Текст книги "Ветер с океана"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

13

Юра лежал забинтованный, осунувшийся. Состояние мальчика то улучшалось, то ухудшалось. Главного хирурга тревожило, что на ноге рана плохо заживала. Тышковский был из «активных хирургов» – он умело использовал медикаменты, но охотней прибегал к скальпелю. Он уговорил Марию Михайловну дать согласие на повторную операцию. Она опять ассистировала Тышковскому. После новой операции наступило улучшение. В палате постоянно кто-то находился. Больничных сестер не хватало, но главный хирург разрешил превратить посещения больного в правильно распределенные дежурства: Елизавета Ивановна и слушать не хотела о том, чтобы уйти, лишь полчаса посидев у постели мальчика. Выговорили себе часы для дежурства и Прокофий Семенович, и Ольга Степановна. Гавриловна, приводя на ночь внучку к Алевтине, тоже охотно шла в палату – помочь Юре, и его соседям, и тем, кто лежал в ближних палатах, и кому, подсобляя дежурным сестрам, нужно было оказать услугу. А Мария Михайловна, отработав свои часы, шла к сыну и разговаривала с ним или молча глядела на него, когда он засыпал.

Павел Доброхотов перед тем, как случилось несчастье с Юрой, уговорил мать ехать в Севастополь сразу же по приходе тех бывших членов экипажа «Ладоги», которые должны вернуться с промысла. Он понемногу распродал лишнюю мебель, оформил заказ на контейнер для коллекций. Взрыв проржавевшего снаряда на Западной разнес вдребезги его план. Елизавета Ивановна наотрез отказалась уезжать, шока Юра не встанет на ноги.

Павел оставил мать одну в старой квартире – на три четверти лишенная мебели и от того, что сама по себе просторная, теперь она казалась пустынной и огромной, в ней и шаги звучали не пожилому гулко. А сама Елизавета Ивановна, сшив собственный белый халат, по два раза в сутки являлась в больницу и каждый приход проводила в палате по четыре часа, ревниво следя, чтобы никто ее не пересиживал – ни мать мальчика, ни дед: И, вероятно, ее Юра ожидал всех нетерпеливей: у матери, как она ни крепилась, в глазах бывало и страдание, и испуг, она не могла скрыть озабоченности, если ему становилось хуже; Прокофий же Семенович расстраивался, когда при нем делали перевязки.

Елизавета Ивановна садилась около постели, говорила неизменно одно: «Сегодня у тебя неплохой вид, Юрочка, скоро пойдешь на поправку», и так, ловко возилась с ним, так умело поправляла постель и подушку, так мягко переворачивала, что он почти не испытывал боли от прикосновения ее больших, очень полных рук. И сама она, массивная, грузная, так неслышно ходила по палате, так внешне неторопливо, но всегда вовремя поспевала к соседям, если те нуждались в помощи, что опытные больничные сестры говорили: «Вам бы нашему ремеслу обучиться, вот бы больные не нарадовались, Елизавета Ивановна».

А когда наступало время свободное от перевязок, глотания лекарств и уколов, можно было начать единственное больничное развлечение – добрую беседу. Юра спрашивал, она отвечала. Он задавал короткие вопросы, она отвечала длинными рассказами. И говорила всегда об одном – о былых путешествиях мужа по разным океанам земли. И так как Доброхотов за долгую свою морскую жизнь посетил много стран и городов, бороздил разные воды, проводил месяцы в непохожих климатических районах, то и рассказы ее были не похожи один, на другой.

– Борис Андреевич пересек все триста шестьдесят меридианов земного шара, Юрочка, – говорила Елизавета Ивановна, – и пересек каждый неоднократно, ибо мировой океан нигде наглухо не закрыт берегами, это площадь, которую досками не заколотить. И он выходил из Атлантического в Тихий через Панамский канал, по Магелланову проливу мимо Огненной Земли, а бывало шел и южнее мыса Горна, грозным проливом Дрейка. И из ста восьмидесяти параллелей, он разрезал килем своих судов сто пятьдесят четыре – далеко поднимался на север, глубоко уходил на юг. Одиннадцать раз пересекал он тропик Рака, восемь раз спускался за тропик Козерога, а сколько сминал Северный полярный круг, он и счет потерял, я одна знала, что это было двадцать четыре раза. И только два раза он забирался выше Южного полярного круга, но какие это были два удивительных путешествия, какие незабываемые впечатления, Юрочка!

