Текст книги "Ветер с океана"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Мария расставляла на столе тарелки и рюмки.

– Ругаете Алексея? – сказала она одобрительно. – Вот уж муж достался! Все знакомые роскошествуют в новых квартирах, а Муханов как попал в это логово, так и не выбирается.

– А ты смени мужа, – посоветовал Прокофий Семенович. – Зачем с неудачником жить?

– Я бы сменила, да сын противится. Не знаю, чем он его приворожил к себе.

Она смеялась, с веселой нежностью глядела на молчаливого мужа. Мало было людей, так привороженных друг к другу, как эта пара – Алексей и Мария. В их семье организующим началом была она, Алексею досталась роль помощника при властном хозяине. Над ним здесь беззлобно посмеивались – с пониманием и уважением – и любили.

– Я ухожу, – сказала Мария. – Вчера оперировали пожилого больного, ночью он спал плохо. Два раза давали кислород. Возможно, приду поздно, управляйтесь без меня.

– Управимся, – пообещал Прокофий Семенович. – А ты тоже после завтрака уходишь, Алеша?

– Часок могу задержаться.

– Отлично. Расскажешь, что нового в твоем тресте. Ты мне писал, но письмо – одно, живое слово – другое.

После завтрака Миша с проснувшимся Юрой стал распаковывать багаж в отведенной ему с отцом третьей комнатке. Прокофий Семенович уселся со старшим сыном на диван в гостиной. Алексей рассказывал, как идут дела в «Океанрыбе», что за новые люди появились у них, какие вступили в строй новые суда, как меняются задачи треста. Прокофий Семенович любил такие разговоры с Алексеем, при встречах – раньше они велись только, когда Алексей с Марией приезжали в отпуск в его родной городок, – он всегда заставлял сына подробно рассказывать о своих делах. Суховатый старший сын, рассказывая, менялся. Он как бы загорался – не сразу, не с первых слов, увлеченность его не выплескивалась наружу, она таилась где-то внутри – лишь слегка оживляя рассказ внутренним жаром. Посторонние люди, и не заметили бы, что деловая информация постепенно превращается в живое повествование, Алексей, и увлекаясь, не позволял себе пышных слов, жесты оставались такими же скуповатыми и четкими, но чуткое ухо Прокофия Семеновича отмечало меняющиеся интонации в голосе.

Алексей говорил о том, что в истории их рыбодобывающего треста открывается новая глава, он бы назвал ее индустриализацией океанского промысла. Они, наконец, кончают с остатками кустарщины, отказываются от древнего фарта, от расчета на авось, на везение. Промысел становится разновидностью промышленного производства. Предпосылки для этого созданы – построены суда, о которых прежде и не мечтали, воспитаны высококвалифицированные кадры мореходов, изучены районы промысла… По существу, одно осталось: очистить их рыбацкий коллектив от всего изжившего себя, от стихии недисциплинированности, от рвачей, пьяниц, прогульщиков, лежебок. В начальные годы кадров не хватало, после войны за каждого работника хватались, на многие недостатки закрывали глаза. Теперь будем очищать коллектив от сора.

– Готовится приказ об укреплении дисциплины на судах, – закончил Алексей. – Около пятидесяти человек будет уволено, больше ста понижено в должностях, переведено на берег. Соответственно выдвигаются вперед достойные люди.

– Сегодня вечером рано придешь, Алеша?

– Рано не обещаю.

Алексей ушел в трест. Отец убрал со стола, вымыл на кухне посуду и выбрался наружу.

3

Прокофий Семенович обошел дом, вышел на улицу, снова вернулся в сад. Дом был кирпичный, потемневший, давно не ремонтированный. Под полом имелись подвалы, сухие, светлые и столь обширные, что их хватило бы на иной магазин, а над двумя этажами нависала красная черепичная кровля, такой высоты и так выступавшая над стенами, что дом исчезал под ней. Угрюмый и насупленный, дом словно бы надвигал крышу, как исполинский шлем, на подслеповатые глаза окон. Дом и привлекал и отталкивал, в нем были удобства и что-то чуждое спокойной жизни. Не нашего бога черт, решил Прокофий Семенович.

