Текст книги "Встреча на деревенской улице"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
«Ты так думаешь?»
«Да. Так. А что?»
«А иначе никак нельзя думать?»
«А как бы тебе хотелось?»
«Мне? Мне – никак. Я не терплю, когда кто-то за меня думает».
«Тогда почему же ты спросила, как я думаю?» – видя, что она меня дурачит, начинаю нервничать я.
«Просто из любопытства, как ты можешь думать».
«Наверно, не хуже тебя!»
«Ну, когда начинается грубость, самое лучшее прекратить разговор», – сдержанно говорит она и уходит в свою комнату. Медленно уходит и внук. Все это он видел и слышал, стоя у дверей.
Самое мрачное это то, что мне никак не пробить стену равнодушия и бесцеремонного отношения ко мне. Даже Клава не хочет меня понять.
«Пока ты работал, к тебе и Валерий и Лиля относились хорошо. Не правда ли?» – как-то сказала она.
«Это верно. Но почему? Да только потому, что я бывал редкими наездами. К тому же приезжал с деньгами. И тогда не мешал ни сыну, ни его товарищам, ни подругам Лилиным сидеть за моим столом, есть, пить, смеяться».
«Нехорошо упрекать пищей...»
«Да разве я упрекаю. Я говорю, как было. А теперь...»
«Теперь ты ничего не делаешь, и это кого угодно может вывести из терпения».
«Ну, скажи, что мне делать?»
«Ну, этого я не знаю».
«Зато я знаю! Я лишний человек в нашей квартире. Вы привыкли жить без меня. Быть хозяевами. А теперь тут я. Отсюда и все вытекающие последствия. Да-да, только в этом, только отсюда!»
Жена молчит.
– Значит, я в прошлом? – говорю я Валерию.
– Да. Ну, это естественно. Всю жизнь в лесах, в болотах.
– Наверно, из-за меня и пошло: «дикий предок»?
Валерий засмеялся и, вздохнув, сказал:
– Мне кажется, еще никогда время так быстро не меняло сознание людей, как это происходит сегодня. Идет глубинный процесс переосмысления многих духовных ценностей. И ты не обижайся, что не шагаешь в ногу со временем. Не такие, как ты, отстают. А отстать – это значит вывалиться на полном ходу из вагона.
– Значит, я вывалился?
– Не о тебе речь. – И больше ни слова, отвернулся и ушел.
Никак, никак не хочет он включать меня в свой круг. Для него я вывалился из вагона. И поэтому совершенно неинтересен. Хотя и являюсь его отцом.
– Сегодня был митинг протеста против нейтронной бомбы, – сказал за ужином Валерий.
– Ты выступал? – спросила невестка, выбирая кусок ветчины попостнее.
– Да. Ты знаешь, раз от разу я все свободнее и ярче начинаю выступать с трибуны.
– Я рада... А как насчет квартиры?
– Андрей Глебыч твердо обещал. Хорошая будет квартирка. И совсем в центре.
– Как бы ее посмотреть? – Она выбрала кусок по вкусу, положила его на тарелку. В левой руке у нее вилка, в правой нож. Она ими ловко орудует. И Валерий так же ест. Наколет вилкой кусок ветчины, подхватит ножом немного горчицы, намажет и ест. Так же есть приучают и Николку. А я по старинке – ветчину на кусок хлеба и в рот, за что и получаю от жены укоризненный взгляд. Отстал, отстал, что и говорить. Но на изысканиях было не до таких тонкостей. Случалось с утра и до ночи ничего не есть. Так где уж тут? Была бы ложка побольше. Нет, я не к тому, чтобы оправдываться, но уж так получилось. Но и учиться есть с вилочки и ножичка не могу. Поздновато, да и смешно.
– Отличная будет квартирка. Отличная!
– Ну, а как все же насчет нейтронной бомбы? – спрашиваю, чтобы напомнить, что кроме них за столом есть еще и я.
Он недоуменно поглядел на меня.
– Что?
– Я спрашиваю, как с нейтронной?
– А! Мы ее запретили. Не волнуйся, ты от нее не пострадаешь. Мы не допустим! – сказал и продолжает разговор с Лилей.
Сердиться не надо. Валерий шутит. У него хорошее настроение, так почему бы ему и не пошутить?
– Да, папа, позвони Кунгурову, скажи, что я согласен заняться его материалом.
