Текст книги "Ветер с океана"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Да кто терпит бедствие, кто? – крикнул Березов. – Отвечай немедленно – кто?

Радист предостерегающе поднял руку. Передача ключом возобновилась. Радист повторял вслух:

– …Сорвало лючины… Волна наполняет трюмы… Передача прервалась так же внезапно, как началась. Несколько секунд тишина в рубке нарушалась лишь ревом ветра снаружи. Потом сквозь шумы в эфире прорвался чей-то далекий голос, который прокричал конец неуслышанной фразы: «…помощи поскорей!» – и снова наступило молчание.

Березов немного подождал, не повторится ли призыв о помощи, потом крикнул в микрофон:

– Товарищи, кто это был? Кто знает, сообщите!

В эфире зазвучали голоса, они перебивали друг друга, сталкивались, спорили – все суда приняли отчаянный призыв терпящего бедствие товарища:

– Никишин! – Да нет, не Никишин. – Я с Никишиным недавно разговаривал, он бежит на юг. Новожилов это, у него смыло сети. – Я Новожилов, сети смыло, верно, в остальном ничего, штормую. – Никишин, отзовись, Никишин! – Николай Николаевич, говорит Петренко, это Бродис. Бродис это, голос на него похож. – Бродис, ответьте флагману, как у вас, прием. – Я Никишин, я Никишин, у меня все в порядке, штормую без потерь. – На связи Бродис, что там за паника насчет меня? Это же был Доброхотов, Доброхотов это, его голос!

В рубку вошел взволнованный Трофимовский.

– Слышал? – спросил Березов. – Кто-то терпит бедствие, а кто – не понять. Как на локаторе?

– Обозрению мешают волны, но все, кто показывался в развертке остались, – ответил Трофимовский. – В радиусе пятидесяти миль никто не исчез.

Березов с минуту раздумывал. В районе, очерченном пятьюдесятью милями от плавбазы, штормовал практически весь флот. На севере, на новых рабочих квадратах, куда перемещался промысел, за пределами пятидесяти миль траулеров быть не должно, да и буря шла оттуда, она гнала суда на юго-восток, ближе к плавбазе. На юге, за электронным обзором, оставались суда, подчищавшие уже обработанные квадраты, их было немного. Несчастье могло произойти и с теми, кто попадал в развертку локатора, и с теми, кто оказался вне локаторного поля. Березов поглядел на свою карту, она вся была густо усеяна номерами штормующих судов, они разбрасывались на полтораста миль по меридиану, почти на сотню миль по параллели – с кем произошла беда?

– Опросить весь флот! – приказал Березов радисту. – Всем капитанам отвечать по флотилиям, кратко – кто, где, в каком состоянии. – А ты, – сказал он Трофимовскому, – поставь одного из штурманов у второго локатора – не отрываться, следить, кто как штормует, куда несет… И дай пеленг, чтобы определялись по плавбазе.

Трофимовский удалился в штурманскую. Аппарат выстукивал ответы: капитаны сообщали, как дела, где они сейчас – скорей по собственному соображению, чем по пеленгу, – и нужна ли помощь. Минута шла за минутой, количество опрошенных судов умножалось, ни один, кого вызывали флагманы, не молчал – борьба с бурей у всех шла благополучно. Березов все с большим недоумением всматривался в карту, он начинал думать, что судно, запросившее помощи, не из их флота. Правда, в районе промысла, слишком далеком от морских трасс и традиционных мест рыболовства, других, не «Океанрыбы», судов еще не было ни одного, но не исключено, что буря подхватила какой-то пароход и гонит его издалека. И Березов прикидывал: если незнакомец еще на плаву, он вскоре появится в локаторе, и тогда можно будет организовать помощь, даже если радиостанция у них отказала – погнать плавбазу навстречу чужому электронному пятнышку, засветившемуся среди своих.

Сомнения Березова прервал голос радиста:

– Есть! Есть! Передает Карнович. Он принял повторный сигнал бедствия.

