Текст книги "Встреча на деревенской улице"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
ЕКАТЕРИНА
Больше двух недель Екатерина не выходила из дому. Не то что в магазин или к колодцу, и на двор-то не показывалась. Все за нее исполнял Николай: и воду носил, и хлеб покупал, и кур кормил. Бабы истомились в пустом ожидании. Уж так-то хотелось на нее посмотреть, но даже занавески на окнах она не сдвигала. Николай же, хотя и был открыт для обозрения, держал себя замкнуто. В магазине коротким кивком здоровался, становился в очередь и рот смыкал так плотно, что каждому становилось ясно – лучше и не спрашивать, ничего не скажет. Вместе с тем появилось в нем нечто новое, как бы просветление в лице, что вот ждал-ждал и наконец-то дождался своей радости.
Зато как жалок был Степан. После ухода Екатерины он никак не мог прийти в себя. И то не к месту смеялся, то пожимал плечами и начинал нервно курить. Пытались его расспрашивать, что это меж ними произошло, так Степан толком ничего не мог ответить. Жили, как все, нормально. Случалось, поругивал, но бить не бил. Детей вырастили. Дочку замуж выдали, уехала в райцентр. Сына в армию проводили. Гостей собрали – родню, дружков Володиных. Все как полагается. Поплакала Екатерина, когда он уехал. А потом стала перебирать в шкафу вещи. Ему и ни к чему было, что готовится она к своему уходу. Занята своим, и ладно. Никогда он в бабьи дела не лез. С другой стороны, и так понять можно: хоть бы чем себя занять, только чтоб отвести думы от Володи. Какое материнское сердце не обливается слезами, когда родное дитя уходит из дому. Степан посидел, покурил и завалился спать. А когда утром проснулся, в доме стояла такая тишина, что он сразу почувствовал неладное.
– Катя! – позвал он жену.
Она не отозвалась. И хотя понимал, могла быть и во дворе, еще больше встревожился, вскочил с постели, заметался по дому. Ее не было. Выглянул в сени. Во двор.
– Катя!
Во дворе ковырялись в мусоре куры. Петух стоял поодаль, наблюдал, как они работают. Было тихо и пасмурно.
«Куда она подевалась?» – возвращаясь в дом, подумал Степан. Посмотрел на часы. Начало шестого. В такую рань ей некуда было идти. Ведра были с водой.
– Ка-тя! – громко крикнул он.
Из горницы вышла кошка и стала тереться о его ногу. Он отвел ее и стал одеваться. И тут увидал на столе лист бумаги и на нем что-то написанное.
«Степан, – стал он читать, – ты не сердись на меня очень за то, что ушла. Сам знаешь, не по своей воле я вышла за тебя замуж. Мама приневолила. Больная она была, да и трудно нам было без мужика. А любила-то я всегда Николая Горина. Только он служил в армии, а ждать два года мама не хотела. А теперь, когда наши дети уже сами по себе, я больше не могла с тобой. Ушла к Николаю. Он уж пять лет как вдовый, мог бы жениться, но ждал меня, пока Володя уйдет в армию. Взяла я только свое. Все остальное тебе. Володе до поры не пиши про это, чего его огорчать, да и не поймет он как надо. Прошу тебя только об одном – не ходи к нам, не проси, все равно не вернусь. И не учиняй скандалы, не поможет.
Екатерина».
И все, и больше ни слова. А что он? Как он там? С каким чувством будет жить? И что делать ему? Про то ни слова. Как хошь, так и живи. А в чем будет теперь смысл-его жизни? И совсем уж не оправданье, что она всегда любила Николая. Кака така может быть любовь, если прошло столько лет и из девки давно стала матерью, да и он не сокол, по всей голове серая паутина.
Вертел письмо, перечитывал Степан, и никак оно не убеждало его. Потому и не мог объяснить, когда спрашивали, почему ушла от него жена. А кому и объяснял, так те тоже не принимали всерьез, чтоб пожилая баба могла бросить семью и уйти к мужику, которому подваливает уже к пятидесяти, только из-за того, что в девках его любила. Потому и допытывались настоящей причины у Степана, но он лишь пожимал плечами или глуповато посмеивался. И с еще большим нетерпением ждали выхода Екатерины из дому, – не вечно же будет сидеть в закуте. Когда-нибудь да выйдет.
