Текст книги "Ветер с океана"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
БОЛЬШОЙ ВОДЫ МЕЧТАТЕЛИ

1

Телефон, стоявший в большой комнате, зазвонил так настойчиво, что Алексей босиком побежал к нему. Кантеладзе просил немедленно приехать в управление. Алексей посмотрел на часы, шло к пяти утра. Из спальни, разбуженная звонком, Мария вынесла туфли и, еще сонная, спросила, почему ранний вызов. Алексей ответил, что в Северной Атлантике бушует буря, от Березова пришли нехорошие радиограммы, но читать их по телефону управляющий не захотел.

– Я помогу тебе одеться. – Сон сразу слетел с Марии. Она побежала в спальню за рубашкой, брюками и пиджаком. Алексей торопливо одевался. Мария с тревогой сказала: – Неужели несчастье с судами? Иначе, зачем Шалва Георгиевич вызывает тебя?

– Все может быть, – отозвался Алексей.

К дому подъехала машина. Из правой половины дома выскочил Соломатин. Они сели в заднюю кабину, Алексей тихо спросил:

– И тебе позвонил Шалва? В двенадцать часов ночи диспетчер сообщил, что в Атлантике буря, но суда штормуют благополучно. Не случилось ли беды за эти четыре часа?

– Все может быть за четыре часа урагана, – ответил Соломатин почти теми же словами, какие говорил Алексей жене.

В здании «Океанрыбы» было темно и пусто, лишь в коридорах тлели ночные лампочки. Кантеладзе, один в кабинете, шагал по ковровой дорожке. Одного взгляда на лицо управляющего было достаточно, чтобы понять, что стряслась беда. Кантеладзе кивнул на стол, там лежали радиограммы.

– Читайте.

Радиограммы от Березова обычно шли один-два раза в сутки. Эти, сегодняшние, поступали каждый час. Соломатин негромко читал их одну за другой, Алексей, стоя рядом, следил глазами через его плечо. В первой радиограмме, той, которую диспетчер в полночь объявил руководителям треста, флагман информировал берег, что на промысел обрушился ураган небывалой мощи, но суда пока штормуют без аварий. То же повторялось во второй, а третья сообщала, что принят сигнал бедствия от неизвестного судна. Еще две радиограммы уточняли, где ищут призывающего их на помощь товарища, а пятая, последняя, извещала о гибели «Ладоги» и аварии на «Коршуне»: четырех человек с «Ладоги» спасти не удалось, остальные в безопасности, к «Коршуну» спешит «Резвый».

– Доброхотов погиб! – со вздохом сказал управляющий. – Такой капитан погиб! Всех спасли, а его не сумели!

– Еще Шмыгов и моторист с боцманом погибли, – напомнил Алексей.

Кантеладзе все быстрей ходил по ковровой дорожке.

– Такой капитан, такой капитан! – повторял он. – Он же знает море, как никто, он же первый морской волк! И Сергей Севастьяныч! На берегу шебутной, а в море – он же мастер, у него же триста лет морского стажа, считая со всеми предками. И его не спасли! Почему, хочу я знать?

Кантеладзе сел за стол, смотрел на Соломатина, словно от него одного ждал исчерпывающего ответа. Соломатин сдержанно сказал:

– Капитан последним покидает гибнущее судно, стармех тоже. Вероятно, в этом причина, что их не спасли.

– Вероятно, вероятно! – вдруг вспылил управляющий. – А что наверно, дорогой Сергей Нефедович? Наверняка то, что вам очень повезло! Вы на берегу, вместо вас в океан ушел Николай Николаевич, ему сейчас так плохо, что и сказать не могу. И еще одно – и тоже наверняка: скверно мы с вами подготовили промысел, если одно судно погибло, а другое гибнет!

Соломатин, побледнев, опустил голову. Еще никогда Кантеладзе так прямо не упрекал, что он изменил морю. Управляющий, по натуре вспыльчивый, умел держать себя в руках. Упреки, горькие сетования не были ему свойственны – все такие «выплескивания души» мешали, а не помогали руководить. И если сейчас он взорвался, то, очевидно, уже не мог сдержать того, что давно накипело на душе.

