Текст книги "Ветер с океана"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

4

Утро прошло на «Бирюзе», Миша домой вернулся к обеду. Павел увидел в окно Мишу, когда тот проходил мимо их квартиры, махнул рукой – скоро приду! Он выждал ровно столько времени, сколько Мише понадобилось, чтобы умыться и переодеться. Юра, готовивший уроки, оторвался от стола и попросил разрешения еще раз послушать рассказ о буре в океане. Миша хотел было отказать, но Павел согласился взять Юру.

– Ваш племянник был любимцем моего отца, частым слушателем его рассказов. Мама всегда радуется, когда он приходит.

Павел вошел первый, громко крикнул в комнату: – Мама, это мы с Михаилом и Юрой.

Юра быстро скинул пальто, Миша не торопился раздеваться, его страшила встреча с Елизаветой Ивановной. Она сама вышла в прихожую. Миша слышал от отца, что жена Доброхотова очень переменилась – опасаются за ее здоровье. Внешне ничего в ней не показывало перемены. Такая же рыхлая и замедленная, она пропустила гостей вперед, предложила им сесть на диван, сама уселась в кресло – Павел придвинул его к дивану.

– Вы, наверно, голодны, хотите, покормлю вас? – спросила она.

Миша отказался, он недавно поел на «Бирюзе». Павел набросил на плечи матери пуховый платок. Елизавета Ивановна сказала:

– Рассказывайте, Миша, ничего не скрывайте и не приукрашивайте.

И хотя Павел предупредил Мишу, что рассказ должен быть откровенным, и сама Елизавета Ивановна просила именно такой откровенности, Миша решил про себя, что говорить обо всем нельзя, надо излагать только то, что невозможно скрыть или прикрасить. Едва начав рассказ, он понял, что не имеет права что-либо скрывать или освещать иначе, чем оно было. Елизавета Ивановна смотрела, прямо в глаза, любая неискренность становилась невозможной. И хотя она слушала, молчаливая, неподвижная, зябко кутаясь в платок – а в комнате было жарко натоплено – но порой вдруг делала движение плечами, поворачивалась в кресле – и это было как раз, когда Миша пытался что-то недоговорить, что-то, показавшееся несущественным, опустить. И Миша рассказывал обо всем, что помнил, перед ним снова была картина разбушевавшегося океана, он говорил о буре, о себе, о товарищах….

И он описывал, как, получив штормовое предупреждение с «Тунца», они кинулись убирать палубу; и как капитан торопил их с мостика, властно покрикивая в мегафон, если медлили или работали неаккуратно; и как Миша волновался, это был первый ураган в его жизни, он боялся, что покажет другим свою трусость; и как дико налетела буря и стала швырять траулер, и было до того плохо, что казалось легче умереть, чем выносить такую болтанку; и как кто-то вдруг вбежал в салон и закричал, что принят сигнал бедствия; и как боцман поспешил в рубку узнать, с кем бедствие, а они в салоне спорили, с каким судном беда, и по всему выходило, что это «Ладога», но никто не мог поверить, что «Ладога» терпит бедствие, с любым траулером могла произойти авария, только не с тем, каким командовал Борис Андреевич; и как боцман ворвался в салон с приказом одеваться по-штормовому, чтобы идти на спасение товарищей; и как мучительно долго тянулись минуты, когда они толпились у входа на палубу, пока «Бирюза» пробивалась на сближение с тонущей «Ладогой»; и как новый приказ капитана заставил их выскочить наружу, и они увидели в клочке кипящего моря, освещенного люстрами и ракетами, бьющихся в волнах людей; и как одного за другим вытаскивали на палубу, а последним увидели Бориса Андреевича со сбитой повязкой на лице, с портфелем, висящем на руке; и как «Бирюза» надвинулась бортом на Доброхотова, а Кузьма ухватил капитана «Ладоги» за портфель, но только сорвал портфель с руки; и как снова Кузьма и Степан, перегибаясь через фальшборт, пытались ухватить капитана, а Миша, страхуя, держал сзади Кузьму; и как прокатившийся через палубу вал швырнул Мишу за борт, и он погрузился рядом с Борисом Андреевичем; и как какую-то бесконечно длинную секунду Миша видел Бориса Андреевича, а потом Мишу отшвырнуло в сторону, а Бориса Андреевича вдруг завертело и унесло….

