Текст книги "Ветер с океана"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Сергей Снегов
Ветер с океана

Галине Николаевне Ленской – жене, помощнице, первому критику

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРИЗВАНИЕ

1

Ольга Степановна проснулась за час до того, как позвонил будильник. С минуту она лежала на кровати, всматриваясь в светлеющее окно, потом стала торопливо одеваться. Торопиться было незачем, до прихода судов, возвращающихся из зимней экспедиции в Северную Атлантику, оставалось больше трех часов; ночью она звонила диспетчеру, тот порадовал, что погода на Балтике хорошая, суда идут ходко, ни одно не отстает – к берегу подойдут точно в восемь утра. Но Ольга Степановна ничего не могла с собой поделать: ожидание встречи стало непереносимым, оставшиеся часы лучше было провести на пристани, а не в комнате.

Она подошла к окну. Тьма еще окутывала землю. По небу проносились белые облачка, они создавали иллюзию рассвета. В дверь осторожно постучали условным стуком. В комнату вошла Матрена Гавриловна, соседка по дому.

– Так и знала, что ни свет ни заря поднимешься, – сказала она. – Деток-то не разбудила?

– Их раньше девяти не поднимешь, – ответила Ольга Степановна. – В воскресенье в детский сад не надо, они любят выспаться. Так ты посмотришь их, Гавриловна?

– Посмотрю, посмотрю. А задержитесь в порту, умою и накормлю. Можешь идти спокойно. Я бы и сама пошла встретить Кузю, да мой старик говорит – не рыбацкое дело музыку и речи на берегу устраивать. – Она поспешно добавила, чтобы не обидеть Ольгу Степановну: – Я не к тому, чтобы ты не шла, ты иди, твое дело особое. Надо, надо муженька порадовать!

Гавриловна подошла к шифоньеру. На шифоньере стоял в вазе букет цветов – розовые и красные тюльпаны, синие гиацинты, белые с золотом нарциссы и – пламенным бордюром вперемешку с темно-зеленым папоротником – кольцо высоконогих гвоздик. В центре роскошного букета – главным его украшением – вздымали яркие головы три розы. Гавриловна восхищенно покачала головой. Она любила цветы, сама разводила их в маленьком садике при доме, но на ее участке не вырастало таких.

– Розы! – сказала она. – И где ты их достаешь, Степановна? Ведь только апрель, когда-то еще розы пойдут! Небось, половину мужниного аттестата на букеты убиваешь? Достанется тебе от Сергея Нефедыча!

Ольга Степановна радостно засмеялась. Сергей огорчился бы, если бы она встретила его без цветов. Сегодняшняя встреча в порту, к тому же, была юбилейной. Пошел седьмой год, как они поселились в Светломорске – за это время Сергей участвовал ровно в десяти промысловых экспедициях, сперва в Северном море – штурманом, потом в Атлантике – капитаном. И каждое свидание на берегу – какое бы ни было время года – с цветами. Она залюбовалась прекрасным букетом, он был лучше всех прежних, – как раз такой, чтобы отметить юбилейную встречу.

– Я пошла, Гавриловна! – Ольга Степановна тихонько, чтобы не потревожить детей, прикрыла дверь.

Солнце еще не взошло, но небо порозовело, на улицах уже было светло. В обычные дни Ольга Степановна побаивалась выходить в такую рань одна, в городе было полно разрушенных домов, в центре целые улицы лежали в развалинах – жестокие сражения последнего месяца войны мрачно напоминали о себе руинами. Ольга Степановна побаивалась развалин, поговаривали, будто в них скрываются бродяги и преступники. И хотя ни с ней самой, ни с ее знакомыми ни разу не происходило чего-либо плохого, а милиция, периодически производившая облавы в районах больших разрушений, обнаруживала почти всегда только мирных жителей, собственным усердием приспосабливающих под жилье комнаты в невосстановленных еще домах, недоброжелательство к руинам не выветривалось – даже днем, если надо было далеко идти, она выбирала дорогу подлиннее, но по восстановленным, оживленным улицам, чтобы не пробираться через разрушенные кварталы.

