Текст книги "Ветер с океана"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

8

Алексей размышлял над очень непростой бумагой, и чем глубже вчитывался в нее, тем ясней видел, что свалилась ноша не по плечу.

Из министерства пришли предварительные данные о ходе выполнения рыболовных планов по всем промысловым бассейнам страны. Сжатые в краткие цифры результаты годовой работы выводили на первое место в стране светломорский трест «Океанрыбу». Давно задуманная, с таким старанием и энергией выполненная перестройка океанского промысла дала именно те результаты, на какие надеялись: светломорцы обогнали рыбаков тихоокеанского бассейна, мурманчан, черноморцев. Несколько миллионов центнеров сельди, трески, пикши, морского окуня, салаки; каждый день уходящие из порта в разные районы страны железнодорожные рефрижераторные составы – это был настоящий успех! Людей, добившихся такой удачи, надо было представить к наградам и премиям.

Перед Алексеем лежал список наиболее отличившихся рыбаков, представляемых к наградам и премиям. Он должен был согласиться, что кандидаты достойны наград, поставить свою визу и передать проект дальше – начальникам более высокого ранга, в инстанции более высокие.

У Алексея не поднималась рука начертать свою фамилию.

Он снова и снова перечитывал список людей, опись удач и свершений, вникал в цифры вылова, экономию горючего и материалов, сокращение сроков ремонта. Все описания были безошибочны, все цифры верны. И люди, которых представляли к наградам, вполне их заслуживали, ни одного не вписывали без основания. Это была точная оценка сделанных работ, уважительное признание заслуг. На проекте надо было расписываться, это была даже не обязанность – радость за каждого из тех, длинный перечень которых занимал две страницы.

Но чем дольше Алексей вчитывался в список, тем меньше оставалось решимости подписать его.

Он взял карандаш, жирно отчеркнул четыре фамилии – Березова, свою, Кантеладзе и Соломатина, откинулся на спинку стула. Он вспомнил о буре в Атлантике, о жене и детях Шмыгова, о Елизавете Ивановне и Павле Доброхотовых, о матери и отце моториста Кости Сидельникова, о родных погибшего боцмана, обо всех друзьях, всех знакомых, тех, кто не вернулся с промысла. Как эти люди примут награждение Березова, Кантеладзе, Соломатина, его, Алексея Муханова? Они организовывали промысел, они отвечали за него. Не увидят ли в их наградах неуважения к памяти погибших?

Нет, думал Алексей, Березов не виновен, это горе его, а не вина. Была создана следственная комиссия, приехали эксперты из Москвы, из других рыбодобывающих центров страны, Следствие велось строго, детально, нелицеприятно. И оно доказало: не было ни одного неправильного распоряжения Березова. Выискивали административные промахи – и их не открыли. Стали искать житейские недостатки: леность, равнодушие, излишнее спокойствие, чрезмерное беспокойство – и этого не нашли! Совесть Березова чиста. Каждая фраза в характеристике Березова оставалась правдой. Справедливость требовала, чтобы его оставили в списке кандидатов на высокую награду.

А если совесть Березова чиста, то в чем упрекнуть Шалву Кантеладзе? Разве не у него первого родилась идея о новой организации промысла, разве не он со свойственной только ему широтой, с глубокой убежденностью переламывая сопротивляющихся, переубеждая колеблющихся, сделал идею живой практикой? За что же его лишать награды? Не будет ли такой поступок вопиющей несправедливостью?

Тем более нельзя обижать Соломатина! Сергей бросил море. Но здесь, на берегу, он все свои знания, все силы отдал техническому обеспечению промысла. И без него совершилась бы перестройка. Но ее делал он – и делал лучше любого другого. Это бесспорный факт. Не признавать бесспорных фактов – такая же вопиющая несправедливость!

И он, Алексей Муханов? Посмеет ли кто-нибудь упрекнуть его в беде, разразившейся в океане? Он невиновен, как Березов, как Кантеладзе, как Соломатин – нет, еще больше их невиновен! Где основания отказывать ему в заслуженной награде? И если и раздался об этом голос, то это его собственный голос. Никто к его самоупрекам не прислушается!