И тут же из приемника вынеслись взволнованные голоса, штормующие суда запрашивали, у кого бедствие и куда идти на помощь. Все приняли сообщение «Бирюзы».

– Опять передает Карнович, – быстро говорит радист. – Он принял SOS, очень слабый, отчетливы только слова: «…нуждаюсь срочной помощи!»

– Почему услышал Карнович, а не вы? – возмущенно крикнул Березов. – На что тогда ваши аппараты?

В разноголосицу голосов в эфире ворвался яростный вопль Карновича:

– Николай Николаевич, да заткните им всем!.. – Карнович бешено выругался. – Слушать мешают!

– Всем уйти с частоты! – распорядился Березов. – Только слушать, кто терпит бедствие, и докладывать мне на ключе.

И еще несколько минут прошли в молчании и это были, вероятно, самые томительные минуты во всей нелегкой жизни Березова. А потом опять зазвучал взволнованный голос Карновича:

– Вижу судно, погружается кормой. Кабельтовых пять от меня. Иду на помощь.

– Сынок, сынок, помоги! – закричал Березов, спазма вдруг перехватила его горло. – Помоги скорей!

И тут же, овладев собой, снова становясь тем уверенным четким командиром, каким единственно и знали его на флоте, Березов отдал приказание всем судам, штормующим неподалеку от Карновича, запеленговать «Бирюзу» и срочно, не взирая ни на какие собственные трудности, идти к ней. Радист повторил его приказ радиограммой.

Внезапно усилившийся крен так резко швырнул Березова, что он налетел на столик. Не успел он подняться, как обратный крен бросил Березова на дверь. Второй радист вылетел из кресла. В радиорубку быстро вошел Трофимовский.

– Повернул, да? – спросил Березов, хватаясь за скобу на щите с, приборами. – Лагом пойдешь? А куда пойдешь?

Трофимовский показал на северо-восточный край промысла.

– Искать его, всего вероятней, здесь. Если понадоблюсь, я в ходовой рубке.

11

Борис Андреевич Доброхотов проштормовал в своей жизни не одну бурю. Предупреждение с «Тунца», что ураган изменил направление, пришло во время выборки порядка. Всего было вытравлено сто тридцать сетей, семьдесят успели возвратить на палубу, остальные с богатым уловом еще находились за бортом.

Доброхотов кинулся к барографу. Стрелка самописца тянула крутую линию вниз. Доброхотов выскочил на правое крыло. В суматохе выборки улова он некоторое время не следил за океаном. Его поразило зловещее изменение, совершившееся с небом за несколько минут: весь этот день ясное, успокоенно томное, оно внезапно стало буро-коричневым, по багровому фону струились красные полосы, а в точке, куда упало солнце, быстро росло черное облако.

Зрелище диковинного заката напомнило Березову о тропических тайфунах. Доброхотов не раз попадал в эти бури, когда служил в торговом флоте на Тихом океане. И его тоже удивил схожесть признаков. Несомненно было, что надвигается ураган. В штормовом предупреждении так и говорилось: «Циклон с ураганной силой ветра». Не было года, чтобы Доброхотов не попадал в ураганы, в иные зимы они налетали по три в месяц – это был зверь опасный, но хорошо изученный. С ним не следовало панибратствовать, но траулеры послевоенной постройки, идеально приспособленные для борьбы со стихией, успешно противостояли самым сильным ураганам.

– Предстоит ночка сегодня! – хмуро сказал Доброхотов вышедшим на мостик старпому Самохину и стармеху Шмыгову. – Будешь стегать кнутом все триста своих лошадей в машине, – добавил он Шмыгову. – И вам достанется, – предупредил он Самохина.

