Текст книги "Встреча на деревенской улице"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
– Ну-ну, чего ты, поправишься, – стал я его утешать.
– Не то, не то... не в поправке дело, – тускло сказал он.
– А в чем же?
Он ответил не сразу.
– Не в болезни дело, Павлуша. Дятлов меня шибко расстроил. – И опять замолчал.
– Чем же?
– Да тебе это, может, и не близко, а я прямо как сломался. Народу у нас совсем мало остается. Когда я сдавал ему дела, было девятьсот человек, а теперь четыреста двадцать. Ну а он надумал строить жилой комплекс. Я и спросил его: для кого же он будет предназначен? Через восемь лет вряд ли кто будет в колхозе. Ну а он мне – не твоего, говорит, ума дело. Вот так вот ответил... – Морков обиженно покрутил головой. – Как же, говорю, не моего, тут вся жизнь моя положена... Ну да что с ним говорить. Чужой он у нас. Все ему не наше. Говорю: как же без людей-то? А он поглядел на меня и так серьезно ответил: «Надо, так и со Средней Азии приедут». Вот как ответил. Говорит, в соседней области они уже были на уборке, ну и к нам не побрезгуют... Вот и расстроился. Ничего на ум не идет...
Я слушал его и не знал, что ответить, что сказать старику. Да вряд ли он и нуждался в моем ответе, если факт сам по себе был настолько убийственным для него, что он даже заболел.
20 июня. Ветрами крепко выдуло землю с огорода, и, чтобы поправить дело, надо бы две машины торфа. Для этого нужно идти к председателю, чтобы разрешил купить. Но не лежит душа. Хотел было послать жену, да она в этих делах еще хуже, чем я. Начнет просить, унижаться...
21 июня. Таскал с берега на огород озерную траву, выброшенную волнобоем. Она сбита в тугую кошму, но если ее разодрать, то можно обложить гряды, чтобы не так выдувало.
22 июня. Был у Моркова. Старик слабеет. Пробовал увлечь его рыбалкой, но он не проявил никакого интереса. Еще больше оброс серым волосом и стал как-то меньше. Вздыхает, удрученно качает головой и с горечью говорит:
– Для кого ж это все делается, если не будет людей...
23 июня. Все же решил пойти к председателю. Дождался, когда он освободился, и направился к «газику».
– Простите, но нельзя ли для огорода две машины торфа, – сказал я, – там...
Но он даже не дослушал меня. Почти не двинув головой, прочно сидевшей на короткой шее, отрывисто сказал:
– Слушайте, чего вы тут растопыряетесь! Вы же находитесь на производственной территории. Разве вам разрешили бы жить на территории завода? Так почему же вы тут? Незаконно захватили колхозную землю...
– Там песок.
– Это не имеет значения. Все равно колхозная. И потом, должен вам сказать – как только построим жилой комплекс, сразу же снесем деревню, и в первую очередь вашу халупу. – Помолчал и добавил: – Если не раньше. – Сел в «газик» и уехал.
Вот говорят, когда у человека несчастье, то свет меркнет. Так случилось и у меня, – до этого был ясный день, все было хорошо, и сразу словно мгла его заволокла. И все как-то опустело. До дому было не больше двухсот метров, но я шел долго. Останавливался, о чем-то думал и ни о чем не думал. Я не мог сразу прийти домой, не мог сказать об этом жене. Мы так с ней долго мечтали вот о такой избенке на старости лет. Надо было, чтобы это неожиданное, как напасть, поулеглось в груди.
Со мной поравнялся Николай Иваныч. Он гнал свою корову к осеменителю.
– Что это, верно – председатель гонит тебя? – спросил он.
– Пока не гонит, но грозится...
– А Репей говорит – гонит.
«Откуда Репей узнал, ведь его здесь не было?» – подумал я.
– Жаль, неплохой ты был. Компанейский. Но тут уж ничего не поделаешь. Если Дятлов сказал – точка... Да, а что же дрова теперь – ни к чему вроде? Или привезти?
– Как хочешь.
27 июня. Все эти дни после встречи с Дятловым не было никакого желания ни рыбалить, ни заниматься огородом, ни мастерить. И не было желания оставаться здесь. Завтра уезжаю. Отпуск кончился...
