Текст книги "Встреча на деревенской улице"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Но и на Яме не клевало.
– Считай, пропало утро, – посетовал Морков.
– Зато отдохнул. Вон как хорошо здесь. Солнце-то, гляди, в каком чистом небе.
– Дак если бы в покос, а теперь что...
Я уж не раз замечал – деревенские совсем не любуются природой. И если глядят на закат, то лишь для того, чтобы определить на завтра погоду, и как бы ни было чудесно расцвечено небо, оно не вызовет восхищения своими неповторимыми багрово-алыми красками, наоборот – огорчит, предвещая дождь и сильный ветер.
4 июня. Сегодня троица. С утра идут семьями на кладбище, с березками, с металлическими венками.
– Хозяева! – стучит в окно Николай Иваныч. Он в шляпе с чуть обвисшими полями, в рубахе с галстуком.
Я распахиваю створки окна.
– Пошли на кладбище! – приказывает он. – Николавна, ты тоже!
– Да ведь у нас там никого нет, – говорю я.
– Это без значения. Посидим у могилок, помянете и своих. Пошли, пошли!
На кладбище полно народу. Кто сидит на лавочках за столиком в металлической или деревянной ограде у дорогих могил; кто расположился прямо на земле, разостлав скатерть с едой и питьем. У Николая Иваныча с десяток близких – сидят и полулежат вокруг скатерти. На ней всякая еда – и пироги, и вяленые лещи, и копченое сало (в бане по-черному коптится), и мясные консервы собственного производства, и вареные яйца, и грибы в сметане, и еще что другое. Ну и, конечно, водка. Как же без нее? Несколько бутылок.
– Ну, давайте помянем добрым словом тех, кого нет с нами. Земля им пухом, – говорит Николай Иваныч.
Выпили. Николай Иваныч раздирает леща так, что с него летит золотыми копейками чешуя. Протягивает кусок мне, другой моей жене.
– Ешьте, такого нигде, только у нас в Кузёлеве попробуете, – говорит он и подмигивает. Он доволен. Тут уж ему никто не указ. Поэтому можно и повторить. Что он и делает.
– В молитве надо спасаться, – говорит рыхлая старуха, отламывая щепотку от пирога.
– Ага, о вере заговорила, – вскинулся Николай Иваныч. – Смолоду комсомолки, а теперь бога вспомнили.
– Я всегда верила.
– Да не всегда молилась.
– Не трепись ты, Николаха, не трепись. Это ты не верил.
– А я и сейчас не верю. Вот тарелки, летающие туда-сюда, – это штука. Тут надо покумекать. А если о спасении речь, так спасение только в работе, в созидательном труде, – он поднял вверх палец, – в безделье – погибель! На-ко, Авдотья Николавна, попробуй, – он протягивает жене кусок пирога с мясом. – Ну, давайте еще разок помянем.
Кладбище все в молодой, густой зелени. Она так обильна, что дальше пяти метров ничего не видно. Березы, тополя, липы, осины, сирень – и все это сплошняком. Вверху гомонят грачи. Сквозь листву с трудом пробивается солнце, и от этого на земле причудливая пестрота светлых и темных пятен.
– Ты живи в радости, – весело говорит Николай Иваныч и развязывает галстук, сует его в карман. – Во-первых, встал утром, радио играет. Значит, мир в мире. Вот тебе первая радость. Ложишься спать, вспомни, чего было хорошего за день, вот те другая радость. А как подумаешь, что еще не вся водка выпита и тебе достанется, так и совсем хорошо!
– Заболтал! – дернула его за руку Анна Дмитриевна.
– Во, Павлуша, видал, видал? Не дает говорить...
– Не мели!
– Во-во, так-так...
Николай Иваныч подзахмелел и стал мягким и ласковым.
Мимо прошел высокий старик Евграфов с сыном, невесткой и внуком. Старик низко поклонился нашему застолью.
– Будь и ты здоров, – ответил ему Николай Иваныч, – и дети твои!
Вслед за ними прошла семья Ангелины с самой посередке. Одеты они были – сыновья, дочери, зятевья, невестки, внуки – все ярко и празднично. Даже на самой Ангелине и то был редкий наряд – с плеч спускался большой, с кистями, в крупных алых цветах по синему, дорогой платок. Они прошли, даже не скосив глаза в нашу сторону.