Старпом промолчал. Молодой моряк, недавно получивший диплом штурмана дальнего плавания, он аккуратно вырабатывал ценз на капитана и предпочитал, не суясь со своим мнением, выслушивать товарищей постарше и поопытней – властный Доброхотов ограничил свое общение с ним тем, что отдавал старпому приказы и с придиркой проверял выполнение. А со стармехом любил советоваться. Шмыгов редкостно чувствовал море. Он угадывал погоду лучше синоптиков, имевших перед собой карты и сводки перемещений воздуха и воды в атмосфере. «Море надо понюхать, прищуриться на него, подставить щеку ветерочку – и все ясно!» – говаривал он и удивлялся, если слова его воспринимались как хвастовство или парадокс.

– Штука идет серьезная. – Стармех с сомнением оглядывал небо. – Выборку надо прекращать.

– О выборке и думать нельзя, но как с порядком?

– Рубить, что осталось за бортом, Борис Андреевич!

Доброхотов поморщился. Шмыгов отвечал только за исправность машины, это накладывало отпечаток на его суждения. Море он понимал лучше, чем капитана на море. Ответственность капитана за судно часто казалась стармеху обузой, а не должностной обязанностью. Доброхотов живо вообразил себе, какие будет писать рапорты об отданных, пучине сетях и как станут у него вежливо интересоваться, так ли уж была грозна обстановка, что пришлось поспешно губить государственное добро? Вспомнил он, и как года два назад стоял на вожаке на полностью вытравленном порядке, и налетел шторм, и вдруг вышел из строя главный двигатель, и судно превратилось в игрушку волн – пришлось просить по радио помощи. В тот трудный день его «Ладога», может, лишь потому и проштормовала благополучно до прихода товарищей, что не обрубили вожак – траулер держался на порядке, как на якоре, его вывернуло носом к ветру, буря дико навалилась на потерявшее управление судно, но погубить не смогла. И Доброхотов решил:

– Затаривание приостановим, черт с ним, с остатком улова, а сети спасать надо.

Он распорядился аврально заканчивать выборку сетей, все забондаренные бочки майнать в незаполненный трюм, сколько войдет, а что не войдет, укладывать на шкафуте, накрывать брезентом, намертво принайтовывать тросами, а всю незатаренную сельдь в приемном ящике и ту, что еще вытрясут из сетей, – за борт.

Тралмастер с рыбмастером взмолились, им горько было отдавать пучине так нелегко добытое добро. Доброхотов резко оборвал их. Боцман с матросами поспешно натягивал на палубе штормовые леера, раздавал предохранительные пояса со страховочными линями. К рулю Доброхотов вызвал второго матроса, в большое волнение даже дюжий парень быстро уставал у штурвала. Капитан не сомневался, что, закончив штормовую подготовку, сумеет надежно противостоять летящей буре.

И, вероятно, так бы и было, если бы Доброхотов сумел, осуществить, что наметил. Но ураган налетел быстрей, чем рассчитал капитан.

Ветер засвистел в вантах. Над морем потемнело, хлынул дождь. И хотя ливень обычно несколько усмиряет волнение на воде, сейчас этого не произошло. Волны росли с необычной быстротой. Матросы продолжали выборку сетей, но работа становилась с каждой минутой опасней. Пока шла выборка, судно не могло держать носом на волну – вал за валом обрушивался через низкий фальшборт на палубу. Доброхотов, встревоженный, выскочил на мостик и прокричал в мегафон:

– Вожак рубить, живо!

Освобожденное от остатка сетей судно получило свободный ход. Доброхотов повернул траулер на волну и снова выскочил наружу. Палубные работы продолжались с лихорадочной быстротой, их нельзя было прекратить – и трюмы еще не были полностью задраены, и сети, вытащенные из моря, еще валялись горкой на палубе, их надо было поскорей сложить и увязать, и бочки, еще недостаточно закрепленные, всей горой пошатывались при крене. Доброхотов со страхом смотрел вперед: всего он мог ждать, но только не того, что не будет каких-то двадцати-тридцати минут, чтобы закончить приготовления. Зловещие пенные козырьки, первое свидетельство урагана, уже летели впереди вздымавшихся горами волн.

