Текст книги "Ветер с океана"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
Приказ о перестройке промысла и наведении порядка на флоте был наконец вывешен – на площади перед «Океанрыбой» и в ее коридорах забушевала буря. У описка отчисленных на берег толпились и шумели – кто, увидев свою фамилию, ругался, кто, с облегчением не найдя себя в списке, сочувствовал незадачливому товарищу. У кабинетов Кантеладзе и Березова не убывала очередь обиженных.
Шмыгов не поверил глазам, когда обнаружил себя среди списанных. Со свитой друзей, предвкушающих занимательное зрелище, механик поднялся «взять на гак» управляющего. Шумная толпа забила приемную. К Кантеладзе пустили одного Шмыгова, остальным секретарша приказала вести себя тихо. Она была строгая – гомон спал.
Кантеладзе приветливо подал руку, усадил Шмыгова в кресло так уважительно, что механик не сумел начать разговора и с минуту только молча смотрел на управляющего.
А тот отвечал на возмущенный взгляд старшего механика такой радостной и доброй улыбкой, словно Шмыгов оказал ему честь своим приходом и собираются они вовсе не спорить и, может быть, даже ссориться, а хотят взаимно порадоваться, как хорошо складываются дела в их родном учреждении.
И выждав ровно столько, чтобы сбить у Шмыгова ярость, Кантеладзе заговорил первый.
Шалва Георгиевич Кантеладзе, невысокий, плотный, важный, темнощекий и темноглазый, был из начальников, которых подчиненные побаиваются, хотя он и голоса, глуховатого и неторопливого, никогда не повышал и на выговоры не был щедр. Моряк из средних, он брал организаторским умением – за шесть лет его работы в Светломорске маленькое береговое предприятие превратилось в один из крупнейших рыбодобывающих трестов страны. Говорили, что у него сильные приятели в министерстве – и это способствует его успехам, о нем посмеивались: «Шалва – инвалид, одна рука здесь, другая в центре». А Муханов, начавший работу в «Океанрыбе» еще до появления Кантеладзе, шутил по-своему: «Наш управляющий – трехрукий и десятиглазый. Все вокруг видит, держит одну руку на пульсе наших интересов в Москве, а две оставшиеся так энергично орудуют при нем, что только удивляться!»
– Много ждем от вас, Сергей Севастьянович, – ласково сказал управляющий. – Убивает ремонтная база, товарищ Шмыгов, просто режет, будете теперь поднимать на ноги ремонтников.
– Не буду! – объявил Шмыгов грозно. – Меня в ремонтники? Да тот двух дней не проживет, кто такое надумает!
Кантеладзе с улыбкой развел руками.
– Третий день живем, дорогой, третий день как подписан приказ – ничего, еще собираемся жить. Говорю вам…
– И слышать не хочу! Весь род мой на судах, а я на берегу, да? Еще Петр Великий не родился, а Шмыговы рыбачили в море!
Управляющий засмеялся.
– Рыбачили в море! Весло да парус – вот и вся техника. А мы, дорогой товарищ Шмыгов, индустрия. И кто лучше вас знает судовые двигатели, кто, укажите? Нет, кончим, кончим на этом, дорогой. Приживайтесь на берегу.
– Тогда у вас не переведутся штормы на берегу! – посулил механик и, выскочив в приемную, позвал, кто пожелает, идти с ним заливать горе. Но мало кому захотелось уходить из бурлящей «Океанрыбы».
Среди обиженных был и Шарутин, его перемещали на метеостанцию в порту. Мрачный штурман, повстречав Мишу, скорбно пробубнил стихи о лихой судьбе, превращающей мореплавателя в клерка. «Я теперь знаешь кто? Метеолух!»– сказал он. И, повторяя понравившееся словечко «метеолух», мощно возгласил: «Наблюдать невидимые сполохи, бури линиями изображать, не боками, цифрами дрожать – вот судьба презренных метеолухов!» Стихотворным возмущением, впрочем, и ограничился его протест – штурман покорно пошел на новое место работы.