– А почему ты не позвонишь?
– Ну, так будет солиднее. К тому же, в тот раз ты сам хотел поскорее сообщить ему.
Ну что ж, пусть будет солиднее. Я набрал номер.
– Да-да, – тут же отозвался Игорь, будто он все время сидел и ждал моего звонка.
– Все в порядке, – сказал я ему. – Валерий ознакомился с твоими материалами.
– Ну, я ж тебе говорил, ему должно понравиться. Когда ж он теперь засядет вплотную?
– Сейчас спрошу. Валерий, ты когда засядешь вплотную?
– А, черт! – негромко выругался Валерий и взял у меня трубку. – Привет, Игорь Петрович! Да, я посмотрел ваши материалы. Конечно, никакого романа не выйдет, но книга все же может получиться. Этакого эпистолярного плана. Но такая работа займет немало времени. А я занят. У меня своих писательских дел сверх головы. Да еще секретарская работа в Союзе... Да нет, дело не только в соавторстве. Это само собой. Впрочем, этот разговор не по телефону. Хорошо, приезжайте. Нет, сегодня я занят. Давайте на завтра, между шестью и семью вечера. До свидания! – Он положил трубку, походил в раздумье по комнате, закурил.
– Так что, едем или не едем? – спросила невестка. Она стояла перед зеркалом, поправляла прическу.
– А ты уже готова?
– Да... – Лиля повернулась на каблуке перед Валерием. Она конечно, эффектна, тут ничего не скажешь. Есть в ней современная стать. Длинноногая, с небольшой грудью. Волосы у нее ровной полосой опускаются до плеч. Синие тени на веках, и от этого глаза кажутся более светлыми, чем на самом деле. И красив крупный рот с удивительно белыми зубами.
– Что ж, тогда идем.
И они ушли.
– Даже не спросили, занят у нас вечер или нет, – сказал я жене. – Может, мы с тобой собирались куда-нибудь.
– Меня Валерий спросил. Я никуда не собираюсь.
– А я, может, надумал к Ирине съездить.
– Что ж, очень хорошо сделаешь. Бедная девочка, я не могу без слез о ней думать. Ведь надо же, какую неудачную партию себе выбрала. Она и Лиля, обе искусствоведы, подруги, но это небо и земля. Ирина по сравнению с ней просто бедная родственница.
– Не всегда и Лиля хорошо одевалась.
– Да, но зато теперь как одевается, а Ирина? Когда Ирина будет так одеваться? До сих пор Дмитрий простой редактор. И когда он пробьется в главные, и пробьется ли?
– Но ведь не все же главные, надо быть кому-то и рядовым.
– Так может говорить только бездушный человек. Неужели тебе не жаль своей дочери?
– Не понимаю, почему надо жалеть. Нормальная жизнь, нормальная семья. Сыты, одеты. Дмитрий много работает, не пьет.
– Только еще не хватало, чтобы пил. А что много работает, так как ему не работать. Двое детей. А, говорить с тобой! Съезди, посмотри, как там она. Бедная девочка...
Ирина живет на Островке – так в просторечии называют новый район за рекой. По старым масштабам – это целый город из высоких белых зданий. В одном из таких домов живет Ирина.
Она была дома. Такое не часто случается. Как правило, допоздна задерживается на работе: заседания худсовета, выезды в мастерские художников. Но сегодня дома. И зять дома. Впрочем, он все вечера проводит дома: то редактирует рукописи для издательств или журнале, то литературно обрабатывает мемуарные материалы. Все время в работе. Сутуловатый, раньше времени поседевший. Было как-то – попытался стать литератором, даже съездил в Астрахань, в дельту Волги, и написал очерк, но почему-то не напечатали... Только на минуту он отрывается от своей работы, чтобы поздороваться, и снова садится за письменный стол.
– Извини, срочная работа, – говорит он, склоняясь над рукописью.
– Да-да, – понимающе говорю я.
– Как хорошо, что ты приехал, – говорит Ирина, – а мама?
– Осталась с Николкой.
– А где же Валерией с Лилией? – В ее голосе звучат раздражение и ревность. Давно уже нет между нею и Лилей тех дружеских отношений: когда-то они были подругами. Собственно, Ирина и познакомила Лилю с Валерием.
– Куда-то ушли.
– Безобразие! Сделали из мамы домработницу. А ты чего, папа, смотришь?