И она вышла. Это было уже недели три спустя после ее ухода. Вышла к колодцу. Первой увидала ее из своего окна бабка Дуня и тут же, бросив чистить картошку, заковыляла к ней. Не успела подойти, как с другого конца заспешила, позвякивая пустыми ведрами, Татьяна. Столкнулись у колодца и уставились на Екатерину.
– Ну что, бабы? – ласково спросила она.
– Давно не видали. Чего пропадала-то? – сказала Татьяна, рослая, плоскогрудая, еще в войну овдовевшая.
– А то и не знаете, чего пропадала, – легко, безо всякого смущения ответила Екатерина.
В отличие от той, какой они ее знали раньше, она тоже, как и Николай, осветилась каким-то теплым светом. И голос у нее стал мягким, словно она с детьми говорила, и чего никогда не видали на ее лице, так это улыбку, тихую, тронувшую уголки ее губ.
– Как не знать, слыхали, да не знаем, чего и подумать. Как же это ты решилась на такое? – спросила Татьяна. Она давно уже отвыкла от семейной жизни и все это ей было вчуже. Бабка Дуня молчала, только с каждым ответным словом все пристальнее всматривалась в Екатерину.
– Так и решилась. С долгом рассчиталась, так что свободная стала.
– С каким долгом?
– Сначала перед мамой, когда против воли ее не пошла, а теперь перед детьми. Теперь я вся чистая. Никому не должна.
Татьяна что-то еще хотела спросить, но Екатерина подняла на коромысло ведра и, тихо покачивая станом, пошла к дому.
– Это что же, она не вернется к Степану? – спросила бабка Дуня. И не дождалась ответа.
Татьяна задумчиво глядела вслед Екатерине, и что-то смутное тревожило ей сердце, напоминая о давнем, о той поре, когда она, молодая, вздыхала о своем, потом убитом, Алеше, и навевало что-то очень печальное и светлое.
1978
В ОЖИДАНИИ АВТОБУСА
Беженка
Подошла к моему дому, повязанная платком, в старом плюшевом жакете, немолодая, но еще крепкая. Спросила, когда будет следующий автобус. «А то этот-то убежал раньше времени».
– Часа через три.
– Вот видишь ты...
– А тебе куда?
– На Гдов.
– А сама откуда будешь?
– А и не знаю теперь откудова. Беженкой стала. Этот месяц у старшей дочки жила, в Кузёлеве. – Она неожиданно сморщилась и заплакала. – Вот по углам и скитаюсь – то у одной, то у другой. Продала дом-то. А теперь ругают.
– Зачем же продавала?
– Так ведь дочке надо было помочь. Младшей. Заболела. В санаторию велели после операции. Вот и продала.
На ней тяжелые кирзовые сапоги. Стоит не двигаясь. Уберет пальцем слезу у глаза, оботрет о жакетку и со вздохом говорит дальше:
– Вот у дочек и живу теперь. То у одной, то у другой. Трое их у меня. Таня-то, ради которой продала, говорит:
«Будешь жить со мной, мама. Продай дом, а то я очень больная. Мне надо денег на поправку».
Я и продала. Каждой бы коснулось, так сделала. Да ведь не каждая, слава богу, болела. Ну, приехала к Тане жить. Она съездила куда следует, поправилась. Все хорошо. Живем вместе. А потом замуж вышла. И говорит мне: «Мама, поживи у Нади, а то нам тесно троим в одной комнате».
А я и сама вижу, что тесно, да и неловко им. Уехала к средней дочке. А та сразу мне:
«Вот, продала дом, а теперь и станешь, как беженка, мотаться по чужим углам».
«Так ведь, говорю, надо было помочь Тане».
«За то она тебя хорошо и отблагодарила. Выставила».
«Зачем выставила? Временно, сказала».
«Как бы не временно... Ни к кому – ко мне приехала».
«Ну что ж, если так встречаешь, тогда поеду к Вере».
Вера-то здесь живет. А Надежда в Сланцах.
«Чего сразу сорвешься, – это Надя-то мне, – поживи какой месяц, а уж потом поедешь».