Ночью сверкали созвездия, какие обычному человеку вовеки не увидеть. Полярная звезда в одном рейсе вздымалась в зенит, в другом рушилась за горизонт, в одну неделю штурман правил курс по Сириусу, по Веге, по Кастору и Поллуксу, по величественным светилам Ориона, по всегда милым огням Большой Медведицы и Кассиопеи, а в другую неделю не было ни Полярной, ни Веги, ни Арктура, ни Кастора, а над головой пылал гигантский Южный Крест, сверкал красноватый Канопус. Ах, Юрочка, это было так красиво, что дух захватывало!

Как и прежде, она говорила о впечатлениях мужа, как о собственных, события, пережитые им, становились фактами ее собственной жизни – и от этого неторопливые, подробные повествования захватывали особенно сильно.

А когда рассказываемые изо дня в день истории морских путешествий Доброхотова стали исчерпываться и описания стран, народов, обычаев и морей, могучих ураганов и великих штилей, начали терять яркость первооткрытий, она заговорила о мореплавателях прошлого, о тех, кто не просто плавал по давно нанесенным на карту морям и швартовался в хорошо оборудованных гаванях, как ее муж, а с каждым движением своих кораблей, с каждым порывом ветра, надувавшим паруса, вторгался в неизведанные моря, приближался к незнакомым землям, знакомился с еще невиданными народами.

Имен было много, не все запоминались, но каждое было вехой в познании океана, в каждом было сконцентрировано множество приключений, успехов, неудач, каждое говорило о несгибаемом мужестве, о неисчерпаемом терпении, о поразительном упорстве… И Юра слушал, щеки его пылали, глаза горели – до боли хотелось стать таким же…

А Ольга Степановна, пришедшая как-то раньше обусловленного времени, тоже слушала очередной длинный рассказ Елизаветы Ивановны, и недоумевала и досадовала, до чего же они плохо знали эту женщину, их многолетнюю соседку. Грузная, замедленная, казавшаяся болезненно рыхлой, она виделась им вечно сидящей в кресле, они считали ее ленивой, только мастерство в изготовлении вкусных тортов еще признавалось за ней. А она была не только превосходным слушателем историй, рассказываемых мужем, но и усердным читателем собранной им морской библиотеки, которой сам он редко пользовался, – и памяти ее можно было только позавидовать.

Как-то ночью Мария Михайловна дежурила в хирургическом отделении. Ольга Степановна, оставшись на ночь, выждала, пока Юра заснет, зашла в дежурную комнату поделиться с подругой впечатлениями о жене Доброхотова. Мария Михайловна возразила:

– Что до меня, то я давно догадывалась, что она не такая, какой кажется. Знаешь, это, может быть, парадоксально, но она, оставаясь дома, когда Борис Андреевич уходил в рейс, мысленно двигалась вместе с ним. Изо дня в день следовала душою по его курсу. Отсюда ее настойчивые требования у диспетчера каждый день сообщать, где сегодня находится муж. И она одновременно изучала моря, по которым он ходил, порты, где швартовались его суда. Они находились на разных краях земли, но одновременно совершали одно путешествие – он в океанах реально, она на берегу – мысленно.

Ольга Степановна сказала задумчиво:

– Ты разъясняешь одно мое заблуждение. Лиза всегда казалась мне туповатой. Я порой возмущалась, что долгое отсутствие Бориса Андреевича не вызывает в ней тоски. Я так остро чувствовала разлуку с Сережей! А Лиза просто не разлучалась со своим Борисом. Знаешь, я все время повторяю одно стихотворение Шарутина, две строчки, не знаю, хороши они или плохи, но они не выходят из памяти.

– Я читала подборку его стихов. О каких строчках ты говоришь?

– Ты, океан, великий разлучник, соединил нас, разъединив.

– К Доброхотовым эти строчки вполне подходят.