1978
ЦВЕТУЩИЙ ЛОТОС
Повесть
Нет, так жить больше нельзя. Надо что-то делать. Сегодня мне исполнилось тридцать! Обычно сто́ящие люди к такому возрасту подбивают хорошие итоги, а я как стал пять лет назад старшим редактором, таким и по сей день числюсь. К сожалению, я ничего не умею, кроме редактирования. Тут я король, могу даже из дударевской писанины сделать романчик. Во всем же остальном – слабак. И все же надо искать какой-то выход. Надо, надо ломать судьбу. Взять и сломать. Я постарался припомнить, что же мною сделано за эти годы. И перед моим, как говорится, мысленным взором выросла гора рукописей, из которых я многие сокращал, причесывал, иные даже переписывал, вставлял свои фразы – «доводил до кондиции». Особенно пухлые романы Дякорозина и Дударева. А зачем мне «доводить до кондиции», тем более вписывать, а то и переписывать? Сами должны писать. Если писатели-то? Хорошему писателю редактор не нужен. А плохие зачем?
Я так задумался, что ничто другое уже на ум не шло. Курил и глядел в окно, хотя там ничего не было, кроме высотного здания. Оно появилось в прошлом году и заслонило все небо. Раньше был двухэтажный домишко, и я мог видеть, как над ним плыли облака, как светило солнце. Однажды, в грозу, видел, как из черной, тяжелой тучи вылетали огненные стрелы, рвали ее чрево. Безудержно, рьяно грохотал гром. И вовсю шпарил ливень, стучал о железо подоконника и мелкой пылью отскакивал прочь. Это было так захватывающе, что я распахнул створки окна, и очищенный ливнем воздух ворвался в нашу маленькую прокуренную комнату. И тут же Бабкина закричала, чтобы я сейчас же закрыл окно. Я отказался. И она убежала, боясь, что молния убьет ее. Ко мне подошел Глеб Андрушин, такой же, как я, старший редактор, третий в нашей комнате. И молча стал глядеть на грозу. Ветер заносил нам брызги в лицо, молнии слепили, и что-то давнее-давнее пробуждалось во мне, может и не мое, а какого-то пра-пра, и это что-то было таким же легким и приятным, как выздоровление после тяжелой болезни. Когда гроза стихла и вернулась Бабкина, сердитая, даже взъерошенная, я все еще стоял у окна с мокрым лицом, провожая взглядом уходящую рваную тучу.
– Что это с вами? – недовольным голосом сказала Бабкина. – Вроде бы и не мальчик, чтобы шутить с грозой. В деревне даже печи закрывают. Будто не знаете, что такое шаровая молния. – Она раздраженно фыркнула и уткнула нос в рукопись.
От этой высоченной стены из стекла и бетона у нас в комнате стало сумрачно. И даже наклонись к полу, неба не увидишь...
На моем столе лежит очередная рукопись. Альберт Мармазов. Из молодых. Грамотен. Но в рукописи нет жизни. Персонажи говорят, но их голосов не слышишь. Они двигаются, но их не видишь. Они даже спорят, вроде бы назревает конфликт, но тут же, не разгоревшись, и гаснет. И языка нет. А вместе с тем бери любую фразу – все на месте, и править не надо. Как мираж. И мне надлежит эту рукопись подготовить к набору. Точнее, просто внимательно прочесть и подписать. В ней или все нужно оставить или все выбросить. Но как выбросишь, если она уже стоит в плане?
Не знаю, от этой ли бездарной рукописи или уж наступил тот критический час, но у меня возникла мысль: а почему бы мне не попробовать себя в прозе? Почему вот такие мармазовы, дякорозины или дударевы пишут черт знает как и их печатают, а я что, неужели хуже их? И страшно стало, и как-то озорно. Почему это я не смогу? Меня даже в жар бросило. Я расстегнул ворот.
– Чего это вы такой красный сидите? – спросила Бабкина.
– Жарко, – ответил я.
– Ты здоров? – оторвался от своей рукописи Глеб и внимательно поглядел на меня.
– Надо меньше курить, – сказала Бабкина. – На Западе штрафуют за курение в общественных местах.