Ну, стала у нее жить. Да только вижу, что лишняя я у них. Зять слова за все время не сказал, только фыркает. Мальчик у них, Васенька, так он тоже на меня не глядит. С отца пример берет. Да и Надя все недовольная. Чуть что, попрекает:
«Хоть бы сотню сунула, так все ей».
«Да не все, и на себя расходовала. Велики деньги – пятьсот рублей».
Не слушает. Талдычит свое. Уехала я к Вере. А и там не слаще: «Вот так вот, маменька, твоя любимица Танечка-то, хорошо поступила. Денежки все выбрала, а теперь и за порог. Иди к Вере, Вера добрая, Вера пустит. Пущу, пущу, маменька. Да ведь обидно. Продала дом и хоть бы копеечку сунула. На, мол, доченька, у тебя трое ребят-то. Нет, не подумала о нас, не подумала».
Сижу, плачу. Что сказать?..
Экспериментик
Я сижу на лавке в ожидании автобуса. Мне надо на Гдов. Тут же сидят и Петровы, муж с женой.
– Ты там ничего не говори им от меня. Приехала, и ладно. А меня будто и нет, – говорит Николай Степанович. Ему лет пятьдесят, это на вид, вообще-то он старше, но еще совсем без седины в густых темных волосах. Александра Тимофеевна напротив – старовата, она уже на пенсии, толстая, но еще энергичная.
– Не серчай ты на них.
– Да ведь я же не нарочно. Это против воли. Потом, может, и отойдет. А пока не могу.
Подошел автобус «Сланцы – Псков». Николай Степанович легко подхватил мешок с огурцами, сунул в автобус, туда же отправил и корзину, помог взобраться жене, и автобус помчал дальше. А Николай Степанович сел со мной рядом.
– Во дела, – заговорил он. – От своей собственной дочери хоть отказывайся.
– Что так?
– Да длинная история. А если сказать одним словом, то просто глупость произошла. Степана Зосина знаешь?
– Ну.
– Так вот из-за него, черта дурного, и сам стал дураком. – Он помолчал, погасил ногой окурок и продолжал: – Дочка у меня, еще до того как ты стал здесь жить, уехала во Псков. Там и замуж вышла. Ну, одна у нас дочка-то. Значит, все и вниманье к ней. Вот жена огурцы повезла им, чтоб ели да солили. Да еще яиц полную корзинку. Так и раньше делали. И картошку везли. Яблоки. А то кабана забьем, так мясо да сало. А то овцу прирежем, опять же везем. Ну, летом, само собой, на отпуск они всей семьей приезжали. Внук у нас рос... Так и шло все ладно. А тут черт меня дернул разболтаться со Степкой Зосиным о ребятах. Так он мне и говорит:
«Зря ты, говорит, стараешься. Хорош, пока даешь. Как перестал, так и плох стал».
«Ну, это ты, говорю, зря. Мои ребята уважительные. Как приезжаю, зять завсегда рад, и угостит как следует, и прочее».
«Так это что, это не дорого стоит. А вот если что посерьезнее, тут тебе и гриб на сторону».
«Это как так на сторону?»
«А так. Еще раз говорю: хорош, пока даешь. Как перестал, так и плох стал».
«Это к моим ребятам не относится», – говорю.
«А ты проверь».
«Как это проверь?»
«А экспериментик устрой. Скажи, что решил со своей бабой у них жить. Насовсем съезжаешь к ним».
«Зачем же я так скажу?»
«А вот узнаешь, чего они тебе ответят за все твое к ним доброе».
