Текст книги "Встреча на деревенской улице"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
МИРОВАЯ
Ну что это, на самом деле! Она как молоденькая бегает по деревне, письма, газеты, извещения разносит, чтоб только поскорей управиться да по дому хозяйством заняться: корову обрядить, поросенку хлебова дать, курам сыпануть и обед сготовить. Как же – работничек придет! А он безо всякой ответственности. Вместо того чтобы в бригаде как следует работать – пьянствует! Чуть ли не каждый день берет за горлышко бутылку. Ох и надоел же!
– Сколь терпеть-то буду! – закричит на него Катя. – Что все пьешь да пьешь?
– Ма-алчать! Чего ты понимаешь, почтарь? Я – Михаил Кузнецов. Весь мой род – кузнецы. А ты – Лапшина. Лапшу, видно, любили в твоем роду.
– Может, кто и любил, да не я, как и ты не кузнецкого роду. Был, да все пропил!
– Ма-алчать! Я – кормовая база!
– Да если б все были такие, как ты, вся бы скотина давно подохла.
– Еще поговори! – И в глазах уже дикий огонь.
Ну, что с ним сделаешь? Отступиться только да поплакать с досады. И плакала. Но однажды, перебирая разные бумаги – искала страховку, – натолкнулась на почетную грамоту. Это ей дали, когда она еще была девчонкой, в комсомольско-молодежном звене. Посмотрела на нее, вспомнила, какой была ловкой да сноровистой, и так обидно стало за себя, теперешнюю, что сами собой навернулись слезы.
«Ну ладно, Михаил Антонович, что-нибудь придумаем. Найдем и на вас управу». Думала, думала и придумала.
– Сердись не сердись на меня, Зинаида Михайловна, но больше работать я у тебя не буду, – сказала она заведующей почтой.
– Это почему же?
– В полеводческую бригаду ухожу.
– Да чем здесь плохо?
– Всем хорошо, только и то подумай, Зинаида Михайловна, как мне своего обуздать! Ведь совсем житья не стало. Пьет и пьет. Так что уж другого на мое место подыскивай.
Потом пошла к председателю. Дождалась, пока тот освободился, и спросила напрямую:
– Ну-ка, скажи, Иван Васильевич, доволен ты работой моего мужа?
– Ох, Катя, лучше б в другой раз и глаза мои его не видели. А куда денешься, если у меня на великом счету каждая трудовая единица. Готов и сам угостить, только чтоб он да его приятели работали.
– И на доску Почета повесить?
– А куда денешься. Балую.
– Тогда вот что, давай так договоримся. Ты его с полеводства, а меня на его место ставь.
– А его куда?
– А никуда. Пускай болтается как знает.
– Да как же так, он ведь колхозник.
– Не колхозник, а пьяница! И ты его таким, Иван Васильевич, сделал. Ну да ладно, тебя корить не стану, если по-моему сделаешь.
– Задала ты мне задачку, Екатерина Васильевна.
– Не бойсь, еще не раз будешь мною доволен.
– Бойся не бойся, а как только приказ подпишу, сразу же на два дня с ночевкой уеду в дальнюю бригаду, чтоб твой Мишка тут скандал не учинил.
И в этот день Михаил пришел не то чтобы пьяный, но крепко навеселе. Покрикивал на жену, придирался по всякому поводу. «Ладно уж, – сдерживалась Екатерина, – недолго осталось терпеть. До завтрева. А там, голубчик, сразу по-другому запоешь».
Утром она вместе с мужем отправилась к конторе правления на развод.
– А ты чего? – недовольно покосился на нее Михаил.
– Значит, надо.
– Это еще за каким лешим? Какие такие у тебя в конторе могут быть дела, если ты почтарь?
– А я больше не почтарь.
– А кто же?
– А я в полеводстве буду работать.
– Еще чего не хватало, чтоб рядом со мной торчать. Иди-ка домой!
– Да как же я пойду, если уже в приказе есть.
– Какой такой приказ? Чего не дело-то мелешь!
– А вон чего-то мужики у доски приказов толпятся, может его и читают.