В дни возвращения рыбацких караванов страхи эти пропадали: город просыпался рано, автобусы и трамваи выходили на улицы не по расписанию, а всей массой, женщины и дети торопились в порт, на пристани выстраивался оркестр. И сегодня, чуть Ольга Степановна вышла и направилась по самой короткой дороге к рыбной гавани, ее стали обгонять другие женщины, подростки, пожилые мужчины.

На пристани было уже полно нарядно одетых людей. Оркестр, примостившийся на первом причале, начал опробовать свои инструменты. Ольга Степановна то и дело раскланивалась со знакомыми. Из города, сквозь частокол заводских труб, вырвалось солнце, красное, крупное, по темной воде канала побежало сияние – оркестр в честь солнца грянул «Катюшу». Две женщины заплясали в кругу зрителей на гранитной мостовой, протянувшейся вдоль причальной линии, их поддержали смехом и аплодисментами, какой-то лихой парень ворвался в круг и самозабвенно переплясывал женщин. Ольга Степановна услышала, как один проходивший мужчина громко сообщил другому, что караван уже два часа стоит у канала, но не дают «добро» на вход – вероятно, встреча часа на два запоздает. Встревоженная, она уже хотела пойти в диспетчерскую доведаться, так ли это, но ее остановил председатель рыболовецкого колхоза «Рассвет» Матвей Иванович Крылов, он тоже встречал своих рыбаков, возвращавшихся в составе каравана.

– Не волнуйся, Оля, все в порядке! – сказал он, посмеиваясь. Невысокий, наголо лысый, хотя ему еще не было пятидесяти, председатель колхоза был из тех, кто даже выговоры объявляет с улыбкой. А когда кто-нибудь при нем шутил, Крылов первый смеялся, и так заразительно, что все кругом тоже начинали хохотать. – Караван, верно, стоит у Балтийских ворот, просто поджидают отставшие немного суда, а как все соберутся, в полном параде пойдут по каналу. Ни на минуту не опоздают.

Крылов, прихрамывая – побаливала раненная в войну нога, – ушел в дальний конец пристани, а Ольга Степановна, успокоенная, ходила по второму причалу, именно здесь, так ей обещали в диспетчерской, ошвартуется «Кунгур» Соломатина. Народу все прибывало. И так как мало кто знал, где какое ошвартуется судно, встречающие сгущались всего больше на первых причалах, никто не торопился в дальний край пристани.

В порт въехала машина, из нее вышли Алексей Прокофьевым Муханов и Николай Николаевич Березов. Это были друзья Соломатина, а Муханов еще и сосед по дому. Березов сказал, показывая на букет:

– Конечно, самый роскошный! Везет же Сергею! Только его жена умеет доставать такие великолепные цветы. И за что ему выпало это счастье? Рыбак как рыбак – ну, может, немного покрасивей да поудачливей других. Пожалуй, еще поумней да подобрей.

– По-твоему, этого мало – быть покрасивей, поудачливей, поумней и подобрей других? А чего еще женщине желать от мужа? – Ольга Степановна, счастливая, наклонила лицо к букету, от цветов шел тонкий аромат. Соломатина хвалили часто и искренне, все признавали, что он и моряк выдающийся, и человек хороший. А она все не могла привыкнуть к похвалам по адресу мужа, каждая радовала ее, словно впервые услышанная, – Ольга Степановна краснела, сердце начинало учащенно биться.

Особенно приятно было, что хвалил Сергея Березов, а Муханов подтвердил его слова одобрительным кивком. В Светломорске Николай Николаевич Березов слыл знаменитым капитаном, только Михаил Бродис, пожалуй, мог померяться с ним морской славой. В прошлом военный моряк, а ныне заместитель управляющего трестом «Океанрыба», Березов первый осваивал промысел в Северном море, первый вел рыболовные караваны в Атлантику, на Нью-Фаундлендские отмели и к Фарерским островам, Соломатин, тогда выпускник Одесского шорского училища, семь лет назад попал третьим штурманом на траулер к Березову – и быстрое возвышение Сергея началось с того, что он увлеченно перенимал морское умение своего капитана, усердно постигал под руководством Березова сложное искусство кораблевождения. Березов, второй год трудившийся на берегу, часто говорил, что видит в Соломатине своего преемника и уверен, что ученик скоро превзойдет учителя.