А доброго немало было сделано. Больше им, чем себе самим. Было и такое: надумали они трехкомнатную квартиру себе хлопотать, а для этого надо было еще прописать человека. Прописали Александру. Ну, ясно, и пенсия туда перевелась. Хоть и невелика, а все же тридцать два рубля каждый месяц. Туда, ясное дело, каждый месяц за пенсией не наездишься, так жена дала дочке доверенность. Та получала. Ну и, само собой, тратила. Да не жалко. Пускай. Нам-то куда? Копить, что ли? А у них, как говорится, вся жизнь впереди. Ну, за это и за все другое и нам вниманье оказывали. Другой раз приедут, понавезут всякого, чего в нашей лавке нет. И все шло ладно, пока этот чертяка не подвернулся. Смутил душу. А что, думаю, если сделать так, как он говорит? А с другой стороны, не допускаю мысли, чтоб наши ребята такими подлыми оказались, чтоб не приняли. Ну, думаю, я тебе докажу! И, ничего не сказав о своем плане старухе, поехал в Псков. Ну, как водится, привез им деревенских гостинцев. Они уж в трехкомнатной жили. Новоселье отпраздновали в свое время. Двести рублей им дали на обзаведенье. Да, ну вот, приехал. Зять пришел с работы. Расцеловались с ним. Дочка-то поране освободилась. Сели за стол. Выпили, как водится. Тары-бары ко том о сем. А потом я и говорю – вот, мол, мои дорогие детушки, надумали мы с маткой к вам перебираться. Тяжело нам стало. Одних дров сколько надо наготовить, да сена, да воды перетаскать. А зимой и того хуже. А матка-то не очень здоровая. Вот и надумали мы все наше хозяйство ликвидировать и к вам перебраться.
«То есть как это к нам перебраться?» – опросил зять.
«Да вот так, как сказал. Будем вместе жить, – говорю, а сам вижу – недовольны они, плечами жмут, переглядываются. – Тяжело матке-то, говорю, да. и мне обуза».
«Ну так продайте корову да овец с кабаном и полегче станет», – это опять зять.
«Так это само собой. Да все равно тяжело нам. А тут полегче будет».
«Нет-нет, папа, – это уж дочка, – нам тогда тесно будет. Сейчас вот, сам видишь, у Коли своя комната, мальчик уже большой. Нам спальня. И вот столовая. Куда же вас-то?»
«Столоваться, говорю, можно и на кухне. А столовую нам с маткой».
«Нет-нет, и не выдумывайте. Живете в своем доме и живите».
«Так что, нельзя к вам?»
«Никак нельзя». – Это дочь так ответила.
«Ну что ж, на том спасибо», – сказал я, а голос у самого дрожит. Я уж и позабыл, что игру веду. Дело-то взаправдашное выходит.
Молчат оба. Смотрят в пол. Ну, чего мне тут делать? Стал собираться в обратный путь. Так-то, бывало, заночую, а теперь не оставляют. Сами понимают, трещина пошла.
«Оставайтесь здоровы», – говорю им.
Тут дочка заплакала.
«Чего уж так сразу и обиделся. Любим мы вас, да ведь только тесно нам будет. А если вам надо чего помочь, так мы с Володей всегда поможем – и огород вскопать, и дрова».
«Ладно, авось и сами управимся». – С тем и ушел.
Пока ехал до дому, все думал о том, что произошло. А произошло такое, что не знаю, как и матке сказать. Вот те, думаю, и на! А если б на самом деле коснулось – значит, и не пустили бы. Нечего сказать, хороши!
Ну, приехал и сразу все Александре и выложил. Так, мол, и так. Ждал сочувствия, а она как давай меня чехвостить! Да кто же так делает? Да разве мыслимо проверять своих детей? И кой бес тебя сунул слушать Степку, будто не знаешь его. Да ему самое первое дело какую скверность сделать. И понесла, и понесла. Да тут же собралась и на последнем автобусе к ним и уехала, чтобы успокоить. Кричал я ей: «А если б взаправду вышло?» И слушать не стала.
Вернулась довольная. А на меня не смотрит. Значит, не отошла еще, осуждает. А я все равно не могу найти себе места. Проверка ли, не проверка, а дочку-то с зятем узнал с плохой стороны. Обидно. И опять же думаю: а как дальше с ними-то? Рвать, что ли, до конца? Из сердца выкинуть? А это никак невозможно. Вот ведь какая штука получилась. Все было как надо, и все испортил черт сопатый. Одна надежда – может, постепенно обойдется, а пока вот так вот... – Он закурил новую сигарету.
– Ну, а со Степаном что?
– Со Степкой-то? А так что – повстречались. Спросил он меня про экспериментик. Сделал ли? Поглядел я на него. И, чего раньше не замечал, тут увидел: из ноздрей, как у черта, волосы торчат и глаза как есть самые подлые. «Сволочь ты!» – сказал я ему. Так он засмеялся, вражина, будто того и ждал.