Алексей почувствовал, что нужно вмешаться.

– Кто из нас и в чем виноват, будет еще время выяснять. Сейчас единственно важное – что с «Коршуном»? Удастся ли его спасти? Если «Коршун» погибнет, погибнет весь экипаж, а не четыре человека!

Кантеладзе, сорвав трубку с телефона, раздраженно закричал:

– Где очередная радиограмма? Почему не несете радиограммы?

Он услышал, что новой радиограммы не принято, и снова стал ходить по ковровой дорожке. Несколько минут прошли в молчании, потом торопливо вошел диспетчер с лентой в руках. Кантеладзе вслух прочитал:

«Луконин начал спасательные работы. Две трети экипажа „Коршуна“ приняты на борт „Резвого“, Никишин с оставшимися успешно поддерживает траулер на плаву. Ураган ослабел, скорость ветра падает. Луконин скоро приступит к освобождению винта на „Коршуне“ и заделке пробоин. Повреждения на других судах выправляются силами самих команд. Березов».

– Наконец-то! – Кантеладзе передал радиограмму Соломатину.

Диспетчер стоял, словно ожидал, что к нему обратятся с вопросами. Кантеладзе, вдруг снова вскипев, крикнул:

– Что еще случилось?

– Елизавета Ивановна только что звонила, – негромко сказал диспетчер. – Интересовалась, нет ли радиограммы от мужа…

– И ты ей сказал? Ты ей все сказал?..

– Я сказал, что радиограмм пока не поступало. И когда придут, сами ей позвоним.

– Правильно ответил. Теперь иди, дорогой, теперь иди! И если что будет, немедленно сообщай.

Кантеладзе опять возвратился в кресло, устало положил на стол волосатые руки. За окном рассвело, дневной свет смешался с электрическим. Лицо управляющего в смешанном свете казалось бледно-серым.

– Вот так, дорогие мои, – заговорил он. – В океане свои заботы, а у нас свои. Такой капитан, такой рыбак погиб!.. И надо отвечать его жене… А что мы знаем? И когда узнаем, как рассказывать?

– Один из нас должен поехать к ней, – ответил Алексей.

– Я не поеду, – дрогнувшим голосом сказал Соломатин. – Поймите меня, товарищи: я не могу разговаривать с Елизаветой Ивановной.

Кантеладзе опять вскочил и взволнованно заходил по кабинету.

– Понимаю, – сказал он через минуту. – Значит, ты, Алексей Прокофьевич.

– Значит, я, – отозвался Алексей и потянулся к телефонной трубке.

Алексей сообщил жене, что Доброхотов погиб в океане, и попросил возвратиться домой: сегодня Елизавету Ивановну нельзя оставлять одну.

– Пойдешь вместе с Олей, – сказал Соломатин. – Я позвоню, чтобы ждала твоего прихода.

Вошел диспетчер с новой радиограммой. Березов извещал, что спасательные работы на «Коршуне» завершены, что в океане найдены мертвые Шмыгов с мотористом Сидельниковым на связке буев, и описывал, как погибла «Ладога».

– Теперь я иду, – сказал Алексей.

На улице было совсем светло. Алексей остановил машину неподалеку от дома, но не поднялся сразу наверх, а обошел дом садом: Елизавета Ивановна могла увидеть его из окна – пришлось бы объясняться без Ольги Степановны. Стараясь, чтобы шаги по лестнице не донеслись в квартиру Доброхотова, он тихо стукнул в дверь Соломатина. Дверь так же тихо раскрылась. Алексей вполголоса рассказал о несчастье, дал последнюю радиограмму Березова. Ольга Степановна, побледнев, положила руку на грудь. Алексей ожидал, что она станет договариваться, как держаться с Елизаветой Ивановной, сразу ли сообщать о горе или готовить к страшному известию исподволь. Но Ольга Степановна сказала:

– Алексей, пожалуйста… Я знаю, ты не способен что-либо скрыть. Что с Сережей? У него был такой голос…

Алексей помедлил с ответом.

– Он сам тебе скажет о своем состоянии.