– Мало ли что на Западе. Там и порнофильмы показывают, и проститутки стоят на углах, – сказал я.
– Неостроумно, – сказала Бабкина.
– Да, конечно, теперь многое стало неостроумным, чему недавно еще поклонялись.
– Ребята, не надо, – сказал Глеб. Он маленький, высоколобый, аккуратный до педантизма.
– Возмутительно! – передернула плечами Бабкина.
– Вполне согласен, – сказал я.
– Ну хватит, ребята. Лучше послушайте, какой я перл отыскал. «У него яркие людские характеры, но особенно удаются лошадиные». Каково, а? – Глеб засмеялся. Засмеялась Бабкина. Улыбнулся я. И нервная вспышка погасла.
Я посмотрел на часы. Было начало пятого.
– Пожалуй, я пойду, – убирая рукопись Мармазова в стол, сказал я. – Если шеф спросит, скажете, что я нездоров.
– Будь, – сказал Глеб.
– Ага. До свидания, Клавдия Михайловна.
– Будь, – прикуривая сигарету от сигареты, сказала Бабкина.
На улице было слякотно, и, как обычно бывает в оттепельный денек, автомобильные газы не подымались вверх, а переливались из улицы в улицу, увлажнялись, создавая смог.
Я шел не торопясь, обдумывая свое. Конечно, не так-то просто перейти на другие рельсы, тем более не зная станции назначения. Но я постараюсь... Справлюсь, только нужно найти интересную тему. И не только найти такую тему, но и решить ее оригинально. И тут я подумал о лотосе. И вспомнил, как давным-давно читал какую-то книгу, и там было о цветущем лотосе, этом удивительном цветке, которому еще древние египтяне поклонялись. Не знаю почему, но мне подумалось, что именно тут ожидает меня удача. Недаром же этот цветок так прочно запал в памяти. И я стал думать о нем и обо всем, что связано с ним. А с ним была связана Волга, ее дельта, заповедник. Но все это как бы вокруг лотоса. Он же вроде романтического центра.
С этого дня я начал готовиться к поездке в Астрахань. Для этого мне нужно было полторы сотни. Ирине я не хотел открывать свои планы. Вряд ли бы она поддержала меня. Время наивной веры в меня было давно позади. Так что приходилось рассчитывать только на самого себя. А для этого нужно было понемногу утаивать от левых заработков. Там оплата идет по счетам. И не всегда Ирина знает, сколько мне заплатили.
Обычно я не набиваюсь на такого рода приработок, но тут не стал считаться с самолюбием. Пошел в редакцию нашего литературно-художественного журнала, чтобы поговорить с главным. Он меня знал. Я редактировал его роман.
– А-а, мой редактор! – сразу же заулыбался главный, как только я вошел в его кабинет. Он поднялся навстречу, медлительный, крупный, пожал мне руку. – Садись. Слушаю.
Конечно, я и не думал раскрывать свои планы. И как можно проще, как бы не придавая особого значения, попросил для редактуры какую-нибудь рукопись, если можно посолиднее.
– Понятно. С купюрами поджимает. Ну что ж, тут уж, как говорится, для милого дружка и сережка из ушка. Есть, есть такая повестуха. И довольно рыхловатая. Раза в два надо будет ужать.
– Чья же это?
– Дякорозина.
– Бог мой! – невольно вырвалось у меня.
– Да-да, но что ни говори, а молодец, актуален. О наставничестве.
– Ну что ж, – я развел руками.
– Ничего, ничего, оплатим по самой высшей... Ну, а через месяца два закончу свой роман. И, по старой памяти, к тебе приду. – Он вызвал завредакцией, чтобы она передала мне рукопись Дякорозина.
Я сидел над ней после работы по вечерам, выходным дням, порой прихватывал ночные часы. Если бы моя воля, то я оставил бы только имя автора и название «повестухи», настолько она была плоха. Но сидел, сокращал, перебрасывал мостики, отваливал целые главы. И сократил вдвое. И еще двадцать страниц убрал, это уже от себя. Из уважения к читателю и в отместку Дякорозину, чтоб не халтурил так... Конечно, весь гонорар нельзя было утаить, но половину удалось положить на книжку.