Попросил приема у Кантеладзе и Карнович.
Кантеладзе разговаривал по трем телефонам сразу: две трубки прижимал к ушам, третья лежала на столе. На столике стояло пять телефонных аппаратов, каждый особого цвета.
– Да, да, постараюсь утрясти в Москве и доложу вам, – негромко произнес Кантеладзе в оранжевую трубку и положил ее на аппарат. – План составлял не я, план спущен министерством, надо выполнять, дорогой, надо выполнять! – прокричал он в черную трубку и тоже возвратил ее на столик, а в белую сердито сказал – Нет, вы слышали разговор? Я от людей требую промысла, а на чем они будут промышлять в океане? На шлюпках? – Слушая, он свободной рукой чертил что-то на листе бумаги. – Короче, пиши докладную, что не можешь. А мы тебе тоже напишем – выговор! Вот так, дорогой!
Он оставил телефоны и протянул руку. Широкое, темное лицо дружески улыбалось, под мощными, седеющими бровями сверкали черные насмешливые глаза.
– Садись, Леонтий Леонидович, садись, дорогой. – Кантеладзе знал в лицо и по имени всех своих капитанов, старпомов и стармехов. – Ты Юлия Цезаря знаешь? Ну, лично не удалось познакомиться, понимаю, а слыхал? Юлий Цезарь делал два дела сразу – одевался и диктовал секретарю. У нас в управлении пришлось бы императору доучиваться еще на два дела, чтобы вышло четыре. Что же ты молчишь, дорогой? Жалуйся! Стесняться – нехорошо, я не люблю!
– Я насчет выхода в океан. «Бирюза» возвратилась с промысла…
– Знаю. Не поставили твою «Бирюзу» опять в океан, назначили на Балтику. Обида, конечно. И правильно, что жалуешься, не уважал бы, если бы смолчал. Меня бы так обидели – кулаком бы по столу стучал!
– Так в чем же дело, хотел бы я знать? Почему другие люди в океан, а мне рейсовое направление в прибрежные лужи? За что такая немилость?
Кантеладзе некоторое время, не сводя с лица дружелюбного выражения, молча смотрел на разозленного молодого капитана. С Карновичем нельзя было так просто разговаривать, как с другими, к нему нужно было поискать ключи потоньше. И ему надо было доказательно разъяснить, что никакой немилости к нему нет, а есть то, что называется «морской школой». Рано или поздно этого человека надо было «прижать». Если иные рыбаки «дурели», сходя на берег, то Карнович «дурел» в море. На водном просторе он терял представление о дисциплине. Руководители караванов дружно жаловались на его своеволие. Он готов был гнаться за рыбой в любую погоду и на любом отдалении от флотилии. Экипаж на «Бирюзе» подобрался под стать своему капитану: даже в штормы этот траулер не жался к базе, а лихо носился по морю, выискивая рыбные косяки.
Собственно, в неуемной самостоятельности Карновича проступка большого не было, некоторые, даже сам Березов, склонны были считать достоинством такую независимость. Березов предсказывал, что в скором времени только так и пойдет промысел – каждый капитан поведет автономный поиск и лов, сообразуясь лишь с ходом рыбы, а не с приказом с берега или плавбазы. Но это время еще не пришло. Суда на промысел шли караванами, надо было соблюдать основной «караванный принцип»– знать свое место в строю. Лихая удачливость Карновича вызывала зависть, ему старались подражать – но то ли не хватало такого же морского умения, то ли просто не было счастья, выпадавшего ему, только добыча не увеличивалась, а порядок нарушался. Кантеладзе не наказывал Карловича, а убирал «подальше от соблазна», так он сам это сформулировал, когда своей рукой вписывал Карновича в приказ № 118.
Управляющий встал из-за стола, обнял Карновича за плечи, подвел к окну. Перед зданием не убывала толпа.
– Скажи – кто они, все эти? Управляющий говорил очень торжественно.
– Не понимаю вопроса, Шалва Георгиевич. Люди.