– Во-во, так-так, Павлуша, гордые стали...
Все сильнее застольный гуд. Да и из других мест доносились громкие голоса.
– Многие ли знают, хоть и из тех, кто здесь, почему – троица? – громко, чтоб все слышали, говорила старуха. – Не знают, милая, не знают...
– А я знаю! – вмешался Николай Иваныч. – Если на троицын день дождь, так это к тому, что будет много грибов. Но, судя по сегодняшнему дню, не совпадает. – Он налил еще по очередной рюмашке. Бутылки пустели. Двое его братьев двоюродных, рослые мужики, хотя пили достаточно, но не хмелели. Зато их отец, Репей, подзахмелел и все грозил, посмеиваясь, согнутым пальцем рыхлой старухе, своей сестре.
– Думаешь, умней всех, не, не...
Старуха при каждом его слове шевелила плечами, но не спорила.
Все больше людей расходилось с кладбища. Становилось жарко и от выпитой водки, и от солнышка – оно уже стояло над головой. Пора бы и нам уходить. Мы с женой поднялись.
– Куда? – крикнул Николай Иваныч. – Да ведь праздник только начинается. К Степану пойдем, а потом к братанам!
Но мы отказались.
Уже у самого дома мимо нас пронесся на лошади Ленька, с непокрытой головой, в беспоясой рубахе, в джинсах. Промчался так, будто спешил на пожар.
5 июня. Новое здание правления колхоза стоит посреди деревни. Двухэтажное, со множеством больших окон, с высокими двустворчатыми дверями, украшенное по фасаду длинными плакатами, оно производит внушительное впечатление. Рядом с ним Доска соцобязательств. То и дело подъезжают машины разных марок. Тут и самосвалы, и трактора, и автобус стоит, развозящий колхозников на полевые и другие работы, и «газик» председателя, который он сам водит, и мотоциклы с велосипедами. Но все это оживление в утренние часы. Днем у конторы пусто, только щелкают счеты в бухгалтерии да сидят в ожидании председателя две-три старухи.
Было еще утро. Я пришел к председателю насчет дров. В колхозе была своя пилорама, и во дворе всегда собирались отходы: обрезки, горбыли, выбракованные стволины. Их продавали как дрова. Но только с разрешения председателя.
В кабинет Дятлова то и дело входили люди. Я ждал, когда он освободится.
– Что, занят? – кивнув на дверь председательского кабинета, спросил меня высокий, лет сорока, одетый по-городскому человек.
– Да.
Он посмотрел на часы, сел рядом со мной. И стал живо расспрашивать, живу ли здесь, занимаюсь ли рыбалкой, хорошо ли ловится, грибной ли лес и близко он или далеко. Я отвечал.
– Ну, со снабжением не очень?
– Местные живут неплохо, а вот нашему брату, дачнику, приходится туговато.
– Понятно. Ну, молоко, картофель достать можно?
– Это да.
Наконец кабинет освободился, и мы вошли к председателю. Владимир Игнатьевич – так его звали – поднял голову. Она была у него крупная, лысая.
– Слушаю вас, – сказал он.
Я хотел было пройти вперед, но получилось как-то так, что незнакомец шагнул раньше и непринужденно сел напротив Дятлова.
– Вам нужен шофер, тракторист, комбайнер, слесарь, токарь, сварщик? – спросил он и чуть приметно улыбнулся.
– А в чем дело?
– А в том, что если нужен человек, обладающий такими специальностями, так он перед вами.
Дятлов с любопытством поглядел на него.
– А вы, собственно, откуда?
– Из города.
– Где же вы там работали комбайнером?
– А я и не говорил, что та́м работал. На целинных работал.
– А слесарем?
– Это в городе, и токарем там. На «Электросиле».
– И сварщиком?
– И сварщиком.
– И что же, по всем специальностям хорошо можете?
– Только так, – улыбнулся тот. Улыбнулся и Дятлов.
– Семья есть? – спросил он.
– Двое ребят, жена.
Чувствовалось, что симпатия у них друг к другу увеличивается с каждой минутой, особенно у председателя.
– А почему именно к нам?
– Природа хороша. Чудское озеро, да и лес рядом.
– А город что, надоел?
– Да, шуму много, болезней.
– Ну, у нас в этом смысле, конечно, полная противоположность... Так на каких же условиях будем договариваться?
