Текст книги "Ветер с океана"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

6

Два капитана, Трофимовский и Доброхотов, стояли у входа в «Океанрыбу». Трофимовский, назначенный начальником каравана рыбацких судов, отправляемых на промысел в Северную Атлантику, договаривался с Доброхотовым, одним из своих капитанов, когда лучше выходить в море. Из управления вышел мрачный Карнович. Доброхотов задержал его.

– Что-нибудь выяснил, Леонтий Леонидович?

– В приказе числюсь, но почему, никто толком не знает, – хмуро ответил молодой капитан. – Формулировочка без оснований: «Бирюзу» направить на промысел в Балтику. Даже в Северное море выхода не дали!

– Поговори с Березовым, – сочувственно повторил Доброхотов. – Он тебя любит.

– Буду говорить с Кантеладзе, – раздраженно сказал Карнович. – Николай Николаевич меня предал. И, следовательно, разговаривать с ним бесполезно. Мне сказали, что еще стармех Сергей Шмыгов пострадал.

– И его тоже? – удивился Доброхотов. – Вот уж кого бы я с радостью взял на свою «Ладогу». Андрей Христофорович, – неужели без согласования с тобой? Это ведь твой механик! И ты ничего не знал?

Трофимовский с сокрушением развел руками.

– Пришлось уступить. Механик он, конечно, хороший, но на берегу буйствует. Поведение несоразмерное квалификации.

– Что значит буйствует? Не дерется, больше других не пьет, чудит, правда. Мог бы объяснить Кантеладзе!

– С ним, сам знаешь, какой разговор…

– Вон он, Шмыгов, смотрите! – закричал Карнович. – И, точно, чудит!

В стороне, куда показывал молодой капитан, по улице из парка двигалась группка ряженых.

В центре был осел, грустный, заморенный, уныло поводящий ушами, еще унылей перебирающий ногами. На шее у него висели желтые бусы, ноги и хвост были схвачены зелеными бантами, на ушах красовались белые. Верхом на осле восседал мужчина в цилиндре, пиджаке, одетом на голое тело, небритый и до того длинный, что ноги толкались о землю, и он, когда осел уставал двигаться, шел сам, таща осла. С одного бока у осла висел чемодан, с другого – второй, поменьше. Мужчина в цилиндре играл на аккордеоне, а другой мужчина позади осла, по виду – пропившийся бродяга, хмуро бил в барабан. Всех занятней был третий, шагавший впереди. Худой, темнолицый, в гражданском костюме, но в фуражке с «крабом», он тянул осла за узду и во весь голос читал стихи.

– Вот же дает Сережка! – хохотали кругом. – А Пашка, Пашка! Языком-то как чешет!

Когда группка приблизилась к управлению, передний поднял руку и заговорил:

– Которые хорошие – прошу к нашему шалашу, а плохие – иди своей дорогой! Выпивка за наш счет, а кому не нравится, что Сережка без галстука, так галстук он ближе Гибралтара не покупает.

– А бриться летаю в Москву, – сипло возгласил мужчина в цилиндре. – По случаю нелетной погоды третий день со щетиной.

Чтец стихов заметил капитанов и торжественно встал перед ними.

– Поэт и штурман Павел Шарутин приветствует промысловых испытанных руководителей! От музы штурманства и рифм, усевшейся в порту на риф, склоняюсь, сколько сам могу, пред мощными на берегу! – особо продекламировал он Доброхотову и добавил, подмигивая – Штурман Павел Шарутин получил два килограмма дензнаков, механика Сережку Шмыгова бухи завалили рейсовой получкой, пускаемся теперь в новое плавание, не так дальнее, как пьяное.

– Визу закрыть обоим! – сердито сказал Доброхотов. – Писатель, квалифицированный моряк, с кем связались? С бичами связались! – Он показал на барабанщика, уныло стоявшего позади осла.

– Убедили! Черт же, как я чуток к принципиальной критике! Меня надо воспитывать, я поддающийся! – Шарутин повернулся к своим товарищам и мощно продекламировал – Я камбузником был и коком, стал штурманом и поэтом. Теперь я презрительным оком взираю на вас, отпетые!