Еще подвернулись две работенки в нашем же издательстве в других редакциях, и этого было уже вполне достаточно – набралась нужная сумма.
По графику мой отпуск должен быть в июле, но я договорился с Глебом, и он уступил мне свой майский. Оставалось только подать заявление, но тут меня вызвал зав. Лысый, с непомерно большим носом, похожий на артиста Евстигнеева, он кивнул на две объемистые папки, лежавшие у него на столе.
– Что это?
– Новый роман твоего любимого писателя.
Дударев! Боже мой, я не терпел его так же, как и Дякорозина. Что ни год, то у этого «любимого» новый роман на шестьсот – семьсот страниц. Не отрабатывая, он тащил его в издательство, надеясь на рецензентов. И там действительно направляли рукопись опытному литератору. Тот предлагал одно убрать, другое сократить, третье развить, четвертое углубить. Дударев никогда не оспаривал замечаний рецензентов, с готовностью исправлял рукопись и снова нес в издательство. По сравнению с первым вариантом она была лучше, но все равно плоха. Там ее регистрировали и направляли другому опытному писателю. Тот делал свои замечания – убрать, сократить, развить, углубить. Дударев дорабатывал. Рукопись становилась не то чтобы лучше, но поменьше, не так рыхла, не так скучна, хотя нудность сидела в ней неистребимо. И снова нес в издательство. Конечно, самое правильное было бы вернуть ее автору, но был договор, был в свое время выдан аванс, и поэтому вызывали меня или Бабкину и вручали роман для окончательной редактуры.
– Забирай, Дима. В июне сдача в производство.
Я положил заявление об отпуске.
Зав прочитал.
– Какой отпуск? Ты же в июле.
– Я поменялся с Глебом. Мне надо отдохнуть.
– Только после Дударева.
– Нет-нет. Отдайте Бабкиной. Она с ним ладит. А меня от одной его фамилии уже воротит.
– Ну-ну, не преувеличивай. Темка у него о рабочем классе. Давай греби.
– Нет, верно. Мне нужно отдохнуть. Я устал.
– Все мы устали. Я каждую минуту могу взять бюллетень. Но вот сижу работаю. А рукопись более или менее доведена. Мы ему трижды возвращали на доработку, теперь ничего. Кое-где ужмешь, по языку пройдешься.
– До каких пор мы будем с ним возиться? Почему бы не вызвать его в редакцию и не поговорить всерьез?
– Ну вот, теперь вижу – и на самом деле ты устал. Может, и верно Бабкиной откинуть или Глебу?.. – Он задумался. И в этом состоянии я его оставил.
Таким образом, на работе все обошлось как надо. Отпуск дали. Теперь надо было поговорить с Ириной, чтобы не заупрямилась.
Для нее я придумал такой сюжет.
– Не знаю, как ты на это дело посмотришь, – сказал я ей как-то вечером. – Приглашает меня на Волгу один астраханец.
– Зачем это? – спросила она и поджала рот, отчего у нее верхняя губа стала тонкой. Удивительно, когда женился, была пухлой.
– Просит, чтобы я отредактировал его рукопись. Собственно, он не писатель. У него мемуары. Ну, и там нужно в краеведческом музее поработать. Так-то хотелось бы съездить, встряхнуться. Когда еще представится такая возможность.
– А за чей счет?
– За его, конечно.
– Ну, если, за его... Когда же?
– Да вот теперь.
– А работа?
– Это можно уладить. Главное, как ты.
– А что я, поезжай...
Вот так уладилось дома.
Накануне отъезда зашел в редакцию журнала к главному. Я его встретил в вестибюле.
– Анатолий Васильевич, у меня к вам небольшой разговор, – сказал я, здороваясь.
– А если бы и большой? Пошли. Никто не спрашивал? – отрывисто бросил он, проходя мимо завредакцией.
– Звонили из обкома.
– И что? – Он задержался.
– Завтра совещание в десять утра.
– Добро. Проходи, проходи, – это он мне. – Садись. Слушаю.
– Как вы смотрите, если я напишу для вас очерк об астраханском заповеднике?
– А чего это тебя туда бросило?
– Интересно. Цветущие лотосы... розовые пеликаны...