А сад ему понравился – небольшой, сотки на три, густо засаженный ягодными кустами и плодовыми деревьями. Прокофий Семенович увидел и малину, и крыжовник, и смородину – черную и красную, – и клубнику, а меж ними – кривобокие яблоньки, две груши, две сливы, с десяток вишен и даже алычу, редкое деревце, не по географической широте. И над всем этим фруктовым изобилием два пирамидальных тополя взметались вверх, а в углу сада покачивалась на несильном ветру березка, до того стройная и изящная, что Прокофий Семенович, растрогавшись, сперва нежно похлопал ее по коре, а потом обнял – больше всех деревьев он любил березу. Неподалеку от неё стояла скособочившаяся скамейка. Он осторожно присел, скамейка скрипнула и зашаталась. Впереди, полукругом на единственной в заросшем саду полянке, куда свободно проникал солнечный луч, теснились розовые кусты, на иных уже появились бутоны. Воздух в саду был пряный, чуть терпковатый, с ароматом молодых трав и влажной коры. Ветер с запада усилился, сад зашумел, кусты зашевелились, яблоньки и вишенки переплетались ветвями, алыча шарила длинной ветвью по стене дома и скрипела, въедливый скрип как бы перерезал все иные звуки. В воздухе возникли новые запахи, не от растений, Прокофий Семенович ощутил холодноватую сырость, воздух из мягкого вдруг превратился в жесткий.

– С приездом, Прокофий Семенович! – проговорил приветливый голос. Между яблонями показался пожилой человек, недавно выглядывавший из нижней квартиры. – Сосед буду, Куржак мне фамилия. Петр Кузьмич Куржак, будем знакомы.

Прокофий Семенович передвинулся на край скамейки, Куржак присел рядом. Он был невысок, узкоплеч, узкогруд, весь какой-то заросший, какими бывают лишь старые пни: огненно-рыжая щетина покрывала и голову и лицо – здесь она подбиралась к глазам, лишь острый нос вылезал из волосяных зарослей, – и оголенные по локоть руки, и грудь, видневшуюся в распахе темной косоворотки. «Бородатые руки», – с насмешливым удивлением определил Прокофий Семенович соседа. А среди этого волосяного богатства светили такие яркие и такие добрые голубые глаза, и с губ не сходила такая дружелюбная улыбка, что Прокофий Семенович сразу почувствовал к соседу расположение.

– Слыхали, слыхали про вас. – Куржак говорил с белорусским акцентом, беля звук на «а», как называют такой выговор певцы. И голос его, глуховатый, неторопливый, тоже был располагающим. – И Мария, и Юрка, и сам Алексей Прокофьевич – все одно: вот скоро наши приедут, вот скоро наши… И приехали. И как же, нравится у нас?

Прокофий Семенович заговорил о разрушениях, нигде он еще не видал столь страшного нагромождения развалин – ужасна, ужасна была здесь война! А вот зеленые улицы их района и эти низенькие домики в садах нравятся, здесь легко дышится. И единственное, что поражает, он скажет сильнее – возмущает, так это пренебрежение жителей, к своему жилью. Этот дом, к примеру, он же давно нуждается в ремонте.

– Сколько ругались в домоуправлении, им трын-трава, – равнодушно сказал Куржак. – Живете – и живите, вот их сказ. Силы брошены на восстановление, не до ремонтов.

– Сами жильцы, значит, должны поработать, не ожидая милостей от дяди из домоуправления! А сад? Это же черт знает что, каждый клочок земли, каждая ветка молит о помощи. Здесь нужно немедленно браться за лопату, за кирку, за садовые ножницы.

Куржак кивал кудлатой головой – точно, живем в захламленности, надо, надо приукрасить жилье. Но Прокофий Семенович угадывал в его вежливых кивках, что соседа не интересовали ремонт и расчистка.

– Ветер с Атлантики, – сказал Куржак. Он всматривался в реденькие белые тучки, побежавшие по белесому небу, вслушивался в шум деревьев. Прокофий Семенович с досадой установил, что к звукам, наполнившим сад, сосед прислушивается внимательней, чем к его словам.