– Триста положите, и сойдемся. Кроме того, месячный отпуск. Жилье.
– Насчет жилья сразу отвечу – пока ничего обещать не могу. Но в конце следующего года дадим квартиру из трех комнат в новом жилом доме.
– До будущего года дожить надо. А жилье тут у вас дорогое. Старухи по полтиннику берут с носа в сутки. Начетисто.
– Я посоветуюсь с членами правления.
– Хорошо, только объясните им, что я – это сплошная выгода. Не будете же вы держать специально сварщика. А я могу любую сварку сделать. – Он поднялся.
– Как ваше имя?
– Круглов Георгий Трофимович.
– Хорошо, Георгий Трофимович. Через неделю будет ответ. А вам что? – Это уже он ко мне обратился, когда Круглов вышел.
– Насчет дров, – я подал заявление.
– Только в конце года, если останутся. А сейчас не могу.
– Ну, мне хотя бы кубометр.
– Нет-нет, не могу. Мне надо сначала старух-пенсионерок обеспечить, а потом уж, если что останется, дачникам, – ответил Дятлов и уткнулся в свои бумаги.
Круглов ожидал меня.
– Так вы говорите, сейчас не очень ловится. Ну, понятно – июнь. А какая здесь рыба?
– В основном окунь, плотва, – безучастно ответил я.
– А щука, лещ?
– Это надо в бухту ехать. Отсюда десять километров.
– Так-так. – Он глядел на Чудское. Оно было через дорогу, за дюнами, спокойное, сливающееся вдали с небом. Над водой бесшумно летали чайки. Солнце светило ярко, нагревая землю. – Жаль, что только окунь да плотва, – в раздумье сказал Круглов. – Жаль... На Ладоге куда интереснее места. Там и сиг, и судак попадает, не говоря о щуках и лещах. Но холодновато там... А что, в бухте есть деревня?
– Ельня.
– Этого же колхоза?
– Другого.
– Ага... Туда автобусы ходят?
– Три раза в неделю. – Я поглядел на часы: – Скоро должен быть.
– И лес там есть?
– А как же, если Ельня называется. За рыжиками туда ходим.
– Вот как, – оживился Круглов. – Ну что ж, надо туда съездить. Рыжики – это вещь!
В это время из конторы вышел Дятлов. Он пристально посмотрел на нас, но ничего не сказал, сел в «газик» и уехал.
– Если устроюсь, приезжайте, порыбалим. У меня моторка, – сказал Круглов и направился к автобусной остановке.
И только тут я подумал о том, что, может быть, помешал Дятлову приобрести такого редкого специалиста.
6 июня. Весь день ушел на заготовку дров. Собирали с женой сухие сучья в кустарниках. Там и застал нас к вечеру на дороге Николай Иваныч.
– Ты чего это, Сергеич, в коня превратился, и Николавну запрег?
– Да вот, дров нет.
– Да это разве дрова? Брось их, я вам привезу возок, а потом и еще подкину, и хватит вам на лето.
– Ну, коли так, спасибо. Только эти мы донесем...
7 июня. Проснулся в половине пятого. Ветер южный. Это, конечно, не западный, но все же уловистый. Только-только встал на место и начался клев, как ветер сменился, подул северный, и все сильнее. Пришлось скорее подаваться к берегу. И вот уже вечер, а ветер все не стихает. Дует и дует. И вдруг опять сменился, подул южный. И все небо затянуло тучами. И ночью грянула гроза.
8 июня. Грохотало так, что дом содрогался. Блистали молнии. На мгновение освещали белым светом, вырывая из тьмы застывшие дома и деревья. И тут же их поглощала чернота. И уже не понять, что было раньше – гром или молния. Грохотало и сверкало беспрерывно. Буйствовал на крыше ливень. И вдруг ударило так, что в коробке с электропробками рассыпались искры, и мы с женой подумали, что сейчас вспыхнет изба. Как позднее выяснилось, во всех домах была такая вспышка. Это где-то молния ударила в провод.
9 июня. Всю ночь бушевала гроза с ветром и не переставая хлестал ливень. Наутро небо успокоилось, но ветер по-прежнему срывал с дюн песок и засыпал наш огород, унося землю в поля.