Полеводы и верно толпились у щитка, где вывешивались приказы и объявления, и посмеивались, оживленно переговариваясь друг с другом.
Михаил, широко шагая, подошел к ним. Глянул на приказ через плечо одного, другого – и оторопел. Его освобождали от работы, а Екатерину зачисляли в бригаду.
«Ну-ну!» – внутренне вскричал Михаил и крупно зашагал к конторе, но там, кроме счетовода, тихого старичка, никого не было.
– Где председатель? – еще с порога гаркнул Михаил.
– А в дальнюю бригаду уехал.
– Бригадир где?
– И бригадир уехал. А тебе чего?
– Чего-чего, ты не рассудишь! – с этими словами Михаил выскочил на улицу – думал вместе с мужиками в поле выехать, но там никого не было. Уехали. И Екатерина уехала.
Михаил постоял, повертел головой по сторонам, чертыхнулся, плюнул и, не зная, что делать, направился к дому. На пути попалась почта. «Как же это ее Зинаида-то отпустила?» – подумал он и завернул на почту.
– Здорово живешь! – входя, сказал он заведующей.
– Здравствуй. А ты чего ж не в поле?
– А ты будто не знаешь?
– А чего мне знать?
– А того, что Катька моя там, а я как вроде теперь безработный.
– Ой, так это ж и хорошо. А у меня как раз вакантное место. Может, пойдешь почтальоном?
– Это почтарем-то?
– А что, хоть и почтарем, хоть и письмоносцем, а можно и работником связи. Это смотря кто как назовет...
– Ну да, мне больше делать нечего, – зло сказал Михаил, но тут же подумал, что и верно делать-то ему нечего.
– Вон письма лежат, – показала на почту заведующая.
– Не отпускала бы Катьку, так и не лежали бы.
– Да разве удержишь. Вот ты муж, а и то не справился.
– Ничего, справимся. За мной не пропадет. Покедова!
И широким шагом вымахнул на улицу.
На улице было пусто, как обычно бывает в эту пору, но Михаил всегда в это время находился в поле, и поэтому тишина и безлюдье поразили его. И стало неловко оттого, что вот все работают, а он вроде лодыря. Он пошарил в карманах, но там были только спички и пачка сигарет. Значит, нечего и глядеть в ту сторону, где магазин. В кредит продавец только Степке Спиридонову верил. А Степка Спиридонов в поле... Тогда куда же и глядеть? И Михаил, чертыхаясь, пошел к дому. А потом уж, то думая, то не думая о жене, то ругая ее, а то и грозя, зажег газ, варил картошку и зелень для поросенка, кормил кур, сидел у крыльца на скамейке, курил и ждал, когда придет стадо, но, как только увидел двух старух на дороге, тут же ушел. А то – еще чего не хватало! – начнут расспрашивать, не заболел ли... Потом разогрел себе еду. Потом точил топор да еще кое-чего по хозяйству старался. И к вечеру уже нетерпеливо поглядывал на дорогу: не покажется ли машина с полеводами. И как только показалась, тут же, как и от старух, поскорее убрался в дом.
Сел в простенок. Слышал, как жена звонко чему-то рассмеялась и, после того как машина пошла дальше, застучала каблуками по ступенькам крыльца. Тут он нахмурился и мрачно уставился в пол.
Ох и вид же у него был, когда Екатерина взглянула на него. Ни с какой стороны подступиться невозможно. «А и не надо, и не надо, Михаил Антонович. Мы-то работали на покосе, а вот чем вы занимались тут?» Заглянула в бадью: не сполоснул – невелика беда, зато накормил поросенка. Выглянула в окно – кур нет, значит, загнал в сарай. И спохватилась: «Корова-то недоена!»
– Доил ли корову-то?
– Тебя, что ль, ждать буду, – не ответил, а прорычал.
«Ну что ж, хоть заговорил. Теперь-то уж полегче станет. Ехала, боялась, чтоб шуму не учинил. А он на-ко, еще и по хозяйству постарался».
– Обедал ли?
– Тебя ждать буду!
Уже и не рычал, а только отрывисто так, это чтоб характер не очень уронить.
– Ну, тогда, значит, и одна поем. Только вот сбегаю к Авдотье.