1978
БОРМОТУХА
И в эту ночь Васька Снегирев спал тяжело и мучительно. Даже через стену старуха пенсионерка Варвара Трофимовна слышала, как он что-то выкрикивал во сне, ругался и порой стонал. Пил он каждодневно. Поначалу приходили к нему с завода, уговаривали, совестили, но Васька отмахнулся от профкомовцев. И теперь уже нигде не работал. Откуда доставал деньги на пьянку, Варвара Трофимовна не допытывалась. Побаивалась Ваську. Такому что, такой все может в пьяном угаре. Так что уж лучше подальше от греха. Тем более он до того напивался, что нагишом ходил по квартире. Вторая соседка, тоже старуха, так та только крестилась и замыкалась у себя, боясь даже выйти в уборную. Наутро Васька всегда вставал мрачный, долго плескался в ванной и, не здороваясь, ни с кем не разговаривая, уходил на весь день. Являлся к вечеру пьяный, бродил по квартире, шутил со старухами, но тут же зверел, если что было не по нему, грозил выломать двери, если будут запираться, и, слава богу, уходил к себе. И вскоре уже слышался его храп, а ночью вскрики, бормотанье, стоны. Случалось, и довольно часто, Васька вскакивал среди ночи с постели, чего-то выкрикивал, начинал ходить, курил, кашлял до удушья, и тогда старухи обмирали от страха, как бы не вздумал ломиться к ним.
Когда-то у Василия Снегирева была жена, высокая, строгая женщина. Она смотрела за ним и не давала воли. И он слушался. А если и выпивал, то в меру. Но она заболела и умерла. И Васька стал пить. Пил и плакал, что остался один. Старухи как могли утешали его, и от этого он еще пуще страдал. Но потом как-то разом перестал плакать. Приводил мужиков с бабами. Запускал магнитофон на полную катушку, так что даже из соседней квартиры в стену стучали, чтоб тише было. А потом и магнитофон, и разные вещи стал уносить из дому. Пропивать. И теперь в его комнате ничего не было, кроме кровати да стола с парой стульев. Комната у него была хорошая – от завода дали, – девятнадцать метров, с двумя окнами во двор. Солнечная. И Васька уже подумывал обменять ее на меньшую и взять в придачу денег, чтоб подольше растянуть на «бормотуху». «Бормотуха» – это красное вино, вроде «Солнцедара». «Солнцедар» запретили за негодностью, но появилось взамен его другое вино, тоже дешевое, и по угару в самый раз. После него, правда, башка как налитая свинцом и ночью тяжко, но зато всего рупь с малыми копейками бутылка. Директор магазина Ким Маркович всегда держит про запас такое вино. Расплачивается им за разгрузку машин с продуктами, уборку ящиков и другой халтурный труд. Ему хорошо, и Ваське не худо. Две бутылки всяко кинет за день, да еще и накормит в перерыв. Так чего еще и требуется? Где столько заработаешь? Да к тому же и дела не на весь день, а как только придут машины. А случается, что и третью бутылку кинет. На каком заводе такие условия?
– Вася! – крикнет Ким Маркович.
– Тут как тут! – подскочит к нему Васька и руку приложит к виску. Честь отдает. И кажется себе молодцом, хотя на самом-то деле ряшка опухшая, давно небритая, под глазом синяк. Зараза Колька по пьяному ударил. Гад! Нет чтоб просто на слово спорить или поругаться, все норовит в ухо или в глаз. Ну, дождется, стерва, как-нибудь. Дождется...
И в это утро Васька встал мрачный и тяжелый. Башка трещала. Надо бы, конечно, с вечера оставить глоток «бормотухи» на опохмелку, да ведь завсегда мало, да и не думается о завтрашнем дне. А вот теперь страдай, Вася, мучайся.
Он посмотрел в окно. Светало, но не настолько, чтобы бежать к магазину. Не меньше чем с полчаса надо терпеть. За окном падал снег и тут же таял. И деревья, и асфальт, и ящики в куче были черными от сырости. Из окна был виден вход в магазин. Не тот, в который валят покупатели, а рабочий вход, через который Васька и Колька, такой же шалопут, как и он, перегружают с машин ящики, коробки, бидоны со всякой едой и питьем в кладовую. Кольки еще не было. Значит, надо томиться.