Таковы факты. Строгая логика утверждает, что все в представленном списке справедливо. На списке нужно поставить подпись.

Но едва Алексей силой логики добирался до такого вывода, он вспоминал осиротевшие семьи, и убежденность рассеивалась. Было словно две справедливости – Березова и других руководителей, их больших и многочисленных заслуг – объективная, точная справедливость. И другая была справедливость – субъективная, туманная, недоказательная, но страстная и глубокая: справедливость боли души. Ни один из них, руководителей промысла, ни по какому закону не мог нести ответственности за несчастье в океане. И все-таки они несли на своих плечах эту ответственность!

Через такой психологический барьер Алексей перескочить не мог.

Он позвонил Кантеладзе:

– Шалва Георгиевич, нужно посоветоваться.

В трубке раздался радушный голос управляющего:

– Заходи, дорогой, заходи. Мы как раз с Сергеем Нефедычем смотрели график перемещения промысла из Северной в Северо-Западную Атлантику, ты нам поможешь.

Кантеладзе и Соломатин стояли перед большой, на добрую половину стены, картой Атлантического океана. Соломатин указкой отчеркивал меридианы и параллели. Сельдяные стаи на севере рассеиваются, промысел там становится все менее эффективным. Большой рыболовной флотилии там вскоре, до будущей осени, будет нечего делать. Зато на западе отмечено появление больших масс морского окуня. С десяток траулеров задерживается на севере подбирать еще не рассыпавшиеся сельдяные косяки, часть флота Соломатин предлагал переключить на окуня.

А основная масса судов, с Березовым, возвращается в порт, ремонтируется и оснащается новым промвооружением – весенний промысел не за горами.

– Твое мнение, Алексей Прокофьевич? – спросил Кантеладзе.

Алексей пожал плечами. Он присоединяется к мнению специалистов. Он уверен, что все нужные расчеты сделаны.

– Сделаны, сделаны! Ни разу не ошиблись в расчетах, и сейчас не ошибаемся. Так я слушаю, дорогой, что у тебя?

Алексей молча положил на стол список намеченных к наградам и премиям. Кантеладзе, не найдя визы Алексея, с недоумением посмотрел на него. Алексей негромко сказал:

– У меня есть сомнения, хочу их высказать.

Он говорил, не глядя на Кантеладзе. Управляющий взволнованно заходил по кабинету, потом остановился перед Алексеем и крикнул:

– Не понимаю тебя! Такое старание, столько умения, настоящий подвиг совершили – а ты отказываешься признавать!

– Я высказал свои сомнения, – повторил Алексей. – Решаю не я, даже не ты, Шалва Георгиевич.

Управляющий все сильней возбуждался.

– Одну сторону увидел – несчастье, да, никто не спорит… А другая сторона? Первое место по стране! – Он показал на молчаливого Соломатина. – На нею погляди! Внимательно погляди! Этот же капитан три года брал всесоюзные рекорды! «Кунгур» – это же передовое судно океана, столько хвалили, столько о нем писали!..

– Я уже не капитан «Кунгура», – возразил Соломатин.

– Ушел с моря, правильно. А твои морские рекорды? Они тоже ушли? Или потонули во время какой-нибудь бури? Или мы их забыли? Пока никто тебя не превзошел, это ценить надо. А секретарь нашего парткома не хочет ценить, вот как он поступает!

– Не понимаете вы меня, – устало сказал Алексей. – Ладно, я выражусь по-иному. В списке стоит моя фамилия и фамилия Березова. Я возражаю против обоих. Думаю, Николай Николаевич согласиться со мной.

– Нет! – отрезал управляющий. – Пусть он с тобой соглашается, пусть. И знаю, хоть не согласен с ними, многие сочтут правильным, что нет Березова в списке: он командовал флотом во время бури, одно его судно погибло. Говорю не согласен, но понимаю. А тебя выбросить – и не согласен и понять не могу? Почему? Зачем?

– Я уже высказал свои соображения.