– Это зачем же еще?
– Да складчинку мы решили, скинулись на вино. Так вот выпью, а потом уж и поем, – ответила Екатерина и пошла к двери.
Михаил от неожиданности несколько раз дернул кадыком, будто подавился.
– Да ты что это! Что еще за складчина?
– А чего, только тебе, что ль, можно?
– Да я... ты что, не видишь, что ли, что я трезвый?
– Правду? Господи, да я уж и не помню, когда ты таким был. Ну-ко, дай хоть погляжу-то. – Екатерина приблизилась к мужу, внимательно стала всматриваться в его крупное, костистое лицо, со злым прищуром немного запавших глаз, с сединой в короткой щетине щек, с туго поджатыми темными губами.
– Вроде и верно трезвый... Как же это ты так-то?!
– А ты еще поизмывайся! – В глазах Михаила блеснули тусклые всполохи.
– Да разве я над тобой измываюсь, – ласково сказала Екатерина. – Это ведь ты надо мной да над самими собой измываешься... – Она отошла от него. – Ну да что говорить. Сам все знаешь, не маленький. Но только знай одно, Михаил, из бригады я не уйду!
– А я куда?
– Ну, какую-никакую работенку найдет тебе председатель.
– Какую-никакую мне-то? Да что, я отбросок какой?! Ну, у меня с ним будет особый разговор, а с тобой давая договоримся так: или я в полеводстве и ты уходишь, или живи как хошь, но только не со мной.
– А что уж такого худого, что я в полеводстве, а не ты? Сегодня были очень довольны, как я работала, – ответила Екатерина, а сама дрогнула от радости. Если условия ставит – значит, и договориться можно. И если зацепочка есть, так надо за нее как следует ухватиться.
– Мною недовольны? Кто на доске-то Почета был весной?
– Был да сплыл. Теперь я буду!
– Значит, решила на посмех людям выставить? Больше не поедешь на покос – вот тебе мое слово!
– Да как же так, если я приказом зачислена?
– Как зачислили, так и отчислят. А иначе, гляди, и дом пополам!
– Ох уж только этим-то не стращай. Пьяниц-то не очень в судах любят. Так что еще неизвестно, кому дом останется. А за то, что мне такие обидные условия ставишь, я с тебя потребую. Пусть будет по-твоему, уйду из бригады, но только чтоб больше не видала тебя с работы пьяным. Как заявишься таким, тогда уж бесповоротно уйду в бригаду.
Михаил закурил. И раз от разу затягивался все глубже и глубже, так что даже закашлялся. Смял окурок. Шумно втянул в себя воздух.
– Это что ж, значит, и не выпей? – наконец глухо сказал он, недобро глянув на жену.
– Почему же не выпить? На то праздники. Можно и выпить, но не каждый же день.
– Праздник... Какие у нас праздники. Летом-то и не до них. Да хоть той же и весной, осенью.
– Ну и летом бывают. Петров день. Да и после бани можно. Да и так уж, если Нина с Костей приедут. Почему ж с зятем не выпить. Не бойсь, не отвыкнешь.
– О, черт! – поскреб в голове Михаил. – Ну, ладно... Иди к бабам-то, поди-ка ждут.
– Ну да, плевала я на это винище. Если ты ограничил, так чего ж мне ходить. Мне и с тобой ой как хорошо!
– Ишь ты, – крутнул головой Михаил и впервые улыбнулся. – Ну, тогда давай хоть чаю попьем, что ли...
– Ой, да я сейчас, – метнулась к газовой плите Екатерина, – сейчас я. – И радовалась, как это она ловко насчет складчины-то придумала. Вот уж ловко, так ловко!
Не поручусь, что Михаил стал после этой истории трезвенником, но все же... все же...
1977
СОСЕДИ
– Здорово, соседка!
– Здравствуй, сосед!
– Как живешь?
– Все так же.
– Хорошо или худо?
– И так и так.
– Ишь ты как умеешь, а у меня не выходит.
– А как же у тебя?
– А у меня только хорошо.
– Молодец ты!
– Ага, так все говорят.