Шарутин подождал, пока утихнут хохот и свист, и обратился к капитанам. Голос его звучал издевательски-почтительно:

– А вас зато приглашаю, Леонтий Карлович и Борька; на стаканчик сладкого чаю и два стаканчика горькой. Вас не зову, Андрей Христофорович, – сказал он Трофимовскому. – Вы для Сережки – начальство, Сережка на берегу начальства не признает. Ваших забот и в море по горло, и здесь – за горло хватают. Надоели вы каждому, Андрей Христофорович.

– Скоморохи! – Доброхотов укоризненно качал головой. – Сергей Севостьянович! Для кого этот шутовской спектакль?

– Для Кантеладзе, для кого еще? Он с Кавказа, там ценят артистов, – просипел Шмыгов. Он махнул толпе рукой. – Кто попроворней? А ну, на второй этаж, приглашайте управляющего на персональный концерт. Добавим ветра в его двенадцатибалльные приказы.

Из толпы закричали, что управляющего нет. Шмыгов недоверчиво переспросил: так ли? Карнович подтвердил, что Кантеладзе уехал. Шмыгов соскочил с осла.

– Давай большой чемодан, Тимофей! – сказал он барабанщику. – Концерт окончен, проваливайте подобру-поздорову! – объявил он веселой толпе и зашагал в гущу деревьев.

Остывший Шарутин попросил извинения, что назвал Доброхотова Борькой, это для рифмы в стихах, а не для поношения. Доброхотов не обиделся. Штурмана встревожил мрачный вид Карновича. Не случилось ли чего на «Бирюзе»?

– Потом поговорим, – сердито сказал Карнович. – Пока ты не остыл от скоморошества, толковать с тобой бесполезно.

Толпа, понявшая, что представление окончено, возвратилась к «Океанрыбе». Из парка вышел Шмыгов, одетый нормально. Вместе с костюмом он, казалось, сменил и манеры, и голос – пропала сиплость от старого облика осталась только щетина на щеках. Шмыгов сказал Доброхотову:

– Три дня не брился – и напрасно. Не удалось попугать начальство! Тимофей, – обратился он к барабанщику, – ты по-быстрому крой в ту конюшню, верни осла со всеми причиндалами. Давай маленький чемоданчик, бери большой. На, держи монету, – он вытащил из чемоданчика пачку денег и, не считая, сунул, – заплатишь за амортизацию копыт и хвоста, еще добавишь на сорок градусов хозяину и на сено ослу, а что останется – возьми в магазине сухим и мокрым пайком и неси к себе, мы через полчаса прибудем.

Барабанщик потащил осла. Вместо чемоданчика на боку теперь висел аккордеон. Шмыгов взял под руку Доброхотова – А ты с нами, Борис Андреевич! Будем праздновать, что земля тверда под ногами. Четвертый день хожу по улицам – не качаются!

– Да меня Лиза со свету сживет, если опоздаю хоть на час! – Доброхотов сел в освободившееся такси.

Шмыгов увидел на тротуаре Мишу и знаком подозвал его. Хмурое лицо Шмыгова подобрело…

– Салага! Наниматься пришел, так? Море, море, зыбкая дорожка! Ох, и тянет! Пашка, что ты видишь в глазах чернявого? Особенные глаза, правда?

– Водянистые, – проворчал штурман.

– Об этом и речь. Морские глаза! Моторист, ясно. У меня младшего моториста нет, возьму. Тебя, парень, Семеном?

– Михаилом, – ответил Миша. Озорной стармех, разыгравший диковинное представление, ему нравился.

– А по глазам – Семен. Ладно, пусть Миша. Примирюсь. Ты с машиной накоротке? Шатун от цилиндра отличишь? Винт от гайки?

– Пока с машинами не работал.

– Еще лучше. Не надо переучивать. Мой кадр. Беру. Паша, этот парень пойдет с нами. На, понесешь. – Он сунул Мише чемоданчик.

– Да я занят, – неуверенно сказал Миша. Шмыгов страшно выкатил глаза.

– Чтобы Сергей Шмыгов приглашал, а гость отказывался? Сроду не бывало. И не допущу! Все занятия на сегодня отставишь. Точка. – Он с гримасой посмотрел на небо. – Скоро дождь грянет. Надо спасаться. Настоящий моряк воду на берегу недолюбливает.