– Ты бы еще сказал – хорошие советские люди. И был бы прав, дорогой. Во всех наших городах советские люди и везде они хорошие.
– Ну, что еще? Моряки. Океанские рыбаки…
– Океанский народ, правильно. А какой народ? Пришлые, вот кто. Из многих республик. Со всех советских меридианов и параллелей. Разные обычаи, разные уклады жизни. А мы из них делаем коллектив, общий обычай создаем, такая наша забота, дорогой.
Управляющий вдруг заговорил, как юношей рыбачил на Черном море, а перед войной организовывал рыбацкий промысел на Дальнем Востоке. Охотское море – по площади десять Балтик, осваивали океан. Каждый год прибывали новые люди, а было легче – пришлые вливались в недра коренного населения, перенимали традиции, трудовой коллектив уже существовал, он лишь умножался. А здесь строим на пустом месте! Пришлые народ особый – легкие на подъем, хитрые на выдумку, энергичные, лежебоки на новые места не лезут. Бочка, клокочущая от брожений мыслей и дел! Но если бочку не скрепить обручем дисциплины, наружу выплеснет хаос, анархия будет, а не порядок.
– Индустрию делаем! Рыбодобывающую индустрию. Десятки заводов в океане! Вместо удачи – расчет. На кальке расписываем промысел, потом идем в море. А кое-кто приносит старинку свою. Фартовщики – своеволие, надежду на случай… Нет, так не пойдет! Ведь что порой на берегу? Пьянки, вокруг промысловиков вьются бичи, скверные женщины… Перед отходом матросов на иные суда свозят хмельных на такси! И это терпеть? Вот смысл приказа: всех алкашей, всех анархистов – вон! Не пожалею и хороших работников, если распускаются на берегу.
– Я же не пьяница, с потаскухами не знаюсь! Имейте же совесть!
– Имеем совесть, имеем! Не пьяница, не гуляка, правильно. Нужны нам хорошие капитаны и на Балтике, тут остался народ помельче – и рыба пошла мелкая. Город снабжаем свежьем, из воды – на стол! Посылаем «Бирюзу» на усиление промысла в наших водах, вот так считай, дорогой, и спорить не надо!
Кантеладзе дружески потрепал Карновича по плечу. Управляющий мог и жестоко распечь нерадивого работника, мог и закончить неприятный разговор хорошими словами – обескуражить, если не обезоружить.
Карнович понимал, что после разговора с самим управляющим просить заступничества у его заместителя бесполезно. Да и обида, что Березов, всегда отмечавший молодого капитана среди других, в решающую минуту не заступился, мешала идти с просьбами. Несколько минут его томило желание пойти с жалобой к Муханову, но, убедившись, что у дверей кабинета Алексея много народу, совсем пал духом.
Мрачный, он поплелся домой. На выходе в парк его нагнал Шарутин. Штурман с надеждой осведомился:
– Чем кончился твой визит, Леонтий? Я поспрошал ребят в приемной, они говорили, что Шалва улыбался тебе, как родному сыну. Верно?
Карнович хмуро ответил:
– Если улыбался, как сыну, так перед тем, как выпороть сына розгами. Кремень! Обволакивает ласковыми словечками, а переубедить его – пустая трата времени.
– Давай посидим в парке, – предложил Шарутин. – Чудная сегодня весна – сто лет такой не помню.
– Не сегодня, а в этом году, милорд, – вяло поправил Карнович. – Удивляюсь – хвалишься, что поэт, а в родном языке не силен. Вечно что-нибудь перековеркаешь.
– Сегодня, а не в этом году, – упрямо повторил штурман. – Слово «сегодня» – расширительное, в народе так часто говорят. А если я коверкаю речь, так в соответствии с ее собственными законами, так сказать, подчеркиваю ее богатые возможности. Абсолютно правильно говорят одни иностранцы, да еще мой редактор. Был такой знаток русского, академик, немец, он нам сочинил грамматику, безупречность – жуть, а по-русски изъяснялся устно – не дай бог!