Доброхотов прокричал старпому, орудовавшему на палубе:

– Бочки валить за борт! Проверьте задрайку лючин!

Одна бочка за другой рушились в воду, палуба быстро очищалась. Даже не проверяя сам, по одному тому, как энергично матросы затягивали крепления трюмных досок, Доброхотов видел, что за трюмы можно не беспокоиться, воды они не наглотаются. Доброхотов повернулся было в рубку, но с палубы донесся крик старпома:

– Человек за бортом!

Доброхотов перегнулся на мостике. Волна ударила в скулу траулера и прокатилась по палубе, сшибая людей и расшвыривая бочки. Какая-то бочка перебила страховой линь боцмана. Боцмана, не успевшего схватиться за леер, смыло в море. Доброхотов крикнул в рубку, чтобы застопорили машину, снова наклонился над поручнями.

Он первый увидел в свете повернутой на море палубной люстры, как вынырнул на поверхность боцман, как он бьется на воде. Боцману метнули круг, затем другой, он не увидел ни одного. Доброхотов прокричал в мегафон, где ближайший спасательный круг. Резкий крен налево едва не вышвырнул капитана с мостика. Когда траулер стал выпрямляться, Доброхотов вторично прокричал, куда плыть. На этот раз боцман повернул к спасательному кругу. С палубы стали выбирать линь, подтягивая боцмана к судну. Доброхотов с мостика командовал спасением – и торопиться было нельзя, чтобы не оборвать спасательного троса, и медлить опасно: застопоривший машину траулер повернулся к буре бортом, безвольно мотался на волне.

И когда боцману остался до палубы с пяток метров, Доброхотов вдруг увидел, что на траулер надвигается чудовищная волна – гребень ее вздымался выше клотика. И уже не только летящий впереди козырек сверкал белизной, вся она, от вершины до основания, была бешено пенной. Быть может, впервые в Своей жизни охваченный паникой, Доброхотов понял, что если волна обрушится сбоку на топчущийся на месте траулер, то всем, кто суетится на палубе, придет конец – тонкие страховочные тросы не выдержат удара сотен тонн взбесившейся воды. Лишь поворот и движение могли спасти их. «Только не под волну!» – мелькнула смятенная мысль. Капитан вскочил в рубку, крикнул, чтоб дали «полный», сам, схватив штурвал, повернул судно навстречу валу. Траулер пошел на волну.

И Доброхотов, подскочивший к окну, увидел, как от резкого толчка разорвался трос, тянувший боцмана к судну, и боцман вмиг пропал в черной тьме позади. И еще одно увидел Доброхотов перед тем, как сам стал жертвой своего маневра. Траулер не сумел плавно взобраться по склону, он врезался носом в волну и, хоть и ослабленная, она накрыла судно. Перед Доброхотовым возник дымный, свирепо исторгавший протуберанцы гребень – вода ринулась на рубку, вышибая стекла и ломая приборы.

Доброхотов не услышал криков товарищей, разбросанных кто куда. Что-то врезалось ему в лицо, что-то ударило в челюсть – он потерял сознание. Очнулся он в салоне на скамье. Шмыгов держал его за голову, рыбмастер бинтовал лицо, бинты пропитывались кровью. Доброхотов хотел заговорить и не смог, нижняя челюсть была вывихнута. Он знаком показал, что прежде нужно вправить челюсть, а потом бинтовать, но стармех и рыбмастер не умели делать такой операции. Вошел старпом, капитан его попросил знаками сделать это. Старпому операция удалась, Доброхотов заговорил, но каждое слово причиняло ему острую боль.

– Что боцман? – простонал капитан. – Как люди?

Закрыв глаза, чтобы не глядеть на помощников, он выслушал сообщение, что боцмана найти не удалось. Люди на палубе уцелели и сейчас в укрытии. В рубке разрушения, рация, возможно, не работает – приема нет, неизвестно, идет ли передача. Никто в рубке не пострадал, за исключением самого Доброхотова – ему изрезало стеклом лицо и шваркнуло челюстью о корпус локатора.

