И скорым шагом, будто очень занят своими мыслями, как бы и не замечая ее, прошел мимо. Я почему-то думал, что она окликнет меня. Спросит, куда я так спешу. Но она не остановила. Тогда, словно что-то вспомнив, ну, если бы что-то забыл и вдруг вспомнил, я резко остановился. И стал ждать, пока она поравняется со мной.

И она поравнялась со мной.

Взглянула.

Глаза у нее от синего неба были чисто голубыми, брови – как распахнутые крылья... Нет, никакими словами не передать, как она была красива, чуть порозовевшая на морозе. Да еще в пальто с пушистым воротником, в вязаной, надетой немного набок шапочке. Я глядел на нее завороженно, забыв все слова, все, что я хотел сказать. Наверное, было во мне что-то такое, что заставило ее остановиться и недоуменно поглядеть на меня.

– Что с тобой, Лукашин? – сказала она.

Я стоял и молчал, и чувствовал, как, помимо моей воли, открывается рот. И так вот, с открытым как варежка ртом я глядел на нее. Она передернула плечом и пошла дальше, все быстрее, быстрее, может даже испугалась меня. А я остался стоять.

На другой день она рассказала девчонкам, каким я был смешным накануне, и девчонки, глядя на меня, фыркали, а я не знал, куда деваться от стыда и обиды. И ушел после первого же урока. В этот день я долго сидел перед зеркалом и с открытым и с закрытым ртом и видел в нем некрасивого, узколицего парня, с запавшими, близко поставленными глазами. Но особенно был нехорош с глуповато открытым ртом. И от этого жгучий стыд испепелял меня. И тут впервые я понял, что я некрасив и что никогда-никогда не полюбит меня Оля Веселкина. Сознавать это было горько. С этого дня у меня появилось чувство зависти и неприязни к красивым ребятам, этим смазливым молодчикам, которым по слепому случаю судьбы было дано то, чего несправедливо лишены многие. Особенно я возненавидел Вальку Саблинова. И не только за то, что он был самым красивым в классе – высок, строен, с лицом голливудского актера, но особенно за то, что торчал возле Оли Веселкиной больше остальных ребят. И это ей нравилось. Я видел, как они весело смеялись. Как она ожидала его после уроков, если он задерживался. И как они шли рядом и заходили в парк, садились на скамейку и все о чем-то говорили, говорили. Я погибал от ревности. Я не мог найти в себе никаких сил, чтобы спокойно наблюдать за ними, и убегал чуть не плача, представляя, как они целуются.

Я стал хуже учиться. И, понятно, думал только о ней и совсем перестал слушать, что там говорят учителя. «Что с тобой, Лукашин?» – в недоумении спрашивали они меня. И это тоже было понятно, потому что я стал двоечником, а был отличником.

Спасло меня то, что отец получил в новом районе квартиру, и мы переехали. И я перевелся в другую школу. Но и там не сразу кончились мои муки – не забыть мне было Олю Веселкину. Помогала отвыкать от нее учеба. Шла последняя четверть, и надо было кончать школу.

Со временем все обошлось, только при воспоминании об Оле в сердце сквозил какой-то щемящий холодок.

С тех пор прошло больше десяти лет. И однажды, это было совсем недавно, она пришла ко мне. Жил я в то время с матерью. Отца уже не было. Умер.

Я ее сразу узнал, хотя изменилась она страшно. Ничего уже от той Оли Веселкиной не было. Передо мной стояла поблекшая женщина.

– Вы, наверное, не помните меня? – сказала и попыталась улыбнуться.

– Почему же не помню, помню. Ольга Веселкина. Только по отчеству не знаю.

– Господи, неужели помните? Мы с вами ведь так мало были вместе. Вы куда-то исчезли...

– Да, я переехал с родителями вот в этот район...

Я глядел на нее, и нет, не те чувства, которые когда-то волновали меня, возродились в моем сердце, а другие – глубокое чувство жалости, сострадание, боль за нее овладели мною. «Боже мой, неужели это Оля Веселкина!» – кричало все во мне.