Березов обвел рукой шумящую, заполненную нарядными рыбачками пристань.

– Праздник, Алеша! Лучший рыбацкий праздник – всенародная встреча с родными при возвращении в родной порт! А мы с тобой усердно работаем, чтобы сделать такие праздники невозможными. Тебе не жалко, скажи по правде?

Муханов пожал плечами. Невысокий, худой, немногословный, он любил отвечать на иные вопросы не так словами, как выразительными жестами. И сейчас молчаливое пожатие плеч сказало Березову и Ольге Степановне, что он и не подумает убиваться, если больше не будет таких праздников.

– Сухарь ты, Алеша! – весело объявил Березов. – Временами удивляюсь, за что тебя люблю. Нет, правда, морские нужды ты понимаешь превосходно, а морская душа тебе во многом, очень во многом – темна. У хорошего моряка есть слабости, с ними надо считаться, товарищ Муханов. А ты ни у кого не признаешь слабостей, ото всех требуешь совершенства.

Муханов показал на оркестр, отдыхавший после игры.

– Ты относишь это к радостям встречи, с которыми надо считаться? Оркестров, парада, огромной толпы, торжественных речей скоро не будет, это правда. А радостные встречи, цветы, поцелуи сохранятся, только перестанут быть такими многолюдными, превратятся в повседневные из квартальных и полугодовых. Счастье встреч не нарушится, оно будет интимней, но отнюдь не уменьшится. Против чего ты, собственно, возражаешь? Против своего собственного проекта превратить экспедиционный лов в круглогодичный?

– Ни против чего не возражаю. А утраты кое-чего жалею, правда, – ответил Березов со вздохом. – Пора кончать с караванами и экспедициями! Но, понимаешь, одно дело, когда в порт возвращаются через день по одному траулеру, и совсем другое, когда к пристани раз в квартал подходит целый отряд судов!

Ольга Степановна не вмешивалась в разговор. О том, что сезонный экспедиционный лов собираются превратить в круглогодичный промысел, говорили уже давно. Лишь недостаток квалифицированных моряков мешал перестройке промысла: суда выходили в океан не по мере готовности, а отрядами, которыми командовали самые опытные капитаны. В ожидании, пока сформируется караван, иные суда теряли недели, а то и месяцы. Сергей часто говорил жене, что разрешили бы ему идти в море, никого не дожидаясь, – он раза в полтора увеличил бы добычу.

– Когда же собираетесь покончить с караванами? – спросила она.

– Еще один, летний, отправим, а с осени перейдем на долгосрочный лов, – ответил Березов. – Теперь уже хватает капитанов, которым можно доверить самостоятельные океанские рейсы. А перед этим проведем одно важнейшее мероприятие. Подготовляем особый приказ. Вот шуму будет! Кто за голову схватится, кто кулаками замахает.

Ольга Степановна засмеялась. И об этом приказе она слыхала. В «Океанрыбе» собрались провести чистку среди моряков: пьяниц, нерадивых, недисциплинированных людей либо увольняли из треста, либо списывали в береговые команды и на сухопутные должности. Она сказала:

– Надеюсь, Сергея Соломина ваш страшный приказ не коснется?

– Не надейся, Ольга! – возразил Муханов. – В первую голову твоего Сергея коснется наш приказ. Отношение имеет к нему самое непосредственное.

– Вроде бы Сергей не пьяница, не озорник, не прогульщик, в неумении не обличен…

– Правильно. Но ты называешь одни отрицательные признаки. А есть и более важные – положительные: опытен, талантлив, настоящий морской пахарь. Придется учесть и эти его свойства.

– В общем, жди перемен! – добавил Березов и громко засмеялся.