– Положение грозное, – несмело высказал мнение молодой старпом. – Хоть бы была возможность информировать начальство, что с нами.

Доброхотов с усилием недобро усмехнулся.

– О чем информировать? Что поддались панике и загубили человека? Что не успели подготовиться к шторму? Еще будет время признаваться в просчетах… А положение судна пока терпимое, могло и хуже быть. – Он говорил уже свободно, только морщился от нестихавшей боли. Он обернулся к Шмыгову. – Сергей Севастьянович, тебе объяснять не надо. Сегодня мы все в твоих руках.

– Буду держать максимальные обороты, – пообещал стармех и ушел в машинное отделение.

У машины дежурил второй механик и моторист Костя, которого Шмыгов сам обучил и принял на судно. Костя машину знал хорошо, но океана побаивался. Он со страхом взглянул на сдустившегося Шмыгова. Даже грохот трех машин – главного и двух вспомогательных двигателей – не перекрывали шума, доносившегося сквозь стальные борта и переборки – рев бури и резко усилившаяся качка пугали парня.

– Держи голову выше, Костя! – сказал Шмыгов. – Не так страшен черт, как о себе докладывает. Темь, конечно, – глаз выколи. И дождь в темени. Сейчас самое время показать, чего стоит механослужба.

– Нашли Семена? – опросил второй механик. Шмыгов только махнул рукой.

Доброхотов в это время, молчаливый, подавленный, сидел в рубке на своем обычном месте – на поворотном стуле у правого крайнего окна. В радиоклетушке радист пытался починить отказавший передатчик. Он менял лампы, проверял и зачищал контакты, крутил регуляторы. Иногда прибор вдруг оживал, в радиорубку врывались громкие голоса – радист, поспешно переключаясь, пытался сам проникнуть в эфир, но рация также внезапно прекращала работу. Старпом с матросами заделывали фанерой выбитые стекла.

Уставясь неподвижными глазами на освещенную одной люстрой палубу – по ней, перекатывались толщи черной воды – Доброхотов думал все об одном: как получилось, что он сам способствовал гибели боцмана? И хоть он по-прежнему знал, что жертв, вероятно, было бы больше, если бы он дал волне всей мощью ударить на палубу, легче ему не становилось. Он спас нескольких ценой гибели одного – цена была недопустима! Столько было трудных минут в его долгой морской жизни, никто не мог упрекнуть его в трусости или невежестве. Что скажут о нем сейчас? Что он сам о себе должен сказать?

И горестные эти мысли так поглощали Доброхотова, они непрерывно порождали в душе такое страдание, что, когда в рубке вдруг появился хмурый Шмыгов и капитан понял, что совершилось новое несчастье, он не вскочил, не испугался, только осведомился:

– Ну, чего у тебя?

– Течь, – сказал стармех. – Во втором трюме полно воды. Повреждена переборка в машинное отделение, нас тоже заливает. Запущены все помпы – вода не прибывает, но и не убавляется.

Доброхотов с минуту размышлял. Беда одна не ходит. Шальные ли бочки, покатившиеся по палубе, повредили лючины, другие ли причины, сейчас безразлично – важен факт: боцман погиб, рация отказала, траулер нахлебывается воды. Подавленность Доброхотова превратилась в бессилие. Он знал, что надо что-то немедленно делать, и надо делать ему, не перекладывая ответственности на других, но он не мог придумать, какую отдать команду, не находил в себе сил даже встать, а нужно было немедля вскочить и, побежать вниз посмотреть, так ли уж грозна новая опасность. И по тому, с каким недоумением глядели на него Шмыгов и вахтенный штурман, Доброхотов смутно соображал, что помощники поражены внезапным превращением решительного, властного капитана в безвольного человека и что он должен переломить себя и снова стать прежним, иначе будет совсем уж плохо.