– Он не скажет. Он будет щадить меня. Но ты скажи откровенно… Я боюсь одного: он не может не думать о том, что должен бы сегодня быть на месте Николая Николаевича.

Алексей сухо ответил:

– Ты должна радоваться, что Сергей сегодня не в океане. Можешь чувствовать себя счастливой.

Она чуть не крикнула:

– Да, радуюсь! Я женщина, не требуй от меня сверх того, на что я способна. Но могу ли я быть счастливой, если Сережа сейчас грызет себя? Ты подумал об этом?

Она стала вытирать слезы. Алексей печально сказал:

– Как разговаривать с Елизаветой Ивановной? Все спрашиваю себя об этом и все не могу найти ответа.

– Пойдем, Алексей, – Ольга Ивановна порывисто встала. – Не будем ни о чем заранее уславливаться. Одно наше совместное появление скажет Лизе больше, чем все осторожные подходы.

Алексей спускался на первый этаж позади Ольги Степановны. Она постучала в дверь. Елизавета Ивановна, открыв, радостно заулыбалась подруге. Но увидев, что за ней входит Алексей, Елизавета Ивановна вдруг схватилась рукой за стену, потом медленно, словно не держали ослабевшие ноги, отодвинулась в комнату.

– Я знаю – несчастье! – воскликнула она, обретя через несколько секунд голос. – Мне так странно отвечали из диспетчерской!.. Алексей Прокофьевич, ради бога!..

Алексей опустил голову. Ольга Степановна быстро сказала:

– Лизанька, родная моя! Да, несчастье… Помнишь, мы не раз с тобой гадали, как нашим в океане… Лизанька, милая, так все ужасно!

Елизавета Ивановна опустилась в кресло, вся побелев. Алексей подошел к ней.

– Сегодня ночь в Атлантике разразилась буря, Елизавета Ивановна. На «Ладоге» отказал двигатель, судно заливало водой…

Она протянула руку, с усилием прошептала:

– Покажи!..

Он дал ей радиограмму Березова.

Она прочла ее, посмотрела остекленевшими глазами куда-то вдаль, снова перечла радиограмму, рука, не выпускавшая листочка со страшным известием, упала. Елизавета Ивановна закрыла глаза, стала заваливаться набок. Ольга Степановна обняла ее, целовала, что-то шептала и плакала. Алексей стоял перед ними, понимая, что надо сказать что-то утешительное, – и одновременно сознавал, что любые слова будут оскорбительно малы. А Ольга Степановна все плакала, все обнимала Доброхотову, та тесно прижалась головой к ее груди, бессильно молчала…

Ольга Степановна сделала знак Алексею, чтобы он уходил. Он медленно повернулся, медленно пошел к двери, там остановился. Ольга Степановна жестом снова велела уйти. Он тихо удалился, постоял минуту в парадном. Снаружи вбежала Мария. Он показал рукой на дверь.

– Лиза в сознании? Кто с ней? Я взяла чемоданчик с лекарствами.

Он глухо ответил:

– С ней Ольга. Елизавета Ивановна молчит, а Оля плачет около нее. Оля попросила меня уйти.

Тогда и Мария заплакала. Она обняла мужа, опустила голову на его плечо, вся тряслась от рыданий. Алексей, молча сжав губы, подтолкнул жену к незапертой двери. Еще никогда ему не хотелось так самому заплакать. И он всей болью души ощущал, что слезы, какие лились у Марии и Ольги, были сейчас единственным утешением, в каком нуждалась жена Доброхотова.

2

Несколько траулеров, закончив рейсовый срок, возвращались в порт, среди них «Бирюза». Карнович в последний раз сдал на «Тунец» улов, получил от Березова последние наставления, принял радиограмму из «Океанрыбы» с благодарностью за спасенье команды «Ладоги» и налегке «побежал» из Атлантики в Северное море. Экипажу не терпелось поскорее прийти домой. Но беспокойный капитан помнил, как им повезло в Северном море, когда осенью шли на промысел, и все поглядывал на эхолот: неутешительный прогноз промразведки подтверждался, «большая сельдь» в этом году в здешних водах не шла, но ловить удачу можно было и там, где не развертывали регулярного промысла.

