Текст книги "Ветер с океана"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
Покончив с первым шкафом, Доброхотов перешел ко второму. Здесь хранились реликвии, собранные в годы Отечественной войны. Доброхотов служил тогда на Тихоокеанском флоте, ходил в Японию, в Корею, в Южно-Китайские порты – каждый рейс оставил напоминание о себе. И капитан с такой охотой рассказывал о событиях тех лет и так живо описывал города, моря и людей, что Миша, увлеченный, почувствовал сожаление, когда их позвала спустившаяся Алевтина: Доброхотов не описал и половины своих собраний.
– Не огорчайся, малец! – утешил его капитан. – Соседи ведь, приходи запросто хоть каждый день, пока я на берегу. А теперь – наверх! Скажете, что я за вами, вот только оденусь по-праздничному.
В гостиной уже было полно гостей. За столом сидели: высокий, худощавый Корней Прохорович Никишин; всегда подтянутый, как на параде, Андрей Христофорович Трофимовский – оба из самых известных капитанов «Океанрыбы» – они пришли с женами. Вершину стола заняли Соломатин с женой, места только-только хватало на двоих – сидя они соприкасались плечами. По правую сторону от хозяев села Мария Михайловна – два стула рядом оставались пустые. Напротив нее разместился Доброхотов с Елизаветой Ивановной, около него Прокофий Семенович, дальше Куржак с женой, а места на другом конце стола предоставили молодежи – Алевтине, Кузьме, Степану и Мише.
Соломатин встал и постучал вилкой по бокалу.
– Прошу внимания. Николай с Алексеем позвонили, что опоздают. Есть предложение начать вечер. Первую, традиционную – за наше благополучное возвращение!
Вечер шел неторопливо, капитаны, закусив, говорили, как шел промысел, хохотали, вспомнив забавные события, делились мнениями об обстановке на берегу. Это были все те же разговоры, какие Миша слышал дома, отец каждый вечер выспрашивал Алексея – о судах, о морях, о штормах, о рыбе, о заработках, о том, кто приходит командовать новыми судами, кто списывается на берег. Но оттого, что говорил об этом не брат, хоть и связанный с морем, но сухопутный работник, а настоящие моряки, Миша слушал, раскрасневшись от увлечения. И его удивило, когда Кузьма вдруг с тоской сказал, даже не стараясь приглушить голоса:
– Чинно, как на собрании, только не хлопают ораторам. Хоть бы музыку пошальней врезать, что ли! Вот пойду и запущу радиолу на полный грохот!
Алевтина сердито покосилась на него, он умолк, уныло тыкая вилкой в сардину.
В передней раздался громкий звонок. Ольга и Сергей Нефедович разом вскочили. Она кинулась к двери, но попала в объятия мужа. Не выпуская ее, он радостно воскликнул:
– Что за черт! Куда ни повернусь, везде ты. Как это у тебя так здорово получается?
– Сережа, не хулигань! – сказала она, пытаясь высвободиться.
– Буду хулиганить! – Он двигался к двери, не выпуская ее.
– Молодожены, может, нам уйти? – крикнул Никишин. – Что-то мне чудится, мы вам мешаем.
– Пока не гоним, – отозвалась Ольга Степановна, убегая в прихожую.
– Но и засиживаться не рекомендуем, – важно добавил Соломатин, возвращаясь на свое место. – Всяк сверчок – знай свой шесток, всяк гость – свое время.
– До торта не уйду! – объявил Доброхотов. – Отбивные, вареные и печеные можешь оставить себе, а торты выкладывай на стол.
– Не только выложим на стол, но и дадим сухим пайком. На кухне я видел кремовый торт, удивительно хорош носить в кармане.
В гостиную вошли Березов и Муханов. Алексей, садясь рядом с женой, спросил, не сердятся ли на них за опоздание. Она тихо ответила:
– Веселимся нормально. Но я хочу тебя предупредить – будь осторожен, если начнут расспрашивать, какие новости. Не нравится мне сегодня Ольга.
– Нездорова? Мне не показалось.
– Чересчур возбуждена. Лиза сказала, что время промысла удлиняется, она так вдруг окрысилась. Оля умеет владеть собой, и уже если начинает кричать, значит, нервы у нее разошлись.