Вплотную к нашей избе (никак не могу называть ее домом) примыкает крытый двор. Когда-то у хозяйки была корова, были куры и овцы, – от них остался хлев. Я очистил его от навоза – он с пользой ушел на огород – и сделал в нем нечто вроде мастерской, соорудив верстачок. В ветреную и дождливую погоду в ней так хорошо что-нибудь мастерить. У меня есть острый топор, ножовка, рубанок, стамески. И я делаю полки для посуды, чиню рамы – у них подгнил низ, выравниваю углы в избе – для этого сделал специальные рейки.
Я никогда и не думал, что это так увлекательно – что-то своими руками создавать. Ну, не то чтобы уж красоту, куда мне до этого, но уют, некоторый порядок наводить, Налаживать то, что от времени приходит в негодность. Пожалуй, такое чувство удовлетворения идет оттого, что все в этой избе мое. Та самая личная собственность, которая хотя и охраняется государством, но все же не очень-то поощряется... Но, я думаю, мой «дворец» ни у кого не вызовет зависти. Больше того, побаиваюсь, не вызовет ли он своим неказистым видом осуждения. Да, уж больно неказиста моя избенка. Обшить бы ее вагонкой да покрасить. Я уже затевал об этом разговор с мужиками. (Мне думалось, они охотно возьмутся подхалтурить, но, к моему удивлению, желающих не нашлось. «На что мне ваши деньги, – ответил один из них, – я и в колхозе нарабатываюсь, и дома хребет наламываю, когда-то и отдохнуть надо». И теперь я подумываю о том, не взяться ли мне самому за обшивку. Погляжу, как у других сделано, и начну потихоньку. Вагонку можно достать в райцентре. А может, и в колхозе продадут.
А ветер все рвет и рвет. Шумит, воет в щелястом фронтоне, клонит траву, заворачивает рубашки землянике. Небо все в серых наплывах с голубыми и густо-синими мазками. На озере белая волна. Оно все кипит и даже до меня доносит свой шум.
– Здравствуй, Павлуша. – Ко мне зашел Морков. Подал трясущуюся руку. Оказывается, ходил к племяннику Василию. – Пьет больно много. Так вот, совестил. И главное – на работе пьет. Как и другие тоже. Такого ране никогда не было. Это все Дятлов распустил. Разве так можно? Тут надо всех в строгости держать. Кого штрафовать, а кого и под суд, чтоб другим повадно не было. Если б сознанье у каждого было как надо, а то ведь нет. Тут надо чего понять: когда общее дело строишь, то все должны стараться, а если который мешает, того удалять надо. Только так!
– А воспитывать?
– Чего воспитывать? Это если ребятишка, а мужика чего ж, он не дурной. Его и в школе учили, и дома наставляли, а если наперекор вырос шалопаем, так чего ж с ним валандаться. На меня некоторые до сих пор злятся, так за то, что были шалопуты. Правда, все же благодаря моим крутым мерам кое-кто стал человеком. Взять того же и Кольку Рогозина. Это теперь он Николай Иваныч, а ране – Колька да Колька, хоть уж и женатым был и с войны пришел. Строгость сознательному не помеха. Лодырю страшна... А теперь не знай чего и делается. По телевизору посмотришь – ляжки голые да водка, вот тебе и все кино... – Он сидел маленький, взъерошенный, непримиримый.
– Ну, а что же племянник?
– А что племянник? Дурак и есть дурак. Чего с ним говорить, если каждый день пьяный. Беда, просто беда. Двое ребятишек... Ну, а ты как порыбалил?
– Где ж в такую погоду.
– Так не сегодня, вчера. С утра-то было подходяще.
– Да неважно.
– Ты не вовремя отпуск взял. Надо бы в августе. Тогда и гриб, и окунь, а теперь чего...
Из ворот видно было, как по дороге, без платка, промчала на мотоцикле Нюрша, маленькая, как подросток, женщина.
– Куда это она? – удивился я.
Морков выглянул наружу.
– А вот сейчас у Репья узнаем. Этому все известно.
Репей нес под мышкой топор в мастерскую точить.
– Антон, сверни-ко сюда! – крикнул Морков.
Репей послушно свернул.
– Куда это Нюрша помчала?
– Да свово Мишку искать. Председатель грозился снять его с трактора за то, что в рабочее время за дровами в лес погнал. Да еще за трактор взыскать.