– А что я могу сделать? Уж так у нее самой заведено.
– Нина, Боря, идите поздоровайтесь с дедушкой!
Нине четырнадцать лет. Она целует меня, привстав на цыпочки. Борису десять. Он молча подает руку, целоваться не любит. И если кто его поцелует, то долго вытирает рукавом щеку.
Вот досада, я ничего не привез им. Нина и не ждет, а Борис выжидающе смотрит на меня и неожиданно застенчиво улыбается.
– Дедушка, ты не смог бы достать мне жевательной резинки? Наверно, у Коли есть. А то ребята в школе жуют, а у меня нет.
Я вспоминаю, – действительно, Николка часто жует.
– Хорошо, я попрошу у него.
– Ни в коем случае! – резко говорит Дмитрий и обращается к сыну: – Ты же не жвачное животное.
– Да, у ребят-то есть, – обиженно тянет Борис.
– Мало ли что у кого есть. Надо рассчитывать только на себя. А попрошайничать нечего!
– Да ведь он мне не чужой, – говорю я.
Ирина делает мне знаки, чтобы я не спорил.
– А я говорю, не надо! – поворачиваясь к нам лицом, гневно говорит зять. – Не надо унижать моих детей!
– Ну, хорошо, хорошо, – успокаиваю я его.
– Ирина, приготовь чай, – говорит он. – А ты, Боря, иди делать уроки. Никто их за тебя не сделает.
Боря, опустив голову, ушел в свою комнату. Зять, глубоко затягиваясь, снова склонился над рукописью. Ирина ушла на кухню.
– Над чем трудишься? – немного выждав, спросил я.
– Да вот предложили причесать эту пухлую кипу, – он показал на объемистую рукопись. – Вот и причесываю. Месяца за три сделаю. Рублей пятьсот заработаю.
– Ну, если такая большая работа, почему бы тебе не стать соавтором?
– Почему большая? Нормальная. А для того чтобы быть соавтором, надо вместе писать... Но извини, мне надо работать. – И он склонился над столом.
Пришла Ирина, села со мной рядом на диван.
– Я с тобой, папа, вот о чем хочу поговорить. Даже хотела поехать. Все же нам надо как-то договориться насчет дачи. Почему мы должны жить на веранде, а Валерий в доме? Ты же знаешь, даже в июне бывает холодно, а в сентябре уже заморозки. Почему ему в доме? Тем более что он не всегда и живет на даче. У него и Дома творчества, и санатории. А у нас ничего нет.
Дмитрий втянул голову в плечи.
Я бессильно развел руками.
– Ты же знаешь, мать нянчила Николку, и ей удобнее было, чтобы рядом находилась Лиля. И они заняли комнаты. А теперь, если их на веранду, то ведь будет скандал.
– Но и мы так не можем. Я же вам не падчерица.
– Ну, зачем ты так говоришь...
– Скажи, а нельзя чередоваться с Валерием? Год он в комнате, год мы.
– Не знаю... Может, как-то пристроить еще комнату.
– У нас нет денег.
– Денег и у меня мало. От всех сбережений осталось две тысячи. А в пенсионные рубли не всегда уложишься. Кроме еды, еще есть расходы. Приходится добавлять...
– А ты поговори с Валерием. У него, наверно, есть деньги.
– Поговорю. Только вряд ли что выйдет.
– Да, – подал голос зять, – по-моему, на все это надо поставить хороший чугунный крестик!
– Ну, зачем уж так-то? – сказал я. – Что-нибудь придумаем. – И вполголоса, чтобы не слышал зять: – Вот ты говоришь, у вас нет денег, а почему тебе все же не взяться за монографию о Пластове? Вот и деньги.
– Для этого нужно сначала договориться с издательством.
– Так договорись.
– Ах, папа, ничего-то ты не знаешь. Ну, кто я? Никому не известный искусствовед. И никто не будет со мной заключать договор. А скажут: пишите, приносите, а там посмотрим. А я так не могу. Как без уверенности работать? Тем более если издательство захочет издать монографию о Пластове, то закажет известному искусствоведу...
Я гляжу на нее. Как она изменилась за последнее время, – пожилая женщина, а ей всего тридцать пять лет. Конечно, с дачей ей надо помочь, но как?