Уже в середине рассказа Миши Елизавета Ивановна стала плакать. Она плакала беззвучно, не вытирая слез, они лились по щекам, падали с подбородка на грудь. И она не сводила с Миши глаз, и от того, что она, не утирая щек, все смотрела и смотрела, как будто взглядом, а не слухом воспринимала слова, Миша не мог остановиться, чтобы дать ей успокоиться, не мог упустить никакой подробности гибели Доброхотова. И лишь – уже скороговоркой – сказав, что когда вал пронесен, и Кузьма со Степаном помогли Мише взобраться на палубу, и все они еще долго всматривались, не всплывет ли Борис Андреевич, но он уже не всплыл, – Миша закончил:

– Больше я ничего не знаю, Елизавета Ивановна.

Она долго вытирала платком глаза и щеки. Павел, молчаливый, побледневший, положил ей руку на плечо и тихо погладил. Елизавета Ивановна сказала:

– Миша, вы говорили со спасенными с «Ладоги», прежде чем они перешли на «Тунец». Что они рассказывали?

Миша, колеблясь, ответил:

– Елизавета Ивановна, вам лучше бы поговорить с ними самими. Некоторые уже вернулись на берег, их можно вызвать.

– Я приглашала тех, кто вернулся. И попрошу потом прийти всех, кто пока в океане. Я знаю, что они сейчас говорят о гибели «Ладоги». Но я хочу знать, что они говорили в ночь, когда вы их спасли.

Миша посмотрел на Павла, тот утвердительно кивнул. Миша снова рассказывал, как они расспрашивали в кубрике и салоне спасенных, и что те отвечали, потом добавил, как утром, в уже успокоившемся океане обнаружили Шмыгова и Костю. На этот раз Елизавета Ивановна, прикрыв глаза, порой наклоняла голову, как бы подтверждая, что Миша передавал. Было видно, она ищет в его рассказе не новых фактов, а уверенности, что все, ей раньше рассказанное спасенными, правда.

Она с трудом поднялась с кресла.

– Миша, я попрошу вас задержаться. У меня испечен торт, хочу угостить вас.

– Я приготовлю чай, – сказал Павел и ушел на кухню. Юра подошел к шкафам, протянувшимся вдоль двух стен: в первом были разные книги на морские темы, все остальные хранили морские диковинки. Елизавета Ивановна обняла мальчика.

– Помнишь, Юрочка, как Борис Андреевич описывал свои путешествия? Ты приходил к нам то один, то с товарищами. Борис Андреевич так любил твои посещения!

– Больше никто нам не расскажет, из каких морей привезены эти сокровища! – печально сказал Юра.

Она помолчала с полминуты.

– А что тебя интересует, Юрочка?

– Вот это и вот это. – Юра показывал на разные экспонаты.

– Они из Австралии, Юрочка. Все в этом шкафу – оттуда. Борис Андреевич ходил туда на торговом судне вторым штурманом, они грузили там австралийскую шерсть. Правда, красивые кораллы, вот эти красные? А это настоящий бумеранг, Борис Андреевич его выменял на комплект матрешек. А набор этих деревянных уродцев куплен в Гонконге. Это был очень интересный рейс, приключения начались сразу, как вышли из Владивостока.

Миша, стоя позади, рассматривал то, о чем она рассказывала. А через несколько минут ему вдруг показалось, что рассказывает не она, а сам Доброхотов. Ее голос изменился, в нем сперва зазвучали интонации мужа, потом и речь стала другой, теперь она говорила будто его словами, это был как бы его собственный рассказ. И если бы она, оговорясь, произнесла: «И в тот день, Юра, нас долго мотал тайфун в Желтом море, и мы два дня отсиживались в Циндау, починяясь и отдыхая» – Миша бы не удивился, фраза, естественно вплетясь в повествование, не показалась бы оговоркой.