– Не только к Доброхотовым, – сказала Ольга Степановна. В дежурную вошла сестра. Один из недавно оперированных пытается сорвать с себя повязку. Мария Михайловна поспешила в палату. Ольга Степановна ушла к Юре. Мария Михайловна, справившись с беспокойным больным, заглянула к сыну, пощупала его пульс, осторожно провела рукой по раскрасневшемуся от сна лицу. Она знаком показала Ольге Степановне, что здесь все хорошо, та может снова идти к ней. В дежурной Мария Михайловна сказала:

– С тобой что-то странное, Оля. Ты очень переменилась. Ольга Степановна помолчала, перед тем как ответить:

– Ты угадала, Мария. Не знаю только – как? Я стараюсь никому не показывать своего состояния.

Мария Михайловна с улыбкой смотрела на подругу.

– Раньше ты для дежурства у Юры выбирала дневные часы, когда Сергей Нефедыч на работе, а сейчас стараешься дежурить ночью, а ведь он в это время дома. И когда у тебя нет неотложного дела, ты всегда думаешь о чем-то – и так странно задумываешься!

– Мне кажется, у нас с Сережей надломилась жизнь…

– У вас? – воскликнула Мария Михайловна. – Не выдумывай! Такая идеальная семья! Мы с Алексеем всегда считали – нет более влюбленной пары! И не мы одни.

Ольга Степановна покачала головой. Многое переменилось в их жизни. И прежде всего переменился Сергей. Разве этот располневший медлительный человек похож на прежнего стройного, быстрого, нетерпеливого? Приходя с работы, он сразу валится на диван. Он отказывается играть с детьми, его не увлекают их заботы и забавы, он перестал бегать с ними наперегонки, залезать с ними под стол, а ведь раньше это была их любимая забава – забраться туда, накрыться скатертью – ищи нас мама! Он прежде приходил на берег на три недели, на месяц. За это короткое время они три-четыре раза бывали в театре, по десяти раз в кино. За девять месяцев, что он на берегу, они только раз посетили театр, только раз! Он стал солиден, скоро станет важным. Где его всегдашнее беспокойство, от которого им так доставалось? Он же был сумасброд, проказник, молодой не по годам. Сейчас он не по годам – старик!

– Раньше Сергей работал в море, отдыхал на берегу, сейчас он работает на берегу. Разница огромная.

– Ты права, есть разница. И она вполне достаточна, чтобы перестать быть счастливой.

– Летом вы поедете в отпуск. Ты увидишь на отдыхе прежнего своего Сергея – веселого, доброго, проказника.

– Нет, Мария, все не так. Две вещи недавно потрясли меня – два неожиданных разговора.

– Что за неожиданные разговоры?

Ольга Степановна подошла к окну, всматривалась в ночную темь. На улице перестали ходить трамваи, не ездили автомашины, не было видно прохожих. И в больнице стало тихо – был тот час, когда почти все больные погружаются в сон. В коридоре не слышалось торопливых шагов сестер, спешащих на помощь, никто не вызывал дежурного врача. Ольга Степановна отошла от окна, села на стул. Первый неожиданный разговор состоялся неделю назад. Куржаки умоляли уговорить Алевтину вернуться домой. Она зашла к Лине, когда возвращалась с дежурства у Юры. Лина не хочет вернуться. Она описывала свои обиды, она жаловалась, что Кузьма не понимает, как ей тяжко без него, как ей страшно за него. И она говорила точно такими словами, какими Ольга Степановна рассказывала о себе Сергею. Те же фразы, даже голоса их, такие разные, вдруг стали похожи: «Страх, вечный страх! У вас ураган, вас несет на скалы, разбивает, вы обледеневаете. Уткнусь в подушки и молча плачу, такой охватывает ужас».

Мария Михайловна с удивлением проговорила:

– Не понимаю, что могло потрясти тебя? Положение одинаковое, – жены рыбаков. Похожие чувства отливаются в одинаковые слова.

– Не это меня потрясло, что говорим одинаковыми словами, – задумчиво сказала Ольга Степановна. – Я не дура, понимаю, что такое быть женой рыбака. Я спросила Лину, что ей нужно для счастья, чего она добивается от Кузьмы? Она стала описывать, чего хочет, а я слушала и холодела. Алевтина называла, что я имела, именно это! И если бы она попросила рассказать, как я жила с Сергеем, она услышала бы то, о чем мечтает. Она желает одного – устроить жизнь с Кузьмой так, как была устроена моя жизнь с Сергеем. И она ничего другого не ищет для счастья, а я все это имела – и была несчастлива. Можешь ты это понять?