– Что, пеликаны тоже цветут? – добродушно рассмеялся он.
– Гнездуются.
– Ну-ну, а ты разве пописываешь?
– Хочу попробовать.
– А что? Не боги горшки обжигают, не боги. Давай пиши. Дерзай.
– Если можно, на предмет представительства командировочное удостоверение...
– Ну, командировочное не выйдет. А вот справку от редакции дать можно. Что ты по заданию журнала едешь собирать материал для очерка и чтобы местные власти тебе способствовали в сборе этого материала.
И я получил справку. Теперь у меня было все. Оставалось только достать билет на самолет. И тут мне повезло. Тринадцатого числа я никогда не боялся. Это был день моего рождения. И вот на тринадцатое почти не было пассажиров, и я легко получил билет.
– Завтра лечу, – сказал я жене, показывая билет. – Решил меня лайнером доставить.
– Живут же люди, – позавидовала она выдуманному астраханцу.
– Ничего, когда-нибудь и мы так будем жить, – ответил я.
– Мы так никогда жить не будем, – сказала она, глядя на меня с мягкой печалью.
– Ну что ты...
– Да-да...
Когда у нее появилось это неверие? И в первый год нашей совместной жизни, и в последующие пять-шесть лет, а то и больше, мы были полны веры в себя и в свое хорошее будущее. Правда, наши мечты не были четко определены, мы ни о чем не загадывали и даже не задумывались над тем, чего бы нам хотелось, но мы были так молоды, так жизнерадостны, что все хорошее как бы само собой подразумевалось, и думалось, что впереди нас ждет только замечательное. Но вот совсем незаметно, когда-то, в какой-то день или час что-то вроде легкой тени легло на наш путь. И год от года эта тень стала все больше густеть, заслонять радость, тушить надежду, и пришло неверие. И все же, когда оно началось? Да, пожалуй, с появлением первого ребенка. Тогда Ирине пришлось уйти с работы на целый год. Не хотелось отдавать в ясли. А потом родился Коля. И тут уж мы совсем перекочевали из юношеской поры в пору озабоченной зрелости, где уже и раздражение, и усталость, и недовольство друг другом.
Но вот попытка вырваться.
Я взял в библиотеке третий том Большой Советской Энциклопедии с «Астраханской областью» и выписал все, что касалось дельты Волги. Оказывается, эта дельточка больше двенадцати тысяч квадратных километров. На карте она похожа на разветвленный корень могучего дерева. У взморья ее ширина достигает ста шестидесяти километров. Сейчас вторая половина мая. У нас и то теплынь, а там тем более. Там все цветет. И цветет лотос. Не знаю, но мне почему-то кажется, что когда я его увижу, то что-то произойдет в моей жизни. Обязательно хорошее...
– Слушай, Ирина, а я ведь не только буду редактировать астраханца. Соберу материал и для очерка, – это я нарочно сказал, чтобы подготовить ее к будущему. Но она не заинтересовалась.
– Постарайся получше отдохнуть. У тебя совсем неважный вид. Бледный, и вообще...
– Тебе тоже не мешало бы отдохнуть, – сказал я, глядя на ее поблекшее лицо.
– А что? – Она подошла к зеркалу, внимательно всмотрелась. – Слушай, а у нас никогда машины не будет? Как это другие умудряются?
Я подошел к ней, заглянул в глаза. Хорошие, добрые, немного усталые.
– Тебе очень хотелось бы иметь машину?
– Очень.
Я улыбнулся и поцеловал ее.
– Очень, – повторила она негромко, с печальной усмешкой. – Мне кажется, у кого есть машина, у того совсем другая жизнь. Более интересная, более свободная...
– Что ж, со временем и у нас будет. – Я хотел ее поцеловать, но она отстранилась, сделала из верхней губы нитку, и я понял, насколько теперь я далек от того парня, который женился на ней и которого она так любила. А ведь было: «Господи, какая я счастливая! Ну, скажи, скажи, это верно, что ты меня любишь?» – «Еще как! Я тебя всю исцелую!» – «Целуй! Целуй!»