7

Шмыгов шагал посередине, Шарутин и Миша по сторонам. Встречные часто кланялись Шмыгову, он был, видимо, человек известный. Шарутин то хохотал, вспоминая, какой они устроили чудесный концерт, то мрачнел, опасаясь, не вышло бы представление боком. Голос у Шарутина был мощный не по росту – сумрачный, гудящий бас, он пускал его в самые низкие ноты, огорчаясь.

Мишу удивили быстрые переходы настроения штурмана, но вскоре он понял, что и внезапное веселье и хохот, и внезапное уныние отнюдь не выражают истинного состояния Шарутина. Он был весь как бы в себе, шел сосредоточенный, смотрел рассеянно, а иногда словно спохватывался, что надо поддерживать связь с окружающим, и торопливо что-то говорил, а что приходилось к слову, ему, в сущности, было безразлично.

Ветер, начавшийся с утра, усиливался, в проводах засвистело, быстро несущиеся облака превратились в тучи, тучи густели, темнели, в теплый воздух вторглась прохлада, день помрачнел до хмурого вечера.

– Замочит! – Штурман с гримасой посмотрел на небо. Он поднял воротник, что-то забормотал, Миша разобрал повторяющиеся слова: «замочит, источит, изгложет, зальет, заболтает, зажмет», – штурман-поэт загонял полюбившиеся глаголы в загородки рифмованных строк. Усилившийся ветер был ему на руку, можно было идти и молчать, не отвлекаясь на разговоры.

– Айда побыстрее! – прокричал Шмыгов на площади Победы.

Миша в третий раз пересек главную часть города, в те два раза она запомнилась шумом машин, гомоном людей на тротуарах, сейчас и машин и людей было больше, но все они словно стали безгласны, так все заглушал грохот ветра. Шмыгов ножницами, не сгибая, выбрасывал длинные ноги, Миша с трудом поспевал за ним. Шарутин тоже поднажимал, чтобы не отстать.

Снова удивившись количеству улиц, вливавшихся в площадь, Миша стал читать названия на перекрестках. Они шли по широкому Советскому проспекту, здесь все дома были целы, затем свернули на Кировскую.

Кировская, узкая, вся в старых липах, выстроившихся по тротуарам, в отличие от Советского проспекта казалась выставкой развалин. Здесь только одно здание было целым – Дом офицеров с гостиницей и рестораном. На противоположной стороне громоздилась огромная руина – в прошлом целый поселок из одного трехэтажного дома, выходившего своими четырьмя фасадами на две улицы и два переулка. Шмыгов направился к этому дому.

Миша отстал, с интересом разглядывая здание. Среди стенных провалов попадались окна, затянутые, где целыми стеклами, а где фанерой и тряпьем. На балконах, заваленных щебнем, росли сорняки, на одном красовалась березка, на нее и загляделся Миша. Это было настоящее деревце, метра на два, стройное, кудрявое, веселое, сейчас оно металось на ветру, билось ветвями в окна и балконную дверь и кричало живым криком, даже на тротуар с третьего этажа доносился шум его крепкой молодой листвы.

– Давай, моторист! Чудак, деревьев, не видел! – крикнул Шмыгов, пропадая в одном из провалов в стене.

Лестница в бывшем парадном была без перил, в бетонных ступеньках зияли ямы, в них свободно могла провалиться нога. На первых двух этажах вместо квартир раскрывались коробки с выбитыми стеклами, на третьем этаже, обитаемом, на лестничную площадку выходили две целые двери, одна – обитая дерматином.

– Здесь Тимофеевы хоромы, – сказал Шмыгов. – А временно, до законной квартиры, и мои. Ключ в стене, запомните. В музей к Тимофею можно приходить без приглашения.

Он достал из щели между кирпичами заржавелый огромный ключ, вставил в замок, пнул дверь ногой.