– А чего он – без спросу, что ли? – спросил Морков.
– Зачем без спросу. Начальник участка разрешил за пол-литра, а как Дятлов узнал, так тот и отказался. И вышло, что Мишка самоволкой уехал. Ну, Нюрша и помчала его искать. Коль найдет, так Мишка-то сразу в поле завернет, там на зеленую подкормку телятам гребут, свезет на ферму – и все шито-крыто.
– Ясно, – сказал Морков.
– А ты что, у свово племяшки был?
– Да, захаживал, – ответил Морков.
– Пьяный он.
– Знаю.
– Не послухал?
– Ну и дьявол ты! И откуда все знаешь?
– А уши-то на что? Через них вся информация идет. – Репей засмеялся и пошел дальше.
– Вот видишь, как получается: все знают, один Дятлов не знает. Ну да обмануть его не так уж дорого и стоит. Пришлый он у нас. Хотя и восемь лет уже, а все как не родной...
Морков посидел еще немного и ушел.
10 июня. С утра стало стихать. И к полудню я выехал на Камешки. Там глубина около четырех метров, и рыба часто туда приходит. На этот раз повезло. С ходу пошли крупная плотва, хороший подлещик, что редко, и окунь.
11 июня. Опять дождь. То полосами, то навесной. У крыльца лужи. По шоссе, разбрызгивая во все стороны грязь, проносятся самосвалы, лесовозы с длинным перестойным лесом, автобусы. Машинам дождь нипочем.
Отряхиваясь от дождя, вошел в избу Николай Иваныч. Он в брезентовом плаще, с накинутым на голову капюшоном. В руке пастуший кнут, намотанный на рукав. Сегодня с женой он пасет личное стадо колхозников. Его черед. За каждую скотину по одному дню. Пасут не только рядовые колхозники, пасет и сам председатель. Пастух – проблема!
– Промок? – спрашиваю я.
– А и промокнешь, ничего не скажешь. Вот уж в третий раз пасу, и все, комар тебе в нос, в дождину. Почему бы такое? У других вёдро, а у меня дождь. – Он садится к столу, широко расставив ноги, обутые в резиновые, чиненые-перечиненые сапоги. – Нет ли рюмашки, Сергеич? Продрог чего-то...
Нашлось. Он выпил. Повеселел.
– Другие курят, а я нет, Николавна. И не курил.
– И молодец, – говорит жена, – а вот мой курит.
– Зря! Честное слово, зря! Лучше уж выпить рюмашку водки, чем курево. От курева что? Ничего, никакого веселья. Верно, Сергеич? Ты ж знаешь, как курево отражается на здоровье. Беда! Только об этом и пишут, и по радио болтают. Особо для женщин вред. Сказывают, не столько от рака груди умирают, сколько от рака легких. Ну, и потомство от курева с дефектом выходит. Умственно отсталое. Это точно. Так что бросил бы ты, Сергеич, курить. Верно, Николавна?
– Брошу, брошу, – смеюсь я, – вот докурю и брошу.
– Во-во, видала? Он еще и шутит. А я с тобой согласен, Николавна. Кстати, может, еще нальешь рюмашку? Та помогла, но не до конца.
Жена налила.
– Ну, спасибо, а то, знаешь, чего-то того...
– А где ж Дмитриевна?
– А за стадом присматривает. Иди, говорит, Коля, иди, обогрейся. Жалеет. Она у меня хорошая...
– А чем же кончилось у Нюрши? – спросил я.
– Чем, снял Мишку с трактора Дятлов, вот чем! Нюрша-то застряла с мотоциклом в низине, как к роще сворачивать. Сила-то где у нее, чтоб вытащить «Яву». Вот и ревела, пока Мишка на нее сам не наехал. Дров, однако, привез.
– Но ведь а как же без дров? – сказала жена.
– А надо все вовремя. Кто ж летом заготавливает. Зимой следует. К тому же и дровина жарчее... Я вот вам своих надумал возишко кинуть. Сухие что порох. С лесу-то чего вам везти.
– Но и там сухостойные есть, – сказал я.
– Так что, за каждой из них бегать, что ль? Не, я вам из своего запаса выделю. Сегодня-то уж из-за погоды не повезу, а как наладится, так сразу и кину... – Николай Иваныч передернул плечами. – И чего это у меня озноб не проходит? Где-то вот сидит в костях, зараза! Может, еще, что ли, рюмашку...