Вот ведь было же... Ну да бог с ним. У меня тоже бывает, когда она не очень-то нравится мне. И подумываю о том, что неплохо бы другой раз и одному пожить с месячишко. Как в юности. Ах, как хорошо было бы! Так что бывает, и она мне не нравится. А потом снова нравится. И не замечаю ее тонкой верхней губы.
Утро в день отъезда было синее. Еще не громыхали трамваи, но я уже проснулся. Поставил чайник, разбудил Ирину. Было около восьми. В самый раз, чтобы позавтракать и не спеша отправиться к специальному автобусу, который отвезет меня и моих попутчиков на аэровокзал.
Странное состояние охватило меня, как только я вышел из дому. Оно не покидало меня ни в автобусе, ни даже в лайнере. Я все время опасался, будто кто-нибудь увидит меня и отправит назад и засадит за издательский стол. Это состояние усиливалось еще и оттого, что, в общем-то, я поступил нехорошо. На работе схитрил, жену обманул. И теперь лечу в неведомую мне дельту. Ну, в самом деле, почему именно туда? Неужели ничего не было поближе для очерка? Было, конечно, было, но без лотоса, а там... Я сидел в покойном кресле, глядел в иллюминатор на белые облака, проносившиеся под крылом, на земную карту с высоты девяти километров, с малюсенькими домиками, букашками-автомашинами, извилистыми нитками рек и ровными прямоугольниками разделанных полей. Съел принесенный стюардессой обед с чашечкой апельсинового сока. Все было хорошо. Но тревожное чувство не покидало меня. И я уже подумывал – может, кто из знакомых не сводит с меня взгляда. Но нет, знакомых не было. Даже в астраханском аэропорту это тревожное состояние все еще было во мне. И только когда смешался с людьми на городских улицах, когда увидел с набережной широкую полосу быстро текущей воды, увидел Волгу и над нею беспредельное небо, оно ушло, сменившись совершенно иным состоянием не то чтобы свободы, но какой-то непривычной освобожденности от всего, с чем я был связан до этого. И теперь, на что бы ни смотрел, это новое чувство все более усиливалось и переходило в тихий восторг, и все дальше отодвигалось то, что длительное время держало меня в замкнутом круге обыденных дел.
Я ходил по улицам, смотрел на дома старой Астрахани, на кремль с его белыми высокими стенами, с башнями и сторожевыми вышками на них. Глядел и не мог налюбоваться на золотые главы Успенского собора.
Побывал в Союзе писателей. Там помогли мне связаться с управлением рыбнадзора. Бумажка от редакции сработала, и на другой день утром я уже был на причале, возле «ракетки» – небольшого катера на подводных крыльях.
Водителем «ракетки» оказался молодой парень Валера. Рядом с ним стояла пожилая женщина. Я представился ей, она назвала себя – Анна Викторовна, сотрудник Института рыбного хозяйства. И вот уже «ракетка» на малых оборотах выходит в проток, по берегам которого теснятся домишки, и возле них – кто на лавочке, кто в калитке – их хозяева, с любопытством, будто впервые, смотрящие на нашу «ракетку». А она с каждой минутой все больше набирает ход и, когда мы вырываемся на волжский простор, идет уже на полной скорости, пришлепывая днищем по гребням волн.
Ветер рвал волосы, ерошил серую воду. По ней плыл всякий мусор: ветки, купы тростников, даже деревья – дары половодья. Волга, наверно, и в межень-то в устье широка, теперь разлилась во всю неоглядную даль, затопив равнины между протоками – полоями, как их здесь называют.
Я сижу рядом с Анной Викторовной. Узнав, что я собираю материал для очерка, она охотно рассказывает обо всем, что меня интересует. Я слушаю и гляжу на проносящиеся мимо затопленные до пояса старые деревья, на макушки ивовых кустов. То на одном, то на другом берегу, у самого уреза, виднеются рыбацкие деревни. Заборы стоят в воде, у калиток покачиваются на волне лодки. Деревни остаются позади, и снова водная ширь и кое-где очертания притопленных берегов.
– В тысяча девятьсот тринадцатом году на путину съезжалось до ста тысяч человек, – оснащенный познаниями из БСЭ, говорю я, – а сколько теперь?
– Теперь обходимся местными силами.