– Учту, – сказал Алексей и придвинул к себе закуску.
Березов сел по другую сторону Марии и, она, улучив минутку, повторила и ему свои советы. Он молча кивнул. Никишин громко заговорил:
– Николай Николаевич, товарищи интересуются, как заседали? Ходят слухи, что штурманов произведут в капитаны, а капитанов в адмиралы? Или врут? Между прочим, такое звание – рыбный адмирал – мне бы подошло. Звезды на плечах, лампасы на брюках… Рыбка, ослепленная блеском золотого шитья, сама бы кидалась в трал.
– Мало тебе шевронов на рукавах? – отшутился Березов. – Адмиралы – народ грузный, важный, ты же беспокойный, мечешься по промысловому квадрату то сюда, то туда… Несолидный у рыбаков адмирал, скажет селедка и с пренебрежением уйдет в глубину.
– Ладно, я в адмиралы характером не выхожу, а другие? – настаивал Никишин. – Между прочим, я своего «Коршуна» ни на какое судно не променяю, а вот Андрей Христофорович? Неужто такому капитану вековать на траулере? Если не в рыбные адмиралы, поскольку такого нужного звания вы не вводите, то ему хоть в капитан-директоры плавбазы!
Березов с усмешкой посмотрел на сконфуженного Трофимовского. Андрей Христофорович, человек средних лет – из послевоенного поколения моряков – отличался и дисциплинированностью и честолюбием. Он не только рьяно выполнял все требования морских инструкций и был знатоком всех морских законов и обычаев, но и умел свое тщание делать видимым для всех. Никишин насмешливо подчеркнул общее мнение – такой человек долго не мог задержаться в должности капитана небольшого судна. Березов ответил Никишину:
– Придут в порт строящиеся плавбазы, вспомним тогда, что Корней Никишин категорически отказывается бросить, свой траулер. Волей-неволей придется просить Трофимовского идти на повышение.
Трофимовский с удовлетворением откинулся на спинку стула. В Светломорск вскоре должна была прийти новая плавбаза «Печора», судно водоизмещением в двадцать тысяч тонн с мощными морозильными трюмами и механизированным рыбоперерабатывающим заводом. Трофимовский уже намекал Кантеладзе и Березову, что не прочь к своему званию капитана добавить и наименование – «директор».
– Будете административный пасьянс раскладывать, – кому на повышение, кому на захирение, – меня не забудь, Николай Николаевич, – проворчал Доброхотов.
– В каком смысле не забывать, Борис Андреич?
– В самом прямом. У вас кадровики – анкетные души. По анкете я первый на продвижение – скоро тридцать лет на морях, все океаны исходил, берега всех материков, кроме Антарктиды, ногой пробовал, глазами видел, можно сказать, и рукой щупал. Так вот – чтобы без выдвижений. Корнею его «Коршун», мне моя «Ладога». Пока мое суденышко бегает, я на нем.
– Воля испытанных морских волков для «Океанрыбы» – закон! – весело ответил Березов. – А теперь от служебных дел перейдем к праздничным. Вероятно, у вас уже был этот тост, но хорошие пожелания неплохо и повторить. Итак, за тех, кто в море!
Его прервала Ольга Степановна:
– Подождите с тостом! Почему о Сереже ничего не сказали? Какие изменения ждут капитана Соломатина?
– Он сам тебе скажет, Оля, – ответил Березов, не опуская рюмки.
Она порывисто повернулась к мужу.
Соломатин с шутливым сокрушением повел плечами.
– А ты молчишь, Сережа! Я спрашиваю, ты отмалчиваешься. Почему, хочу я знать?
– А что говорить, если сам пока ничего не знаю? Вызовут, объявят, поделюсь с тобой новостями.
Она снова обратилась к Березову:
– Нет, Николай Николаевич, я очень прошу! У вас намечаются большие перемены. Вы-то уж, наверно, знаете, что кому из ваших людей назначено.
Березов посмотрел на Марию Михайловну – та незаметно толкнула его коленом – и серьезно ответил:
– Говорить об этом рановато. Наберись терпения, Оля. Минуты через две встал Соломатин:
– Внимание! За опоздание на условленное рандеву накладываю на бывшего капитана первого ранга Березова штраф – открыть танцевальную программу. Кавалеры выбирают дам.