Оба, похоже, ожидали радостных расспросов, а у нее тоскливо стеснилось сердце. Алексей Муханов, секретарь парткома «Океанрыбы», местный старожил, как и Березов, – оба воевали на этой земле и остались на ней жить – недели две назад дал понять при встрече, что Сергею прочат повышение., Она догадывалась, что за повышение готовят мужу. Она не желала перемен, какие оно могло вызвать в их семейной жизни, но поостереглась откровенничать с Мухановым. Об этом человеке, на редкость, честном, до резкости прямом, правильно сказал его друг Березов: Муханов не сочувствовал человеческим слабостям. Он, Ольга Степановна в том и не сомневалась, сурово осудит ее желания, объявит вздорными ее чувства, со всей своей неизменной резкостью отвергнет планы, какие она втайне вынашивала. До решающего разговора с мужем Алексею нельзя было и намекать на то, что она задумала. И она постаралась увести разговор подальше от опасной темы.

– Я слышала от Марии, что в вашей семье ожидается пополнение? – сказала она Муханову. – Когда приезжают гости?

Надолго сюда?

– Не гости, Оля. Свои, родные – отец и брат… И не на – время, постоянно жить здесь.

И, отвечая на новые вопросы Ольги Степановны, Муханов объяснил, что отец третий год на пенсии, на работу устраиваться не будет, писал в последнем письме, что мечтает о хорошем отдыхе – посидеть дома с книжкой, в саду поковыряться, по хозяйству помочь Марии, за внуком присматривать… С братом – сложней. Миша бредит морем: написал, что хочет немедленно в Атлантику. Ему вообразилось, что выход в море совершается так: явился, поздоровался за руку с начальником отдела кадров и тут же выбирай судно, которое по душе. А для него получение разрешения к загранплаванию, и само по себе дело хлопотное, будет трудней, чем для любого другого. Он молодой, всего двадцать три года, но с детства рос взбалмошным и своенравным, с родными и сверстниками – дерзок. Упрям, непослушен, к обычной дисциплине относится, как к несносному ярму…

– В общем, из тех, кого стали теперь называть трудными детьми, – сказала Ольга Степановна.

Муханов кивнул. Точно, трудный. Матери в войну от младшего сына досталось. Нелегко пришлось и отцу, когда тот после победы возвратился домой. Теперь Миша рвется в море, а каков будет в море? Народ на судах разный – попадаются и забулдыги, озорники, забубённые головушки, великие истребители спиртного… К кому он пристанет? Среди кого найдет приятелей?

– Жените Мишу поскорей, – посоветовала Ольга Степановна. – Семья укрощает самых своенравных, дисциплинирует самых диких. Вероятно, Миша весельчак и охотник до девушек. Таким вредно засиживаться в холостяках.

– Да нет, ты ошибаешься, Оля, – сказал Муханов. – Совсем Миша не весельчак, скорей даже мрачен, а не весел. Порывист, нетерпелив, это правда, а на гулянки не охоч, выпивает, конечно, но к пьянкам не пристрастился. То же и с девушками – особенно не увлекается. Не то, чтобы настоящей любви, далее подружек пока не заводил. Отец писал: «Нет в нашем городке подходящих для него, так Миша объясняет свою неподатливость».

– Здесь поддастся, – уверенно предсказала Ольга Степановна. – Особенно, если будет ходить в море. Моряк и любовь – понятия неотделимые. Не думаю, чтобы твой Миша явился тут исключением. Но на время он тебе с Марией жизнь осложнит.

– Пусть осложняет, только бы на пользу ему пошло. Признаюсь тебе, я сам позвал сюда отца с Мишей, когда узнал, что Миша мечтает о море. Но только просил о моем приглашении ему не говорить, чтобы не вообразил, что едет на все готовенькое. Хотелось, чтобы инициатива переезда исходила от него самого и чтобы он сам, без протекций боролся за свою судьбу.

Ольга Степановна засмеялась, Муханов посмотрел на нее с удивлением.