– Иди ты! – пробормотал капитан. – До грамматики ли мне сейчас?
Они присели на валун, нависающий над ручьем. В парке звенели птичьи голоса. Ветерок нес запах сирени и шиповника. Шарутин пробасил:
– Не убивайся. Перемелется – мука будет. Ты молодой, неженатый, не мне чета.
Карнович с угрюмой насмешкой посмотрел на него. – С какого дня определился в старцы?
– А что? Ровно на шесть лет старше тебя. Шесть лет – штука серьезная. Скоро тридцать стукнет. К тому же – разведенец. Хлебнул семейного горюшка, а тебе еще предстоит. Ты шторма только на море знаешь, а я в собственной комнатухе такие самумы и тайфуны понаиспытывал!..
Капитан явно не поддерживал постороннего разговора. Шарутин помолчал и деловито уточнил: – Значит, Балтика? И пойдешь?
– Не знаю, – задумчиво отозвался капитан. – Одна мыслишка появилась: а не послать ли Светломорск ко всем чертям? Я в мореходке вначале в Мурманск собирался, а почему-то перемахнул сюда. На Каспии оставляли – не захотел, а ведь Каспий побольше Балтики. Примириться с этой лужей? В Мурманск написать только, мигом заберут, а там океан.
Шарутин прогудел:
– Большой воды мечтатели! Эх, молодежь! И я таким же был в далеком прошлом – года три назад. Кстати, тебе нравится это выражение: большой воды мечтатели?
– Неплохо, только немного выспренно.
– Собираюсь так назвать свою вторую книгу стихов. Три месяца работаю как бешеный. Строк сорок уже срубил. Классика, а последняя строфа вообще шедевр. Это без преувеличений, ты ведь знаешь, я дьявольски объективен. Теперь слушай опытных людей. Переводиться в Мурманск запрещаю.
Карнович иронически поинтересовался:
– И есть такое право – запрещать? Не перебор?
– Точный расчет обстановки. И понимания твоих моральных обязательств перед собой и передо мной.
– Очень интересно! Но чересчур темно. Может быть, выпустишь вторым изданием со списком опечаток?
– Никакой опечатки. Итак, моральные обязательства перед собой. Первое. Не делай слишком резких движений! Ибо что такое Балтика? Крохотная веха на твоем жизненном пути. Максимум на три месяца, пока бушует весенне-летняя путина. А потом половину судов, хочешь не хочешь, снова направят в океан. И, естественно, «Бирюзу». Второе важное соображение: Дина…
– Дину оставь.
– Дину оставишь ты. После женитьбы, естественно, когда поймешь, что любовь к Дине – узы, и попытаешься их разорвать. Будешь завидовать мне, разведенцу и отныне вечному холостяку. А пока тебе надо завоевать ее. Дина в Мурманск не поедет ни за что. Этим исчерпываются твои моральные обязательства перед собой.
– Допустим, дорогой сэр. А чем, скажи на милость, я обязался перед тобой?
Шарутин соскочил с валуна и молитвенно сложил руки на груди.
– Леонтий! Я тебе сейчас, как наши славные предки бывало на духу… В тебе единственная моя надежда! Ты мой якорь опасения! Спасательный круг, кинутый в бушующую пучину, где я тону! Могучая боцманская рука, ухватившая меня за портки в минуту, когда я полетел через фальшборт! Ты…
– Нельзя ли покороче, синьор?
– Не перебивай! Я настроился на длинное излияние.
– А у меня нет настроения слушать длинные речи.
– Повинуюсь! На «Бирюзе» все твои штурманы – с дипломами дальнего плавания. И в отличие от тебя, народ приличный, поведения степеннейшего. Им, конечно, обидно менять океан на Балтику, да и заработки не те, сам понимаешь. Не может быть, чтобы кто-нибудь не выпросился на дальний промысел. Значит, место освободится. А свято место пустовать не должно. Ты лишний раз подтвердишь это, пригласив меня к себе в штурманы.