– Я с моей неизменной партнершей Елизаветой Ивановной! Другие дамы мне не по возрасту – быстро загонят немолодого человека. – Березов обошел стол и церемонно подал руку жене Доброхотова. Кузьма, оглянувшись – не слышат ли его танцующие, предложил:
– Братва, самый раз незаметно смыться. Проложим курс на гуляние в парк. На людей поглядим, себя покажем. Повеселимся, короче.
Алевтина недовольно сказала:
– Всегда тебе чего-то особого хочется! Неужто здесь не веселье?
– Линочка, какое здесь веселье? Язык во рту стынет – как бы иного словечка не вырвалось. И Николай Николаевич тоже… Закатил речугу. Обсуждают, кому какие должности. И это нам выслушивать? Пойми, какая мы старикам компания? Тем более – начальство!
– Нет, нет! Мне рано на работу. Больных так много, что койки, ставят в коридоре, не хватает сестер для ухода. И ты завтра с утра хотел Татьянкину кроватку починить.
– Хватилась! Кроватку я починил, пока ты со своими больными возилась. И ступеньки на веранду укрепил. Еще на крышу лазил, антенну наладил. Что тебе еще?
– Кузенька, лучше завтра пойдем в кино.
– Кино мы смотрим на переходе в океане – по две картины на день. Кино не для завтрашнего праздника.
Алевтина удивленно посмотрела на мужа.
– Завтра же будний день, Кузя.
– Это у тебя будни, а у нас со Степаном праздник! Степан, до того не хотевший вмешиваться в спор товарища с женой, осторожно сказал:
– Что-то я не понял, какой у нас завтра праздник. Кузьма запальчиво воскликнул:
– Морской, вот какой! Что под ногами земля! Три месяца мотало над бездной, три месяца лишний шаг вправо, лишний шаг влево – пеняй на себя, вот наши будни! А сейчас закрою глаза и пойду, не хватаясь за леера. На все тридцать два румба – асфальт! И это не отпраздновать?
– Мы же отметили твой приход. Вечеринку устроили, вот и Степан был…
– Да пойми ты, Лина, пойми! – твердил Кузьма, все сильней возбуждаясь. – Что мне в этих вечеринках? У нас дома – вроде поминок по рейсу, вернулись, мол, благополучно, и спасибо. А здесь поддакивай старшим, ешь глазами начальство! Я праздновать хочу, каждый день радоваться. И на людях, пусть все видят – у Кузьмы Куржака сегодня великий праздник!
– Кутить по ресторанам, да? Дома тебе не нравится…
– Лина! Не кутить – повеселиться; музыку послушать, А насчет дома… Ужасная радость – весь день налаживать, что у вас за три месяца испортилось. Или слушать, кто отдал концы в твоей больнице, какая температура у следующего кандидата на тот свет. В общем, одевайся, Лина, тихонько отчалим от этого пирса.
– Никуда я не пойду! – сердито ответила она. Перепалку прервал Степан:
– Хватит вам ссориться по пустякам!
Музыка смолкла. Гости рассаживались по местам. Кузьма, мрачный и молчаливый, сел на стул Миши, а его попросил подвинуться к Алевтине. У нее раскраснелось лицо, зло сверкали глаза. «Как бы не расплакалась при всех!» – опасливо подумал Миша. Степан, взявший роль семейного примирителя, поставил тарелку с тортом перед Алевтиной. С ложечкой в руке, она склонила лицо над тортом. В тарелку закапали слезы.
9Гости разошлись во втором часу ночи. Неутомимая Гавриловна хлопотала у стола, собирая тарелки, ножи и вилки. Ольга Степановна утомленно сказала:
– Оставь, Гавриловна. Завтра уберем.
– Да я быстренько. За полчаса управлюсь.
– Завтра, завтра!
Гавриловна всмотрелась в Ольгу Степановну.
– Что-то ты не в себе. Не прихворнула?
– Устала. Разбуди Надю и Сеню, минут через пять заберу их.
– И не думай! У нас на диване им лучше. Солнце встанет, тогда бери.
Гавриловна ушла. Соломатин, провожавший последних гостей, вернулся, налил две рюмки портвейна, одну поднес жене. Она покачала головой.