Комната, куда они вошли, просторная, с одним широким окном, и вправду, напоминала скорей антикварный магазин, чем жилье. С потолка, отталкивая одна другую бронзовыми рожками и стекляшками, спускались две массивные люстры, хрустальные побрякушки в них позвякивали при каждом шаге по шаткому полу, если, как вскоре убедился Миша, топнуть ногой, то люстры начинали звенеть, и негодующий звон долго не умолкал. В углах громоздились мохнатые, угрюмые кресла, большие и маленькие. Еще был стол с пухлыми ангелочками на ножках, резной буфет с разномастным фарфором, какие-то тумбочки, шкафчики, мраморный умывальник на полу, два эмалированных унитаза, водруженных в зев одного из могучих кресел.

Но самым удивительным сооружением в этой необычайной комнате была исполинская кровать, и Миша уставился на нее. Это был даже не двухспальный, а многоспальный, совершенно квадратный ящик о четырех стенках красного дерева – передняя откидывалась на пол, когда хозяин осмеливался лезть внутрь. И все четыре стенки были покрыты яркими, эмалевыми, оттиснутыми, а не нарисованными картинами. На наружной стене торца трое гномов у горна с ухмылками раскаливали орудия пытки и скашивали красные глаза на пленника, голого, накрепко связанного мужчину. На внутренней стороне того же торца всадник в латах, с султаном на шлеме, мчался на диком скакуне прямо на ложе – передние копыта готовились обрушиться на покоящегося в нем. А на задней стенке дюжина зверообразных римлян похищала нагих сабинянок. Умыкание невест совершалось с такими подробностями, что обрести спокойствие можно было, лишь отвернувшись от ужасного зрелища. Но всего трагичней была картина в головах: на всю эту стенку разлеглась голая томная девица, а над ней, чуть не задевая ее крыльями и когтями, дрались не то за душу ее, не то за тело прекрасный ангел с безобразным чертом.

– Забавный паноптикум, – констатировал Шарутин, с любопытством осматриваясь. – И что же – накупил мебель твой Тимофей или уже была от старых хозяев?

– Натаскал. – Шмыгов развалился на кровати, знаком показав штурману и Мише, чтоб воспользовались креслами. – Он гробокопатель.

– Ты серьезно?

– Могилы не вскрывает, а в подвалы развалин проникает. Янтарные сокровища ищет, чтобы сдать государству. В милиции ему пригрозили, что вышлют за тунеядство. Теперь строитель, в бригаде по расчистке – те же развалинки ворошит, кирпичи таскает…

– В море его не соблазнил?

– Его соблазнишь! Бледнеет, когда видит воду. В прошлый отход провожал, на «Радуге» Трофимовского шли, – руку схватил, едва вступил на трап. Морская болезнь, в глазах кружится – сказал. А волна – балла на два. Я уж и злиться не стал, так смешно стало.

– Я его сегодня как увидел, сразу понял – тип!

– Тип, точно. Отличнейший парень. Работяга, душа. Думаешь, иначе бы я перебрался из общежития в это логово? Другого такого друга не было у меня. И не будет. Говорит Сергей Шмыгов, а каждое слово Шмыгова – гиря! Только веские слова признаю.

Штурман удивленно поднял брови.

– Мне он таким хорошим не показался. Угодлив. Твои команды без слова исполняет.

– От доброты, а не от угодливости. Ничего ты в Тимофее не увидел. Я тебе объясню, какой он натуры.

И Шмыгов стал рассказывать, как в прошлом году они с Трофимовским возвращались вечером из управления. В парке за оградой закричали две женщины; к ним приставали пятеро подвыпивших парней. На выручку кинулся проходивший мимо мужчина – этот самый Тимофей. Женщины убежали, а пятеро насели на одного. Трофимовский хотел бежать к телефону вызывать милицию, Шмыгов перелез через ограду на помощь Тимофею.

– Драка была – прелесть! Каждому досталось от него больше, чем ему ото всех! Один парень вытащил нож, он ножик вырвал, закинул в кусты, чтобы ненароком кого не резануть – так объяснял потом. Ох, и поработал я кулаками! Двое удрали, троих держим. «В милицию их теперь, кореш?»– спрашиваю. – «Отпустим, – говорит, – зачем парням биографию портить, еще образумятся». Ты бы послушал, как они нас благодарили, что не сдали под арест! Так я познакомился с Тимофеем.

– И сразу пошел к нему?

– Пошел в другой раз. Тоже забавная история. Иду в «Балтику» навеселе…

– Пьяный, короче.