– Неужели у тебя нет более верной перспективы выйти в море, хотя бы в ту же Балтику? – с удивлением спросил Карнович. – На такой неверный шанс ставишь, как бегство одного из моих штурманов!
Лицо Шарутина омрачилось. Он снова сел на валун.
– Видишь ли, – сказал он. – Положение мое не похоже на твое. Ты – молодой капитан, будущая знаменитость, так все твердят. А что я?
– Ты хороший штурман.
– Кто это знает? Только Доброхотов да Новожилов, с ними я плавал. А другие не верят. Для промысловиков я поэт, ради солидности называющий себя еще и моряком. Литераторы же считают меня моряком, от нечего делать пописывающим стишата. Понимаешь мою трагедию: у моряков – поэт, у поэтов – моряк! Никакой, короче, солидности.
– А кто ты, и вправду: моряк или писатель?
– И то, и другое. Без моря мне нет поэзии, без стихов нет моря. Я должен сидеть на двух стульях, таково мое предначертание свыше, то есть от природы. Штурманский диплом мой видел? С отличием! Заочно занимаюсь сейчас в литературном институте. Тоже одни пятерки. А кто это знает? Кто понимает? Шалва этот… «Вам лучше поработать на берегу! Больше будет времени для литературной деятельности!» Каково, а? Нет, Леонтий, вся моя надежда – ты. Выручай. Я взял курс на твою «Бирюзу». Всеми морскими дьяволами молю – не бросай своего судна!
Капитан размышлял.
– Пожалуй, ты прав. Есть еще одно обстоятельство. Через три месяца у меня будет выплаван полный ценз капитана дальнего плавания. Тогда я и поставлю вопрос – либо, и вправду, дальнее плавание, либо будьте здоровы, отчаливаю от вас. Лето похожу по Балтике, так и быть. И если освободится место штурмана, первый кандидат – ты. Теперь, извини, спешу.
Карнович поднялся.
– К Дине, само собой? – спросил Шарутин.
– К кому же еще?
– Еще не поссорились?
– За неделю, что я на берегу, два раза ссорились и мирились.
– Сегодня опять поссоритесь, – предсказал штурман. – Мир вас не берет. И не возьмет. Слишком крепко ты ее любишь, вот твоя беда. И не плохо было бы, если бы она поменьше тебя любила. Излишек любви – источник великого жизненного беспокойства.
– Занеси эту великолепную мысль рифмованными строчками в новый свой сборник «Большой воды мечтатели», дорогой бард, – посоветовал капитан.
11У двери Алексея очередь жалующихся была все же поменьше, чем в приемных Кантеладзе и Березова. А когда посетители, один за другим выходившие от него, стали говорить, что секретарь парткома считает приказ правильным, объявляет себя одним из его авторов и отказывается ходатайствовать за обиженных, если не представлены серьезные доказательства несправедливости, охота попасть к нему поубавилась, и очередь поредела.
Перед обедом Алексей выглянул и увидел, что остался лишь незнакомый моряк в форме капитана рыболовного флота. Он не мог быть из числа обиженных: людей, поименованных в приказе, Алексей хорошо знал.
– Вы ко мне? – спросил Алексей. – Тогда заходите.
Моряк молча вошел, сел на стул против окна. Это была мелочь, но существенная. Люди, не очень уверенные в своей правоте, старались садиться спиной к свету: так поступали почти все, кто входил сегодня в кабинет секретаря парткома.
– Меня зовут Василием Васильевичем Лукониным, – представился моряк. – Может быть, уже слышали обо мне?
– Слышал. И хотел познакомиться. Ждал, когда придете становиться на партучет. Хотел задать вам несколько вопросов.
– Может, начнем с ваших вопросов? – предложил Луконин.
Алексей засмеялся.
– Вы ведь пришли по своему делу, а не для того, чтобы выслушивать еще неизвестные вам мои вопросы. Вот и начните со своего дела.