Павел принес торт, расставил стаканы. Елизавета Ивановна пригласила к столу. Юра сказал:

– Вы так интересно рассказываете, тетя Лиза! Можно, я еще приду к вам? Мы часто говорим в классе о коллекции Бориса Андреевича.

Она положила Юре на блюдце большой кусок торта.

– Приходи, Юрочка. И товарищей приводи. Борис Андреевич собирал коллекции, чтобы их все видели.

После чая Павел проводил Мишу и Юру до их квартиры. Миша спросил, не расстроил ли он Елизавету Ивановну слишком подробным описанием бури. Павел ответил:

– Для мамы нет ничего слишком подробного, когда говорят об отце. – Он помолчал. Юра поднялся наверх. Молодой Доброхотов, как-то вынужденно улыбнувшись, снова заговорил: – Знаете, я в нерешительности… Мне пора уезжать. Нужно упаковывать коллекции отца, продать часть мебели, в Севастополе у нас своя. А мама отказывается уезжать, пока не вернутся все, кто плавал на «Ладоге».

– Разве вы не можете потребовать, чтобы она ехала с вами?

– Нет, не могу, – печально сказал Павел. – То есть могу… Но не должен, что ли. Я думаю о том, что она в Севастополе будет часто сидеть одна, у нас пока нет детей, я – в походах, жена работает в театре, поздно возвращается… И будет думать о том, что кто-то еще есть, кто видел отца в последние часы жизни, слышал его последние слова, а она не дождалась этого человека… Я не в силах так жестоко поступить с ней! Но как ее оставить в Светломорске?

Миша ответил, что здесь к Елизавете Ивановне каждый день ходит Мария Михайловна, рядом живут Соломатины, он, Миша, тоже в свободные часы будет заходить. Сегодня Елизавета Ивановна так интересно рассказывала о коллекциях мужа, ему показалось, что он слушает самого Доброхотова, даже голос стал похожим.

– Она повторяла рассказы отца. Буквально повторяла! Она так часто слушали их, что запомнила наизусть. Скажите, Миша, вам понравился ее торт?

– Очень понравился, – ответил Миша, удивленный неожиданным вопросом. – Елизавета Ивановна мастерица печь торты?

– А вы не заметили, как она сама ела торт?

– Она съела весь кусок, который положила себе. А почему вы спрашиваете об этом?

Павел сумрачно усмехнулся.

– «Наполеон» был любимым тортом отца, а мама не терпела слоеного теста. Она раньше давала попробовать такие торты мне и с тревогой спрашивала, удались ли, потом несла отцу. А сейчас она ест только любимые блюда отца…

5

Соломатин обычно возвращался домой поздно. В этот зимний вечер он вернулся рано. Жена ушла в детсад за детьми. Он подошел к окну, смотрел на улицу. На землю валил густой снег, деревья стали пушистыми и белыми. И против светломорского обыкновения снег не таял, чуть касался не знающей морозов земли. Синоптики третий день обещали неделю устойчивых холодов, – прогноз, хоть и с запозданием, выполнялся. Соломатин зевнул, лег на диван, раскрыл газету. Через минуту газета вывалилась из рук на пол.

Он не услышал, как в прихожей зазвучали радостные голоса детей. Потом голоса унеслись в сад, а Ольга Степановна вошла в комнату. Она окликнула мужа, он и ее не услышал. Он тихо похрапывал, приоткрыв рот. Ольга Степановна засмеялась, дернула мужа за плечо. Он вскочил, как если бы его ударили.

– Фу, черт, это ты! – сказал он. – Такой кошмар приснился! Вдруг налетела волна и снесла с мостика.

– Тебе только страшные сны снятся, Сережа.

– Страшные хорошо запоминаются. Остальные выпадают из памяти, чуть проснусь.

– Почему ты сегодня так рано?