– Не было соображений, были одни эмоции. Слушай теперь настоящие соображения! Кого же, как не тебя, отмечать? Где еще такие, как ты? Ты здесь с войны, ты организовывал первый промысел, собирал первых рыбаков. Или не так, скажешь? Была ли экспедиция в Балтику, в Северное море, в океан, чтобы шла без твоей помощи, чтобы ты не подбирал для нее кадры? Восемь коммунистов было, когда ты организовывал первую рыболовную артель, восемь, а сегодня три с лишним тысячи! Это что – без тебя шло, ты не имеешь отношения, да? Я к вам приехал, кто меня вводил в курс работ, кто рисовал перспективы развития, кто помогал, кто ругал, если по запарке ошибался? Кто, я спрашиваю? Отвечай!

– Мне нечего больше сказать, кроме того, что я сказал… Кантеладзе схватил список и спрятал его в портфель.

– Ты правильно сказал, дорогой, не ты решаешь. И на парткоме поспорим, и в горкоме посоветуемся… Теперь слушай новость, я уже Сергею Нефедовичу сказал. – Голос управляющего стал торжественным. – Завтра вылетаю в министерство. Проект Луконина помнишь? Он ходил с ним к тебе. Так вот – полностью принят! В Москве сказали – вполне назрело, сами об этом думали. Надо готовиться к освоению всего мирового океана, всех глубин, не только отмелей. Наше светломорское задание – вся Атлантика, от северных льдов до льдов южных. Большая вода, такая большая – голова кружится! – Кантеладзе резко обвел рукой вокруг головы и повернулся к Соломатину. – Значит, как условились. Пусть Луконин сдает судно старпому – и немедленно сюда.

– Сегодня же отправлю радиограмму, – сказал Соломатин.

9

Степан и Гавриловна спросили у швейцара областной больницы, как повидать Алевтину Куржак. Проходившая мимо медицинская сестра сказала, что передаст Алевтине их просьбу. Минут через десять эта же сестра вновь появилась в вестибюле.

– Лина с полчаса будет занята. Она дала ключ от своей комнаты. Пойдемте, я провожу вас.

Она вела гостей по длинному коридору, потом они пересекли двор подошли к двухэтажному домику, поднялись на второй этаж. Сестра отперла одну из комнат.

– Подождите здесь Алевтину.

Сестра ушла. Гавриловна, не садясь, осматривалась. Комната была разделена ширмой на две половины, с обеих сторон к ширме примыкали кровати. На одной половине стоял стол с двумя стульями, на другой – шкаф и стул у кровати. И оттого, что мебели больше не было, две коморки, выкроенные ширмой из одной комнаты, казались довольно просторными. Степан предложил:

– Разденемся, Гавриловна, и сядем. Неудобно в пальто. Она замахала на него рукой.

– Сесть можно, а раздеваться не будем. Лина рассердится, что командуем у нее.

– Где же командуем? Смирненько посидим.

– Не надо, не надо! Ты не знаешь Лину. – Она, не раздеваясь, присела. Степан, пожав плечами, сел на второй стул. Гавриловна вздохнула. – Ужасно боюсь!

Он засмеялся.

– Чего бояться? Не выгонит же. Вы же ни в чем не виноваты.

– Не виновата, а боюсь. Как мы со стариком упрашивали ее остаться! Шли вместе сюда и просили, просили. На все один ответ – не хочу, не просите. И не выслушав, может прогнать. Ты ее не серди.

– Чем же я могу ее рассердить?

– Настырных она не любит. Чуть не по ней, вспыхнет, как порох.

– Вы начинайте, я поддержу.

– Нет, ты, ты! Я потом добавлю.

В комнату быстро вошла Алевтина в пальто, накинутом поверх халата. Гавриловна и Степан встали.

– Я так и думала, что вы. Сестра сказала – пожилая женщина и молодой мужчина. Что же вы сидите одетые? Раздевайтесь, не на улице. – Она принесла из второй половины стул и уселась первая.

– Да мы ненадолго, – сказала Гавриловна и повернулась к Степану. – Степа, говори.