Но он нашел в себе силы только на новый вопрос:

– Что советуешь, Сергей Севастьянович?

Шмыгов помедлил – вероятно, впервые произносил такие слова:

– Помощи надо запрашивать, Борис Андреевич. Сами не справимся.

Доброхотов слез со стула, вошел в радиорубку. Качка была такой, что радист левой рукой держался за скобу, а работал одной правой. Доброхотов сказал с горечью – он еле сам услышал свои слова, так усилился грохот бури:

– Два передатчика у нас и на тебе – оба!.. Радист все же услышал и прокричал:

– В «Ерше» повреждения крупные, быстро не починить. А на аварийном контакты забарахлили, то работают, то отказывают… Толчки, Борис Андреевич, провода рвутся.

– Течь в трюме и машинном отделении, – сказал Доброхотов. – Надо просить помощи. – Он сделал новое усилие и сказал Шмыгову: – Я спущусь проверить крышки трюмов. Как-нибудь заделаем повреждения…

Шмыгов посмотрел в стекло. Вахтенный штурман держал судно на волну, два рулевых с трудом вращали штурвал, с такой мощью буря рвала его. Выход на нижнюю палубу был опасен – операция не для раненого капитана. Шмыгов сказал, что пойдет с Самохиным, возьмут для страховки матросов покрепче, а Доброхотову лучше оставаться в рубке. Он говорил, словно капитаном стал сам, а Доброхотову лишь нужно исполнять его распоряжения. Доброхотов не спорил, он чувствовал, что пока не пришел в себя, так будет лучше.

И он снова уселся на поворотном стуле, то всматривался в освещенную люстрами палубу – на нее обрушивались пенные гребни валов, по ней перебегали, держась за леера, застрахованные тросами Шмыгов и Самохин с матросами, – то оборачивался к радиорубке. Сквозь неплотно пригнанную фанеру вторгалась буря, в легкие проникал не воздух, а воздушно-водяная смесь – Доброхотов ранами во рту болезненно ощущал соленый воздух. Радист то работал на ключе, то хватался за микрофон и, напрягая голос до крика, пытался ворваться в аварийный радиоканал:

– Я – «Ладога». Я – «Ладога». Терплю бедствие. Терплю бедствие. Нуждаюсь в срочной помощи. Отзовитесь! Прием.

Но приема не было, никто не отзывался. Доброхотов, понемногу отойдя от потрясения, думал о том, что из туго оплетенного узла несчастий выхода нет. Он ожидал новой беды. В том трюме, куда проникает вода, хранилась соль. В такую качку бочки не могло не разбить, соль не могла не просыпаться. А если бочки и не разобьет, то разворотит торопливо забондаренные крышки, этого наверняка не избежать. Соль сейчас смешивается с водой, осушительные помпы вскоре потянут не воду, а смесь воды с солью. И когда соль забьет трубы осушителей, траулеру придет конец. И надо будет думать уже не о том, чтобы бороться дальше за плавучесть судна, а только о последних, отчаянных мерах по спасению команды.

– Я – «Ладога», – отстукивал радист. – Терплю бедствие. Прием.

В рубке появился с трудом переводивший дыхание старпом. Повреждения были грознее, чем думали, – не только изломаны деревянные лючины на трюмной горловине, но и трещина появилась в трюме. Доброхотов снова прикрыл глаза, каменно молчал, покачиваясь на поворотном стуле. В нормальную погоду повреждения были не опасны – и лючины можно заменить, и на трещины в железных листах не так уж сложно наложить аварийные пластыри. В такую бурю и крохотное повреждение может обернуться катастрофой. Час бы относительного спокойствия, всего час – все удалось бы выправить, и «Ладога» с уверенностью противостояла бы буре. Если и есть у них еще час, то, может, лишь до гибели судна.

В рубку вбежал Шмыгов. Доброхотов вскочил со стула. Он и без объяснений знал, что несчастье, которое предвидел, совершилось.