– Ужасно похоже на тебя, Алексей, – объяснила она. – Всегда ты стараешься показать себя хуже, чем есть. Уверена, что думаешь о брате больше, чем сам он о себе думает, а представляешь дело, будто чуть ли не равнодушен. Готов опекать его больше отца, но страшишься, что это заметят.

– Помогать готов, опекать не буду. Говорю тебе, он сам должен бороться за то, чтобы стать на хорошую дорогу. А иначе, что это за жизнь – всюду с чужой помощью, на наставлениях, как на костылях?..

Березов, прогуливаясь по пристани, пытливо осматривал причалы, лицо его становилось хмурым. Муханов поинтересовался, что беспокоит друга. Березов ответил, что суда придется ставить в три-четыре нитки вдоль причалов, впритык борт к борту – о нормальной разгрузке и думать нельзя. Да и половину ширины канала заполнят траулеры, осложнится движение других судов из гавани в море и с моря в гавань.

– Сколько нам еще мучиться без своего рыбного порта? – сказал он с досадой. – Пока разговоры да разговоры, утрясают ассигнования, уточняют проект, а строителей и не видать. Хоть бы площадку расчищали, все было бы как-то легче.

Он показал рукой на противоположный берег канала. Ольга Степановна тоже смотрела в ту сторону. Во всем Светломорске, вероятно, не было места более унылого, чем тот низкий, захламленный, заболоченный берег. Темная вода накатывалась пенными валами на пустынный песок. Ольга Степановна знала, что там собирались выстроить самый крупный в стране рыбный порт – километровой длины молы, бетонные пирсы, гигантские склады, клубы и скверы. Но никаким усилием воображения она не могла оживить эту городскую окраину, эту болотистую пустошь противоположного берега. А Березов и Муханов заговорили о еще несуществующем рыбном порте, как о чем-то реальном, Березов не соглашался с намеченной емкостью складов, складов не хватит для приема всей привозимой из океана продукции, да и пирсов будет маловато, надо бы удлинить причальную линию хотя бы на полкилометра. Он с таким оживлением доказывал недостатки проекта, так тыкал рукой то в одно, то в другое место, словно и не было в той стороне низкой пустынной окраины, а стояли дома и тянулись высокие молы и пирсы. Они с увлечением говорили об этих несуществующих постройках, как о чем-то реальном, а она видела только низкий, серый берег, темные волны, накатывающиеся на песок…

– Ты прав, конечно, – сказал Муханов. – Но подумай и о том, что любая новая переделка проекта задержит его выполнение. Синица в руках лучше журавля в небе! Тем более, что и обещанное нам – грандиозно. – Он посмотрел на часы. – Уже, идут по каналу, скоро появятся передовые суда. Идем к трибуне. Ты с нами, Оля?

– Нет, у меня свое место, всегда встречаю Сергея там.

Березов и Муханов направились к маленькой трибуне, возведенной на причале, где расположился оркестр, а Ольга Степановна еще некоторое время ходила вместе с другими встречающими. Затем толпу охватило возбуждение, с дальних причалов закричали, что показались суда. Все стали тесниться к воде, а Ольга Степановна отошла назад, перебежала мостовую, поднялась на прибрежный холм. Отсюда ей хорошо был виден канал. Она знала, что и с подходящих судов этот холм виден. Из канала выплыл первый траулер, в толпе закричали, что идет «Звенигор» Бродиса. В кильватер «Звенигору» вымчалась «Березань» Новожилова. А затем показался третий траулер, его появление встретили дружным криком: «Соломатин идет, Соломатин!» У Ольги Степановны забилось сердце, она высоко подняла букет, радостно махала цветами, упоенно повторяла вместе с другими: «Соломатин идет!»

Оркестр грянул марш.

2

Поезд не подъезжал, а подползал к городу. Прокофий Семенович Муханов с сыном молча глядели в окна. Открывавшийся за окном пейзаж угнетал. С левой стороны поблескивало болото, с правой громоздились развалины заводских корпусов и жилых домов. Приближавшееся здание вокзала тоже не радовало: вокзала, собственно, не было, было переплетение ферм и колонн, железный каркас некогда стеклянной крыши, продырявленные снарядами стены. Только очищенная колея светила полосами рельс, да на перроне выбоины были заделаны кирпичом.