– С Балтики, – поправил Муханов. – До Атлантического океана тридевять земель и морей.

– С Атлантики ветерок, Прокофий Семенович. Муханову захотелось подразнить соседа.

– По запаху узнаете? Или на язык? А может, на слух?

– И по запаху. На вкус – посолоней будет. И что на слух, так еще верней, голос у дальнего ветра свой. Кабы и не передали по радио, что ждать циклона, узнал бы сам.

– Кто вы по профессии?

– Рыбаки мы. И я, и сынок, Кузей зовут, Кузьма Петрович, в деда имя. Я на заливе бригадирствую в колхозе, а Кузя в океан ходит, даль – голова кружится! Матрена Гавриловна, жена моя, иначе не высказывается: мужики мои – мастера-мореходы. Ну, хватает лишку, где нам в мастера!

– И до Светломорска рыбаком были?

Нет, до Светломорска Куржак о море и не мечтал. Родился в Мозырьских лесах, глушь, болота, сосед от соседа – выстрела не услыхать. Там и вырос, и женился, и с Матреной Гавриловной начали Кузю растить, и уже оба думали, что в чащобе и голову в домовину положат – нет, война все перевернула! Все было в войну – и окружение, и выход к своим, и госпитали, а в сорок пятом, весной, наступали на Германию, неподалеку от этих мест – вырвались на берег моря. По глазам резануло – мать же честная, до чего широко!

– После леса море поражает…

– Разбило душу! Только жаль, у моря побыли всего два дня – бросили нашу дивизию на юг.

– После демобилизации вернулись сюда?

– Где там! Подался к себе. Три года маялся на пепелище, домишка живого не осталось…

И Куржак рассказал, что в сорок восьмом году у них появился вербовщик из Светломорска, и как стал уговаривать перебираться, и как он первым записался в переселенцы в полеводческий совхоз, и как выдали ему тут же две тысячи рублей – сроду таких денег руки не держали, – и как приехал, а здесь – бери, пожалуйста, домик, крепость просто, огород, корова породистая – лучше не надо, десять мешков картошки до нового урожая. И как он вышел на залив и смутился душой: не тянет в совхоз, в поле и на огороды, и в тот добротный дом. Море – глаз не оторвать! И как нашлись добрые люди, быстренько переадресовали путевку на рыболовецкую артель, приняли на себя и авансы, и картошку, и жилье предложили другое, а корову возвратил – так и стал рыбаком.

– Сынок ваш, Алексей Прокофьевич, в этом деле помог, – с чувством сказал Куржак. – Ой, как помог – век его благодарить!.. – Он помолчал. – Одно горе – образования не набрал. Пять классов… На Балтике промышлять не доверяют, шастаю по заливу, один год у одного берега мои ставники, второй год у другого.

– Сегодня не промышляете?

– Катер на ремонте. Моя бригада такая: если выход не запретили – и цепью не удержать. Отчаянные на рыбалку!

Из дома вышли Миша с Юрой.

– Идем в трест «Океанрыба», – сказал Миша. – Юра покажет дорогу. К обеду не ждите, перекусим где-нибудь там.

4

До площади ехали в автобусе, дальше пошли пешком.

Дорога от площади в порт походила бы на аллею, если бы с левой стороны в гуще деревьев не проступали руины зданий – там, по словам Юры, находились остатки астрономической обсерватории. Мишу заинтересовал форт из красного кирпича с бойницами и орудийными амбразурами. Он стоял на пересечении двух улиц, так хорошо вписанный в обе дороги, словно это был жилой дом, а не грозный механизм разрушения. Парк набегал на форт, поднимался на его крышу, прикрытую двухметровым слоем земли – рослые каштаны и липы возвышались над сводами. На стене висела надпись, что строение – памятник архитектуры и охраняется государством.

Метров через сто Миша остановился перед новым памятником. Это была братская могила. Тысяча двести человек нашли здесь вечное упокоение, гласила надпись на обелиске, фамилия каждого убитого была высечена отдельной строчкой на гранитной плите. Вечный огонь трепетал у входа. У одной из могильных плит стояла женщина в темно-сером платье. Миша вполголоса читал номера дивизий: 18-я, 25-я, 84-я, 83-я, 31-я…

– Простите, – сухо сказала женщина, Миша по рассеянности толкнул ее.