– Помпы отказали, да?

Шмыгов кивнул головой. Он был очень бледен.

– Сколько даешь времени на сборы к Нептуну? Надо бы хоть чистые сорочки напялить.

Мрачная шутка капитана возвратила Шмыгову дар речи.

– С минуты на минуту остановятся вспомогачи, Борис Андреевич. А за ними – главный…

Доброхотов уже не раздумывал. Когда зальет главный двигатель, оседающее кормой судно станет безвольной мишенью для волн. И долго они с добычей церемониться не будут! Траулер надо было покидать.

И придя к такому решению, Доброхотов опять обрел и спокойствие, и утраченную было способность командовать. Он объявил шлюпочную тревогу, приказал экипажу выходить на ботдек в теплой одежде и спасательных нагрудниках. Стармеху велел прихватить побольше ветоши и бидоны с горючим, чтобы разжечь костер, приказал все буи, какие найдут, доставить наверх, связывать их, прикрепляться линями к связкам.

– Постараемся спустить шлюпки на воду, – сказал он помощникам. – Но в такую чертопогодину вряд ли удастся…

Он распоряжался спокойно, старался не забыть никакой мелочи, сейчас не представляющейся важной, но потом, в океане, на шлюпках или в воде, способной чем-то помочь. В архивах следственной комиссии, изучавшей впоследствии катастрофу у Ян-Майена, были приведены все последние распоряжения Доброхотова, и эксперты поражались их продуманности и полноте.

Он спустился к себе в каюту и взял портфель с судовыми документами – накладными, радиограммами, приказами по судну. В портфель он положил и судовой журнал, куда размашисто внес последнюю запись: «Оседаем кормой. Покидаем судно». Когда он прятал журнал, погас свет. Наверх Доброхотов выбирался ощупью.

На верхней палубе штурман с матросами разводил костер в чане из камбуза, закрепленного между железными предметами. Ветошь, плававшая в солярке, вспыхивала легко, но буря вырывала тряпье, огненные птицы выбивались из чана и уносились. Вся команда вышла наверх, не было лишь стармеха с мотористом. Шмыгов сказал, что не покинет машинного отделения, пока работает главный двигатель, и убежал вниз.

Радист, привязавшись к трубе, давал световую телеграмму азбукой Морзе. От батарейки, спрятанной в кармане, шли два проводочка, одни был закреплен на лампочке, другой радист периодически смыкал с цокольком. Длинные и короткие вспышки озаряли грудь радиста. Доброхотов с безнадежностью оглянулся. Гигантские валы сузили простор до крохотной долинки между их белыми, покрытыми словно пенящимся снегом, склонами. Радист, трижды повторив передачу светом в одну сторону, повернулся вокруг трубы и стал сигналить в другую.

Доброхотов, позвав матросов, попытался отдать шлюпки за борт. Он десятки раз проделывал эту операцию на маневрах и учебных тревогах, дважды она удавалась ему в шторм. Одна шлюпка была разбита о борт судна, чуть ее приспустили, со шлюпбалок, вторую унесло во тьму.

Все совершилось, как опасался Доброхотов. Теперь мог помочь лишь надувной плотик и буи, которые с лихорадочной поспешностью скреплялись по три и по четыре. Через нижнюю палубу уже свободно перекатывались валы, так она осела. К оседанию добавился крен направо. Медлить нельзя было ни минуты. Доброхотов приказал покидать судно.

И в этот момент из тьмы вынеслась зеленая ракета и веером искр рассыпалась в вышине. На секунду окаменев, почти не дыша, погибающие следили, как она мчалась и угасала. А за первой из черноты вырвалась вторая, за ней третья…

У Доброхотова подогнулись ноги, он опустился на палубу, прижался лицом к аварийному лазу из машинного отделения. Даже надвигающаяся гибель не так потрясла его, как эта внезапно появившаяся помощь.