– Да-да, вы как-то незаметно исчезли. Я бы вас не узнала на улице. Вы стали такой солидный, вернее серьезный, впрочем извините, я волнуюсь, сама не знаю, что говорю... Я бы не посмела к вам прийти, да Валя Поклонникова говорит: «Иди да иди!»

– Валя Поклонникова?

– Да. Она вместе с нами училась. Она мне и дала ваш адрес, вернее, она знает, что вы народный заседатель в нарсуде Зареченского района. Ну, а там и ваш адрес узнали... Только уж вы не сердитесь на нее. Мы же старые школьные подруги.

– Да-да, я помню ее...

– Вот и хорошо. Она мне сказала: иди, иди к Лукашину, он может помочь. Вот и пришла к вам. Я вас очень прошу, помогите мне, – и заплакала. Да не тихо, а навзрыд, как плачут дети или глубоко страдающие взрослые.

– Ну что вы, что вы, успокойтесь. – Я взял ее за руку. Нет, никогда я не предполагал, чтобы была такая у нас встреча. И чувствовал, как сердце наполняется теплом и сочувствием к этой женщине, и, еще не зная, в чем ее беда, готов был помочь, если это будет только в моих силах.

Постепенно она успокоилась, вытерла слезы, извинилась, что вот так не сдержалась.

– Я, конечно, понимаю, мы с вами почти чужие люди. Кто я вам? И только потому, что хоть немного знакомы, и пришла... Через две недели будут судить моего мужа.

– Валентина Саблинова? – невольно вырвалось у меня. Я и не подозревал, что все эти годы ни Оля, ни он не уходили из моей памяти. Жили, притаившись в каком-то укромном ее местечке.

Ольга Веселкина удивленно взглянула на меня.

– Почему Саблинова?

– А разве не он ваш муж?

– Нет. И никогда не был.

– Но ведь вы с ним дружили...

– Да, но он ушел в армию, и на этом все кончилось. Да ничего и не было у нас. Просто так. А замуж я вышла за другого. Олег Дементьев. У меня трое детей.

– Вот как...

– Да.

Почему-то такого я не ожидал. И теперь уже совсем по-иному глядел на нее, и испытывал то горькое чувство утраты, когда что-то дорогое было рядом с тобой и вдруг по твоей вине прошло мимо. Хотя никаких, конечно, поводов к такому выводу не было. И без Валентина Саблинова я мог для нее быть безразличен, как оно и было на самом деле...

– Он обвиняется в хищении по статье восемьдесят девятой, – сказала она.

«До трех лет», – подумал я.

И тут же, словно услышав это, она стала торопливо рассказывать, чтобы я не остановил ее. Потому что, мне думается, она и сама понимала, что поступает нехорошо: не полагается ходатайствовать перед народным заседателем за подсудимого, да еще у него на дому. И глядела на меня и страдая, и извиняясь, и боясь, что я прерву ее и попрошу уйти.

– Он работает шофером. Водителем грузовой машины. И вот, проезжая мимо детского садика, он увидал у входа два бидона. Один был пустой, другой с молоком...

– Какие бидоны? – Я слушал ее словно во сне. Мне не верилось, что это она, та самая Оля Веселкина, самая красивая, какую я когда-либо видел в жизни, по которой тосковал, мучился, сейчас стоит передо мной и говорит про какого-то неприятного человека, ставшего ее мужем.

– Бидоны? Большие, в которых развозят молоко, – пояснила она. И тут же стала рассказывать дальше: – Он поставил их в кузов...

– Зачем?

– Чтобы обменять на водку. Он пьет...

Я отказывался верить своим ушам.

– Зачем же вы за такого вышли замуж?

– Ну как зачем?.. Разве думаешь об этом. Понравился. Высокий, хорошо танцевал. Мне даже завидовали. Правда, он и тогда выпивал. Но я попросила, чтобы перестал. И, как поженились, он бросил. А когда родилась Людочка – это третья, младшая, – снова стал пить. Он и до этого выпивал, но тут стал чаще и больше. Они, знаете, хоть и водители и им нельзя пить, но все же выпивают, даже и в рабочее время.