Но тут вошла Анна Дмитриевна, тоже в плаще, с накинутым на голову капюшоном.
– Во, расселся! – еще у порога закричала она. – Да никак еще и водку жрет! Пошто даете басурману этакому? Ходит, попрошайничает, тьфу! – Она ухватила Николая Иваныча за рукав и сдернула со стула. – Овцы разбрелись, а он тут прохлаждается, бесстыжий человек! И когда только удрал? Гляжу – нет и нет. Думала. – может, оправиться пошел, а он вон чего удумал. Иди, иди!
Она вытолкала его за порог и, отдуваясь, села у двери, чтоб не наследить. Отерла концом платка лицо.
– Пошто приучаете его? Не надо. Он меры не знает... У-у, бесстыжай! Оставил одну... А ты чего не хошь у меня молока брать? В этом году у меня корова ялова, молоко жирное на редкость.
– Да я ведь беру у Ксении.
– Ну, твое дело. А то я тебе сметаны накоплю да творогу. Прямо беда, – Анна Дмитриевна вздохнула, – принимают только утрешнего надоя, а дневное и вечернее хоть выливай. Много ли нам надо двоим. Да и творог иль сметану, куда их, на рынок, что ли? Прямо беда. Раньше внучата жили да телка была, так все в дело шло, а теперь некуда.
– А почему же не берут дневное и вечернее? – спросила жена.
– Не хотят. Тогда ведь надо и вечером и ночью на приемном пункте работать. Не хотят. А так-то как бы хорошо было. Хоть и комбикорма взять, за каждый килограмм надо пять литров молока вносить. Вот и сдавала бы за комбикорм, а так хлебом кормлю...
12 июня. Сидел на крыльце. Глядел сквозь дождевой навес на дорогу, на слившееся с небом поле. Досадовал, что вот столько уже дней никак не может наладиться погода. Глядел на озеро. Оно было в мутной пелене, тоже слившееся с тусклым небом. И не заметил, как на дороге появился Репей. На его голове был мешок углом, нижнюю часть его он стягивал к животу обеими руками.
– Эва, дьявол, как зарядил! – весело сказал он, вбегая ко мне под навес. Сбросил мешок, высморкался. – Вот сидишь и, поди-ка, ничего не знаешь, – пытливо взглянул он на меня.
– А что мне надо знать?
– А то, что Васька Морков под трактор угодил. Так большим колесом и перехватило по брюху. Ужасти!
– Как же это?
– А так, что не садись пьяный на трактор. Она, машина-то, пьяных не уважает. Вот и угодил под колесо. Бегу доктура вызывать.
– Так беги!
– Да вот отдышусь и побегу. Впрочем, теперь уж все едино – хоть беги, хоть не беги. Без толку. У него уж и нос стончался, и кровь со всех концов. Все! Я уж знаю, на фронте не одного такого предсмертного видал. Ему ж внутрях все смешало... Но, однако, все же побегу. – Он накинул на голову мешок, согнулся и запрыгал через лужи к дороге.
Я знал Василия Моркова – молодого мужика, высокого, белокурого, синеглазого псковитянина. Помню, даже полюбовался на него, когда увидал впервые. Он сидел на тракторе и о чем-то смешливо говорил со своим дядькой. И меня тогда не то чтобы поразило, но остановило мое внимание то, как держал он голову – чуть наотлет, и глядел на старика Моркова добродушно и ласково. В другой раз, это было в прошлом году, в конце моего отпуска, он шел в клуб с женой – статной женщиной, ростом вровень с ним. Был он в темно-синем костюме, белой нейлоновой рубахе без галстука, с непокрытой головой. С озера налетал ветер и трепал его светлые волосы. И еще я тогда подумал, что вот только в такой глубинке и можно увидеть чистокровных русаков. И вот его нет...
13 июня. Падера. Так называют местные долгое непогодье. Ветер и дождь. И днем и ночью. Бывает, заладит недели на две.