– Послушай, отец, что я тут вычитал, – подойдя к нам, сказал зять, держа в руке лист из рукописи. – Вот, слушай. – Голос его дрогнул. – «Осенью 1627 года в Мазовецких лесах, лежащих между Варшавой и Гродно, часто по ночам раздавался протяжный тоскливый рев. Жители окрестных деревень знали: это тоскует одинокая турица. Вскоре рев прекратился: турица погибла, и на земле не осталось ни одного тура». Представляешь? Все уничтожили люди. Ты только вдумайся в рев этой единственной на всем земном шаре одинокой турицы. Она зовет, и никто ей не откликается. Единственная, последняя!.. Вот так будет когда-нибудь и с людьми. Доиграемся со всякими бомбами до того, что на всем земном шаре останется, вроде той турицы, единственная женщина. Будет звать, выть, кричать, и никто к ней не придет, не отзовется. Никто! И она умрет от тоски, отчаянья и одиночества.
– Ну, не надо так мрачно, – сказал я, невольно содрогаясь от его слов.
– Действительно, хорошо, хоть дети не слышат, – сказала Ирина.
– А я и детям скажу. Про последнюю турицу должны все знать – и дети, и старики, – чтоб не было в будущем одинокой, последней женщины. – Он остро взглянул на меня, и в его глазах на мгновение промелькнули страдание и растерянность. – Слушай, отец, ты задумываешься о жизни?
– Естественно.
– А зачем она дана, жизнь-то, думаешь? Мне? Тебе? Ей?..
– Ой! – вскрикнула Ирина. – Совсем про чайник забыла. – Она вскочила и ушла.
–...Другому? Зачем она людям? – продолжал зять. – В чем наше высшее назначение, думаешь об этом? Вот мы появились на земле. Этому предшествовали миллионы метаморфоз. Миллионы лет природа создавала нас, разумных существ. И создала. А зачем мы ей? Для чего она создала нас? Неужели для того, чтобы губить ее в морях, океанах, лесах, пустынях, степях? Ведь мы же все уничтожаем! Все, что она дает нам. А может быть, мы – ошибка природы? Ведь может быть так, что природа, создав нас, совершила чудовищную ошибку и теперь своей жизнью расплачивается за нее. Ты думал об этом?
– Ну, не знаю, я бы так все же категорично не стал утверждать. Не все уничтожают. Есть такие, кто и защищает природу.
– А, брось, какие они защитники? Нет-нет, не возражай! Не хочу даже слушать! – Он махнул рукой и стремительно пошел к своему столу. Пить с нами чай он отказался.
– Чего это он такой взвинченный? – спросил я Ирину.
– Очень много работает. Но ничего, уже недолго осталось, в июле поедем на Юг. Хочется погреться. Буду целыми днями лежать на пляже, купаться и ни о чем не думать.
Дома разговор насчет дачи я даже не пытаюсь заводить. Знаю, ни к чему он не приведет. И с женой не стал говорить. А на другое утро поехал один. На месте будет виднее. К тому же посоветуюсь с Коровиным. Он из местных, плотник, живет неподалеку от меня.
Дача находится в семидесяти километрах от города. Было время, когда до поселка приходилось тащиться в пассажирском около трех часов, теперь электричка, час двадцать минут – и на месте. Немного автобусом – и вот моя дача, на берегу озера.
Когда-то здесь был пустырь. Теперь яблони, вишни, слива. Перед домом небольшой цветник.
Начало мая, а холодно. Нынче весна неустойчива. Того гляди посыплет снег. Скворцы нахохлившись сидят у скворечен. Ветер раскачивает ветви. Но все же участок зеленеет и тюльпаны дружно прорезаются стрелами из земли.
Было время, когда дача стояла одна, но постепенно, год от году, стало все больше появляться домов, и теперь она стоит в их плотном кольце, с небольшим проходом к озеру.
Еще и еще раз оглядываю комнаты, – их две, и, сколько ни осматривай, не прибавится. Веранда. Конечно, в холодные дни на ней неуютно, сыро и даже знобко. Надо что-то придумать. Но что? Легче утеплить веранду, нежели пристроить еще комнату. А может, нам с матерью перебраться на веранду, а Ирине отдать нашу комнату? Можно и так. Но надо посоветоваться с Коровиным. Он толковый человек, хозяйственный.
Как всегда, этот человек в работе. Колет дрова. Перед ним целая гора поленьев.
– Здравствуй, Степан Сергеевич, – приветствую я его.