И когда в какое-то промозглое утро эхолот показал, что траулер проходит над сельдяной стаей, Карнович заволновался. Экипаж поддержал капитана, ради верной добычи стоит задержаться денек-другой. Чтобы не было придирки, Карнович известил о задержке «Океанрыбу». С берега радировали приказ сдать добычу свежьем на «холодную» базу «Онега», та шла на промысел, встреча с ней могла состояться у выхода из Северного моря в открытый океан.

– Великолепно! – воскликнул обрадованный капитан, когда радист подал радиограмму из «Океанрыбы». – Возьмем подарок Нептуна, тут же сдадим под расписочку и снова побежим налегке.

По прибору, сельдяной косяк был размеров внушительных, Карнович выметал столь же внушительный порядок – почти полторы сотни сетей. Но то ли в последний час рыба ушла на глубину, то ли стая рассредоточилась, но улов получили много меньше первого.

– Пятнадцать тонн! Не фарт, конечно, но и не рядовая пахота в море! – утешал капитана Шарутин, а Краснов высказался, что на перевыполнение рейсового задания и эта добавка скажется.

Встреча с «Онегой» состоялась в указанном месте и в указанное время. «Бирюза» пришла раньше обусловленного срока и легла в дрейф, поджидая приближающуюся базу: Карнович не простил бы себе и малого опоздания и надолго поссорился бы с Шарутиным, если бы тот хоть немного ошибся при расчете курса.

Перегрузка улова на базу должна была занять несколько часов. Она уже подходила к концу, когда произошло несчастье. Кузьма поскользнулся на палубе, траулер в этот миг качнуло – Кузьма ударился головой о планшир и не сумел сам подняться. Краснов распорядился немедленно доставить пострадавшего в медпункт базы. Степан и Миша помогли Кузьме подняться на базу, провели в медпункт, уложили на койку. Два врача склонились над Кузьмой.

В приемную вбежал Карнович. К нему подошел один из врачей.

– Серьезной опасности нет, капитан. Но удар сильный. Лучшее средство – дня три-четыре спокойно вылежать в постели. Большая тряска и толчки могут ухудшить состояние раненого.

Карнович чуть не в отчаянии развел руками.

– Вы знаете прогноз синоптиков? Ожидается ветер баллов на восемь, а нам до Светломорска дня четыре пути. Такая будет тряска!

Из операционной вышел второй врач.

– Больного надо оставить на базе. У нас качка слабей, и при нужде всегда окажем срочную помощь. Он пойдет с нами на промысел, по дороге полностью поправится и там пересядет на любой траулер, возвращающийся в порт. Задержка выйдет против вашей на неделю, не больше.

– Надо еще, чтобы Куржак согласился на такую задержку.

– Он сам предложил это.

Карнович со Степаном и Мишей вошли в палату. Кузьма лежал с перевязанной головой. Он подтвердил, что согласился остаться на базе на время поправки. Карнович пожелал матросу счастливого выздоровления и сказал Степану:

– Боцман, даю вам минуту на прощание. Ваше место сейчас на палубе «Бирюзы».

Карнович ушел, Степан торопливо попрощался с другом и удалился за капитаном. Кузьма сделал Мише знак, чтобы тот задержался.

– Мои, конечно, прибегут к тебе узнать, что да как со мной…

– Я сам пойду к ним, – поспешно сказал Миша.

– Это все равно – они ли к тебе, ты ли к ним. Главное – не расписывай происшествия. Через неделю буду здоров. Не хочу нагнетать беспокойства.

– Неделю, пока ты не вернешься, они побеспокоятся, как бы я ни уверял, что все в порядке.

Кузьма, лежа на спине, сосредоточенно смотрел куда-то вверх.

– Ну, неделю или другое время… Какое это имеет значение?

– Не понимаю тебя. – Миша с удивлением смотрел на товарища. – Говоришь так, словно самому безразлично, когда возвратишься домой.

Кузьма хмуро сказал:

– Не знаю… Может, и так. Чего радостного на берегу?

– Ты всегда признавался, что об одном думаешь в рейсе – скорей бы домой.

Кузьма ответил не сразу.