– Пришли узнать, как твое здоровье, Лина, – кашлянув, начал Степан. – И вообще… как устроилась?

– Здоровье отличное. Устроилась неплохо. Спим с Татьянкой в одной кровати, но ей это даже нравится. Что еще вас интересует?

Гавриловна сразу забыла уговор, что разговор ведет Степан.

– Вернись домой, Лина! Поскандалила, свое доказала – хватит.

– Мой дом теперь здесь.

– Отец две ночи ни минуты не спит. Сердце у тебя есть?

– Я тоже ночи не спала. Говорить об этом не будем. Гавриловна, сдерживая слезы, обратилась к Степану:

– Поговори с ней, Степа.

Степан осторожно сказал, осматриваясь:

– Комната вроде маленькая.

– Нас всего трое. И с Полиной мы – сменщицы. Друг другу не мешаем. Оформим с Кузьмой развод, подам заявление на жилплощадь. Часть нового дома отдают больнице.

Гавриловна горестно воскликнула:

– Оформим развод! Как у тебя язык поворачивается!

– Не получается у нас жизнь с Кузей…

– А мы с отцом? О нас подумала? Ближе дочери была! И Татьянка… Как нам быть без Татьянки, подумай!

Алевтина сказала после короткого молчания:

– Мама, не надо, мне тоже нелегко!

– Поговори с ней, Степа! – сказала Гавриловна. – Скажи ей…

Алевтина раздраженно прервала ее:

– Лучше я поговорю с вами! Послали Кузе радиограмму, что я ушла? Получили ответ?

Гавриловна вытерла слезы.

– Не посылали…

– Так зачем пришли? Чего хотите? Я же поставила условие – немедленно радируйте о моем уходе!

Гавриловна молчала. В разговор снова вступил Степан:

– Лина, рассуди, как радировать? Кузе в рейсе не легко, сама понимаешь. Один срок отплавал, сразу другой начал. На берегу ни одного часа не побыл. А тут на голову такое несчастье.

Алевтина резко повернулась к нему.

– Откуда знаешь, что несчастье? Может, радость? Может, только этого и добивается, чтобы я ушла? Не даю по ресторанам шляться. Или ждать, пока открыто не выгонит меня из своего дома?

Гавриловна бурно запротестовала:

–, Лина, не смей! А мы со стариком на что? Да заикнись Кузя, чтобы тебе уйти, сами его выгоним! Навек от него тогда отречемся! Отец сказал: в обиду дочку не дадим!

Алевтина не успокоилась, а рассердилась:

– Значит, допускаете, что он может заикнуться о том, чтобы мне уйти? Значит, и вправду, беспутная свобода ему дороже? Мама, вы меня знаете, от уговоров, только хуже будет!

Гавриловна тихо плакала, Степан молчал. Алевтина гневно отвернулась от обоих. Гавриловна вытерла платком лицо, заговорила снова:

– Татьянка-то как?

– Веселая, здоровая.

– Отец сказал – без внучки и не смей домой… Так соскучился! Линочка, я возьму ее из садика сегодня? Пусть у нас переночует.

Гавриловна встала. Степан вскочил. Гавриловна поспешно сказала:

– Ты оставайся. Поговоришь еще с Линой. Алевтина холодно сказала:

– Вижу, сговорились – кто какое давление на меня окажет. Оставайся, Степан. Будем разговаривать, раз так у вас запланировано.

Гавриловна, снова заплакав, поцеловала невестку.

– Начинай, я слушаю, – спокойно сказала Алевтина, когда Гавриловна ушла. – Уверена, тебя просили уломать меня, и сам ты хочешь от себя что-то сказать. Говори теперь.

Смущенный, он не мог сразу заговорить, как задумывал.

– Ты такая резкая, Лина… Не знаю, с чего и начать.

– Хорошо, я помогу тебе. О чем тебя старики просили – забудь. Разговор бесполезный да и не верю, чтобы тебе было приятно вести его. Но, наверно, хочется знать, окончателен ли разрыв с Кузьмой?