– Могу! Ты совершила одну ошибку. Сергей работал в море, там проходили его будни. На берегу он праздновал. Ты захотела превратить всю свою жизнь в непрерывно длящийся праздник. Ты задумала отменить будни, и это не удалось. Календарь не пишут одними красными цифрами, красные дни увенчивают обыденные, но не могут исключить их. Ты не согласна?

Ольга Степановна рассеянно глядела в окно, в непроницаемую предрассветную тьму. И ответила не сразу.

– Знаешь, Мария, я скажу кое-что, что тебя удивит. Не такая уж я бестолковая, чтобы не понимать: одно дело – отдыхать на суше, другое – трудиться на ней. И что праздники перестанут быть столь праздничными, а будни затопят существование… Что ж, и это я понимала. И готова была с этим примириться. Почти все люди с возрастом толстеют, становятся медлительными, в них остывает прежний жар. Молодость проходит, вот и все! И я уверяла себя, что все совершается по законам жизни, ничего не поделаешь, раз уж жизнь такая. Зато Сережа всегда, со мной, нет больше разлук, остальное несущественно! Говорю тебе, я готова была принять такую жизнь.

Она замолчала. Мария Михайловна испытующе глядела на нее.

– А теперь ты не хочешь принять такую жизнь?

– Да, Мария, больше не могу ее выносить!

– Что же случилось нового?

– Я уже сказала – произошел второй разговор, который потряс меня. Может быть, надо сказать поскромней, попроще, но не могу, это единственное слово – потрясена! Я все вдруг увидела по-иному, чем воображалось. Знаешь, идешь в предгрозовые сумерки, ничто не кажется незнакомым, и вдруг молния пронзительно все озарит и неожиданно поймешь, что мир вокруг тебя иной, ты еще не видела его по-настоящему.

– Ты говоришь, а я тебя не понимаю.

Ольга Степановна рассказала, как они с мужем пошли встречать возвращающиеся суда; и как на пристани Сергей бросил ей упрек, что она превращает встречу моряков в спектакль и радуется речам и музыке, а он впадает в отчаяние от того, что сейчас увидит родной свой дом, который она заставила его покинуть; и как он бежал из гавани; и как уже почти неделю они не разговаривают, лишь обмениваются несколькими словами; и что поэтому она выходит к Юрочке ночью, ей тяжко сейчас оставаться с Сергеем, она, покормив и уложив детей, уже одетая, чуть он входит, покидает дом; и как она все допрашивает себя, что ей теперь делать?

– Сергея можно понять, – сказала Мария Михайловна. – Он разволновался, понемногу успокоится. Все войдет в прежнюю норму.

– Не хочу жить по-прежнему! Меня ужасает норма, о которой ты говоришь! Одни будни, морские, сменялись другими буднями, сухопутными, так как утверждаешь. Все по-другому! Катастрофа, вот что произошло! Я сделала Сергея несчастным.

Мария Михайловна пробовала спорить, Ольга Степановна не дала. Совершилось несчастье – и она одна виновата!.. Море было не просто рабочей площадкой для Сергея. Как часто он со смехом говорил: «Поле нашей деятельности – океан», это так по-деловому звучало. Как радостно он твердил: «Так соскучился в море по берегу, так неможется без вас!» – и ее обманывали такие признания. Нет, она не обвиняет Сергея во лжи, все было правдой – в море работали, а не веселились, в море тосковали о береге. Но это не вся правда, только половина. Океан и рабочая площадка и призвание, в нем Сергей тосковал по берегу, на берегу тоскует по океану – вот это и будет всей правдой. Он стремится в океан, он радуется берегу – и это одно единое! А она разорвала эту связь. И что получилось? Нет, Сергей не разлюбил ее, он просто стал спокойным, почти равнодушным. Его не зажигает то, от чего он прежде вспыхивал, он теперь не нуждается в огне. Он хорошо работает, он слишком самолюбив, чтобы плохо работать. Исчезло только одно – увлечение. Нет увлечения дома, нет на работе, нет и в душе. И это начало взаимного охлаждения! Дальше так жить она не может.

Мария Михайловна спросила, после некоторого молчания:

– Тебе нужно мое мнение?

Ольга Степановна устало передернула плечами.