– Много ты меня пьяным видел, штурман? Веселюсь, верно, люблю, чтоб изо рта святым духом несло, а понимание выветривать – прошу прощения! В «Балтику» не пускают, мест нет. Я всем у двери дензнаки сую – от стармеха Шмыгова, мол, визитка на память. Хохочут, из рук вырывают! Бичи, суходралы – народец! А тут появляется Тимофей, оттащил, усадил в такси, привез сюда, раздел, уложил. Утром просыпаюсь один. Вспоминаю – мать честная! Что за экспедицию натрудил, за один вечер вышвырнул. Нет, денежки на столе, стопочками, бумажка к бумажке, записочка, куда ключ положить. С того дня и живу у Тимофея, пока квартирой не одарят, чтобы семью переводить с Белого моря на Балтику.

– Деньги и здесь можно порасшвыривать, а это для тебя главное. – Шарутин зевнул.

– Моторист, где чемоданчик? Подай и раскрой!

Миша раскрыл чемодан. Он был наполнен пачками денег. Кучку крупных купюр охватывала бечевка, на связке была надпись: «В Архангельск».

– Две трети сегодня переведу. А оставшиеся поразбросаю. И всегда так – раньше семье отсчитываю, а что останется, того уже не считаю. Закрой, моторист, и сунь куда-нибудь.

– Загулял твой Тимофей на деньжата, что ты ему дал. – Шарутин зевнул, еще слаще и закрыл глаза. Огромное кресло тянуло в дрему.

– Придет. Он и в бухгалтерию со мной попер, чтобы охранить от растраты. В спектакле участвовал, а не из гуляк. Особенно теперь.

– Что за особенность?

– Влюбился в соседку. За стеной живет. Одинокая. С дочкой лет двенадцати.

Штурман оживился.

– И красивая?

– Смотреть приятно, но о себе думает с перебором. Компаний не поощряет, в гости не вытащишь. А Тимофей перед ней чуть не на коленях ползает. Я ему объяснил – при такой преданности успеха не будет, женщины любят, кто поразвязней. Наставлять Тимофея на правильное ухаживание – прилаживание горбатого к стенке! Придется помочь. Вот рассержусь и прикажу ей выйти за него замуж. Пусть только попробует отказать!

Миша, не вмешиваясь в разговор стармеха и штурмана, смотрел в окно. Хлынул дождь, до того густой, что Дома офицеров не стало видно – за стеклом потемнело от низвергающейся воды. В единственное окно Тимофеевой комнаты как бы прорывались иногда ветки, это была та балконная березка, которую они увидели с улицы, она росла у соседки Тимофея, ветер сгибал деревце в три погибели, и оно хваталось за стену и стекла, чтобы не переломиться и не улететь. Миша пожалел, что пришел сюда и что нельзя в такую погоду уйти. Он надеялся, что два бывалых моряка заговорят о промысле, о приключениях в океане, о бурях и штиле, о рыбе и морском звере, о машинах и снастях, рангоуте и такелаже. Его не интересовало, что за характер у Тимофея, какие соседки здесь, красивые или уродливые, строгие или податливые. Женщины были везде, он приехал в этот полуразрушенный город не ради них. И от досады, что даром теряет время, Миша помрачнел и перестал слушать, о чем говорят моряки.

Дверь распахнулась, ввалился мокрый Тимофей с кучей свертков.

– Не серчайте, ребята, – сказал он. – Очередь была большая, угря копченого выбросили., Стол у нас сегодня – мечта!

8

Двухэтажный дом, где жили Мухановы, состоял из четырех трехкомнатных квартир. В левом крыле второй этаж занимал Алексей, теперь, после приезда отца и брата, семья была из пяти человек. На первом этаже этого крыла жил Куржак с женой Матреной Гавриловной, а при них сын Кузьма и невестка Алевтина с четырехлетней дочкой Таней.