– Всем хочется знать!

– А тебе – особенно. Не так?

– Мое отношение ты знаешь…

– Знаю, да. Хоть ничего ты прямо не говорил, все равно – знаю. И вот что хочу тебе объяснить. Не изменится Кузя, прежним вернется на берег – навсегда разойдутся наши дороги. Что тогда станешь делать?

Степан разволновался так, что у него стал дрожать голос:

– Лина, ты недавно при всех… За Степана, мол, замуж пойду, он Танечке будет лучше родного отца… Лина! Можешь не сомневаться!

Алевтина не сводила взгляда с его раскрасневшегося лица.

– Знала, что именно так и ответишь. Просьба к тебе. Обещай заранее, что исполнишь.

Степан все сильней волновался.

– Все, что потребуешь – за счастье сочту!

– Просьба такая: не приходи ко мне больше. А повстречаемся на улице, обойди стороной.

Потрясенный, он воскликнул только:

– Лина!..

Она поспешно заговорила, предваряя неизбежные вопросы:

– Не думай, что я по настроению. Рассердилась вдруг или каприз… Нет, говорю, что давно задумывала сказать.

Он с трудом выговорил:

– Виноват я в чем перед тобой?

– Не знаю, кто виноват, кто прав… Сама я немало виновата.

– Ты виновата? Перед кем?

– Не знаю, не знаю! – сказала она нетерпеливо. – Не спрашивай о том, на что себе самой не могу ответить.

Он помолчал.

– Все-таки дай понять, чем я тебя обидел? Она ответила почти ласково:

– Не обидел, нет. И человек ты хороший, и ко мне относился всегда лучше, чем я заслуживала. – Теперь и она несколько секунд молчала. Он с тревогой и надеждой смотрел на нее. – Как бы это объяснить, чтобы без обиды… Скверная я становлюсь, когда ты рядом.

Он сказал с недоумением:

– Разве я на что скверное подбивал тебя когда?

– Нет же, нет, – ответила она с досадой. – Не понимаешь ты! Говорю от души: ничего кроме добра от тебя не знала. Вижу, что обещал Гавриловне за Кузю просить. И верю – слова бы плохого о нем не сказал. Но вот, когда смотрю на тебя… Очень уж ты отличный!

Степан проговорил с грустной усмешкой:

– Плохой, оттого что хороший. Вроде бы так получается.

– Может и так. Поставить тебя с Кузей рядом – ты всем берешь. Внимательный, добрый, всегда услужливый.

– И это – плохое?

– Обожди! Я столько в эти дни передумала, так много по-новому вижу. Я ведь на Кузю почему сердилась? Что он на тебя непохожий. Мне хотелось, чтобы он ко мне был, как ты… И во всем наперекор шла, а он горячий, сразу на дыбы. Лежала здесь ночью без сна и думала: что бы стоило лаской его усмирить, подойти, обнять: «Перестань, дурачок!» На ласку он беззащитный… Нет, силой поворачивала к себе!

– Ты и лаской с ним пробовала. Столько радиограмм посылала на судно! И чем он ответил?

– В том-то и дело, что ласки не было. Раздражение, упреки… Еще пуще вздыбливала его.

– Значит, все это шуточки были, что давеча говорила у Куржаков? А для чего шутила?

– Не шуточки, Степа… Протянул бы мне в ту минуту руки, может, и кинулась бы тебе на шею. Я не в себе была…

– Сейчас, стало быть, пришла в себя?

– Опомнилась. И вижу: не может быть у нас с тобой любви, не сумела бы я… Несчастье я была бы твое, а не радость. Замучила бы тебя… И сам ты… не нужен ты мне! Так, вроде интересного товара на витрине: полюбоваться можно, а покупать – без надобности. Не сердись.

– Кузю любишь?

– Люблю…

Степан усмехнулся.

– Давно сказано: любовь – зла… Но тогда ответь – как же так? Любишь Кузю и собираешься разводиться?

Она, судя по всему, ждала такого вопроса и ответила сразу:

– Нет тут ничего непонятного. Люблю – и, возможно, разойдусь… Все правильно! Но ты – уходи! Останемся мы с Кузей или разойдемся, ты – уходи!