Он подходил к ней ближе – теперь их разделял только штакетный забор – и глядел в ее веселые, с лукавыми всплесками, темные глаза.
– Черт, надо же такие глаза устроить!
– Нравятся?
– Спрашиваешь... Нет, что ни говори, а не такого тебе надо мужа, как Санька...
– Да и тебе не мешало бы покрасивше, чем твоя.
– Тоже верно. А чего ж сделаешь. Не переиграешь.
– Да уж, теперь не переиграешь...
Им нравилось вот так, с полунамеками на что-то свое, близкое, только им доступное, перебрасываться словами и игриво поглядывать друг на друга, зная, что за этим ничего большего не стоит.
Их дома были рядом. В одном жили Листовы – это он, Михаил, с семьей: жена и двое ребят. В другом Парамоновы – это она, Ирина, с мужем и маленькой дочкой. Александр Парамонов – ее муж – был мужик старательный, но, как говорится, таким, как он, уже на роду было написано добывать все собственным хребтом. Ничего даром с неба не падало. Но он не роптал на судьбу, и глаз его не косел от зависти. Больше того, был доволен своей жизнью. Дом поставил не хуже, чем у других. И в доме все как надо. И телевизор, и сервант, и торшер такой, какой захотела Ирина, ну и все остальное в соответствии. Ни от какой работы он не отказывался, будь хоть и в выходные. Ходил с «Дружбой» пилить дрова у поселковых, ставил дачникам заборы, не отказывался и рыть колодцы. И всегда был рад, когда Ирина, деловито слюня пальцы, старательно пересчитывала деньги и морщила невысоконький лоб, рассуждая, как лучше их израсходовать. Работа в кочегарке не очень обеспечивала семью, потому и рад был Парамонов любому побочному заработку.
Другое дело Михаил Листов. Этому многое именно с неба падало. То какой-нибудь дачник продавал дом, и ведь обязательно надо было ему сунуться не к кому-нибудь, а к Михаилу за посредничеством, и Михаил находил покупателя и получал «комиссионные» и с покупателя и с дачника. То его брали на отстрел лосей, и он тащил домой полтуши дармового мяса. То какой-то нерадивый шофер растрясет кирпич на шоссе, и Михаил тут как тут на своем самосвале, и, глядишь, сотня-другая кирпичей уже дома. Нужны – по хозяйству пустит, не надо – загонит. Да, кому как повезет. Но оба спали спокойно. Александр Парамонов потому, что на чужое не зарился и знал – никто пальцем не ткнет. Михаил же Листов потому, что ему было наплевать, хоть бы и ткнули.
Так и жили.
Здоровались через забор. Иногда словом-другим перекинутся, но и то редко. Александру было всегда некогда. Михаил же не очень-то уважал соседа, так что к разговорам с ним не был расположен. И жены их – Ирина и Ксения – не дружили. Ксения, как и ее сосед, была всегда занята по дому, на работе, с детьми, так что ей было не до болтовни. Но Михаил и Ирина любили перекинуться словцом, и всегда это сопровождалось игривыми улыбочками, шутливыми намеками, довольно ясной недоговоренностью, и однажды кончилось тем, к чему, собственно, с самого начала повела их игра.
Это было в праздник, под вечер.
Михаил Листов только что вернулся из гостей. Настроение у него было самое благодушное и игривое. От нечего делать вышел во двор и тут увидал Ирину, в ее дворе. Подошел к забору.
– Здорово, соседка! С праздником.
– И тебя, сосед, с праздником!
– Как живешь?
– Все так же.
– Худо твое дело.
– Так уж устроено. – Ирина глядела на него с мягкой улыбкой, время от времени проходя взглядом по всему его лицу, как по ветровому стеклу смывалкой.
– И поправить нельзя? – Михаил глядел на нее в упор. Теперь, в подпитии, она казалась ему особенно привлекательной. Хотелось взять ее голову в ладони и не выпускать, целовать, гладить. – Поди сюда... – глухо сказал он.
– Зачем? – так же глуховато спросила и Ирина, но приблизилась.
– Дай-ка ухо, что скажу...