Правое крыло принадлежало двум капитанам «Океанрыбы» – Соломатину и Доброхотову. Сергей Нефедович Соломатин, моряк из молодых, слыл удачником, все ему в морской карьере давалось легко – за семь лет плавания бывали и штормы, и трудная промысловая обстановка, когда рыба не шла, и всегда получалось как-то так, что и аварии обходили «Кунгур» Соломатина и в «пролов» он ни разу не попадал. «Ты счастливчик, Сережа, тебе всегда везет!» – говорили приятели. «Соломатин – умелец, мастер моря!» – утверждало начальство. И как часто бывает при таком расхождении мнений, обе оценки были верны: Соломатин был счастлив на море, потому что знал и любил его. Он, впрочем, был счастлив и на берегу: Ольга Степановна, на которой он женился на последнем курсе мореходки, брала и умом, и добрым характером, а когда они вдвоем под руку шли по улице, на статную пару заглядывались прохожие. Впрочем, в последние три года такие прогулки выпадали нечасто, даже когда Сергей Нефедович задерживался на берегу, – Ольга Степановна, бросив службу – она работала техником-строителем, – все время отдавала уходу за четырехлетним Сеней и трехлетней Надей.

А три комнаты нижнего этажа занимал Борис Андреевич Доброхотов с женой Елизаветой Ивановной. Среди капитанов «Океанрыбы» Доброхотов выделялся особой, как шутили о нем, «не статью, а хватью». Он не блистал ни морским талантом и лихостью Бродиса, ни отвагой Новожилова, ни искусством Соломатина, но другого такого же старательного и усердного промысловика, как Доброхотов, на рыбацком флоте больше не было. «Хозяйственный мужик, никто так в рейс не запасается промвооружением, как он» – с уважением отмечали работники треста. «Борис Андреевич и на холоде три пота с тебя сведет, да зато потом бухгалтеры наложат дензнаков!» – говорили о нем его матросы.

Как и все капитаны «Океанрыбы», Доброхотов стал рыбаком только после войны. Но в отличие от военных моряков Березова, Бродиса и Новожилова, Доброхотов пришел из торгового флота. Еще до войны, плавая на судах Совторгфлота, он, сперва матросом, потом боцманом, а к войне уже штурманом дальнего плавания, обошел все океаны, знал «в лицо и за ручку» все крупные порты мира. Он мало читал, в театр не ходил, даже кино недолюбливал, но была у него одна страсть, ей удивлялись и признанные коллекционеры: из всех портов, где удалось побывать, он привозил сувениры, о всех морях, заливах и проливах, куда ходили его суда, имел какое-нибудь вещественное напоминание – раковину, чучело диковинной птицы или рыбы, отпрепарированного лангуста или краба, клык моржа, китовый ус, скелет марлина С гигантским мечом, затейливый коралл, просто диковинный камешек с морского дна. Коллекцией собрание его сувениров назвать было невозможно, слишком уж разнородны были собранные им образцы и слишком хаотично они была расставлены – не по характеру, а по местам, откуда он привозил их. Большая комната его квартиры была заставлена стеклянными шкафами, а на полках шкафов соседствовали дикарские статуэтки с кусками лавы, с рыбами, с образцами самодельных тканей, с дудками, колокольцами, чучелами змей и раков. «Визитные карточки морей и стран!» – так он сам квалифицировал свое собрание и водил гостей от шкафа к шкафу, любовно отмечая выжженые на полированных дощечках надписи на каждой полке: «Остров Тасмания», «Мыс Горн», «Остров Сейбл», «Фареры», «Рейкьявик», «Сингапур», «Гонконг», «Выборг», «Ярмут», «Трапезунд»… Названий было множество, и располагались они отнюдь не в географическом порядке, правильно чередуя параллели и меридианы, а в том, для географии не существенном и случайном расположении, в каком с этими районами знакомился сам Доброхотов: переходя от шкафа к шкафу, можно было довольно точно повторить историю его морских странствий.