– Здравствуй, Олег Михайлович, – распрямляясь, говорит он.
– Запасаешь на зиму?
– Так ведь надо.
– Сам заготавливал?
– На этот раз нет. По-левому достались. Связисты прорубали просеку, вот и предложили. Тридцатка – шесть кубометров, целая машина. Без волынки. Взял две машины. «Дружбой» разделал, а вот теперь второй день колю. К вечеру думаю управиться.
– За два дня двенадцать кубометров переколол? – удивляюсь я неутомимости этого человека.
– Так ведь сосна да ольха. Они легко колются.
Ему под семьдесят, но на вид больше пятидесяти пяти не дашь. Прям, сух, сноровист. Передохнув немного, опять колет. Поленья и в самом деле легко отлетают в кучу.
– А я к тебе посоветоваться, – говорю я и рассказываю о своей заботе.
Он внимательно слушает, что-то прикидывает и отвечает вдумчиво и обстоятельно. Оказывается, весь лесной поселок, расположенный в бору, сносят, чтобы построить там оздоровительный комплекс. Жителей поселка переселяют в новый пятиэтажный дом, построенный в райцентре, а бараки и всякие пристройки идут на слом.
– Кузьмича-то знаете, – говорит Коровин, – так у него три хибарки, которые он сдавал дачникам. Он вам их отдаст по дешевке. А материал в них вполне добротный. Из них можно сделать отдельный домик, с комнатой, кухней и верандой. И станет недорого. Пройдите к нему. Он еще не переехал. Посмотрите. Советую.
Кузьмича я знаю. Он в свое время работал у меня, подбивал потолки картоном и красил их. Его я застал возле этих самых хибарок.
– По сту рублей за каждую брал, – уныло говорит он, – а вот теперь все бросаю.
– Но зато будешь жить в новой квартире. Ведь там и водопровод, и газ. Не то что здесь. На себе воду таскал. И отопление там.
– Все верно, да ведь привык. Тут бы и доживать. А там погреба и того нет. Где картошку-то буду хранить?
Он приземист, лысоват, небрит и как-то больше подходит к своим хибаркам, нежели к новому дому, в котором будет жить.
– Ничего, привыкнешь, – говорю я, – а чтобы ты не очень расстраивался из-за твоих дачных домиков, я их куплю у тебя.
Я уже осмотрел хибарки. Каждая состоит из кухоньки и небольшой комнаты. Сделаны они из самого разного материала. Тут и доски, и фанера, и картон, и шифер, и железо. Я договариваюсь о цене.
– А бери все за сто. Иначе все равно сломают. Придет бульдозер, сковырнет, и все.
Договариваюсь, чтобы он разобрал их, перевез и построил домишко. В углу участка, на самом берегу озера.
– А чего ж, это можно, – говорит Кузьмич. – Только я тебе советую засыпной сделать. Опилками со шлаком. Ну, и, если хочешь, я тебе и плиту со щитом сложу.
Вся эта работа выходит не так уж и дорого. Укладывается в тысячу рублей. Ну что ж, выдержу и без помощи ребят. Довольный, я уезжаю домой. Теперь будет по комнате Ирине и Валерию и общая веранда. А нам с женой хватит и флигеля, где будут покой, тишина. Которые, впрочем, мне не очень-то и нужны.
Дома Клава передала, что звонил Викторов и просил прийти к нему завтра.
– В какое время?
– К двенадцати, сказал.
На другой день ровно в двенадцать я был у него.
– Еще немного помучаю, и все. Садитесь, так, так... – Он усадил меня в прежнее положение, чуть приподнял голову, приводя в соответствие с портретом и освещением, и на меня опять полетели его стремительные взгляды.
Через полчаса он негромко сказал:
– Можете посмотреть, – и отошел от мольберта.
С чувством любопытства и некоторой скованности я смотрел на свой портрет. На нем был изображен сухощавый, с резко обозначенным взглядом, плотно сжатыми губами пожилой человек. В нем было немало схожего со мной. Но, видимо, не в схожести было главное для Викторова. Образ – вот что ему хотелось создать, и тут он достиг чего хотел. Красная, зеленая, желтая, черная краски – без полутонов – врезались одна в другую, создавая портрет волевого, выносливого, упорного человека, которого не щадила природа. Мне понравилось.