– Больше не хочу. Да и в честь чего, Сережа? Он радостно объявил:
– В честь того, что одни, как молодожены.
Он поднял жену на руки и закружился по комнате. Она смеялась и пыталась соскользнуть.
– Пусти, сумасшедший! Ну, пусти же!. – Всю ночь буду на руках носить!
– Милый, голова кружится. Отпусти, пожалуйста. Нужно серьезно поговорить.
– Скажи по-нашему: брось, а то уронишь!
– Хорошо: брось, а то уронишь.
Он осторожно опустил ее на диван, сам сел на пол возле нее.
– Пришвартовался, Оля. На вечном якоре у ног жены. Она с нежностью смотрела на мужа.
– Мальчишка ты, Сережа! Не взрослеешь.
– Взрослеть подожду до седых волос. Это не скоро. Так о чем твой серьезный разговор?
– О нашем будущем. Но не о том, когда появятся седые волосы.
– Будущее – завтра. До обеда гуляем. Обедаем на Морском бульваре в «Трех дельфинах» под рокот волн. Вечером – в театр. Подходит будущее, которое называется «завтра»?
Ольга Степановна помедлила с ответом, стараясь распознать, понимает ли он, о чем она заводит речь. Лицо мужа не выражало ничего, кроме радости, что они остались одни. И от того, что он явно не догадывался о цели беседы, она не решилась сразу приступить к главному. Она уклончиво ответила:
– Я о будущем, которое подальше, чем завтра.
– Тогда послезавтра. Начинается наш месячный отпуск. О нем можно изъясняться лишь стихами и музыкой. Тум, тум, тум, бум, бум, бум!
Он энергично ударял локтями по полу, хлопал кулаками по надутым щекам. Ей было совсем не до смеха – страшило задуманное давно уже объяснение – но она невольно рассмеялась.
– Сережа, не дурачься!
– Никогда не был таким серьезным! Детишек завезем к бабушке с дедушкой, а сами – на Кавказ! Баку, Ереван, Тбилиси, Батуми, Сухуми, горные перевалы… Весна, бушующие горные ручьи. И мы их вброд, ты у меня на руках. А если и там скажешь: «Брось, а то уронишь!» – в клокочущий омут швырну!
– Чтобы отделаться от меня?
– Чтобы спасти тебя. Так хочется, Оленька, спасать тебя! Устраивает это горькое будущее?
– Нет!
Он с удивлением сказал:
– Почему – нет? Вместе же обсуждали этот план еще до рейса.
– За три с лишним месяца твоего рейса многое переменилось.
– А что случилось важного за те три месяца, что меня не было?
– Это и было единственно важное – что тебя не было. Удивление его все увеличивалось. Теперь она твердо знала, что муж и не подозревает, о чем она заводит разговор. Он смотрел так, словно не соображал – захохотать или рассердиться. Он сдержанно сказал:
– Не понимаю…
Он встал, демонстративно отряхнул колени, пододвинул стул и сел напротив жены.
– Я слушаю. Что произошло? Что с тобой случилось? Она наконец решилась:
– Я о слухах, которые пошли по городу. И о том, что сегодня говорил Николай Николаевич. Ты помнишь его слова?
Он ответил сухо:
– Но он говорил о многом. И слухи тоже ходят разные.
– Я говорю о перестройке вашего промысла.
– Собираешься пополнить собой великую армию наших рационализаторов?
– Не надо насмешек, Сережа!
– Ты пока ничего ясно не говоришь.
– Просто побаиваюсь тебя. Ну, хорошо, начну с фактов. Первый – промысел из экспедиционного становится круглогодичным. Это, очевидно, означает, что суда круглый год будут находиться в океане. Раньше на три месяца уходили в море, сейчас будут уходить на год. Верно?
– Нет, неверно. Суда будут совершать прежние трех-четырехмесячные рейсы, только приходить и уходить неодновременно. И промысел не прекратится от того, что каким-то судам нужно возвращаться. Отменяются лишь караванные выходы и приходы.
– Хорошо, останутся прежние четырехмесячные рейсы… Но промысел, начатый в каком-нибудь районе, будет длиться уже не три месяца, а год? Теперь верно?