– Зачем же вы разрешали ему? Неужели не могли запретить?

– Пробовала, да он не слушает, а то и ругается. И еще грозится уйти.

– Ну и пусть уходит. Будет платить алименты. Проживете и без него. Зачем вам такой муж?

– Да ведь жалко...

– А себя не жалко? Вон вы как изменились. Ведь я вас помню совсем другой... У вас отец, мать есть? Живы?

– Да.

– Что они говорят?

– А то же, что и вы: «Уходи». А если уйду, так он совсем сопьется. А как тогда подымать детей? Отец на пенсии.

– А много он вам приносит денег из своей получки?

– Ну все же приносит. Тратит, конечно, но все же приносит.

Она говорила, и такая покорность своей судьбе сквозила в ее голосе, такая беспомощность, что хотелось взять ее за руки, заглянуть в глаза и спросить: «Да как же ты, Оленька Веселкина, стала такой? Да где же все твое прекрасное, что было еще совсем недавно? Как же ты могла так не пожалеть себя?»

А она то плакала, то жалко улыбалась, рассказывая о своей жизни, о детях, какие они ласковые и послушные, о муже.

– Вы знаете, когда он трезвый, он очень хороший. И детей любит. Ходит с ними в кино на детские утренники. Он неплохой, только слабохарактерный. Так и следователь сказала. И это правда, может и устоял бы другой раз, так товарищи подбивают. Потому и пьет. Другой раз даже вещи из дому уносит.

– Почему же он не лечится?

– Говорит, от этого лечения печень разрушается.

– От алкоголя разрушается.

– Да-да, я знаю... Помогите мне. Трое детей...

Ну что я мог сделать? Как отказать? Обещал. Когда она уходила, я подал ей пальто.

– Ой, что вы, что вы, я и сама, – в замешательстве сказала она и потянула пальто к себе. Было оно простенькое, стандартного пошива и, хотя была зима, холодное, с маленьким вытершимся меховым воротником.

Долго в тот день, да и на другой, и на третий, и дома, и на работе я не мог освободиться от мыслей об этой несчастной Оле Веселкиной. Все думал: как это у нее получилось? Почему так незадачливо сложилась ее судьба?

Через две недели состоялся суд. Ее муж произвел на меня самое тягостное впечатление. За время работы народным заседателем я вдоволь нагляделся на подобных типов. На суде они тихи и полны раскаяния. Но верить их словам не следует. Все это до первой стопки, а там уже ничего святого нет. И муж Ольги Веселкиной ничем не отличался от многих подобных ему, которые сидели на скамье подсудимых до него.

Он был высок, худощав, немного сутуловат. Несмотря на молодость, лицо у него было сизоватого цвета от чрезмерных пьянок, а если всмотреться в глаза, то можно было в них увидеть полную безучастность ко всему.

– Зачем вы это сделали? – спросил его судья.

– Не знаю... так, – тихо ответил Дементьев.

– Что значит «так»? Вы же понимали, что совершаете преступление. На каком основании вы взяли чужие бидоны? Да еще к тому же один с молоком.

– Я думал, они ничьи...

– Как это ничьи?

– Ну, возле них никого не было, я и думал, ничьи. Выбросили их...

– С молоком?

Дементьев молчал. А я глядел на него и думал: «Чем таким он мог покорить Олю Веселкину? Только тем, что умел хорошо танцевать?»

– Дважды вас лишали водительских прав, штрафовали. Неужели этого недостаточно, чтобы понять, что вам совершенно нельзя пить, что вы губите себя и детей лишаете радости, жену мучаете?

Оля Веселкина сидела в зале заседания, в шестом ряду, с краю. Мне хорошо было видно ее с моего судейского места. И каждый раз, когда я глядел на нее, встречался с ней взглядом. Видимо, она большей частью смотрела на меня, чтобы я не забыл ее просьбы, помог.