– Ну, я рад, коли так, – заулыбался Викторов, и я впервые увидал его застенчивую улыбку. – По этому случаю надо по рюмке коньяку.
Я стал было отказываться, но он и слушать не захотел.
– Первые добрые слова – это самое дорогое, – наливая, сказал он и вдруг остро взглянул на меня: – А вы это искренне? Не то чтобы ради вежливости?
– Ну что вы, на самом деле мне очень понравилось.
– Даже очень? Ну, ладно. Спасибо. Мы выпили.
– На выставку придете?
– А когда она?
– Точно еще не знаю, решают, но я позвоню вам.
– Обязательно приду.
– Да-да, приходите, – сказал он, но как-то машинально, думая уже о чем-то совсем другом. Это было заметно по его отсутствующему взгляду.
– О чем вы задумались? – спросил я.
Викторов взглянул на меня, слабо улыбнулся.
– Вот сделал работу. Еще не успел остыть, а уже кажется она совсем не тем главным, что надо бы сделать.
– А что главное?
– Если бы знать...
– Но не вслепую же вы работаете?
– Да, конечно...
И больше он ничего не сказал, сидел подавленный. Таким я его и оставил.
Идти домой не хотелось, и я пошел в кино на двухсерийный. В фильме без конца убивали, – действовала мафия. И хотя вроде бы постановщики осуждали ту жизнь, но так уж ловко там дрались и убивали, что невольно приходила мысль: а как воспринимает такие фильмы наша молодежь? Юнцы?
Об этом я завел разговор с Валерием вечером.
– Что ж, предлагаешь железный занавес? – сказал он.
– Не об этом речь. Я просто хочу тебя спросить, как ты думаешь: не действуют ли разлагающе на нашу молодежь такие фильмы?
– На молодежь все действует. На то она и молодежь. Конечно, на какую-то часть такие фильмы могут действовать отрицательно. Но это совершенно не значит, что мы должны всю молодежь отгородить китайской стеной от такого рода фильмов. И слушай, папа, хватит, У меня другим голова занята.
– А, ну-ну, извини.
– Я уеду сейчас. Если кто будет звонить, скажи, приду поздно. Пусть звонят завтра с утра.
– Ладно. Да, а к тебе Кунгуров должен вечером приехать.
– Не приедет. Он звонил мне.
Валерий ушел. Я включил телевизор и стал смотреть футбол. Ко мне тихо подсел внук и тоже стал смотреть.
– А ты уроки сделал?
– Да. Можно другую программу?
– Конечно.
Он провернул шкалу на вторую – там шла беседа о международном положении. Поставил на третью – шел урок английского языка. Внук поставил на первую программу и ушел. До конца матча оставались минуты. Зазвонил телефон.
– Слушай! – закричал в трубку Кунгуров. – Позови сына!
– Его нет и сегодня не будет.
– Тогда передай ему, когда явится, что я согласен на три пятых. Пусть берет. В конце концов для меня не это главное, а чтоб материал не пропал... Ты не смотрел письма?
– Нет.
– Чего ж не полюбопытствовал?
– Так ведь они у сына.
– Ну, при случае посмотри. Есть любопытные. А ты чего делаешь?
– Да вот смотрел футбол.
– Слушай, давай приезжай к Табакову. Сгоняем «пульку». Какого черта, верно! Давай, а? Не так уж много нас осталось, чтоб редко встречаться. Мне одному так прямо тоска. Как забытая вешка в поле. Ей-богу!
– Ладно, приеду.
– Тогда захвати бутылочку, и я захвачу. Оно и совсем ладно будет.
– «Сухаря»?
– Да ну его к лешему, только изжога да голова как дурная. Коньячку бы, да дорог, проклятый. Правда, если переводить на пенсионные, то всего два дня жизни – и вот тебе бутылка. Поэтому даже есть смысл прожить два лишних дня.
– Ладно, постараюсь прожить два лишних дня. Привезу коньяк, – говорю я.
– Ну и я чего-нибудь прихвачу.
– А не много будет?
– Потихоньку растянем.
До позднего вечера сидели, играли, выпивали. Перебирали в памяти старые экспедиции, вспоминали Гвоздевского, Татаринцева и жалели, что время безвозвратно ушло, что многих уже нет. И опять Бернес пел «Журавли».
Утром я передал Валерию, что Кунгуров согласен на его условия.