– Сам удивляюсь. Вечер – без заседаний, без совещаний… Решил почитать газету на диване дома.

– С небольшим храпом? Он засмеялся.

– Небольшой – не в счет. Она села рядом.

– Ты видел, какая погода?

– Отличная. Снег, холодок. Давно мечтал о такой погоде.

– Тогда одевайся и пойдем в сад. Дети катаются на санках, мы поиграем с ними в снежки. Ты всегда любил бросать в меня снегом. Или слепим у яблони снежную бабу.

Он поморщился.

– Оленька, не хочется. И надо дочитать газету. Она сказала с упреком:

– Сережа, ты совсем перестал заниматься детьми. Раньше они тебя не видели, потому что ты был в море, а теперь из-за твоих вечных заседаний и совещаний. Ты уходишь, когда они еще в постели, а когда возвращаешься, они уже спят. Он развел руками.

– Оленька! Работа есть работа.

Она хотела что-то возразить, но воздержалась. Он опять лег на диван и взял газету. Она сказала:

– Я принесла платье, заказанное к Новому году. Сейчас покажу.

Она ушла в спальню и вернулась в светло-сиреневом платье.

– Тебе нравится, Сережа?

Он бросил на нее рассеянный взгляд.

– Неплохое.

– Ты погляди лучше.

– Если поглядеть лучше – хорошее.

Она критически осматривала себя в зеркале.

– В ателье сказали, что самая модная модель, а мне кажется, мода не из удачных. Может быть, надеть на праздник старое темное?

– А какая разница – светлое или темное?

– Светлое – полнит, а от темного становишься худощавой.

– Надевай то, в котором ты остаешься сама собой. Она засмеялась.

– Глупый! Нарядно одеваться, значит, выглядеть не такой, какая ты от природы.

– В таком случае тебе лучше одеваться не нарядно. – Он посмотрел на часы и вскочил. – Пора собираться.

– Ты же сказал, что сегодня ни заседаний, ни совещаний. Неужели и одного вечера мы не можем провести вместе?

– От Кузьмы Куржака пришла радиограмма. – Он достал из бумажника сложенный вдвое листок. – Прочти, что он вытворяет.

Кузьма сообщал, что останется в океане до конца зимнего промысла. Он перешел с плавбазы на траулер «Хариус». Там один матрос заболел и возвращается на берег, Кузьма его заменит. Пусть о его здоровье больше не запрашивают, он знает, что оно никого не интересует. А потерянные деньги он заработает сполна и возвратит до копейки, так что могут не беспокоиться.

– Возмутительная радиограмма! – сказала Ольга Степановна. – Твой любимец Куржак провоцирует ссору с женой. За что ты его так превозносишь?

– Работник он отличный. Не отмечать его я не мог.

– Хочешь отнести радиограмму сам? Может, я пойду с тобой?

– Буду рад. Разговор предстоит не из легких.

Она набросила пальто, Соломатин надел фуражку. Дети, игравшие в саду, кинулись к отцу и потребовали, чтобы он покатал их в санках по улице, им одним выходить на улицу запрещалось. Соломатин обещал покатать в другой раз, сегодня он занят.

В большой комнате у Куржаков был Степан, на коленях у него сидела четырехлетняя Таня, он ей рассказывал что-то такое, от чего она хохотала. Гавриловна у стола чинила Танино платьице. Из соседней комнаты вышел Куржак, из другой выбежала Алевтина. Она так побледнела, увидев Соломатина, что он поспешно сказал:

– С Кузьмой все в порядке. Он выздоровел.

– Наконец-то! – с облегчением воскликнула Гавриловна. – Целую неделю лежал, уже не знали, что думать!

– Выздоровел? – с недоверием переспросил Куржак. – А почему молчит? Лина две радиограммы отбила – не отвечал. Мать от себя недавно послала – опять ни слова.

Алевтина все больше бледнела. Она медленно проговорила:

– Что-то от нас скрывают! Сергей Нефедович, вы пришли не случайно!