– Что это значит?
– Ну, с одной стороны, пришла на помощь техника. А с другой – рыбы стало намного меньше. Но вот строится в восточной части дельты водоотделитель, и мы надеемся – все восстановится. К тому же у нас есть специальные рыборазводы. Для осетровых. В них выращивают малька и, когда он достигает определенного размера, выпускают в Волгу.
– И много их, мальков?
– Миллиард.
– Миллиард?
– Да, но погибает около девяноста семи процентов.
– Девяносто семь процентов? Тогда какой же смысл?
– Очень большой. Девяносто семь процентов – это запрограммированные потери. Три процента оставшихся в живых составят тридцать миллионов взрослых осетров. Представляете? – Анна Викторовна ликующе взглянула на меня. – Тридцать миллионов крупных, больших, замечательных рыб!
Вскоре я увидел этих больших, замечательных рыб.
Мы пристали к тоне. Рыбаки, или как их здесь называют «ловцы», тянули невод. Были они в резиновых высоких сапогах, в специальных робах. Стояли у берега в воде и вытягивали сеть на катерок с ровным гладким помостом, где ее укладывали для следующего заброса. Работали они молча, без шуток и ругани.
И вот уже заплескалась вода в полукружии невода. И все чаще, больше всплесков. Но рыба еще не идет к ловцам, она устремляется в глубину, на быстрину. Думает, там воля. И забивается в мотню. И вот там она уже мечется, рвется в стороны, выплескивается наверх. И все быстрее, безостановочнее движения ловцов.
Среди ловцов выделялся высоким ростом, красивой осанкой звеньевой. Лет ему было за пятьдесят. Это был настоящий волгарь, из тех богатырей, которыми всегда славилась Волга. Спокойный, умелый, он, не глядя в сеть, высвобождал из ячей серебристо-белых заломов. Их попадало немного – остатки от прежних несметных тысяч. Рыбу бросали в бударку. Сельдь в одну сторону, «краснуху» – осетров и севрюг – в другую. Звеньевой, казалось, без напряжения подхватывал десятикилограммового осетра и кидал его в лодку. Так же красиво и деловито работали и другие ловцы. И чем ближе подходила мотня, тем все чаще летели в бударку крупные рыбы. Когда же мотня подошла, подогнали специальную большую лодку с прорезями в верхней части бортов, через которые вливалась и выливалась речная свежая вода. Эти прорези были сделаны для того, чтобы вода все время была чистой в плавучем садке, чтобы рыба не уснула, а пришла бодрой на рыбзавод.
Мотня кишела рыбой.
Ловцы наотмашь бросали осетров и севрюг в большую лодку.
Я глядел на этих редкостных рыб, и нет, не удивление и не радость за ловцов владели мною, а жалость к этим могучим, древним рыбам. Казалось, чего бы проще перемахнуть через борт, – всего каких-нибудь десять сантиметров, и на воле, – но нет, бестолково и обреченно вели они себя в садке. Ходили потерянно-вяло, сталкивались друг с другом и, странно, совсем не чувствовали, что рядом свобода, что надо только чуть посильнее шевельнуть хвостом – и там, на просторе, в родной стихии...
Мотня уже вовсю пенилась, от нее летели брызги, всплески. И тем быстрее, яростнее выбрасывали ловцы краснуху.
– Запишите: «Кто тоню не видал, тот на Волге не бывал». Пригодится, – смеясь, сказала Анна Викторовна.
– Да-да, спасибо... – И я записываю.
А потом, когда невод снова заводят и ловцы отдыхают, разговариваю со звеньевым и от него узнаю, что «тоня» – это рыбацкий домик, в котором ловцы живут на протяжении всей путины, без жен, без выпивок, работая посменно от зари и до зари. От него я узнал, что Каспийское море с каждым годом все дальше отступает от берегов и за шестьдесят лет отошло уже на сорок километров. Узнал, что «ерик» – это узкий проток... Позднее я увидал не один ерик, извилистый, стиснутый плотными непролазными камышами, где каждая камышина высотою в четыре метра, а то и выше, с пушистым султаном прошлогодней метелки. Я взял на память несколько штук, чтобы они напоминали о моей поездке в дельту великой реки. Но это было позднее, когда я уезжал домой. А пока «ракетка» несла меня дальше по Волге, по ее мутной рабочей воде, к рыбзаводу.