Она повернула к нему ухо. Оно было маленькое и белое. «Как пельмешка», – отметил Михаил и горячим шепотом спросил, хотя за минуту до этого и не думал спрашивать:
– Где Санька-то?
– Халтурит на шестьдесят восьмом.
– Во, дурень, и в праздник неймется. А моей тоже нет. В магазин умотала... Слышь, Ирина, – он схватил ее за руку, оглянулся – никого не было, – я к тебе сейчас...
– Да ты что!
Но он уже не слушал ее. Набросив на плечи пиджак, метнулся через двор в сад и оттуда махнул на зады к Парамоновым.
Ирины у забора не было. Но он тут же догадался, что она в доме, и пробежал туда.
Они встретились так, словно давно ждали этой минуты. И ни смущения, ни раскаяния не было ни у Ирины, ни у Михаила. Больше того, им было даже немного смешно, что вот они вместе, а ни Санька – дурной чалдон, ни Ксения – раба божия ничего не знают. И тем неожиданнее для них было появление Ксении.
Она пришла из магазина в ту минуту, когда Михаил вбегал в дом Ирины. Она бы и не подумала ничего плохого, если бы он просто вошел, но он воровато вбежал, и это ее насторожило. И она пошла за ним. И тем неожиданнее для них было ее появление.
Она увидала смятую постель, валявшийся на кушетке пиджак Михаила, растерянное его лицо, перепуганное у Ирины и все поняла.
Были крик, плач, ругань, драка.
Узнал об этом и Александр, и словно колом по рукам ему ударили – с этого дня пропал весь интерес к работе. Ксения часто плакала, стала плохо спать, начала прихварывать. Михаил, встречаясь с Ириной, опускал голову, будто не видел ее. Она же, еще издали заметив его, отворачивалась, всем своим видом показывая, что он не интересует ее. Но ничто уже наладить жизнь не могло.
Все реже по вечерам горели в окнах огни. И стояли дома рядом, как две темные могилы.
1976
ПРАЗДНИК
Вечером к Алевтине Николаевне прибежал соседский мальчишка. Нетерпеливо оглядываясь на игравших ребят, сообщил:
– Мамка велела сказать, что ваша Надька валяется пьяная в канаве у пекарни, – выпалив это, тут же убежал.
Алевтина Николаевна, грузная, когда-то энергичная, а теперь оплывшая старуха, тут же заторопилась к дороге, беззвучно шевеля губами, но вскоре задохнулась и пошла медленно, тяжело, как бы кланяясь на каждом шагу.
Пекарня находилась не так уж и далеко от ее дома, но дорога шла на подъем, и Алевтина Николаевна все чаще останавливалась, чтобы передохнуть.
Мимо нее проносились автобусы и грузовые машины. Трещали мопеды и мотоциклы. И позади вдруг застучала телега. Алевтина Николаевна словно очнулась от ее стука, замахала рукой, чтобы возница остановился. Она знала его. Это был старый, как и его лошадь, с маленькими, но еще живыми глазами человек. Он возил к продуктовому ларю то хлеб, то лимонад, то какую другую продукцию.
– Степан Васильич, – прерывисто заговорила Алевтина Николаевна и отерла рукавом со лба пот, – подвези меня... тут недалеко... до пекарни...
– А чего, садись. Жалко, что ли... По каким таким делам спешишь?
Алевтина Николаевна рассказала.
– Худо, – осуждающе покачал головой Степан Васильич. – Когда мужик пьет – беда, а когда баба – совсем пропадай. А ты чего ж позволяешь?
– Не слушает.
– Худо. А все потому, что бабу к мужику приравняли. К тому же грех отменен, вот так оно идет и катится. Докудова – неизвестно. – Он дернул вожжами и свернул к пекарне.
Там в канаве, лицом в землю, лежала Надька, дочь Алевтины Николаевны. Одна нога ее была поджата к животу, другая, заголенная до коротких трусов, бесстыдно белела. Алевтина Николаевна первым делом одернула платье. Потом, кряхтя и задыхаясь, вместе со стариком потащила ее волоком к телеге, там стали подымать ее, но справиться не могли, и тогда Алевтина Николаевна позвала двух проходивших мимо бородатых молодых парней в шортах и в черных очках. Они покосились и прошагали мимо. Только один из них посмотрел на старуху и повертел у своего виска пальцем.