– Дело у меня одно – познакомиться с вами и объяснить, для чего и перевелся на работу в Светломорск. Начну немного издалека.
Луконин говорил, а Алексей, слушая, изучал его худое, резко очерченное лицо. В Луконине, даже одетом в форму гражданского моряка, чувствовался бывший военный – он говорил четко, рапортовал, а не объяснял. Многое в этом человеке казалось странным, даже удивительным. Месяца три назад Березов, возвратившись из Москвы, с восторгом говорил, что встретил друга, отличного моряка, ныне видного работника министерства, и что друг его согласился бросить работу в аппарате и приехать в Светломорск, чтобы работать в «Океанрыбе». И отнюдь не добивается высокой должности, равноценной его столичной, но согласен простым капитаном рядового судна идти в океан. Перед самым приездом Луконина в Светломорск о нем стало известно, что он попросился в океан на спасателе «Резвый» и везет какой-то новый проект усовершенствования рыбного промысла. Алексей догадывался, что речь пойдет об этом проекте. Луконин с него и начал свое объяснение.
– Хочу вас информировать, Алексей Прокофьевич, что хоть я и новый у вас работник, но уже составил свое мнение о производственном направлении вашего треста. Я убежден, что вы промышляете не ту рыбу, не в тех районах и не в те сроки.
– Не слишком ли сильно? – спросил Алексей, улыбаясь.
– Нет, не сильно. Сейчас я попытаюсь убедить вас в этом. И делаю это для того, чтобы завербовать вас в сторонники своего плана.
И Луконин заговорил о том, что «Океанрыба» ориентируется сегодня на селедку с треской, практически игнорируя все другие виды рыб, а их в океане великое множество. И некоторые в пищевом отношении гораздо лучше сельди. Привязанность к сельди и треске географически сужает промысел, он ведется только в Северной Атлантике. Весь остальной океан для треста пока – целина, терра инкогнита. Его проект таков – срочно подготавливать условия для промысла сардины, сайры, тунца, нототении и других рыб. Пришла, давно пришла пора привозить из океана не только рядовую, но и деликатесную продукцию! Для этого нужно создать мощный флот промысловой разведки и разослать его во все районы мирового океана, чтобы точно определить рыбные запасы.
В этом месте Алексей прервал Луконина:
– Есть специальный институт, разведывающий новые районы лова и новые породы промысловых рыб.
Луконин согласился – да, такой институт есть, и он ведет важные исследования. Но у науки свои задачи, а у производства свои. И возможности института в смысле количества и оснащенности судов несравненно меньше, чем у треста. Вот его предложение – «Океанрыба», хотя бы и во временный ущерб сегодняшнему вылову, часть судов переводит на промысловую разведку, поставленную в самом широком масштабе. Собственно, он, Луконин, для того и приехал сюда, чтобы организовать такие разведочные экспедиции в разные места океана.
– План хорош, но раньше надо получить санкцию на него в министерстве и Госплане, – заметил Алексей.
– Для этого я привез подробный доклад – с выкладками и цифрами. Важно, чтобы сами вы, руководители «Океанрыбы», загорелись моей идеей. Смею надеяться, что я завербовал вас в свои сторонники, как сделал это с Николай Николаичем?
– Можете считать, что это так. А пока ваш план примут, вы решили выйти в океан на спасателе?
– Именно. Десять лет не выбирался в дальние моря. Надо возобновить знакомство с океаном. У вас были вопросы ко мне. Я слушаю.
– Я начну с самого маленького. Почему вы взяли «Резвый»? У нас имеется спасатель новейшей конструкции, очень мощное судно. Вы его забраковали.
– Не забраковал, нет. Но он плоскодонный, тихоходный, для спасения на мелях такие корабли отлично служат. А в открытом океане, где промысел разбросан на акватории в сотни миль, «Резвый» лучше – он быстроходен, маневрен, а мощность машин не меньше, чем у спасателей других конструкций. Еще будут вопросы?
– Только один. Почему вы бросили Москву?
– Вас это удивляет?