– Море надоедает, точно. А берег огорчает. Что сильней? Когда одно сильней, а когда – другое.

– У тебя сейчас упадок сил, Кузя. Выздоравливай скорей! Кузьма протянул руку.

– Топай, Миша. До встречи.

«Бирюза», закончив сдачу улова, отвалила от борта «Онеги». Предсказанный штормовой ветер еще не приблизился, но густо повалил снег.

Море катилось вслед траулеру черными валами, вырывавшимися из снегового тумана. «Бирюза» на максимальной скорости уходила от ветра, но к вечеру он ее нагнал. В эту ночь Мише казалось, что чья-то недобрая рука непрерывно его будит – то толкнет в плечо, то потащит за ноги, то рывком перевернет с одного бока на другой. Колун, третий сосед по кубрику, часто приподнимался и охал.

– Погода – самая неприятная, – пожаловался он, когда прозвучал сигнал выходить наверх. – Не буря, но и отдохнуть не думай в такую болтанку.

Плохая погода не мешала Колуну в дневные часы сидеть на своем обычном месте на горке дели, под рубкой, и чинить прохудившиеся сети. Миша помогал ему, но вяло: пропало прежнее старание. Мишу волновала мысль о встрече с теми, кто остался на приближавшемся берегу. Все, о чем он старался забыть в течение стодневного рейса в океане, все, о чем просто не было времени размышлять во время авралов, вахт и подвахт, все это, полузабытое, отстраненное от насущных дел и дум, – вдруг ожило, возобновилось, овладело мыслями. И прошлое виделось сейчас иным, чем оно в свой час переживалось. Три с лишним месяца труда в океане, великая буря, гибель Шмыгова и Доброхотова, спасение гибнущих товарищей – каждое событие оставило след в душе, душа не могла сохраниться прежней. И Миша радовался, что новыми глазами взглянет на знакомые лица. Он мысленно разговаривал с Анной Игнатьевной. Она увидела в нем шалопая, развязного покорителя сердец, он не мог показаться ей иным. Разве брат не этими суровыми словами заклеймил его поведение? Алексей прав и неправ – прав, что увидел тогда Мишу таким, неправ, что не понял – это только внешнее, на деле все гораздо серьезней. «Я люблю Анну, я женюсь на ней, еще никто не был мне так дорог», – скажет он Алексею. И никогда теперь брат не бросит ему этого страшного слова – пошляк.

3

«Бирюза» пришла в Светломорск в середине дня. Мишу встретили отец и Юра, отпросившийся из школы для встречи дяди. За четыре месяца Юра основательно вытянулся, он был в том возрасте, когда мальчики быстро растут. А Прокофий Семенович с восторгом повторял, что Миша обветрился, поздоровел, выглядит могучим мужчиной, а не юнцом. Миша спросил, знают ли на берегу о событиях в океане. Прокофий Семенович знал обо всем.

– Елизавета Ивановна плоха! – сказал отец. – К ней прилетел из Севастополя сын Павел, хочет взять к себе. Алексей передавал, что ты да Кузьма пытались вытащить Бориса Андреевича из пучины, но не смогли. Верно?

– Еще Степан помогал. Но обрушилась волна, меня смыло за борт, а Бориса Андреевича потянуло на глубину. Я видел его лицом к лицу, отец!

– Ты будешь это все рассказывать Елизавете Ивановне?

– Не знаю… Может быть, раньше поговорить с сыном?

– Он сегодня придет к нам. Еще хочу предупредить: Алевтина в панике, она вообразила о Кузьме бог знает что.

– Ничего с Кузьмой чрезвычайного. Небольшая травма. Через недельку вернется с другим пароходом.

Прокофий Семенович недоверчиво покачал головой.

– Алексей запрашивал «Онегу», ответили, как и ты: травма не опасная, выздоровление идет быстро. А от Кузьмы пришла странная радиограмма, просит поменьше расспрашивать о болезни. В общем, Лина тревожится.

– Больше, чем знаю сам, рассказать не могу.