14 июня. Ветер с дождем и без дождя. И дождь без ветра, моросящий, какой-то осенний. А то вдруг словно прорвет и начинает хлестать. Все небо затянуто тучами. Идут и идут с северо-запада. И нет им конца и края... Хорошо, что есть занятие по дому. Сижу в своей мастерской, чиню стул. Надо посадить его на клей. Удивительно, в каждой мелочи нахожу удовлетворение. Это, наверно, потому, что с годами вырабатывается необходимость побыть одному, когда никто с тебя не спрашивает и никому ты не подчинен. Клей в миске, миска в кастрюльке с водой, кастрюлька на электроплитке. Вода клокочет, и клей становится жидким, впору для работы.
Неожиданно с улицы донеслись звуки духового оркестра. Траурный марш. Я выглянул в дверь.
По дороге, впереди похоронной процессии, медленно двигались два гусеничных трактора. За ними – три колесных. Позади еще трактор «Беларусь», на котором работал Василий Морков. В небольшом отдалении – грузовая машина с опущенными бортами и на ней гроб, укрытый венками из живых и бумажных цветов. За гробом самые близкие, родные. Опустив голову, тихо плачут мать и жена. За ними, отдельно ото всех, идет председатель колхоза Дятлов. Идет, заложив руки за спину, с непокрытой головой. Лысая, вытянутая, она похожа на большой желудь. Дальше идут родственники, и среди них старый Морков со своей старухой – жалостливо поглядывает то на мать Василия, то на овдовевшую жену, когда кто-либо из них громко вскрикнет. В самых задних рядах о чем-то негромко переговариваются мужики. И уже в самом конце небольшой духовой оркестр.
По дороге разбросана хвоя. Так принято. От самого дома до кладбища, до могилы, зеленые лапки елок. Дождя нет, но ветер все с той же остервенелой силой рвет все, что попадает на его пути.
Я подошел к забору, и тут меня увидал Николай Иваныч. Он махнул рукой, позвал. И стало неудобно не пойти.
Могила уже заготовлена. Она в том же месте, где захоронены деды и прадеды Морковых. Здесь тихо. Ветер шумит только в вершинах высоких берез.
Гроб на руках несут к могиле. Ставят на ее край. Снимают крышку с гроба. Василий Морков лежит со строгим бледным лицом. Светлые волосы зачесаны назад. Он в белой нейлоновой рубахе и в пиджаке. Руки, крупные, с черными трещинами, лежат крест-накрест. Надрывно звучит погребальная музыка. Плачут женщины. Все больше морщится старый Морков.
– От нас ушел Василий Павлович Морков, – раздельно произносит Дятлов. Голос у него глуховатый, слова тяжело падают в тишину. – Он был безотказным работником. И погиб на своем трудовом посту. Наш коллектив теряет в его лице ценного товарища и опытного механизатора. В своих сердцах мы сохраним светлую память о передовом трактористе Василии Павловиче Моркове. Прощай, наш друг и товарищ!
При этих словах мать Василия Моркова громко вскрикнула и с плачем упала на гроб. Рядом с нею рухнула на колени жена Василия. Закачались старухи, с подвывом, с причитаниями. И тут раздался громко сиповатый голос старого Моркова:
– Что же ты, товарищ Дятлов, ничего не сказал, по какой причине погиб Василий Морков? Или, думаешь, народ не знает? Что пьяный был, так это всем известно, а вот почему пьяный – в рабочее время, посреди бела дня, да еще на тракторе?
Дятлов взглянул на него и отрывисто сказал:
– Не место, не место здесь!
– Знаю, что не место, да где же еще сказать, как не здесь. Ты виноват, председатель, в смерти Василия, и никто иной. Ты распустил дисциплину. Такого ране не было. Вот спроси народ – не было. А при тебе все прахом идет! – Старый, трясущийся, он грозил сухим пальцем налитому, кряжистому председателю.
Дятлов гневно двигал бровями, сердито глядел на старика и отрывисто бросал одно и то же: «Не место, не место!» – потом поглядел на плачущих женщин и скомандовал мужикам, чтобы опускали гроб. Духовой оркестр разорвал воздух рвущими сердце звуками. Гроб опустили. Глухо застучали комья земли об его крышку. И все потянулись бросить и свою горсть в могилу. Бросил и Дятлов и отошел в сторону спокойный, уверенный. Морков стоял опустив голову.
15 июня. Не выходит у меня из головы сцена на кладбище. Какая-то во всем этом есть горькая правда. Но почему же она никого не встревожила?