– Признаться, да. Я читал вашу анкету…
– Много порочащих фактов обнаружили?
– Ни одного. Зато благодарностей и наград – много. И вот парадокс: отличное положение, столица, высокая зарплата. Вдруг все оставляете, с трудом добиваетесь увольнения – и к нам. Оклад – меньше, должность – ниже, гостиничное жилье… От добра на худо ушли, так получается.
Луконин пожал плечами.
– Надо бы раньше условиться, что есть добро, что худо. Философия недостаточно разъяснила эти понятия, Алексей Прокофьевич.
– Значит, причина вашего перехода – в недостаточной разработанности философских категорий? Мудрено, Василий Васильевич!
– Откройте окна – будет проще.
Алексей встал и распахнул окно. Волна свежего воздуха наполнила комнату. Алексей взглянул на канал. С моря накатывался шторм, белые барашки исполосовали воду, траулеры, стоявшие в три нитки у причалов, со скрипом терлись бортами. Луконин с наслаждением втянул в себя воздух.
– Чувствуете? – Ветер с океана! Алексей усмехнулся.
– Хорошо, оставим на другой случай обсуждение философских проблем. Мне кажется, я вас понимаю.
Луконин откланялся. Зазвонил внутренний телефон. Кантеладзе просил Алексея немедленно прийти к нему.
Сам он хмуро ходил по кабинету, разминая затекшие ноги, у стола сидели Березов и Соломатин. Алексей увидел, что Березов зол до того, что готов ругаться и стучать кулаком по столу – свирепо нахмуренные брови, сердито блестевшие глаза выдавали его состояние. Соломатин казался больным – красивое лицо посерело, под глазами набухли мешки. «Никогда же не было у Сергея мешков под глазами», – с удивлением подумал Алексей. Сегодня ночью, когда гости уходили из квартиры Соломатиных, веселый, здоровый, немного навеселе, он выглядел совсем по-иному.
– Что случилось? – спросил Алексей.
– «Все смешалось в доме Облонских» – помнишь такую фразу, Алексей Прокофьевич? – ответил управляющий. – Сегодня ночью все смешалось в доме Соломатиных – и, хотя квартира его поменьше особняка Облонских, дело гораздо хуже, чем у того московского князя, так считает мой заместитель. На новую должность попросился капитан Соломатин, Николай Николаевич не может этого перенести. Просим твоего, авторитетного суждения.
Алексей давно привык к тому, что в узком кругу своих помощников Кантеладзе и в серьезное обсуждение вносит нотки иронии. Он даже и над собой беспощадно подшучивал, если ему что-то не удавалось. Насмешливый тон не отменял серьезности разговора, зато усмирял страсти, вышедшие из-под контроля. Не раз в его кабинете спорящие ударялись в крик – и спокойная насмешка управляющего действовала, как струя холодной воды. Алексей понял, что с Соломатиным произошло что-то из ряда вон выходящее, Березов возмущен и, вероятно, высказал свое возмущение, не стесняясь в словах, Соломатин столь же запальчиво возражал, а Кантеладзе пытается ввести спор в спокойное русло.
И еще одно понял Алексей: спор еще продолжается, решения нет, недаром просят суждения секретаря парткома, но про себя Кантеладзе решение уже принял, и когда дискуссия закончится, выскажет его, по своему обыкновению, в категорической форме.
Алексей обратился к Соломатину:
– Что-нибудь произошло с тобой, Сергей Нефедыч? Соломатин раздраженно кивнул на Березова.
– Пусть тебе расскажет Николай Николаевич. У него это хорошо получается – без прикрашивающих слов, оценка самая точная…
– И расскажу! – закричал Березов, вскакивая. – И прикрашивать ничего не буду! Нельзя такое возмутительное дело прикрашивать! Так вот, Алексей, да будет тебе известно: капитан Соломатин дезертирует! После недавнего правительственного награждения за успехи в море, перед тем как мы решили назначить его руководителем нового промысла, он бежит с моря. Так прямо и объявляет: в море больше ни ногой! Прославленному капитану надоело быть капитаном, запросился в клерки. Предательство, по-моему, перед нами, перед самим собой, перед общим нашим делом!