Впечатление разрухи пропало, когда поезд остановился. На перроне суетились встречающие с цветами. Их было так много, оживленных, празднично одетых мужчин и женщин, они так толкались, протискиваясь к своим, восклицания были так громки, что ничего уже не замечалось, кроме радостно гомонящей толпы. Так встречают только поезда дальнего следования.

Миша заметил среди встречающих Алексея и прыгнул на перрон.

– Чертушка! – кричал Миша и в восторге то тряс, то обнимал брата. – Ну, такой же, не переменился!. Алексей поцеловался с братом и отцом. Прокофий Семенович опросил, где стоят такси, вещей много, надо бы и носильщика.

– Вот еще – носильщика! – возмутился Миша. – А мы с тобой на что? И Алеха вроде с руками!

Он влетел в вагон и появился с чемоданами. Прокофий Семенович вытащил два баула. У вагона выросла горка багажа. Алексей огорченно смотрел на вещи.

– Машины не будет, отец. Моя служебная в ремонте, а такси вряд ли поймаем, их у нас пока мало.

Муханов покачал головой. Алексей стоял сутулый, серьезный, у него было виноватое лицо. Прокофий Семенович ласково дернул старшего сына за плечо.

– А далеко ли до тебя?

– На площади сядем в автобус. Живу я, в общем, далековато.

Толпа приехавших и встречающих валила в туннель. По опустевшему перрону прохаживался милиционер, носильщиков не было. Прокофий Семенович со вздохом взял чемодан потяжелее. Миша отнял чемодан и вручил отцу баул. Алексей спустился в туннель. В туннеле было темно и сыро, сквозь трещины в стенах просачивалась вода. Муханов спросил, неужели и здесь шли сражения – повреждения словно бы от взрывов. Алексей ответил, что бои в городе шли в воздухе и на земле, в подвалах и на крышах.

На вокзальной площади повторилось, только в обратном порядке, впечатление, испытанное, когда поезд остановился у перрона. Сперва Мухановы попали в людской водоворот – и снова ничего не видели, кроме радостных лиц и негромко рычащих машин. Высокий мужчина зычно кричал в мегафон: «Кто по переселению, прошу в наши автобусы!» Один за другим два автобуса наполнились и отъехали. В другой стороне взывала женщина: «Товарищи с курортными путевками, сюда, сюда, в машину санатория!» – к ней тоже шли. Через несколько минут площадь стала пустеть.

И тогда Мухановы увидели, что вокруг изуродованного вокзала громоздятся руины домов. И противоречие между радостной толпой, сновавшей по площади, и грядой мертвых зданий, окаймлявших площадь, было так кричаще, что Прокофий Семенович опустил, пораженный, наземь баул. Последние машины отъехали, уже никого не оставалось перед вокзалом, а Муханов все осматривался.

Потом он сказал с упреком:

– А писал – хороший город! Где город, Алеша? Кладбище зданий…

Алексей пожал плечами.

– Этот район еще не восстанавливали. Там, где я живу, лучше.

– А трамваи у вас ходят?

– Ходят вообще-то…

– Что значит – вообще ходят? А конкретно?

– Час назад движение трамваев через главный мост прекращено. Воинская часть ведет неподалеку какие-то раскопки. Автомашинам предписано идти в обход по дальним мостам.

– Ты сказал – сядем в автобус здесь на площади.

– Я не ее имел в виду. У нас имеется другая, главная – площадь Победы. Все ее зовут просто площадь. Там центральная автобусная станция.

– Значит, пешком до нее? Если в километрах, то сколько? Пять, шесть?

– Ну, зачем же? Километра два.

Мухановы шли по узкой улице. Когда-то ее образовывали многоэтажные дома. Сейчас это был туннель между их остовами и грудами битого кирпича. Брусчатая мостовая, чистенькая, прочеркнутая двумя трамвайными узкоколейками, опускалась вниз. Шальная зелень покрывала нагромождения щебня и бетона, на стенах, лишенных крыш, покачивались молодые березки. Ветер шумел в развалинах. Прокофий Семенович сказал, что город разрушен, но не грязен – идеально подметенные руины!