– Виноват, конечно... – Это ответил Олег Дементьев на вопрос судьи.

Он был немногим старше подсудимого. Поначалу, когда я с ним познакомился, мне подумалось, вряд ли такой молодой судья сможет хорошо разбираться в уголовных и гражданских делах, но И. Н. Т—н каждый раз отлично вел заседание. Он умел выявить главное в психологии подсудимого, и сразу становилось ясно, какой степени нравственного падения достиг человек. Так что нам, народным заседателям, многое было понятно уже с первых ответов подсудимого.

Олег Дементьев отвечал так вяло и безразлично, будто в нем убито все живое. «Не знаю», «Так вышло», «Не хотел», «Согласен». Полное безразличие к своей судьбе, к судьбе детей, жены. И все это видели, слышали и не верили ему, а Оле Веселкиной, наверное, казалось, что Олег скромный, тихий, добрый и все должны быть снисходительны к нему. И ей было непонятно, почему так сурова прокурор, требующая двух лет лишения свободы. Выступал защитник. Он просил только о снисхождении во имя троих детей и находил возможным применение девяносто шестой статьи УК, по которой можно было удержать с Дементьева сто рублей. И это, пожалуй, было бы правильно.

Но абсолютное безучастие, равнодушие к тому, как решится его дело, все больше убеждали меня, что Олег Дементьев не только погибший человек, но и несущий если не гибель, то горе и страдание всей семье. Поэтому и думать было нечего, чтобы пожалеть его. Надо было жалеть семью, спасать от него. А для этого оставалось только одно – поддержать требование прокурора. Два года – срок порядочный. За это время Ольга Веселкина отойдет и увидит, какой страшной жизнью она жила, и снова обретет человеческое достоинство. Да и он, если захочет, может вернуться в общество полноценным гражданином. Там, где он будет отбывать срок, лечат пьяниц и алкоголиков. Будет работать, будут переводить на детей деньги, и, пожалуй, не меньше, чем он приносил домой. А здесь он замучает семью...

Когда зачитывали приговор, я глядел только на Дементьева. Нет, ничто не дрогнуло в его лице. Он даже не посмотрел на жену. Стоял опустив голову и не поднял ее, когда его повели. Так что я не ошибся.

1979

ПУТЕШЕСТВИЕ В ОДНИ СУТКИ

Давно мы собирались выехать на рыбалку с ночевкой, да все как-то погода не позволяла. То дули северные ветры с таким волнобоем, что и к лодке не подойти, то сплошняком лили дожди, так что и земля уже больше не впитывала в себя воду, то задувало с востока, а это уже самое никудышное для клева. Но вот наконец-то установилась тихая погода с мягким западным ветерком, и мы пошли по глади Чудского на остроносой с высокими бортами самодельной лодке, оставляя от мотора пенный разваленный след.

Лодка шла устремленно, мотор гудел ровно, и так было славно глядеть по сторонам, видеть наш берег, постепенно превращавшийся в узкую полоску, протянутую между небом и водой, и уходить все дальше в необозримый простор вечной воды.

В такой день далеко видно, особенно на гладкой воде. И удивительно было наблюдать чаек на их сторожевых постах. Белые, словно пенопластовые, оторванные от рыбацких сетей поплавки, они были разбросаны по своим, только им ведомым квадратам в ожидании снетка. Терпеливо и неподвижно они могли сидеть в таком состоянии часами. И если, случалось, снеток поднимался со дна, сторожевая чайка тут же оповещала ближних гортанным кликом, те – других своих ближних, клик в одну минуту достигал берегов, и тогда с песчаных отмелей снимались целые колонии чаек и летели к этому месту. И там начиналось чаячье пиршество. С криком, с азартным ором, с падением с размаху в воду, выхватыванием рыбы, суматохой, сутолокой, с жадностью и прожорливостью, со всем тем, что на рыбацком языке определяется двумя словами.: «Чайка бьет!»