– А причины? – спросил Алексей, с недоумением всматриваясь в бледное, опухшее от бессонной ночи лицо Соломатина.
– Какие причины? Не может быть уважительных причин у поступка, не вызывающего уважения! Куча невнятных оправданий: устал, жена нездорова, хочется на суше поработать… Мало ли что можно придумать! Мое мнение: отказать! И провести отказ специальным решением парткома.
– Этого не будет! – твердо сказал Соломатин.
– Будет! – запальчиво закричал Березов. – Будет, ибо соответствует интересам дела, твоим собственным интересам. Твоя жизненная цель, твое призвание – океан! И если сам ты на час потерял об этом представление, если попал вдруг под каблук жены, которой вздурилось вить из тебя веревки, так мы…
Побледневший Соломатин с горечью сказал управляющему, продолжавшему молча ходить по ковровой дорожке:
– Вы считаете такой тон разговора допустимым, Шалва Георгиевич? Почему меня оскорбляют в вашем кабинете? Чем я это заслужил?
– Не заслужил оскорблений, не заслужил! – успокоил его Кантеладзе. Он с упреком обратился к Березову: – Николай Николаевич, вы с капитаном Соломатиным большие друзья, сам учил ходить его по морю, сделал из него отличного моряка. Конечно, между друзьями всякие бывают слова и хорошие, и нехорошие. Но этот кабинет – служебный. Здесь мы все забываем, кто приятель, кто нелюбимый… Здесь ругаться не надо.
Алексей быстро обдумывал, как держаться. Происшествие было непредвиденное, но ясное. Мария вчера с тревогой говорила, что Ольга Степановна не в себе и, по всему, от нее можно ждать какой-нибудь выходки. Этой ночью Сергею пришлось нелегко. Можно только представить себе, какие меры она использовала, какими угрозами грозила, чтобы так сломать мужа! Березов напрасно твердит о предательстве, об измене призванию, все это, нет сомнения, Сергей говорил себе сам и, вероятно, самообвинения были еще горше, еще более гневные. Но то, чем его пытала Ольга, очевидно, было сильней. Он покорился жене, ни уговоры, ни брань Березова не помогут – во всяком случае, пока не улеглась семейная буря. Ольга Степановна настоит на своем, Березов просто плохо знает ее характер. А Сергей ни за что не пойдет на разрыв с женой.
Кантеладзе остановился перед Алексеем:
– Твое мнение, секретарь парткома?
Алексей сдержанно ответил:
– Случаи, когда капитаны бросают море и оседают на суше, у нас бывали не раз. Трест расширяется, мы нуждаемся в умелых работниках и на берегу. Если Сергей Нефедович представит серьезные основания для своего перевода, можно отнестись к его просьбе сочувственно.
Управляющий возвратился к столу. И негодующий Березов, и подавленный Соломатин, и спокойный Алексей, слушая Кантеладзе, понимали, что он объявляет решение, принятое еще в начале дискуссии, но только до поры до времени не высказанное им:
– Полностью согласен с Алексеем Прокофьевичем: хорошие работники нам нужны на берегу, очень нужны. Особенно теперь. Николай Николаевич, ты жаловался, что один не справляешься с организацией нового промысла. Так в чем вопрос? Вот тебе дельный помощник, нужды рыбака в океане знает, как никто, будешь только радоваться. Вот так, дорогой товарищ Соломатин, бери задание:, техническая подготовка промысла. А на новый промысел пошлем руководителем другого моряка, опытного капитана, не хуже Соломатина. Ты, дорогой, не один хороший, есть и такие же, есть и лучше тебя, не обижайся. Не погибнем, оттого что отказался от моря.
И лишь этой острой шпилькой, от которой болезненно помрачнел Соломатин, управляющий показал, что в душе он не одобряет поступка своего капитана.