– Вы меня извините! – поспешно проговорил он. Женщина медленно прошла мимо. В ее облике было что-то необычное, Миша не сразу сообразил что, и лишь когда она отошла, понял: весь облик женщины гармонировал с величественной печалью братской могилы, она сливалась с этим местом так, словно сама была живой деталью памятника. Остальные посетители были просто посетителями, людьми со стороны.

Он раза два оглядывался, пока они с Юрой обходили памятник. Женщина не торопилась уйти. На улице Миша потянул Юру назад. Женщина его заинтересовала. Она показалась очень красивой.

Она сходила со ступенек памятника, когда Миша подошел к ней. Он сдернул кепку, его лицо стало развязно-льстивым. Он часто напускал на себя такое притворное выражение, когда разговаривал с девушками: оно, казалось ему, вполне подходило для знакомства.

– Разрешите словечко? Надо кое о чем поговорить. Женщина холодно взглянула на Мишу.

– Мне – не надо. – У нее был низкий, звучный голос.

– Все-таки позвольте пару слов.

Миша загородил дорогу. В глазах женщины вспыхнул гнев.

Миша, поправляя неудавшееся начало, заговорил серьезней. Он приехал с отцом к брату Алексею Муханову, квартирка у брата маленькая. Нет ли в городе желающих сдать комнату смирному холостяку?

– Алексея Прокофьевича я знаю, – сказала женщина. – Так вы его брат?

– Михаил… Можно и Мишей звать, не обижусь. Она сказала с прежней холодностью:

– Если что узнаю о квартире для вас, сообщу Алексею Прокофьевичу. А теперь разрешите пройти.

– Характерец, – вслух сказал Миша, когда она ушла. – А внешность – ничего, только старовата. Лет около тридцати.

– Посмотрите еще парк за памятником, – предложил Юра. – Очень красиво там.

Они прошли за памятник в подступивший вплотную парк. Гранитная лестница спускалась вниз к ручью, Миша присел на ее ограду. Теплый ветер метался в кронах огромных, в два обхвата, лип и вязов, каштанов и дубов. В нескольких шагах отсюда царила торжественная тишина вечного человеческого упокоения, а здесь гомонила весна, все поглощалось ее голосами – грохотом падающей воды, свистом и треньканьем птиц, влажным шумом лип и дубов, – каменная неподвижность надгробий сменялась суетливым трепыханием распускающихся листьев, порханием пичужек. Миша задумался. Он вдруг с болью ощутил, как много людей похоронено в братской могиле. Он как бы видел их, какие они были перед смертью – высокие и низкорослые, все в военной форме, все с оружием в руках…

А ведь многие были моих лёт, были и моложе меня, думал он…

– Мне пора идти в школу, дядя Миша, – сказал Юра. – Вы теперь сами дойдете до «Океанрыбы». Она в конце этой аллеи, никуда не надо сворачивать.

5

«Океанрыба» размещалась в двухэтажном доме на пристани. Миша из тихого парка вдруг попал в толчею людей и машин. По набережной мчались грузовики, у домов стояли такси и служебные машины, по площади ходили мужчины в морской форме – площадка перед зданием шумела человеческими голосами, оглушала гудками, визжала тормозами.

Рыбную пристань заполняли вернувшиеся с промысла, разгружающиеся суда, и суда, готовящиеся идти на промысел. Куда ни обращался взгляд, всюду виднелись трубы и мачты, всюду к причалам жался рыбацкий флот, в три-четыре ряда заполнивший узкую водную дорогу – ОРТ, средние рыболовные траулеры.

Миша шел по набережной, вслух читая названия судов. «Кунгур», «Марс», «Воргуза» – прочитал он в одном ряду; «Рында», «Румб», «Медведица», «Поронай» – читал он в другом; а названия тех, что были дальше, он уже не видел и все шел, чтобы прочитать, что у них написано на корме.