Но мы проходили километр за километром, а чайки все так же неподвижно, как пенопластовые поплавки, белели на воде.

Поначалу, неподалеку от наших берегов, нам встречались местные рыбаки, но теперь они уже не видны. И сколько я ни вглядываюсь, ни впереди, ни по бокам никого из рыбацкого люда нет.

Геннадий, могучий псковитянин, сидит на корме у мотора. Время от времени он зорко всматривается в берега – отыскивает свои приметы, по которым определяет рыбные места. Мы идем к Большим Раскопельским камням. На них мне еще никогда бывать не доводилось. От нашего берега они находятся в пятнадцати километрах. Это подводная, довольно длинная каменистая гряда, где всегда держится окунь.

Я люблю вот такие нетронутые места. Они всегда таят в себе что-то неожиданное, и влекут, и заманивают. И все чаще начинаю вглядываться в лицо Геннадия. Но оно, как всегда, спокойно.

– Далеко еще? – перекрывая гул мотора, кричу я.

– С полчаса! – кричит он в ответ.

Эти полчаса тянутся долго. Я уже и удочки подготовил, и червей насадил, и якорь привязал к длинной капроновой веревке, чтобы в любую минуту бросить его в воду, а мы все еще идем и идем.

– Бросай!

Как всегда неожиданно определяется для меня уловное место: вода ведь поверху вся одинакова! И якорь летит за борт. Веревка быстро бежит из-под ноги, и не успевает еще лодка замедлить ход, как ее уже разворачивает. И наступает тишина.

Здесь редко бывают рыбаки, и поэтому рыба непуганая. Ее даже гул мотора не насторожил. Я забросил одну удочку и только взялся за другую, как на первой уже сидел хороший окунь. Я потащил его, перебирая жилку, и он тупыми толчками пошел вверх.

Одновременно с моим окунем в ведро шлепнулся и окунь Геннадия. И началось то самое, когда не до курева, не до каких-то дум, когда часы бегут, как минуты. Одного за другим таскали мы окунье, и вот уже ведро доверху. Но куда нам столько? Если б ехали домой, но впереди еще сутки, а на уху куда же больше. И мы пошли к острову Пийрисаар, чтобы купить вяленых лещей у тамошних рыбаков – у нашего берега лещ не держится – и прихватить немного «горючего» к ухе.

Остров Пийрисаар – самый большой на Чудском озере, обжитой, с тремя деревнями на нем. Живут там эстонцы и русские. Занимаются рыболовством и огородничеством. Об этом мне рассказал Геннадий. Я там никогда не бывал, и остров представляется мне в некотором романтическом ореоле, со своей особой жизнью, непохожей на жизнь береговых жителей, со своим укладом, отношениями людей. Он невелик, всего пять километров в длину и вдвое меньше в ширину, затерянный в просторе Чудского. Нетрудно представить, как завывают зимой на нем поземки, как окутывают они его снежным дымом. И поэтому характеры у его жителей, наверно, угрюмо-молчаливые...

Остров мы увидели, когда он находился еще километрах в двадцати от нас. Чем ближе мы к нему подходили, тем как бы выше он становился, вылезая из воды, с церковью, с купами деревьев.

Уже на подходе, но еще за несколько километров завиднелись на воде уставные сети и наколы из разных мережей.

– Вот где лещи-то обретаются! – крикнул Геннадий.

Мы миновали наколы и подошли к зарослям тростника с заводинками и разводами в нем. Но скоро заводинки кончились, и потянулась сплошная тростниковая полоса. Мы погнали лодку вдоль нее, отыскивая проход к берегу.

Долго тянулась эта тростниковая стена, но в одном месте стала пореже, и в ней обозначился проход. Мы вошли в него. И тут же мотор взвыл и замолк, винт зарылся в дно и сорвал шпонку.

– Идите на берег, а я поищу другой причал, – сказал Геннадий.