– И теперь неверно. Целый год в одном районе промышлять невозможно, рыба ведь полный год не держится на одном месте, она приходит и уходит. Но, вероятно, пять-шесть месяцев – срок реальный. В одном районе океана осенне-зимний промысел, в другом – весенне-летний. Не понимаю, для чего это тебе нужно?
– Сейчас поймешь. Перехожу ко второму факту. О капитане Соломатине начальство самого лучшего мнения, ему прочат повышение. Что за повышение? Командовать плавбазой, вместо траулера?
– Вряд ли. В капитан-директоры нужен человек с любовью к экономике. Это ведь не только судно, но и завод. Я моряк, а не производственник. Многие больше меня подойдут на плавбазы.
– И я так думаю. Березов намекал – на плавбазу прочат Трофимовского. Что же готовят Соломатину? Такому удачливому, такому образованному моряку?
– Откуда мне знать?
– Не знаешь? А я знаю! Никто мне не говорил, а я все равно знаю. Уверена, что тебя назначат руководителем промысла, одного из тех, которые организуют на полгода в каком-то районе океана. Не знаю, как ты будешь тогда называться – начальником промысла, командиром или просто флагманом, но что это будешь ты, убеждена.
Он сдержанно сказал:
– Предложения такого пока официально не делали. Она настаивала:
– А неофициально? В дружеских разговорах? Он ответил уклончиво:
– Мало ли какие разговоры заводят?
– Мне о таких разговорах ничего не сказал!
– Не хотел раньше времени волновать. Разговоры всегда ведутся – и о важном, и о пустяках. Не все же валить на тебя.
Она со злой иронией возразила:
– Важное – твое служебное повышение? А пустяки – повеселиться с женушкой в отпуске. – Ее голос задрожал. – Важное и пустяки! Обо всем говорили, обо всем думали! Об одной лишь малости не подумали – обо мне! Все рассчитывали, меня одну не приняли в расчет! Такой крохотный пустячок – я!
– Оля, нельзя же так! – сказал он с досадой. – С чего ты раскричалась? Борис Андреевич услышит, Мухановы за стеной.
– Пусть весь дом слышит, что я больше не могу. Всему городу крикну: не могу, не хочу больше!
– В первый раз вижу истерику у тебя, – сказал он.
– А ты сколько меня вообще видишь? – воскликнула она с горечью. – Два месяца в году! А что со мной, когда ты в море, ты видишь? Ты видишь, как я ночи не сплю, все думаю – где ты? Жив ли, здоров ли? Ветер шумит за окном, вся дрожу – ох, шторм в Атлантике, вас разбивает, вас несет на скалы! Дождь пойдет – у вас гроза, ураганы! Мороз ударит – обледенение! Все дни страхи, все ночи страхи!
Он пересел на диван, обнял ее, она прижалась головой к его плечу. Минуту они молчали. Он ласково заговорил:
– Понимаю тебя, Оля. Но ведь ты не одна. Все твои подруги…
Она мигом взорвалась и оттолкнула его.
– Что мои подруги?. Что? Может, они мужей своих не так любят, может, по натуре поспокойней, может, заводят тайных дружков, а может, хуже моего терзаются. Не знаю и знать не хочу! Сил моих больше нет! Доля рыбачки хуже доли солдатки. У солдаток разлука с мужьями всего на два, на три года – и солдаток все жалеют. У рыбачек разлука с мужьями на всю жизнь – и никто их не жалеет, все считают, что одинокое существование в порядке вещей. Не хочу больше такого порядка! Сколько ночей просыпаюсь, обнимаю твою подушку – нет тебя, нет! Хватит с меня одиночества!
– Уже скоро десять лет хожу по морям… Сперва на юге, теперь здесь.
– Вот именно! Юбилей будем справлять – десять лет одиночества и мук! А сейчас эта ваша перестройка!.. Удвоят муки, удесятерят тоску – и назовут это: «Рационализация промысла» и «Муж продвигается по служебной лестнице»! Не хочу такого продвижения! По три месяца терзалась без тебя, теперь велят по полгода? Сердца нет у людей!
– Ты ставишь меня в немыслимое положение! – сказал он хмуро.