– Наша радиостанция приняла радиограмму от Кузьмы. Я принес ее.

Он протянул радиограмму Куржаку. Алевтина выхватила листок, громко прочла вслух, еще раз в молчании перечла про себя, потом отдала листок отцу. Куржак, качая головой, сказал:

– Негодник, ну и негодник! Высечь бы ремнем такого! Что придумал – никто им не интересуется!

Алевтина, задыхаясь, сказала Гавриловне:

– Вы слышали, мама? Деньгами вашего сына интересуемся! Только это от него нужно – деньги!

Гавриловна в страхе глядела на невестку и ничего не ответила. Куржак сурово сказал:

– Ох, и потолкую я с ним! Пусть только сойдет на берег. Алевтина порывисто повернулась к нему.

– Потолкуете? А о чем, хочу я знать? Уговаривать, что не только деньги его нужны? Расписывать, как мы его любим, как уважаем, да? И когда поведете этот разговор? Через месяц, через два? А мне пока терпеть? Такое оскорбление два месяца терпеть?

Куржак обратился к Соломатину:

– Сергей Нефедыч, прикажите Кузьме возвратиться с промысла.

Соломатин ответил после короткого молчания:

– Невозможно, Петр Кузьмич. Я запросил капитана «Хариуса», как работает его новый матрос. – Он вынул из кармана второй листок. – Ответ – работает замечательно, всем пример подает. Служба на промысловых судах – дело добровольное. Нет повода отказывать. К тому же в семье у вас все нормально, никто не болеет.

Куржак показал на диван.

– Что же мы все стоим, как столбы на дороге? Сядем, поговорим.

Никто не отозвался на приглашение. Степан осторожно спустил с колен девочку и тоже встал. Таня подбежала к бабушке, та прижала ее к себе. Алевтина с горечью заговорила:

– Нормально в семье, вполне нормально. Все здоровы, девочка ходит в детский сад, взрослые исправно работают. Муж мой может быть спокоен – нет причины ему возвращаться. Или, может, создать какую-нибудь ненормальность? Мне кажется, он только ее и желает!

Гавриловна отстранила девочку, схватила Алевтину за руку.

– Лина, не смей! И слушать не хочу!

– А вы еще ничего не услышали от меня, мама, зачем волнуетесь заранее? – холодно ответила Алевтина.

Девочка громко заплакала. Алевтина обратилась к Соломатиной:

– Ольга Степановна, уведите Татьяну в спальню.

Ольга Степановна взяла девочку за руку и ушла с ней в другую комнату. Алевтина решительно сказала:

– Завтра вы, мама, и вы, папа, отправите Кузьме радиограмму и подпишете оба, а в той радиограмме объясните, что будете терпеливо ждать сына и его денег, а жена его не хочет их ждать и сегодня ушла из дому. Именно так и отбейте, ни слова не меняйте. Алевтина, мол, сразу как получила последнюю твою радиограмму, ушла с Татьянкой. И вскоре подаст на развод.

Гавриловна, охнув, схватилась за грудь. Куржак с укором сказал:

– Думай, что говоришь! Такое ляпнуть! Взгреть его, поучить по-серьезному, понимаю. Но не уходить же из дому! Сообрази – Татьянку без отца оставляешь!

Она воскликнула с гневом:

– Отца найду! Другого найду, еще лучше! Я не старуха, и с ребенком меня возьмут. Вон за Степана замуж пойду, неужто он нам с Татьянкой хуже Кузьмы будет?

– Алевтина! – с ужасом выкрикнула Гавриловна.

– Алевтина! – в смятении воскликнул Степан.

– Что – Алевтина! – резко сказала она обоим. – Чего перепугался? – спросила она побагровевшего Степана. – Затрясся весь, такой страх! Ты, выходит, из робких?

Гавриловна заплакала. Куржак молчал. Соломатин мягко проговорил:

– Вам нужно взять себя в руки, Алевтина.

– Да, тебе нужно… успокоиться! – с трудом произнес Степан.