Пополняемые после каждого рейса в океан стеклянные шкафы с диковинками были главными жильцами его большой, на восемьдесят квадратных метров, квартиры. Единственный сын Павел служил в Севастополе на военном корабле, там и женился, и, выехав в свое время из Светломорска, сам уже ни разу сюда не наведывался – Доброхотов с женой проводил отпуск у него в Крыму. Елизавета Ивановна, рыхлая, грузная женщина, сидела дома – днем со штопкой или вязаньем в руках, вечером с книжкой: в отличие от мужа, равнодушного к художественной литературе, она увлекалась приключениями, особенно морскими. И она всегда отлично знала, где в этот день, даже час, промышляет муж, – он аккуратно радировал ей, с неизбежной служебной сдержанностью, где ходит его «Ладога» и каковы дела. А если не хватало его информации, она звонила диспетчерам «Океанрыбы» – в тресте хорошо знали, что отговорками о незнании ее не успокоить, и точно осведомляли о районе промысла и погоде на нем. Знакомые часто, вместо справок у диспетчеров, звонили ей, если интересующие их люди промышляли недалеко от Доброхотова, – и ответы всегда были верными. «Говоришь, Лиза, словно по карте смотришь!» – наивно удивлялись иные подруги. Елизавета Ивановна к морским картам не прикасалась. Она любила ставить свое кресло у шкафа, в котором хранились диковинки того района, где в этот день промышлял муж, и любовалась ими, разговаривая по телефону.

У капитанов судов, возвращавшихся в караванном строю из экспедиционных рейсов, был заведен обычай: отмечать благополучный приход вечеринкой дома у одного из них. В клубе тоже устраивались торжественные вечера с президиумом на сцене, речами, а после речей – с музыкой и танцами, с хорошим буфетом, но то были официальные собрания, характер их зависел от того, удался ли промысел или «не пощастило» на улов. А дома собирались своим кругом, по приятельству. В этот весенний приход каравана очередь хозяйствовать на вечеринке выпала Соломатиным.

Ольга Степановна три дня бегала по магазинам, закупая припасы, по два раза на дню появлялась на рынке: всего собиралось сесть за стол человек около двадцати, наготовить на такое количество гостей было непросто. Ей помогали Гавриловна и Елизавета Ивановна, в свободные от службы часы забегала на кухню, превращенную в заготовительный цех, и Мария Муханова. Создание закусок, жаркого, печеного и вареного взяла на себя Гавриловна. А изготовление тортов оговорила себе Елизавета Ивановна: за годы супружеской жизни, ублажая странника-мужа в те редкие недели, какие выпадало провести вместе, она постигла искусство кондитера. Первую пробу с ее творений сняли дети Соломатиных, после чего их – чтобы не болтались под ногами – отправили к Куржакам. Куржак принес из своей квартиры дополнительный стол и стулья. Столы были накрыты в большой комнате, а две другие – детскую и кабинет Соломатина – отвели для танцев и для курцов, – в курительной, самой маленькой, предусмотрительно держали открытыми форточки.

– Угощение такое, что полгода будем помнить! – восторженно объявила Елизавета Ивановна, когда закуски и вина расставили на столах. Она отличалась охотой к преувеличенным оценкам.

Ольга Степановна вдруг вспыхнула.

– Почему полгода? Разве через три месяца не устроим такого же вечера у тебя, Лиза?

– Поговаривают, что промысел пойдет по-новому, задания меняются, сроки…

Их разговор прервала Мария, высунувшаяся из кухни:

– Оля, помоги нам с Гавриловной. Ольга Степановна поспешила на кухню.

Первыми, всей семьей, пришли Куржаки: сам Петр Кузьмич, сын Кузьма, матрос «Кунгура», его жена Алевтина, медсестра областной больницы, худенькая женщина, некрасивая, но с большими, быстро меняющими выражение глазами, и друг Кузьмы – Степан Беленький, боцман с того же «Кунгура», мужчина баскетбольного роста, широкоплечий, широколицый, с маленькими, умно поблескивающими глазами, с неизменной добродушной усмешкой на гладком розовом лице. Следом за Куржаками появились Прокофий Семенович с Мишей.

– Давай знакомиться, – сказал Кузьма Мише. Он так сильно тряхнул Мишину руку, словно хотел оторвать ее. – Тебя Михаилом, так? Меня – Кузьма. А вот этот верзила, эта верста коломенская – Степа. Наш боцманюга. Все боцманы – драконы, Степа – всех драконистей, просто змей из змеев. К тому же мой спаситель, вытащил меня из пучины, когда я вдруг смайнался к Нептуну. Так что я у него вечный должник, для него – все!.. Учти, если станешь с ним ссориться, с двумя придется иметь дело.