Алексей объяснил, что дожди смыли пыль, а что осталось, то защищено от размыва разросшейся травой. Сейчас они идут по бывшему центру, здесь не было ни деревьев, ни садов – склады, храмы, доходные дома. Зато и разрушения здесь огромные: английские самолеты дважды превращали этот район в сплошное пожарище.

– Больших боев в центре было немного, – закончил Алексей. – По этой улице я после захвата вокзала проскочил на бронетранспортере без выстрела до набережной. А у реки сражение шло трудное…

– Сколько камней наломали! – Отец вздохнул.

Алексей рассеянно оглянулся по сторонам – и видел, и не видел руины. Расспросы отца возродили воспоминания о том, как он впервые вышел на эту улицу. Он сказал, что проскочил ее без выстрелов, и верно – выстрелов не было. Зато было пламя, перекрывшее улицу. Пламя рвалось из окон, мощные языки выбрасывало как под давлением. Бронетранспортер остановился, Алексей всматривался в огненную завесу. Надо ехать дальшей, а что там? Широк ли очаг пожара? Удастся ли проскочить?

– Рискнем на один глаз, товарищ майор? – предложил водитель. Водителя, отчаянного паренька, ничто не страшило. И сквозь завесу огня он тогда проскочил, и еще из десятка опасных положений выкарабкался в этот день, а на другой, в дымное апрельское утро, погиб от шальной пули – за час до полного прекращения огня.

– Давай! – сказал Алексей, и бронетранспортер ринулся в пламя.

Оно оказалось нешироким, всего два дома соединил пламенный мост, вот эти два дома – две горки наваленных кирпичей…

А за ними снова была пустынная улица, брошенные жителями дома, склады, склады, склады…

Развалины улицы вплотную подступали к реке. Вдоль нее в прошлом тоже тянулась улица, сейчас лишь груды бетона и кирпичных блоков заваливали набережную. Из руин вздымались стены кирх: церковные постройки были прочнее жилых. Только у моста через реку поднималось неразрушенное затейливое здание с колоннами и лепными украшениями. Издали оно казалось совсем целым, но когда Мухановы подошли поближе стало видно, что внутри оно выгорело.

– Прежде здесь помещалась биржа.

Прокофий Семенович прошел через мост и остановился. Со стрелки острова, где сливались два рукава реки, открывался фантастический вид. На западе мертвое переплеталось с живым, среди развалин вставали восстановленные дома, дымили заводские трубы, виднелись мачты судов, а берега реки соединял исполинский портальный кран. И оттуда, несмотря на ранний час, доносились свистки паровозов, гудки пароходов, сопение паровых машин.

На север и на восток простирались нагромождения развалин. Черным силуэтом на фоне посветлевшего неба вздымались руины собора. На невысоком холме поднимал черные стены древний замок – массивный камень надменно нависал над обвалами домов, башни с бойницами высились по углам, за оградой устремлялась вверх колокольня, четырехугольная призма с конической головой.

Мухановы свернули налево. Мостовая, единственное, что осталось от улицы, прихотливо вилась в нагромождениях кирпича, повторяя обводы замкового холма. Алексей показал рукой вперед.

– Вот и площадь Победы, отец.

Площадь была странная: обширное пространство, окруженное руинами зданий, массивных, многоэтажных, вылупивших пустые глазницы окон и распахнувших, как рты, провалы парадных входов: только два дома, восстановленные или непострадавшие, высились живыми четырехэтажными фасадами.

А то, что происходило на площади, опять, как и на вокзале, поражало все тем же противоречием кипящей жизни и мертвечины руин. Час был ранний, солнце только всходило, а на площадь въезжали с разных сторон автобусы, из машин вылезали колхозники с корзинами, женщины с сумками и кошелками, мужчины с портфелями, моряки в форме. Машины, предупреждающе гудя, поворачивали и уходили, быстро пропадая в извилинах почти десятка улиц, сходившихся к площади.