– Хотела высказаться. Излила душу – вот и все.

– И ограничишься тем, что излила душу? Ольга Степановна грустно улыбнулась.

– Поговорю с Сережей. Признаюсь, в чем призналась тебе. По-другому, конечно, но суть – та же. А дальше – как он сам решит…

В дежурную вбежала встревоженная сестра. Одному из больных стало плохо. Мария Михайловна поспешила к нему. Ольга Степановна вернулась в палату, где спал Юра. У его постели сидела Елизавета Ивановна.

14

– Иди, Олечка, – сказала она. – Трамваи уже ходят.

После возвращения из океана Березов должен был Приступить к оперативному руководству всеми районами промысла в Атлантике, приняв это дело от Соломатина. Но он попросил не отвлекать его от того, что лишь одно по-настоящему захватывало его сейчас. Березов углубился в разработку дополнительных мер, предотвращающих несчастья в бурю. Это был его долг перед собой и людьми – сделать все, что позволяла новая техника, чтобы катастрофа в океане не повторилась.

И чем больше размышлял Березов, как бороться с ураганами, тем тверже убеждался, что повторением уже существующих строгих инструкций не обойтись. Следственная комиссия установила, что к авариям на «Коршуне» и на «Ладоге» привела нераспорядительность их капитанов. Бесспорность этого вывода никто бы не смог опровергнуть. А отсюда шло другое – и тоже неоспоримое: от капитанов, даже опытных, нужно требовать большей тщательности, того самого, что называется чувством ответственности.

Таков был окончательный вывод из анализа катастрофы. Но его было недостаточно. Березов подписал заключение комиссии – и больше о нем не думал. Трагедию нужно изучать глубже. Причины ее были сложней.

Да, размышлял Березов, и Доброхотов, и Никишин поступили легкомысленно, оставив на палубе плохо занайтовленные бочки. Но если бы крепление лючин было лучше, бочки перекатились бы через фальшборт, не принеся повреждения. И если бы на «Бирюзе» двигатель был не в триста сил, а больше, Карнович скорей подоспел бы в район катастрофы и спас весь экипаж «Ладоги». И будь у Карновича прожектора, вместо люстр, бросающих свет на 20–30 метров, он высветил бы море и ярче, и дальше. И уж, конечно, будь вместо одного спасателя два или три, крейсирующих в сгущении рыбацкого флота, вся картина событий стала бы иной. Тяжелая борьба со стихией осталась бы, трагедии не произошло. Мало требовать большей тщательности при штормовых предупреждениях, нужно усовершенствовать конструкции судов, усложнить организацию промысла – такой вывод сделал Березов.

Он понимал, что улучшить задрайку трюмов, смонтировать прожектора – сравнительно просто. Но поставить двигатели мощней, ввести в состав флота новые непромысловые суда – накладные расходы, скажут о них экономисты – нельзя без миллионных вложений. И «Океанрыба», и местные партийные органы его поддержат, но кто-то, возможно, и возмутится: обеспечиваете, мол, спокойную жизнь нерадивым капитанам!

Он познакомил со своим планом Соломатина, тот опасался также, поддержат ли их в министерстве: ведь речь пойдет об изменениях в конструкции судов, о новом усложнении промысла.

– Сначала уговорим Шалву Георгиевича, – предложил Березов. – Крепко надеюсь на твою поддержку, Сергей Нефедыч.

Березов попросил Кантеладзе обсудить его проект.

У стола сели Соломатин и Алексей, Березов докладывал стоя, Кантеладзе, по обыкновению, расхаживал по ковровой дорожке. И Алексей, и Соломатин знали содержание проекта. Для управляющего предложения были новы, он слушал сперва спокойно, потом лицо покраснело, глаза заблестели. Соломатин встревоженно посмотрел на Алексея. Алексей оставался спокойным, он лучше знал руководителя «Океанрыбы».

Когда Березов закончил, Кантеладзе обратился к Соломатину и Алексею:

– Слушайте, дорогие, вы этот проект читали, знаю. Теперь скажите – со всем согласны? Возражения имеете?

– Согласен со всем, – поспешно объявил Соломатин.

– Возражений у меня нет, – отозвался Алексей.