Они ехали в такси. Юра попросил рассказать о буре. В газете писали, что такого свирепого урагана еще не знали светломорцы. Это верно? Как может человек устоять на ногах, когда ветер так страшно бросает судно? Миша обнял Юру. О буре еще поговорим не раз! Буря в океане – тема неисчерпаемая.

Дома сидел гость – Павел Доброхотов. Миша еще никогда не видал такого фамильного сходства. Правда, сын был выше приземистого отца, был строен, подтянут, тонкое молодое лицо еще не приобрело отцовской широты и скуластости. А Мише показалось, что он видит самого Бориса Андреевича, но только помоложе, покрасивей, поэлегантней: Павел говорил тем же голосом, что Борис Андреевич, он так же подчеркивал жестом слова, у него были такие же глаза, губы, брови, он так же хмурил эти отцовские брови, как сам отец, даже с тем же отцовским нетерпением и резкостью возражал, если что не нравилось – вероятно, у себя на военном корабле был таким же властным, быстро соображающим, категорическим командиром, каким отец был многие годы капитаном на своей всегда удачливой, лишь однажды попавшей в беду «Ладоге».

– Вам надо отдохнуть сегодня, – сказал Павел после короткого разговора. – Завтра я прошу вас к нам.

– Вы хотите, чтобы я рассказывал Елизавете Ивановне все подробности? – осторожно спросил Миша.

– Да. Мама почувствует, если вы что скроете. И потеряет доверие к вашему рассказу. Она непрерывно думает об отце.

– И вы не боитесь?

– Нет! – резко прервал Павел. – Я боюсь лишь того, что она вообразит, будто отца не спасли по небрежности, по недостаточному старанию… Но я моряк сам и знаю, как любой моряк помогает в беде товарищу. Ваш рассказ укрепит ее веру, что в несчастье люди не виноваты…

После обеда Миша прилег соснуть. Его разбудил Степан. Он пришел к Куржакам, Петр Кузьмич еще в заливе. Только что вернулась Алевтина, она просит Мишу спуститься к ним.

Алевтина по-рыбацкому обычаю прежде всего сердечно поздравила Мишу с благополучным возвращением, крепко пожала руку и тут же стала засыпать вопросами о Кузьме. Степан уверяет, что ранение у Кузи не опасное, она не верит Степану. Она должна знать правду. Миша последним видел Кузьму, последним с ним разговаривал. О чем шел разговор? Какое настроение у Кузи?

Она так впивалась в Мишу темными горячими глазами, в голосе ее звучало такое волнение, что Миша, если бы и захотел соврать, не сумел бы. Нет, беспокоиться не надо, травма не опасна. А настроение, конечно, неважное, ведь возвращение на неделю-полторы откладывается. Говорил, что по выздоровлении пересядет с базы на первый же траулер, возвращающийся в порт.

– Все, как я сказал, Лина! – воскликнул Степан. Она смотрела только на Мишу.

– Тогда почему он радировал, чтобы поменьше интересовались его здоровьем? Радиограмма отправлена на третий день после разговора с тобой. Что могло случиться за два дня?

– Этого не знаю, – чистосердечно ответил Миша. – Думаю, ничего не случилось. Наверно, неудачно составил радиограмму.

– Вот это и хочу узнать – неудачно или преднамеренно? Алевтина схватила клочок бумаги, быстро что-то написала.

– Мама, – сказала она Гавриловне. – Я запрашиваю от вашего имени, чтобы Кузя подробно ответил, когда его ждать. Подпишите.

Гавриловна отмахнулась от листка.

– Что ты, Лина! Ты жена, ты сочиняй писульки мужу.

– А вы мать! И вам он ответит по-иному, чем мне. Ему почему-то хочется мучить меня! Подписывайте.

Гавриловна нехотя взяла карандаш.

– Задаст мне старик, что от себя посылаю радиограммы.

– Отцу я все объясню. А сейчас пойду к Сергею Нефедычу, попрошу, чтобы сам отправил. Кузя его матрос, он всегда к нам хорошо относился.