Васька прошел в ванную, сполоснул лицо. Крепко протер его полотенцем. Закурил. И тут же закашлялся. В последнее время кашель донимал его все сильнее – то ли простужался, то ли курил много, – но до того бил, что сгибал до земли, проклятый. А потом Васька судорожно хватал ртом воздух и отхаркивался направо и налево, удивляясь, откуда берется столько дряни. И тянулся дрожащей рукой к «бормотухе», чтоб не так саднило в груди.
Старухи уже встали – это он знал, – но ждали, пока уйдет. Тогда они начнут шевелиться. А пока помалкивают. Только шуршат. У одной из них, у Софьи Андреевны, никого не было, а у Варвары Трофимовны где-то на Урале была дочь, и она получала от нее письма. А другой раз и перевод. Васька это потому знал, что каждый день проверял почтовый ящик. Он нарочно и замок сломал, чтоб удобнее было проверять почту. И вот однажды достал оттуда извещение на перевод Варваре Трофимовне на двадцать пять рублей. И тут же поспешил наверх, порадовать старуху. И, когда вручал ей извещение, поздравил, и намекнул, что правильно было бы по такому случаю угостить. И Варвара Трофимовна дала ему рубль. На что Васька ей сказал: «Всегда располагайте мною, как сама собою». Но с тех пор прошло порядочно, а переводов не было, и Васька стал уже сердиться и на дочку Варвары Трофимовны – что это за дочь? – и на старуху за то, что не получает переводы.
Вспомнив и в это утро, что Варвара Трофимовна давно не получала деньгу, Васька подумал: а вдруг чего лежит в ящике? И тут же спустился вниз. И достал конверт. «Ну что ж, и это сгодится. Письму старуха всегда рада. Что-ничто, а может двугривенный на кружку пива кинуть. Сейчас и кружка в самый раз». И он было побежал обратно, но посмотрел на конверт и присвистнул. Письмо было ему, Василию Ивановичу Снегиреву. От матери.
Мать жила в Псковской области, в маленькой, стоявшей на отшибе деревушке. Кроме Васьки, была у нее еще дочь. Но затерялась где-то на целине так, что мать даже и адреса не знала. Про сына же говорила, что он живет в Ленинграде и ему хорошо. Это она говорила с его слов. Он как-то приезжал с женой и хвастался. Жена у него была добрая, понравилась матери. Тогда Вася наготовил дров, подправил крышу. Побыли они недолго. Обещали наезжать. Но с тех пор прошло вот уже больше семи лет, а ни разу не наведались и писем не слали. И ничего она про сына и невестку не знала. И теперь бы не побеспокоила, но доняли болезни. Приближалась зима, а дров не было. И просила помочь ей, приехать или уж на худой конец прислать немного денег, чтоб купить дров у кого из мужиков.
Васька сначала и не понял, что письмо от матери. Он давно уже не вспоминал про нее. И хотел было тут же прочесть письмо, но уж больно трещала башка, да и досадно стало, что двугривенный сорвался, и сунул конверт в карман. Ладно, еще немного, и явится Ким Маркович, а как явится, так и жизнь пойдет нормально. Кинет бутылку «бормотухи». Только надо будет Кольке сказать, чтоб не пускал в ход руки. Черт дурной, как переберет, так и лезет в драку. А чего драться-то? На его «бормотуху» никто не претендует. Своей хватает.
Васька вышел во двор. Снег валил по-прежнему, мокрый, тяжелый. От асфальта несло мерзлой влагой. И воздух был серый, какой бывает в ноябре в Ленинграде. У дверей магазина высилась гора ящиков. Предстояла работенка перебросать их в машину. Это хорошо, «бормотуха» обеспечена.
Васька постоял, поежился. Закурил и тут же закашлялся. Это часто у него бывало, когда курил на воздухе. Кашлял долго, с надсадом, так что за грудь хватался. Сунул руку в карман, чтоб вытереть рот, но тряпки не было. Попало под руку письмо. Он вытер им и отбросил в сторону, совсем забыв, что оно от матери.
1978