– Тогда слушайте мое мнение. Отличный план! То самое, что нужно. Пора, пора покончить с бессилием перед стихией. Такая техника, такие возможности, радио, локаторы, могучие машины… А задует ветерок, и человек – игрушка в бесновании бури. Чего все мы с вами стоим, если не способны обеспечить безопасность наших людей в океане? Не полную, нет, природа пока мощнее нас, но все, что сегодня можем, вот так!

Соломатин заметил, что будут споры, будет сопротивление. Кантеладзе махнул рукой.

– Обо всем спорим, везде сопротивление. Новая конструкция судна, новые приемы лова, освоение новых районов океана – думаешь, сразу соглашаются? Это же дополнительные деньги! Каждый новый миллион ассигнований – выпрашиваю, выбиваю, вытряхиваю, выщипываю!.. Ничего, справляемся. А здесь речь, о безопасности людей – думаешь, это плохой аргумент против сомневающихся?

Березов заметил, что на весеннем промысле в Северо-Западной Атлантике удастся осуществить только часть нововведений.

– Сколько б ни было, каждое принесет свою пользу. Теперь ответьте, кого пошлем руководить весенним промыслом? Давно просил подготовить кандидатуры, где они?

Соломатин подал описок. Управляющий быстро посмотрел его.

– Люди хорошие! Трофимовский, Новожилов, Петренко… А говорили с кем-нибудь? Мы намечаем, а человек может отказаться.

– Думаю, ни один не откажется.

– Я вот предложил одному хорошему капитану, Сергею Соломатину, знаешь такого? Ну, и что? Наотрез отказался.

– А вы предложите еще раз, – спокойно сказал Соломатин.

– Еще раз? Хорошо. Предлагаю! Что теперь ответишь?

– Скажу коротко: согласен!

Кантеладзе несколько секунд изумленно смотрел на него. Потом, захохотав, огрел его пятерней по плечу.

– Черт ты упрямый! Чтоб тебя все дьяволы взяли! Ох, и надавал бы я сейчас по твоей дурацкой шее!

Алексей поморщился.

– Шалва Георгиевич, зачем ругаться?

Управляющий радостно огрызнулся:

– Не агитируй! Я от пяток до лысины на макушке сто тысяч раз распропагандированный. И когда злюсь, не ругаюсь, а такой вежливый, что самому страшно. А сейчас буду ругаться! И ты не мешай!

Немного остыв, он осторожно поинтересовался:

– А как дома? Понимаешь, твоя Ольга Степановна…

– Она не возражает, чтобы я снова ушел в море.

Березов напомнил, что надо уточнить первоочередные мероприятия, суда вскоре начнут концентрироваться в Северо-Западной Атлантике. Обсуждение пошло чисто техническое. Алексей удалился к себе. В приемной сидел Кузьма. Он встал при появлении Алексея.

– Вызывали, Алексей Прокофьевич?

– Да, вызывал. Заходи.

В кабинете Алексей сердито сказал:

– Появился-таки! Три дня нет дома. Отец твой просил разыскать тебя и разузнать, куда подевался. Пришлось послать требование на судно, чтобы явился сюда. Где прохлаждался?

– Не прохлаждался, а подогревался. У сердечного приятеля Сеньки Ходора гощу.

– Сколько знаю, его в море по-прежнему не выпускают?

– В береговых командах подмолачивает. На хлеб с колбасой ему хватает. На остальное я добавил.

– Все три дня кутил?

– Чадил помаленьку. Убивал свободное время.

– Не одно свое, но и казенное. Капитан сообщил, что одну вахту ты пропустил.

– Что потратил казенного, отвечу. Долгов не зажму. Алексей помолчал перед новым вопросом:

– У Алевтины был?

Кузьма, вспыхнув, ответил со злостью:

– Зачем вызывали, Алексей Прокофьевич? Насчет Лины – каше личное дело. А если о прогуле, то мелковато для этого кабинета. Беспартийного матроса таскают в партком!..

Алексей спокойно сказал:

– Ты прав, Кузьма. И если бы ты явился домой, поговорили бы там, а не здесь. Все-таки столько лет добрыми соседями были. Поставим на этом точку. Зайди к Сергею Нефедычу. Он твой бывший капитан, у него тоже к тебе имеются вопросы.

Кузьма не шевельнулся.

– Не пойду…

– Почему так?