И я пошел в резиновых сапогах, утопая выше колен при каждом шаге в вязком дне. Еле-еле добрался до берега, но и там была не сушь, а болотистая жижа, и только когда дотянулся до покосного лужка, увидал в стороне от него, в густых ольховых зарослях, узкую тропу. Она вывела меня на небольшой бугор, с которого открылось селение, и прежде всего высокая на голубом небе церковь. Чуть в стороне, на чистой лужайке, играли ребята – гоняли футбольный мяч. В строгом уютном порядке стояли опрятные, я бы даже сказал, какие-то тихие, спокойные дома. И не только потому, что никого не было ни вблизи них, ни во дворах или у калитки.

Спрашивать, где магазин, не пришлось. Каждая тропка вела к дороге, а дорога уходила к центру селения, где на небольшой площади находился магазин.

Просторный зал был заполнен всевозможными товарами. И я сразу же наткнулся в посудном отделе на белый эмалированный чайник, за которым так усердно гоняются в городах. Взял его и встал в очередь, разглядывая товары других отделов. Увидал и широкие, пестрые, самые модные галстуки, и шерстяные свитеры с национальными эстонскими орнаментами, за которыми тоже гоняются в городах, и другие редкие и такие нужные вещи. Порадовал глаз и продуктовый отдел. Очередь довольно быстро продвигалась. Нет, не из угрюмых и мрачновато-молчаливых людей она состояла, как мне почему-то рисовалось, а наоборот – из благодушных, приветливо настроенных друг к другу. Они вели неторопливый разговор о своих делах, перемежая его шуткой. Говорили по-русски, изредка вставляя эстонские слова и фразы. Среди них выделялся высокий старик в косо надетом берете, с длинными до плеч седыми волосами, напоминавший своим обликом фламандского художника.

Он с интересом, приветливо поглядел на меня и улыбнулся, как бы давая понять, что мне, новому здесь человеку, нечего опасаться и держать себя скованно. И я от его доброго взгляда и приветливой улыбки почувствовал себя хорошо и сказал, что я впервые у них на острове и что мне здесь нравится. Тихо, приятно.

– Да, у нас здесь тихо. Мы любим свой маленький остров... Может, вы торопитесь, тогда мы пропустим вас без очереди, – сказал он.

– Нет-нет, я не спешу...

Мы помолчали, но что-то надо было сказать, и я спросил:

– Скажите, много людей живет на острове?

– Около семисот. Вы что-нибудь слышали о нем?

– Нет... Почти ничего не знаю.

– И про братьев Манжурцев не знаете?

– Нет. – Я хотел спросить, кто это такие и чем они знамениты, но тут подошел Геннадий. Он перегнал лодку к настоящему причалу и уже успел купить полмешка вяленых лещей.

Пока мы говорили, очередь дошла до меня. Я купил продукты, и мы вышли.

Старик в берете стоял у входа в магазин. Мне показалось, он что-то хотел сказать или спросить, но я не сделал ответного движения, и мы расстались.

До настоящего причала было недалеко. Вдоль дороги стояли все такие же опрятные дома. Тянулись огороды с кучами золотистого лука. Висели сети, растянутые на заборе, видимо для ремонта, – все это чередовалось до самого берега. Там у причала стояло несколько моторок, привязанных к кольям простой веревкой безо всяких заторов и замков.

– Нам бы такие порядки, – сказал Геннадий, садясь к мотору, завел его, и мы пошли узким, специально сделанным каналом для выхода в Чудское.

С левой стороны канала тянулся сплошняком густой тростник с неподвижными султанами метелок. С правой он был поджат обрывистым бережком с кустами и деревьями, свесившими ветви к воде. Что-то было в этом похожее на те экзотические места, которые часто показывает «Клуб кинопутешествий» на телеэкране.

От острова до материка всего каких-нибудь пять километров. И вот мы снова у берегов своей русской земли. Выбираем место для ночевки, такое, чтобы и лодке было удобно пристать к берегу, и высок он был, и чтобы поблизости шумел лесок с дровишками.