Помогли работницы с пекарни. Жалея Надьку, быстро погрузили ее на телегу и, толкуя о чем-то своем, направились к складу.
Степан Васильевич не очень-то был доволен, что пришлось везти такую поклажу, но пожалел старуху и, приговаривая: «Пять грехов скинет», погнал лошадь под гору.
Немало пришлось им повозиться, пока Надьку втащили через калитку во двор и вволокли в дом. На кровать не подымали. Так и оставили лежать на полу, только мать сунула ей под голову подушку да прикрыла одеялом, чтоб не простыла, а уж под нее положить чего-нибудь не хватило силы.
Дети Надькины – двойняшки, первоклассники – с тоскливой болью глядели на пьяную мать, то густо по-мужичьи храпевшую, то что-то бормотавшую в своем тяжелом сне.
– Зачем она так? – спросил мальчик.
– Говорила уже: все из-за вашего папки. Не бросил бы, так и не пила бы. Страдает, а того не понимает, что губит и себя, и нам покоя нет. Господи, за что?.. – Алевтина Николаевна заплакала.
Ночью она долго стояла на коленях, глядела в окно на темное звездное небо и молилась богу, чтобы он навел дочь на добрый путь, чтобы помог одолеть ей боль от любви и позора и чтоб пожалел ребятишек... Молилась она усердно и неумело – перезабыла все молитвы – и только на рассвете легла, и стала уже забываться в тонкой дремоте, как вдруг очнулась от дикого Надькиного вскрика. Встала, подсунула ей под голову подушку, и Надька затихла. Но сама Алевтина Николаевна уснуть больше не смогла. Полежав немного, встала, занялась хозяйством. А как подоспело время будить ребят, подняла их и поставила перед матерью на колени. И сама встала.
– Будите маму, – сказала им.
Дети переглянулись и стали нерешительно трогать мать за плечо.
– Будите, будите.
– Мама, вставай, мама...
Надька замычала и стала отводить их руки.
– Мама, мам... Мама...
Надька с трудом открыла глаза. Не поняла, кто это перед ней. Но постепенно взгляд стал осмысленней, она приподнялась.
– Чего это вы? – растерянно проговорила она.
И тут Алевтина Николаевна упала ей в ноги.
– Христом богом просим, не пей, пожалей ты нас, – сказала, рыдая, старуха.
– Мама, мамочка... – потянули к ней руки ребята. Девочка уткнулась ей в грудь, мальчик дрожащим голосом попросил:
– Не пей, мамочка, не надо, милая...
– Да что вы! – чуть не в страхе вскричала Надька, видя, как у нее в ногах валяется седая, грузная старуха, как с мокрыми от слез лицами смотрят на нее ребята. – Да что вы! – она кинулась подымать старуху, но Алевтина Николаевна еще плотнее припала к полу.
– Не встану, пока не дашь слово, что бросишь пить, и дети не встанут...
– Брошу! Брошу! Только встаньте! Да что это? Ну, мама, Ленечка, Катя...
Обняла их, припала к ним, так и сидели, обнявшись вчетвером, и плакали, и невпопад что-то говорили друг другу, и Надька прижимала их к себе и клялась, что больше капли в рот не возьмет и что все хорошо станет.
– Жизнями вашими, дети, клянусь!
– Ой, смотри, дочка, так поклялась. Не сдержишь слово, замучает их жизнь.
– Нет, мама, вот увидишь!
И с того дня у них в доме начался нескончаемый праздник. И вот уже год, как он длится. И с каждым днем старуха все спокойнее становится, но нет-нет да и прислушается и выглянет из кухонного окна на дорогу, услышав громкие бабьи голоса. Но, слава богу, нет там ее дочки. А Надька после работы каждый раз торопится к дому. И ребятишки бегут ей навстречу, – это бабка их так приучила, чтобы встречали свою мать с радостью.
– Мама идет! Мама идет! – кричат они, а потом идут по обеим сторонам от нее, а она посередке, веселая, ясная.
Праздник, ну просто праздник пришел!
1976