– Пять лет с ним плавали. Он обо мне одно хорошее высказывал. Еще объявит, что теперь по-другому оценивает… Лучше уж с вами.

– Значит, продолжаем беседу?. – Да уж так получается.

– Не одного меня, всех ты нас беспокоишь. Перестал интересоваться семьей. Раньше такого поведения у тебя не замечалось.

Кузьма хмуро ответил:

– Что семью интересует, все выполнил.

– Что ты имеешь в виду?

– Вчера послал Лине с верным человеком всю получку за два рейса. Полностью перекрыл потерянные деньги, еще столько же добавил заработанных за повторный рейс.

Алексей холодно спросил:

– Она поблагодарила? Кузьма опустил голову.

– Не взяла… Велела [передать, что если по почте пошлю, тоже возвратит.

– Не взяла! И как ты это толкуешь!

– Ни любви, ни уважения ко мне…

– Любовь, ты сам сказал – ваше личное… А что до уважения, то за что тебя уважать? Почему не ответил на последние радиограммы? Чуть до болезни не довел родных своей молчанкой. Придумал же такой метод издевательства!

– Мало я потрудился, стало быть, раз не за что уважать? – с обидой опросил Кузьма.

– Мы с тобой однажды уже разъясняли этот вопрос. Как раз перед твоим уходом на «Бирюзе». Ты требуешь, чтобы тебе в ножки кланялись за твой труд. А как тогда с равенством будет?

Кузьма ответил с вызовом:

– В жизни везде неравенство. Тот – начальник, этот – подчиненный, один работяга, второй – лодырь, кто-то трудовой герой, а кто-то тунеядец. А раз так, то хочу быть сверху, а не снизу.

– Интересная жизненная философия!

– Какая ни есть, а не опровергнете! Разве не по работе… – Бык больше тебя наработает.

– Быков тоже ценят.

– Ценят – да. Ты же требуешь не цены, а высокого человеческого уважения. И почет, которого ты домогаешься от людей, нужен тебе, чтобы подминать их под себя. Ты эксплуататор своего трудового почета, вот ты кто!

– Эксплуататоров у нас давно – тю-тю!

– Конечно, нету неандертальцев, которые тащат за волосы соседа в свою пещеру. Или князей, которые кичились голубой кровью. Или богатеев, давивших тяжестью золотого мешка. Все эти грубые формы угнетения человека – сила, титулы, богатство – истреблены у нас. Зато люди, мечтающие покуражиться – а ты из таких, – нередко, очень нередко используют свои достоинства во вред другим.

– Вас огорчает, что для эксплуататоров своего почета нет статьи?

– Радует! Не дай бог, если бы такие тонкие дела решались статьями. Но и помириться с теми, кто унижает других, чтобы возвеличить себя, нет, ни один честный человек с этим не примирится. Хочешь знать правду? Твой индивидуальный интенсивный труд с общественной точки зрения – непроизводителен.

– Вот это новость!

– Очень жаль, что для тебя это новость. А ведь ты учил в школе, что по Марксу производительный труд – это такой труд, который укрепляет и развивает общество. Мы строим коммунизм – и материальное благополучие и новые, благородные отношения между людьми. Разве не записано в главном документе нашей эпохи: человек человеку – друг, товарищ и брат! Материальное благополучие твой труд увеличивает. Это хорошо. А дружеские взаимоотношения, коммунистическую психологию?.. Это он развивает? Вот почему я говорю – труд твой можно ценить. Но собственное твое отношение к своему труду – нет, оно не вызывает уважения!

Кузьма покачивал головой.

– Эксплуататор трудового почета! Хитро заверчено! – Он помолчал. – Раз уж коснулось насчет Лины… Неладно все обернулось. На пристань встречать не пришла. Денег не приняла. Разводом грозится. Не хочет меня видеть…

– А ты приди к ней сам, узнаешь, хочет ли тебя видеть?

– А если прогонит? Прогнала же друга, что принес ей деньги!

– Один раз прогонит, иди в другой. Ты ей муж, отец ее ребенка. И ты ее обидел – не забывай об этом.

– Не знаю, не знаю…

– Думай, что делать. И возвращайся домой от своего Ходора. И лучше – с Алевтиной и ребенком. А теперь извини – дела.

Кузьма встал, хотел что-то сказать, но, раздумав, молча вышел.