Она опять взорвалась:
– Тебя ставлю? А в какое ставят меня? Еще раз спрашиваю, почему никто не поинтересуется, каково мне? Посмотри на меня, я ведь еще молодая, правда? И я красивая, по крайней мере, ты всегда уверял меня в этом.
Он еще надеялся шуткой повернуть течение разговора.
– Если и ошибался, то искренно. Для меня ты лучшая из всех женщин на земле. Надеюсь, ты не сердишься, если я и преувеличиваю твои достоинства?
Она чуть не застонала:
– А для чего мне все эти достоинства, если тебя нет рядом? Для чего мне быть красивой и молодой?.. Когда я иду по улице, многие мужчины оглядываются, а мне горько, ты этого не видишь, даже поревновать меня некому. И я думаю об одном: все лучшее во мне пропадает, я вяну, сохну, безвременно старюсь… Ни для кого, ни для чего – одна мысль! Сережа, тебе не страшно, что меня посещают такие мысли? Они ведь могут привести к беде!
– Интересное признание! Но как понять тебя? – холодно спросил он.
– Не притворяйся, что не понимаешь! Сережа, ты можешь потерять меня! Если долго так будет продолжаться, я утрачу контроль над собой. Я могу изменить тебе!
Он привлек ее к себе, целовал губы, щеки, глаза, потом ласково произнес:
– Олечка, никогда между нами не было обмана – и никогда не будет. Не верю, не верю! Окажи, что ты все выдумываешь!
– Ах, я сама не знаю, где выдумка, где правда, – ответила она со слезами. – И мне так жутко от иных мыслей, от скверных желаний. Я не хочу скрывать от тебя ничего…
Наступило продолжительное молчание. Он хмуро глядел в пол, она тихо плакала на его плече. Он заговорил – спокойно и рассудительно:
– Подведем итоги, Оля. Ты ставишь меня перед выбором: отказаться от повышения или потерять тебя. Я выбираю тебя. Бели мне официально предложат возглавить промысел, я не соглашусь. Устраивает тебя это?
– Нет! – воскликнула она, вскакивая. – Нет и нет! Ошеломленный, он молча смотрел на нее. Только сейчас до него дошла огромность ее настояний. После паузы он задал вопрос, уже зная ответ на него:
– Так чего же ты хочешь?
Она опустилась перед ним на колени, схватила его руки, страстно глядела в его лицо, шепотом молила:
– Бросай море! Хочу, чтобы перестал бороздить океан. Бери работу на берегу.
Все это так чудовищно противоречило всему, на что он был готов согласиться, что он не рассердился, а рассмеялся.
– Море бросить? Мне, капитану дальнего плавания Соломатину? Ошалела, форменно ошалела! Сергей Соломатин в дезертиры? Да понимаешь ли ты, чего требуешь? Да ты просто с ума…
Она прервала его, еще горячей доказывала свое, еще настойчивей умоляла. Нет, пусть он не думает, что она сошла с ума, что отдается вздорным мыслям, скверным порывам. Нет, нет, все не так, все по-другому! Она долго думала, она все взвесила. Сергей скоро десять лет ходит по океану, можно сделать и передышку на несколько лет. И она не требует, чтобы он отказался от повышения, нет, не требует. Она понимает: новая организация промысла потребует огромной предварительной подготовки на берегу. И ее должен провести настоящий моряк, знаток моря и промысла, специалист, досконально понимающий все, что может потребоваться рыбаку. Почему не Соломатин, он же всех лучше знает условия труда в океане? Она спрашивает, просит, умоляет – почему не Соломатин?
Он плохо слушал ее, плохо понимал смысл ее требований. И когда она на секунду-две замолчала, он ошеломленно сказал:
– Ведьма ты! Сумасбродная ведьма, вот ты кто!
А она с ликованием услышала в его ответе, что он потрясен, что в нем совершается невидимая ей борьба и что он уже не способен ответить на ее просьбы категорически-резким, убийственным для нее отказом. Она горячо целовала его руки, горячо шептала:
– Да, да, ты прав, ты всегда прав – ведьма! Добавь только – влюбленная ведьма, ведьма, сходящая с ума от тоски. Столько ночей выплакано, столько мыслей передумано! Сережа, милый, люблю, люблю!