– Ха, вспомнил старое время, а что мы получали-то при нем? Палочки? Нам и пить-то было не на что. – Николай Иваныч даже матерно выругался, настолько его раздосадовал мой вопрос. – Да ему, старому черту, все нынешнее невпопад. Не хотелось только связываться на кладбище, а то бы я ему припомнил его руководство! И надо же, кила старая, все ершит. Ему бы в могилу, а не Ваське. Зажил чужой век, хрыч трясучий...
Это у нас разговор зашел в клубе, в ожидании фильма.
– Конечно, и раньше не святые были, только больше на самогонку давили. Денег-то не было на государственную. Палочки, говорю, получали.
– Но ведь на работе не пили?
– Нет, на работе были тверезые. Это теперь разбаловались.
– Так об этом и говорил Морков.
– А, слушать его, провались он пропадом!
Тут начался фильм, и мы замолчали. Показывали «Большую прогулку».
16 июня. Наконец-то наступила хорошая погода. С запада веет слабый ветерок и так держится до вечера. Клюет отлично. Не успевает груз подойти ко дну, как уже дергает жилку. Правда, окунь не гигант, но попадает и подходящий, граммов на триста. В Чудском обитают и килограммовые, но они пасутся вдали от берега на каменных грядах.
17—18 июня. Перестал и дневник вести. Некогда. Встаю на заре – и на озеро. Там часов до двух пополудни. Когда начинает припекать, снимаю постепенно одежду – от телогрейки до майки – и загораю. Подплывая к берегу, бросаю якорь на двухметровой глубине и ныряю. Чтобы сразу с головой в воду. Это не то что у берега. Там надо отойти метров на пятьдесят, пока забредешь по пояс. Дома помогаю жене чистить рыбу, готовить ее для вяления. Местные наготавливают ее впрок и зимой варят суп, подбеливают сметаной, и получается как со снетками. После этого иду копать червей, а это не так-то просто для меня. Деревенские набирают на своих огородах, а мне приходится отыскивать возле колхозной риги – это если пройдут дожди, а в засуху – в высохшем русле ручья. Но все это не в тягость. Я отдыхаю душой и телом. Потом всякие мелкие, но необходимые дела – надо полить грядки. Конечно, не все выдуло. Скорее, засыпало песком. И теперь, чтобы растения не сгорели, надо поливать и поливать. Для этого я вырыл на участке яму. Я и не думал, что вода будет так близко, всего в каких-нибудь полутора метрах. И много. Она сочилась со всех стенок. Правда, была рыжая, торфяная. Но это для полива еще и лучше. Я укрепил стенки досками, набросал на дно камней и весь вечер, довольный собственным колодцем, поливал землянику и грядки с овощами. И спал крепко, беспробудно. И утром встал бодрый. Может, все это и примитив, но я счастлив.
19 июня. Только-только пристал к берегу, как тут же подошел Репей. Он пасет личное стадо. Сегодня его черед. Побережье ровное, каждый год хорошо зарастающее травой. Здесь часто пасется стадо.
– Как ловилось? – поинтересовался он, заглядывая в корзину. Там было килограммов пять окунья и плотвы. – Смотри ты, а говорят: «Ездит, ездит дачник, а все без толку».
– Кто это говорит?
– Есть такие... Ну что ж, все не с пустыми руками. Дай-ка закурить.
Закурил. Оглядел со всех сторон сигарету.
– А я такие не уважаю. По мне, лучше «Беломора» нету. Ты бы «Беломор» курил, другой раз и меня бы, глядишь, угостил.
– Да я уж к этим привык.
– Ну твое дело, как хошь. Я только ведь советую.
– Что нового? – спрашиваю я, сматывая от якоря веревку.
– Да особо такого ничего нет. Только вот Морков сдает, совсем трясучий стал. Поди-ка, скоро уйдет от нас. Ну и то сказать, хватит, начудил за свою жизнь.
Я не стал расспрашивать, отчего сдает, но сразу же, как пришел домой, переоделся и направился проведать старика. Его я застал действительно больным. Он полулежал одетый на диване. За то короткое время, что я его не видел, руки у него стали еще больше трястись, глаза запали, лицо обросло серым волосом.
Увидя меня, он сел, опустив ноги в валенках.
– Чего это, никак захворал?
Он взглянул на меня и безнадежно махнул рукой.