Над судами вращали стрелы башенные краны, в воздухе проносились стропы с бочками, заливались предупреждающие звонки, то на пристани, то на палубе раздавалось протяжное: «Майна», «Вира», «Майна помалу!» От бочек с сельдью, от сетей, горками уложенных на палубе, от судов, от автомашин, нагруженных выше бортов и тяжело отваливающих от причалов, даже от булыжника улицы, приткнувшейся к набережной, несло пряным духом рыбы и водорослей, горелого машинного масла и моря.

– Океан! Пахнет океаном! – восхищенно пробормотал Миша.

Миша загляделся на траулер в третьем ряду. На корме было выведено название «Бирюза». Траулер был как все прибывшие издалека суда – обшарпанный, со ржавчиной на бортах. Стропы из десяти бочек выплывали из его трюмов и укладывались на причал. Дурманящий запах солений от «Бирюзы» несся так густо, что першило в горле.

С мостика «Бирюзы» сбежал рыбак в новенькой форме, с папкой под мышкой. Он ловко перепрыгнул на палубу соседнего судна, вскочил на траулер у причала, а оттуда на пристань.

Он так быстро пронесся мимо, что Миша успел заметить только, что на верхней его губе черточкой, почти ниточкой, протянуты усики.

Миша пошел в управление треста.

На первом этаже в коридоре было полно людей, на втором поменьше. В приемной пожилая секретарша охраняла дверь в кабинет начальника отдела кадров. Она сказала Мише:

– Посидите на диване.

У окна беседовали два капитана: один толстый, хмурый, с громким голосом, другой подтянутый, улыбающийся. Первый кинул на Мишу невнимательный взгляд и отвернулся, второй осветил его дружеской улыбкой.

В приемную вбежал моряк с «Бирюзы», которого Миша видел на пристани. Он взмахнул папкой, приветствуя двух капитанов.

– Как здоровье, милорды? – развязно закричал он. – Над чем трудит голову прославленный рекордист лова Борис Андреевич Доброхотов? Проблема сетей, намотавшихся на винт, или загадка пучины: как поймать за хвост селедку, нырнувшую под киль?

Он с таким преувеличенным вниманием ждал ответа, склонив набок голову, словно и впрямь задавал вопросы серьезно. В нем было что-то актерское, он казался играющим под моряка, а не моряком. И форма, щегольски новенькая, сидела слишком картинно, и лицо было картинное, красивое, смуглое, насмешливое, с холеными светлыми усиками, с чубом, по-казацки, выбивающимся из-под фуражки с «крабом»; ненатуральным казался даже голос, быстрый, легко меняющий интонации с уважительных на язвительные, с серьезных на веселые, невыговаривающий какие-то буквы – даже прислушиваясь, нельзя было различить, что это за буквы.

– Ёрник ты, Леонтий Леонидович! – добродушно сказал толстый капитан. – Слова человеческого от тебя не услышишь, все с вывертами. За что тебя Николай Николаевич любит? Карнович, Карнович – только и слышно от него.

– За селедку! – быстро ответил молодой капитан. – Вас не перегоню, Борис Андреевич, можете не тревожиться, но и далеко не отстану. И еще за двойку, которую схлопотал на курсовом экзамене в Бакинской мореходке.

Доброхотов высоко поднял брови.

– А кадровики врут, что у тебя диплом с отличием.

– Отличие появилось в результате двойки. После нее знаю все, что нужно рыбаку на судне. Березов ценит такое знание.

– Если бы ты так же хорошо знал, что не надо делать, цены бы тебе не было, – с тем же добродушием проворчал Доброхотов.

Карнович обратился ко второму капитану:

– Искал вас, Андрей Христофорович. Я в вашем караване. Разгрузку заканчиваем завтра, завтра же начну погрузку. Сам побегаю по всем складам. Через неделю могу выходить на рейд.

Второй капитан с сожалением развел руками.

– Вы ошиблись. Вашей «Бирюзы» в списках моего каравана нет.

– Как нет? – с Карновича мигом слетела актерская наигранность. – В отделе флота мне сказали: караван под командованием Трофимовского, выходите через неделю.

– Советую уточнить. Сам я ничего толком не знаю.