Они опять помолчали.

– Это твое последнее слово, Лина?

– Да.

– Насильно мил не будешь. Ладно, уйду, раз не нужен. Но ответь еще на один вопрос. Так получается, что вроде бы выгоняешь меня. За что? Почему?

Она нетерпеливо передернула плечами.

– А что объяснять, если вины за тобой нет? Не дорога у меня к тебе – больше сказать нечего. Спокойно на тебя смотрю, спокойно о тебе думаю, придешь или уйдешь – никакого волнения. Это ли тебе нужно?

– С Кузей не так?

– С Кузей не так… Каждое его слово, как он повернется, как поглядит, подойдет ли, отойдет, здесь он рядом или далеко… ото всего волнуюсь. Говорю тебе, столько думала эти дни, столько вспоминалось!.. А раньше? Ночью, бывало, Татьянка спит, и мама с Петром Кузьмичем заснули, а меня сон не берет. За окном ветер, а у меня страх – в Атлантике ураган! Вот скажи, не поверят, вижу, вижу, как судно швыряет буря, волны через палубу, мокрый снег, мачты обледенели, под ногами лед, а вы что-то убираете, что-то закрепляете, и вдруг неосторожный шаг – лети головой в пучину! Ох, даже сердце схватывало! Уткнусь в подушку и плачу, так страшно!

Степан хмуро возразил:

– Нормально! Как по-другому держаться жене рыбака?

– Не знаю, не знаю… За всех рыбацких жен не отвечу. А когда Петр Кузьмич принесет из управления весточку, что, точно, был ураган и проштормовали благополучно и что в трудные минуты, и на работе Кузя всегда из первых, такая радость, такая за него гордость!

Степан холодно сказал:

– Кузя на судне не один. И я, между прочим, с ним работаю и штормую. Двадцать пять человек в команде.

Она вспыхнула.

– Двадцать четыре из них меня не интересуют, пусть за них болеют другие женщины! Я радуюсь только за одного! И все бы сделала, на все пошла для него! Тебе смешно? Я все равно скажу: я благодарна ему, что он среди вас такой, что так трудно в море, а он все выносит! И от этого сама не своя. Не могу, не могу вести себя по-нормальному. Даже Гавриловна удивляется, даже Петр Кузьмич… Ты подумай, Степан, столько кругам соблазнов, таких развлечений – то на семейную вечеринку позовут, то в кино или театр пойти, просто в хорошую погоду по улице погулять, к подругам пойти нарядами покрасоваться… Я ведь не старуха, мне многого хочется.

– Нормальное дело.

– Не могу! Знаю, что нормально – не могу! Вспомню, что Кузя всего этого лишен – вмиг расхочется. И не оттого, что боюсь – он узнает. Нет, самой не надо того, что ему сейчас недоступно. И все думаю, все думаю, вот он вернется, от души развлечений нахватаем, за неделю наберу, от чего четыре месяца отказывалась. И будем всюду вместе, каждый час вместе! А он и не знает, как я жила без него, а расскажи – наверно, и не поверит. И такая тогда обида, так себя жалко… И так сержусь на него! Ты чему усмехаешься?

Степан теперь говорил ровно, даже с улыбкой:

– Вспомнил забавный обычай в Гане. Мы там промышляли, сходили на берег. Там местные жители вырезывают из черного дерева божков и молятся на них, руки-ноги целуют. Короче, выпрашивают всякие блага. А если не получат, чего хотелось, то бьют божков, чтобы были на высоте. И ты, Лина… Сотворила себе божка из Кузьмы и бьешь его, что ведет себя не по-божественному. Даже ненавидишь, оттого что любишь.

Она долго смотрела на Степана.

– Возможно, ты и прав. Но тебя это уже не касается. Тебе я все сказала. Ты – уходи.

Он встал, надел пальто, сказал очень вежливо:

– Ухожу. Прощай, Алевтина! Она ответила равнодушно:

– Прощай, Степа.