– Недалеко центральный рынок, – пояснил Алексей. – Здесь жизнь начинается рано.

Прокофий Семенович в автобусе занял место у окна, рядом поместился Миша, позади – Алексей. Автобус мчался по неровной – где широкой, а где резко сужающейся – улице, она, видимо, была главной – на перекрестках светили вывесками магазины, – потом свернул на широкий проспект, снова углубился в кривульки старых улиц. Сердце Прокофия Семеновича отходило: с каждым новым кварталом город преображался, разрушений становилось меньше, появлялась зелень, кустики сменялись деревьями, деревья мощными стволами выстраивались вдоль тротуаров, темными кронами перекрывали мостовые.

– Да это сад! – воскликнул Прокофий Семенович, когда они вышли из машины.

Это был, конечно, не сад, за стволами деревьев проступали двух– и трехэтажные дома, но могучие липы, каштаны и клены оттесняли здания – те пропадали в глубине, затененной нарядными великанами.

Алексей направился в зеленый туннель, образованный двухобхватными каштанами. Вскоре показался штакетный заборчик, калитка, двухэтажный дом в глубине сада, кусты сирени перед домом.

– В особняке живешь, как фон-барон, – со смехом сказал Миша.

Алексей пожал плечами. Таких фон-баронов четыре семьи в их доме. – По лестнице ходите осторожней, она шатается.

Железная лестница не только шаталась, но и звенела. На первом этаже заскрипела дверь, пожилой мужчина с рыжей щетиной на щеках высунул голову, что-то приветливо проговорил, – Алексей обернулся и молча кивнул. Навстречу гостям вышла Мария Михайловна, жена Алексея.

– Принимай гостей, Мария! – Прокофий Семенович расцеловался со снохой. – А внук где?

– Спит. Входите смелей, ему скоро просыпаться. Прокофий Семенович вошел первый, сел на диван, иронически поглядел на Алексея.

– Хоромы! В письмах они были как-то привлекательней! Комната, большая, высокая, на два окна, казалась убогой от наполнявшей ее старой мебели, двух примитивных олеографий на стенах – на одной в лесу слонялись олени, на другой эти же олени спасались от охотничьих псов – а всего больше от несоразмерно мощного, на толстых тумбах, стола. Почти треть комнаты занимала дубовая кровать с высокими спинками и бортами, как на корабельных койках.

Пока сыновья вносили вещи, Прокофий Семенович прошел в другую комнату. Она была поменьше и потемнее – деревья за окнами заслоняли листвой небо. В кровати лежал мальчик лет десяти. Прокофий Семенович с нежностью наклонился над ним, осторожно поправил подушку, погладил волосы – Юрий, внук, трудные 1947—48 годы еще несмышленышем прожил у деда с бабкой, тогда еще живой, пока Мария с Алексеем после демобилизации обживались в новом городе. Расставание с внуком бабка пережила тяжело, Прокофий Семенович тоже тосковал – тогда и появилась мысль переехать на постоянное жительство к старшему сыну, чтобы больше не расставаться с внучонком. Но выполнить эту задумку Прокофию Семеновичу удалось лишь после смерти жены.

– Будить его надо, а не гладить. – Алексей хотел потрясти сына за плечо, но Прокофий Семенович отвел его руку.

– Тебя будить надо, а не Юрку, – сказал он, когда они возвратились в большую комнату. – Так всю эпоху проспишь, сынок. Ну у кого ты сегодня увидишь такую рухлядь? Здоровый быт – Здоровый дух, помнишь, как я учил тебя еще мальцом? Насчет быта твоего – эх и ох!

– Не до мебели, отец, – серьезно ответил Алексей. Он все воспринимал серьезно, даже остроты. – Столько времени берет работа… Выискивать мебель по магазинам нет физической возможности.

– Возьму на себя реконструкцию вашего быта, – решил отец. – Боюсь, если ты будешь ходить по магазинам, толку все равно не получится.