– Постой! – Доброхотов задержал повернувшегося Карновича. – Слишком быстр ты, это не всегда нужно. Давай помозгуем. По-моему, ты попал в приказ. Ты Кантеладзе знаешь – крут… За что-то на тебя рассердился.

– Березов у себя?

– Заседает в обкоме с московской комиссией. Решают вопрос о строительстве рыбного порта. Там и Кантеладзе с Мухановым. Полчаса как уехали. До вечера не будут.

– До вечера я успею выяснить, на кого теперь жаловаться. – Карнович выбежал из приемной.

Доброхотов покачал головой.

– Отличный будет моряк, когда обломается. Мартынов, знаешь, как его зовёт – корсар Карнович. Два противника. Мартынов у тебя?

– У меня.

– Не приобретение. Старательный, дисциплина, но – без удачи. Рыбак без удачи не рыбак.

Оба капитана ушли. Начальник отдела кадров все не появлялся. Мишу опять потянуло на пристань, но он побоялся выходить: Алексей предупредил, что Миша непременно должен повидаться с заместителем Кантеладзе по кадрам.

Через полчаса томительного ожидания в приемную вышел низенький насупленный человек, худой, в морской форме, вместе с другим, таким же низеньким, но полным, лысым, с веселым лицом и в штатской одежде. Худой взял у секретарши папку с бумагами и недовольно посмотрел на Мишу. Полный кивнул ему, как старому знакомому.

– Михаил Муханов? – спросил худой. – И, конечно, хочется сразу в океан? Ближе Норвегии теперь никому море не в море! Идите к инспектору, он на первом этаже, заполните анкету, сдайте свои документы – рассмотрим и решим, куда вас.

– Решение скоро будет? – спросил Миша. – Сколько, примерно, дней?

Заместитель по кадрам равнодушно посмотрел на него.

– Не дней, а недель. Зависит от анкеты, от характеристики, от квалификации. Если данные неважные, отказа не задерживаем. Вы, кстати, морское дело знаете? Плавали когда? – Миша отрицательно покачал головой. – Неграмотный, короче. Не золото. Ничего, обучим. Пошли, Матвей.

– Я задержусь на минутку, – сказал полный. – Хочу с браточком Алексея Прокофьевича потолковать.

Худой понимающе закивал головой.

– Нашего кадра к себе переманивать будешь? Переманивай. За необученных не деремся.

Лысый, не начиная разговора, так весело смотрел на Мишу, что и тот, несмотря на огорчение от сухого приема начальника кадров, невольно заулыбался.

– Знаю, знаю Алешу, вместе штурмовали город, – сказал новый знакомый. – Мы ведь собственной кровью завоевывали эту землю. И как странно получилось! Алешу свалили на берегу, где сейчас мое рыбацкое хозяйство, а мне прострелили ногу в десяти метрах от теперешней «Океанрыбы». Породнились, можно сказать. А через него и с тобой родственники.

Миша промолчал.

– Теперь послушай меня, парень. Оформление в этом заведении ладно, если месяц, как начкадров пообещал, а бывает и три. А если в характеристике хороших словечек недобор, так и вообще отказывают. Иди-ка лучше ко мне в рыболовецкий колхоз «Рассвет». Брат у Алексея плохим быть не может – выпущу в море сразу. Для начала в Балтику на малых судах, а там и в Атлантику. Фамилия моя Крылов, Матвей Иванович, об этой фамилии плохого не услышишь, о капитанах моих тем более – здешним ни одному не уступят! Ваш сосед по дому Куржак – из моих бригадиров, поинтересуйся у него.

Мише музыки морской, так громко звучавшей в названиях траулеров и в наименовании «Океанрыба», в словечке «колхоз» не послышалось. Словечко было глуховатое – для полей и лесов. Но после обидного разговора с заместителем по кадрам отказываться наотрез было боязно. Он пробормотал, что надо бы подумать.

Крылов хлопнул Мишу по плечу.

– Думай! А надумаешь – приезжай в Некрасово, там наша контора.

Он удалился, припадая на больную ногу. Миша без радости пошел к инспектору заполнять анкеты.