– Ну вот, давно бы так, – аккуратно выбирая серебряной ложкой из скорлупы желток, ответил Валерий. – Позвони ему, чтоб подготовил мне расписку или соглашение.
– А почему ты не хочешь? Или опять чтоб было больше солидности?
– Странно, – осуждающе сказала Лиля, – неужели так трудно выполнить просьбу сына без пререканий? А еще говорим...
– О чем говорим? – Я пристально посмотрел на нее. И вдруг столько неприязни увидал в ее глазах, что невольно отвернулся и в горестном раздумье застучал пальцами о край стола.
– Ну что ж, – подымаясь, сказал Валерий, – но баловать товарища Кунгурова мы все же не будем. Пусть чувствует дистанцию. Лиля, позвони ему. Скажи, что я прошу подготовить внутреннее соглашение на три пятых мне. Если спросит, где я, скажи – в горкоме.
Невестка томно подошла к телефону. Набрала номер и вежливо-официальным тоном сказала:
– Попросите, пожалуйста, товарища Кунгурова... Нет? А когда будет? Не знаете? Не приходил? Тогда будьте любезны, передайте ему, чтобы он позвонил Валерию Олеговичу. – Она положила трубку. – Его нет дома и не было.
– Он, наверно, остался у Табакова, – сказал я.
– Лиля, позвони Табакову.
– Надо ли? – капризно спросила она.
– Надо. Я не люблю неоконченных дел.
– Номер? – посмотрела на меня невестка.
Я назвал.
– Добрый день, – уже другим, приветливым, даже обаятельным голосом сказала она, – это звонят из квартиры Трофимова. Скажите, пожалуйста, у вас нет Кунгурова? Что? Увезли в больницу?..
Я вырвал у нее трубку.
– Владислав, это я! Что с Игорем?
– Сердце. Ночью прижало. Я вызвал «неотложку». Сделали укол и увезли.
– Как его состояние? Ты звонил?
– Да, неважное.
– В какой он больнице?
– В первой. Вот, запиши номер справочного.
Я записал.
– Давай съездим, – сказал я.
– Не смогу. Мне тяжело. Я ведь всю ночь не спал. Да и какой смысл? Он без сознания. Ты позвони.
Но я не стал звонить. Поехал.
Меня сразу же к нему пропустили, потому что никого из родных и близких у него не было.
Он лежал в коридоре, громадный, тяжело хрипевший, с сизым лицом, с открытой грудью, поросшей серым волосом. Я наклонился над ним.
– Игорь! – позвал я его. Но он не отозвался. Даже веки у него не дрогнули. Тогда я тронул его рукой. Но он и тут не отозвался. «Почему нет врача?» – в растерянности подумал я и оглянулся.
Весь коридор был заполнен кроватями с больными. Как потом я узнал, свирепствовал какой-то азиатский грипп и у многих сердца не выдерживали. «Но почему все же никого нет?» – уже возмущенно подумал я и направился в комнату врачей.
Шел мимо больных, невольно бросая на них взгляды: кто спал, кто стонал, кто бредил, кто громко разговаривал с соседом. Густой, смрадный воздух стоял в коридоре. И я старался им меньше дышать.
Врач сидел в своем кабинете, говорил по телефону. Он был молод, и мне почему-то подумалось, что он занят пустым разговором. Я встал возле стола, от нетерпения переминаясь с ноги на ногу. Взглянув на меня, он прикрыл трубку рукой и спросил, что мне надо. Я сказал про Игоря, что ему очень плохо, что надо к нему подойти.
– Ему уже ничем не поможешь, – ответил врач. – Я вас специально пропустил, чтобы вы могли побыть возле него последние минуты. Идите, не теряйте времени.
И я побежал обратно мимо кроватей, мимо больных.
На этот раз возле постели Игоря были сестра и санитар. Они собирались его куда-то перевозить. И я подумал: «В палату». Но санитар натянул ему на голову одеяло, закрыл лицо.
– Зачем? – вскричал я и откинул край одеяла.
Большелобое, с коротким носом, с чуть приоткрытыми губами, сизо-темное лицо Игоря было мертво.
Смерть Игоря Кунгурова потрясла меня. Долго бездумно я ходил по улицам, шел набережной, глядел на бесконечный бег воды, вечное небо. Тоска загоняла меня в рюмочные, и я пил, поминая Игоря. И с горечью думал о себе, о Табакове и о других таких же, как мы... Прокладывали путь, не жалели себя, а теперь – еще живые, а уже не нужны...