– Ты не отвечаешь на мой вопрос! – с ожесточением настаивала она. – Объяснись – почему отшатываешься? Как понимать тебя? Дня нет, когда на берегу, чтобы не шел сюда – за какой надобностью? Татьянке игрушек и сластей таскаешь больше отца с матерью – к чему? И смотришь украдкой!.. Думаешь, не вижу? Почему так смотришь, спрашиваю?

– Трудно с тобой, Лина, – выговорил растерявшийся Степан. Она с усилием сдержала слезы.

– С вашим братом легко! Порой ненавижу вас всех! Гавриловна умоляюще схватила ее за руку.

– Линочка, останься! Все сделаем, что прикажешь! Такого пошлем нагоняя Кузьме! Это же родные тебе стены, что мы будем здесь делать без тебя?

– Родные стены, мама! – Она теперь говорила сквозь слезы – Да, родные, родные! Здесь мы с Кузей… Можете вы меня понять – здесь же всюду он! Всюду он!

Куржак тихо сказал:

– Доченька, удержись! Себя с матерью не пожалеем, повернем Кузьму на хорошее.

Она вытерла слезы, заговорила спокойней:

– А возвратите ли вы его любовь, Петр Кузьмич? Смотрите, я успокоилась. И не вздумайте меня переубеждать. Вы меня знаете, что решила – то сделаю. Сейчас буду одевать Татьянку, вместе уйдем.

– Куда уходите? – хмуро спросил Куржак.

– К Полине Андреевне, подруге, тоже больничной сестре. Она нам полкомнаты выделит, нам хватит с Татьянкой. Что понадобится, передам через Марию Михайловну, она каждый день видит меня в больнице. А сами не приходите, пока не получите от Кузи ответа.

– Хоть до утра погоди, – молила Гавриловна. – Куда же на ночь глядя?

– Чтобы вы всю ночь уговаривали меня остаться? Нет уж, хватит с меня уговоров! Мама, помогите мне собрать Татьянку. И помните – при дочке ни слезинки, ни словечка!.. Я с вами не ссорюсь. А станете дочку расстраивать, поссорюсь и с вами.

– Степа, тебе лучше уйти! – хмуро сказал Куржак, когда мужчины остались одни. – Я сам провожу Лину с внучкой! Не обижайся, доверие к тебе есть. Но понимаешь, какое дело… Не в себе Лина.

– Я понимаю, Петр Кузьмич. – Степан торопливо пошел в прихожую и, одеваясь, сказал: – Можно, я завтра приду к вам?

– Завтра приходи, можно.

Из спальни вышла Ольга Степановна. Соломатин вопросительно посмотрел на жену. Она сокрушенно покачала головой. Соломатин протянул руку старому рыбаку.

– Не сердитесь, Петр Кузьмич, что принес плохое известие. Если бы знал, что Алевтина так все воспримет, я бы раньше вызвал вас к себе. Подготовил бы вас.

– Где уж сердиться? – сказал Куржак. – Не виню никого. Дом разваливается, кого теперь винить?

Соломатин и Ольга Степановна, выйдя от Куржаков, заглянули в сад. Детей там уже не было. Санки, залепленные снегом, стояли на площадке. Соломатин задержал жену перед дверью.

– Оленька, как по-твоему, Алевтина серьезно решила подать на развод или думаете только попугать Кузьму?

Она ответила с упреком:

– Удивляюсь порой мужской логике. Мужчины еще могут грозить уходом из семьи, но женщина никогда не заговорит о разводе, если раньше тысячу раз не утвердится в мысли, что без развода не обойтись. А Степан не упустит случая выставить себя в самом лучшем свете.

– Ты слышала их разговор?

– И на улице было, наверно, слышно. Но я без объяснения Алевтины знаю, что Степан давно в нее влюблен. А если сегодня сдержался с прямым признанием, так лишь потому, что от неожиданности растерялся. Завтра от его растерянности не останется и следа. Ты не согласен?

– Не знаю, – задумчиво сказал Соломатин. – Возможно, ты и права.