Я ставлю палатку. Геннадий разводит костер. Потом мы дружно чистим рыбу и закладываем ее в кипящую воду. Пробуем навар, в нетерпении ожидая, когда будет готова ушица.

И вот она, дымящаяся, издающая потрясающий запах, какой может быть только на берегу, на закате, когда вся неоглядная тишь Чудского медленно темнеет, в то время как небо залито кровью и золотом, когда два здоровых проголодавшихся мужика разливают ее по мискам и кладут в каждую по большой не умещающейся в ней рыбине! Вот когда бывает настоящая рыбацкая уха! И мы едим ее, сдабривая глотком водки. И в этот час для нас ничего лучше на свете быть не может.

А потом пьем чай из нового чайника. И тут я почему-то вспоминаю про старика в берете и спрашиваю Геннадия:

– Ты что-нибудь знаешь про братьев Манжурцев?

– Знаю. Они с этого острова. Два молодых парня. Афанасий и Спиридон. Расстреляли их гитлеровцы.

– Как же это?

– Ну, тут получилось так, – Геннадий отставил кружку, помолчал, как бы собираясь с мыслями. – На острове в то время был создан комсомольский истребительный батальон. Командовал им моряк Селезнев Иван, а в помощниках у него был Афанасий. Немцы тогда уж были в Эстонии. А до Эстонии от острова рукой подать. Высадили они на Пийрисаар десант. Наши открыли стрельбу. Но где же им было выстоять, если те пришли на десяти бронекатерах. Стали они теснить ребят, загнали по пояс в воду, в тростники. Там Афанасия ранили. На его место заступил Спиридон. Но дело худо. Селезнев дал команду уходить на моторном баркасе – стоял у них на всякий случай. В туман и ушли. Но туман и подвел. Рулевой вместо нашего берега причалил к эстонскому, у города Каллисте. А там фрицы. Так что ребята попали прямо к ним в лапы. Селезнева тут же расстреляли, а их всех под конвоем отправили обратно на остров.

Геннадий помолчал, поправил костер. Огонь тут же ярко вспыхнул, взметнув вверх кучу искр.

– Привели их туда, выстроили. Спрашивают местных, чтобы указали главных. И нашелся же гад, показал на братьев Манжурцев. Им тут же завернули руки за спину и повели по острову, охлестывая каждого плетью. Афанасий еле шел. Говорят, прямо висел на Спиридоне. Потом посадили на катер, увезли и расстреляли. Их отца избили и увезли в гестапо в Тарту. Говорят, дважды был под расстрелом, но уцелел. После войны вернулся на остров и первым делом разыскал ямы, в которых были закопаны его сыновья. Это неподалеку от деревни Разино. Перевез, что осталось от них, и похоронил на кладбище, рядом с могилой их матери. Она умерла в войну от голода...

Он замолчал. Молчал и я, потрясенный таким неожиданным рассказом.

– Что же ты раньше-то мне об этом не сказал?

– Да ведь как-то не приходилось, а вы не спрашивали... А если б пораньше спросили, так, может, и зашли бы на кладбище к их могилам... Надо бы постоять.

– А что, отец их жив?

– Не знаю...

Я сидел подавленный. Как нехорошо у меня получилось! Разговориться бы со стариком в берете, и он все бы мне рассказал, и я совсем по-другому бы увидел этот маленький остров...

Долго я не мог уснуть в эту ночь, все ворочался и думал о старике в берете и видел его взгляд, подернутый горечью и обидой, когда я ответил, что ничего не знаю про братьев Манжурцев.

...Выходим мы ранним утром. Над водой туман. Но он быстро рассеивается. На востоке, где наш берег, поднимается солнце. Мотор стучит ровно. И все дальше от нас остров Пийрисаар. Он будто погружается в воду, И вот его уже не видно. И сразу какое-то щемящее чувство сжимает сердце. В нем и горечь вины, и грусть. И я молчу. Молчит и Геннадий. И в молчании мы идем к своему берегу, медленно проступающему вдали.

1976