– Он умер! – позвонил я Табакову.
– Я так и думал, что он не выкарабкается, – спокойно ответил Табаков. У него даже голос не дрогнул. А я стоял в телефонной будке, и слезы жгли мне глаза. – При его комплекции нельзя было так много пить.
– Он не от этого умер. Он не мог больше так жить.
– Да нет, если бы не дожал бутылку рома, а она была почти целая, то еще пожил бы...
– А я тебе говорю, что он умер не от этого. Ведь его живого сделали ненужным. Понимаешь?
– Да нет...
Я повесил трубку. Не мог слышать его спокойный голос. Он не сказал ни одного участливого слова, не пожалел. А мне было тяжело. Очень тяжело. Хотелось хоть с кем-нибудь поговорить. И я зашел в чебуречную. Но тут же и вышел. Это было совсем не то место: с очередью за чебуреками, гулом голосов, запахом пережаренного масла. И опять ходил по улицам, думая о Кунгурове. И невольно вспоминались изыскания. На Колыме моя палатка стояла на берегу «Озера Джека Лондона». Было там еще «Озеро танцующих хариусов»...
– Ну что? – спросил меня Валерий, когда я пришел домой.
– Он умер.
– Та-ак... Ну что ж, жаль, конечно, но уж тут, как говорится, и медицина бессильна. – Он сел в кресло, закурил. – Придется тебе почитать его материалы. Там есть кое-какие технические термины, так ты на полях сделай разъяснения.
– Значит, ты книгу будешь делать? – спросил я. Мне почему-то подумалось, что смерть Игоря может помешать этому.
– Обязательно. У него родные или близкие есть?
– Никого. – Валерий помолчал.
– Тогда я ее посвящу ему, – сказал он.
– Это хорошо... только разве можно, если и его имя будет стоять на обложке?
– А его имени не будет.
– То есть как это?
– Если у него никого нет, тогда я буду ее автором.
– Как же так можно?
– Ну а как же еще-то? Или тебе две пятых отдать?
– Мне не надо. Но и ты не должен брать!
– Не понял.
– Я говорю – и ты не должен брать!
– Слушай, ну что ты лезешь не в свое дело? Ну чего тебе надо от меня?
– Порядочности! – крикнул я. – Порядочности! – и ушел к себе, не в состоянии с ним разговаривать. Было тяжело и мерзко.
– Вот, забирай эту макулатуру к чертовой матери! Ты этого хотел? Чтобы книга Кунгурова не вышла, этого? Ты добился! – с этими словами Валерий бросил мне на стол папки с материалами Игоря Кунгурова и ушел.
Долго я сидел подавленный и безучастный ко всему. Слышал, как за ужином звенели посудой, о чем-то негромко переговаривались, будто в доме находился больной. Меня к столу не звали, да я бы и не пошел.
Машинально, не зная зачем, развязал я одну из папок Кунгурова. В ней были письма, помеченные тысяча девятьсот тридцать пятым годом. Я начал их читать. Постепенно от письма к письму стала вырисовываться общая картина экспедиции. Это было в дальневосточной тайге, на одном из участков нынешнего БАМа. Я читал и видел тайгу с ее буреломами и марями, реку с перекатами и завалами, эвенкийские стойбища, оленей, видел сотрудников экспедиции, рабочих. И как жили они, и как работали, прорубаясь сквозь тайгу. И не заметил, как прочитал более двух десятков писем, рассказавших о той далекой экспедиции. Дальше шли письма о другой экспедиции, уже в Заполярье. И перед глазами вставала суровая природа тундры, и видны были люди и их дела.
Все письма были расположены по годам. От экспедиции к экспедиции. И к каждой были приложены фотографии, а к некоторым пачкам – это когда уже Игорь был начальником партии – и пояснительные записки, в которых зримо давалась характеристика местности.
Я просидел далеко за полночь, читая материалы. И пришел к твердому убеждению, что ни о каком соавторстве не может быть и речи. Нужна только рука опытного редактора.
Ночью я долго не мог уснуть. Думал о сыне, о наших отношениях с ним, к чему все это приведет. И откуда у него такая недобросовестность, алчность? И невольно подумалось: «Не был ли он причиной, может и косвенной, сердечного приступа у Кунгурова?» Днем позвонил Табаков.