Вечером к Алексею пришли Соломатины. Миша рассказывал брату и Сергею Нефедовичу, как они шли на спасение «Ладоги», почему не удалось спасти всех. Ольга Степановна молчаливо плакала, Мария Михайловна, обняв ее, прижалась к подруге. Алексей сказал:

– Страшное несчастье! Твой рассказ запишут, Миша. Назначена комиссия по расследованию обстоятельств гибели «Ладоги», мы с Сергеем Нефедовичем входим в нее. Будем вызывать всех, кого спасли на «Ладоге», и всю команду «Бирюзы». Тебя попрошу припомнить все подробности, все мельчайшие факты, для нас все важно: на море больше не должны повторяться такие беды!

Перед тем как идти спать, Миша попросил брата задержаться в гостиной.

– Хочу посоветоваться наедине, Алеша. Задумал одно важное дело. Для начала скажи, кто-нибудь мной интересовался?

– Многие интересовались. Тимофей Прохоров спрашивал о твоем здоровье. Мне он не показался таким бродягой, каким ты его описывал. Человек приличный, вежливый.

– Анна Игнатьевна не звонила?

– У нее забот хватает без тебя.

– Что такое?

– Здание, в котором она живет, поставлено под восстановление, завод выделил ей квартиру в новом доме. На днях переедет.

– Откуда ты знаешь?

– Я тебе уже говорил, что Юра и Варя, ее дочь, одноклассники и большие друзья. Варя поделилась с Юрой своей радостью.

– Отлично. Можно сказать – двойная удача! Алексей с удивлением глядел на брата.

– В чем ты видишь удачу, Миша?

– Не удачу, а двойную удачу, Алеша! В рейсе я много думал об Анне Игнатьевне… В общем, хочу на ней жениться! Ордер на отдельную квартиру – лучшее приданое.

– Это то важное дело, о котором тебе надо узнать мое мнение?

– Неужели ты против?

– А ты надеялся, что я назову твое намерение великолепным?

– Назови просто хорошим. С меня хватит и этого. Надеюсь, теперь не видишь во мне пошляка?

Алексей с улыбкой покачал головой.

– Возможно, я ошибся, и твое чувство глубже, чем мне показалось. Это не меняет положения. Я раньше обвинил тебя в легкомыслии, сейчас обвиню в неблагоразумии.

Миша с огорчением воскликнул:

– Алешка, нельзя же так! Что ты имеешь против нас?

– Против тебя – ничего. Тем более – против нее. А против вашего соединения имею многое. Счастья не получишь, а ее сделаешь несчастной.

– Много ты понимаешь в счастье! – вспылил Миша.

– Достаточно, чтобы сообразить, что Анна Игнатьевна выставит тебя за дверь, когда явишься с предложением.

Миша сердито вскочил.

– Завтра явлюсь к Анне, сделаю предложение, получу согласие и приведу в гости. Надеюсь, ты примешь мою будущую жену с уважением?

Алексей ласково обнял брата за плечи.

– Миша, дорогой, Анна Игнатьевна всегда, может рассчитывать на доброе к себе отношение. Но завтра к ней не ходи. Ты четыре месяца был в море один, одиночество порождает особые чувства и особые мысли. Дай себе остыть. Неделю пошагай по твердой земле, может, станешь глядеть на вещи немного иначе.

– Ты считаешь, что твердые мои решения возникли на зыбкой почве моря, а на твердой земле решения станут зыбкими? – пошутил Миша.

Алексей легонько подтолкнул брата к комнате, где спали отец и Юра.

– Я считаю, что надо спать и что утро вечера мудренее.

Миша, уставясь глазами в темноту, возобновлял в уме спор с братом. На душе было смутно. Миша удивлялся брату, удивлялся себе. Алексей не захотел его понять. А он не сумел убедить Алексея и растерялся. Да и чем бы он смог переубедить брата? Словами против слов? Брата убедит только дело, слова не нужны. Ты еще увидишь, Алеша, молчаливо разговаривал с братом Миша, ты увидишь, как сильно во мне ошибался.

Уже засыпая, он сказал себе, что завтра к Анне можно и не ходить, ничего не изменится, если он и не поспешит с объяснением. Суть не в том, вода ли под ним или суша, мечты в одиночестве о встрече или реальная встреча. Он решил – и точка! Днем позже, днем раньше – какое это имеет значение?