Степан дружески сжал руку Миши. В мягком пожатии рослого боцмана чувствовалась сдержанная сила, Миша подумал, что вот уж человек, с каким ссориться не следует – один с двоими справится. Слушая, как его расписывает Кузьма, Степан смеялся, широко раскрывая рот, и ничего не сказал, он был, похоже, из неразговорчивых. А громкоголосый Кузьма, высокий – на голову выше отца – очень худой, с красивым бледным лицом, порывисто ходил по комнате, куда их пригласили, и пока Алевтина налаживала радиолу, все говорил. И говорил, и ходил он с какой-то поспешностью, двигая руками, словно боялся, что не вовремя прервут или заставят вдруг стоять. Он резко поворачивался, приближаясь к какой-либо вещи, непременно за нее хватался – из него словно било движениями, они вырывались непроизвольно.

– На море нацелился? – говорил он. – Хорошая задумка. Иди к нам на «Кунгур». Капитан – орел! Ребята – один к одному. Будем корешами. Заявление в «Океанрыбу» подал? Рванем в управление, я тебя протолкну.

– А зачем меня толкать? – Миша пожал плечами. – Сам пройду.

– Завтра вечерок освобождай. Приглашаю.

– Куда и зачем?

– Найдем, куда. Днем выдача у бухов для «Кунгура», после выдачи повеселимся. Традиция. Вместе потопаем в управление. Что будешь сейчас делать?

– Как – что?.. Отец говорил – приглашены на вечер.

– Вечер – когда соберутся капитаны. Раньше чем через час никто не прибудет. Ногами дрыгаешь? В смысле – танцуешь?

– Танцор я не очень…

– Я тоже. Пусть Лина со Степой кружатся, а мы с тобой смайнаем на этажок ниже. У Бориса Андреича Доброхотова такие штуковины в шкафах – обмереть! Пошли, пошли!

Он потянул Мишу за руку. Алевтина встревоженно окликнула мужа:

– Кузя, ты куда?

– На свидание с некоторыми милыми особами, – Кузьма захохотал. – Пока вы со Степой под музыку будете обниматься, мы с Мишкой повеселимся по-своему. Через часок появимся.

Рассерженная, она схватила его за плечо.

– Что еще надумал? Как зовут твоих милых особ? Из наших подруг?

– Не дай и не приведи, чтобы таких подружек заимела! Одна – жаба-рыба из Токоради, другая – акулища из Гренландии, там они в редкость, две бониты из Амазонки, десяток таких за часок начисто человека обглодают… И еще с сотню зверюг не лучше этих. Теперь пустишь?

– К Доброхотову идете, – сказала она, успокоенная. – Я кликну вас, когда позовут к столу.

Подталкивая Мишу к двери, Кузьма пригрозил Степану:

– Я тебе человек обязанный, но крепко обнимать жену запрещаю.

Степан посмеивался. Алевтина раздраженно сказала:

– Кузя, хоть бы при посторонних постеснялся. Что о нас подумают?

Доброхотов сидел в кресле. Выутюженная морская форма висела на спинке стула. Услышав, что Кузьма и Миша пришли знакомиться с его морскими сокровищами, Доброхотов оживился. Он подвел гостей к крайнему шкафу, там были сложены сувениры, добытые еще в довоенных плаваниях по Средиземному морю и Атлантике. Раскрывая стеклянные дверцы, он брал в руки каждый образец, рассказывал, где добыл его, с какими событиями тот связан. Миша увидел на одной из полок три крупнокалиберных деформированных пули. Он удивился: к морским достопримечательностям они вряд ли могли относиться.

– Ошибаешься, дружок! – возразил капитан. – Именно морская достопримечательность. Дело было в тридцать восьмом году, в начале весны. Наше судно, под покровом ночи, подходило к Барселоне. И вот, на первом рассвете, до солнца еще часок оставалось, всплыла подводная лодка мятежников-франкистов – старая, постройки еще до первой войны, даже пушчонки на ней не было, только пулемет. Однако, если бы пошла торпедировать, могла и на дно пустить. Я тогда вахту нес, стал маневрировать, быстро менять галсы. Но она не посмела пустить торпеду, флаг-то наш советский был виден ясно, только обстреляла рубку из пулемета. Матросы собрали мне пули, какие нашлись на палубе.