Рыбзавод расположен на левом берегу, с несколькими причалами, забитыми «прорезями». В прорезях кишмя кишит краснуха. Ее так много, что глазам не верится. И снова мне непонятно, отчего так безвольно смиренны эти древние прекрасные рыбы, что им мешает ударить с силой своим остроперым хвостом и не вылететь стрелой за борт на свободу? Почему такая слепая покорность своей судьбе? Помню, как лихо выпрыгивала у меня из ведра плотва на Севере. А щука! Да чуть прозевай, и она сиганет со дна лодки за борт. Так что же – у них больше желания жить, чем у этих самых благородных изо всего рыбьего царства?
С берега к цеху проведен транспортер. Рабочие в резиновых передниках выхватывают одну за другой больших рыб – осетра, севрюгу, севрюгу, осетра, осетра, еще осетра, севрюгу – удар деревянной колотушкой по голове, и на транспортер, и с транспортера через окно в рыборазделочный цех. Короткий взмах по брюху остро отточенным ножом, и темные ленты икры падают налево, а тут же туша разделывается на куски – полкилограмма каждый, – и упаковывается в красивые коробки, и отправляется в морозильник. А икра идет в другой цех, где рабочие в белых халатах ее соответственно обрабатывают и упаковывают в специальную тару.
Побывал и в засольном цеху. Возле больших чанов сидело несколько женщин. Ловко орудуя ножами, они вспарывали сомов и сазанов, откидывая внутренности в оцинкованные ящики и сбрасывая туши в чан на засолку. Работа шла быстро, так же безостановочно, как и на транспортере. Путина! Идет путина!
– Посмотрите, такое можно увидеть только здесь, – подошла ко мне Анна Викторовна и провела в соседний цех.
Там на полу лежала огромная рыбина с широко разверстой, как ножевая рана, жаберной щелью. Белуга.
Даже не верилось, что такие рыбины водятся в Волге.
К ней подошли рабочие, вздели на крюк и подняли для обработки. Даже на мой неопытный взгляд было видно, как тяжело, всей своей центнеровой мощью, отвисает она книзу.
– Икрянка. По отношению к общему весу икры бывает до пятнадцати процентов. Так что в ней должно быть около пуда.
– Около пуда икры?
– Раньше на тонну попадали белуги.
– Это, что же, сто пятьдесят килограммов икры сразу?
– Да. Самой превосходной, зернистой. Известен случай, когда поймали белугу в тысяча двести двадцать восемь килограммов и икры в ней было четверть тонны. Представляете? – Она мягко улыбнулась и, помолчав, сказала: – Но это было лет тридцать назад... Ну вот, вы и познакомились в общих чертах с рыбзаводом. Остальное вам дорисует ваша фантазия. Я остаюсь здесь, а вам дальше, на кордон. Рада была познакомиться. Буду с нетерпением ждать вашего очерка в печати. Надеюсь, пришлете журнал. – Она подала руку. – Валера, заедешь за мной на обратном пути.
– Будет сделано, – выбирая воблину поикрянее, ответил моторист.
И мы помчались дальше.
И вот уже Волга в бесчисленных рукавах и мы в одном из них. По обеим сторонам стремительно проносятся тростниковые заросли. Мелькают раскидистые ветлы. И то внизу в тростниках, то на сухих сучьях старых деревьев сидят серые цапли. Они не боятся нас, подпускают на близкое расстояние – наверно, привыкли к стуку мотора – и только, если уж слишком приблизимся, неторопливо взмахнут крыльями, чтобы потом, когда мы проедем, снова сесть на старое место. Рядом с цаплями сидят большие черные птицы – бакланы.
Рукав становился все уже, перешел в ерик. Теперь идут сплошные тростниковые заросли. На узеньких песчаных косах, с уныло опущенным большим клювом, стоят тонконогие маленькие цапли, похожие на горбунов.
Неожиданно среди тополей показался небольшой дом. И тут же навес и сарай.
– Кордон, – сказал Валера и, скинув газ, пристал к причалу.
