Текст книги "Свет над землёй"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
У Тутариновых в саду было шумно. Гости поздравляли Анфису и Семена, говорили, что маленькая Василиса Гончаренко родилась в хорошее время.
– Жизнь у нас – оно само собой, – ни к кому не обращаясь, сказал дед Евсей. – Дите пусть растет, а только и нам бы с Параськой поселиться в коммунизме…
– Молчи, старый! – перебила бабка Параська. – Нас еще там не хватало.
– Сергей Тимофеевич, – отозвался Рагулин, – чем мы будем хлеб убирать? Чем станем молотилки крутить? Вот меня какая более всего жизня беспокоит.
– Электричеством, – ответил за Сергея Савва Остроухов.
– А где же оно, твое электричество?
– Та над вашей головой!
– Или вы, Стефан Петрович, ослепли? – спросил Прохор.
– Сад осветить и дурак сможет, – сердито сказал Рагулин, покосясь на Прохора. – А в степи что делается?
– Стефан Петрович, – заговорил Сергей, – чего вы так волнуетесь? Вы на свои тока подвели линию?
– Подвел, а какой из этого будет толк – неизвестно… В МТС просил локомобиль подбросить на всякий случай, а мне его не дали… Директор «за», а главный механик «против»… «Действуй, говорит, электричеством». А что может получиться: электричество застопорит, не потянет, – это тебе не в саду зарево делать! Нужно локомобиль держать наготове, а его нету… А у соседей какая картина? Нету ни линии, ни локомобилей…
Рагулин встал, очевидно, хотел еще что-то сказать, но ему не дали вымолвить слово. Поднялся галдеж, недовольные возгласы. Подошел Артамашов, уже здорово подвыпивший, с веселыми, блестевшими глазами.
– Стефан Петрович, чертяка старый! – обнимая Рагулина, воскликнул он. – И чего ты завсегда бунтуешь? Или ты находишься на заседании правления? Пей и гуляй! К коммунизму нужно идти с веселой душой.
– Гляди, Алексей, как бы плакать тебе не пришлось, – сказал Рагулин, отстраняя руки Артамашова. – Тебя только допусти в коммунизм – в один миг все размотаешь… Эх ты, веселая душа!
– Я-то всюду проживу! – отвечал Артамашов. – А вот тебе, Стефан Петрович, со своей жадностью да с ворчливостью в коммунизме совсем делать нечего.
Артамашов быстрым шагом пошел к гармонисту, а за столом заговорили все сразу. Рубцов-Емницкий, наклоняясь к Тимофею Ильичу, сказал:
– Тимофей Ильич, верите, я уже весь в той жизни!
– Эх, Лев Ильич, – угрюмо проговорил старик, – горько там тебе придется.
– Почему?
– Торговать там не сможешь… Честности не хватит.
– Смогу, – уверенно заявил Рубцов-Емницкий.
– Говорят, что горбатого могила исправит…
– Так я же, для ясности, быстро перестроюсь, – с умиленной улыбкой на пухлом лице проговорил Рубцов-Емницкий.
– Перестройка, как я понимаю, не поможет…
Тем временем Артамашов увел гармониста за ворота, куда ушла молодежь; быстро образовался круг, начались танцы. Анфиса отнесла в хату Васютку, позвала Семена, и они ушли к хороводу. Рагулин, все время сидевший молча, сухо попрощался и ушел с женой домой. Постепенно столы пустели. Сергей сидел один, о чем-то думая. К нему подошла Ниловна.
– Сыночек, у нас заночуешь? – спросила она ласково.
– Нет, мамо, поеду к Ирине на гидростанцию, а тогда домой.
– Ну, поезжай, поезжай, – согласилась Ниловна, глядя на сына влажными глазами. – Поезжай, а то мы веселимся, а она, бедняжка, там одна…
– Ты хоть с батьком побалакай, посоветуйся, – сказал Тимофей Ильич. – Или уже так подрос, что и батько не нужен?
– А вы, батя, все такой же, – сказал Сергей, вставая. – Ну, пойдемте к хате, посидим.
Они сели на лавку, на том самом месте, где не раз беседовали. Тимофей Ильич вынул кисет, предложил сыну. Сергей отказался и угостил отца папиросой. Тимофей Ильич прикурил, пустил в нос дым и сказал:
– Трава, а не табак.
Они курили молча, и это молчание для обоих было тягостным.
– Оно, ты правду сказал, – заговорил Тимофей Ильич, – я какой был, такой уже и до смерти останусь… А тебя, сынок, я что-то не узнаю… Переменился.
– Редко мы, батя, видимся.
– Не то, сынок, не то.
– А что же?
– Какой-то ты стал дюже радостный да говорливый, а мне это не по душе, – сказал Тимофей Ильич, беря сына за руку. – Только ты меня не перебивай… Не люблю, когда ты меня не слушаешь… Смотрю я на тебя и не могу понять: чего ты завсегда такой веселый? Или ты своей молодой женой не можешь нарадоваться? Так ты ею радуйся ночью, а днем дело знай, да и с людьми обходись построже…
– Вы о чем, батя?
– А о том самом… Слыхал, что тебе сказал Рагулин? Хлеб убирать чем будешь? На кого надеешься? На тот домик, что стоит возле Кубани? Ни к чертовой матери не годится твой домик! Строили, строили, капиталы вкладывали, думали, облегчение придет, а что получилось? Семен сказывает, днем та машина впустую гудит, а ночью, вишь, Прохор понацеплял по веткам лампочек. Красиво и светло – комар летит, и ему видно, кого сподручнее укусить… А мы что же, для этих комаров трудились, сил не жалели, капитал вкладывали? На столбах тоже лампочки горят, улицы сияют – вид веселый, и парубкам светло девок обнимать… А в поле что делается? Один Рагулин провода протянул, а в других колхозах сало жарят на плитках да курей обсмаливают – выгода бабам большая… Эх ты, управитель района! Самому надо рукава засучивать, да и станичников к тому звать. А то что же это получается? Речи твои дюже по вкусу Артамашову и Рубцову-Емницкому. Уже собрались в коммунизм, как до тещи в гости, на легкую жизнь!
Сергей низко склонил голову, жадно курил и молчал.
– Не в этом суть, – тихо проговорил он, не подымая голову.
– А в чем же? Поясняй…
– В том, батя, что со всем сразу не управишься.
– И чего вы уже спорите? – спросила подошедшая Ниловна. – Как сойдутся, так и поссорятся…
– Ну, батя, я поеду.
Сергей попрощался с отцом и молча пошел к машине.
18В доме Тутариновых по могли понять, почему Тимофей Ильич был так опечален. Еще утром настроение у него было хорошее. Он разговаривал с Семеном и Анфисой, взял на руки внучку и, смешно чмокая губами, пугал ее своими желтыми усами. Затем ко двору подкатил на тачанке Никита Мальцев, и Тимофей Ильич уехал с ним осматривать хлеба. Домой вернулся поздно, молчаливый, со зло насупленными бровями. Ужинал неохотно и, ни с кем не разговаривая, лег в постель, но уснуть не мог. Ниловна слышала, как Тимофей Ильич то бурчал, то тяжко вздыхал.
– Тимофей Ильич, может, ты заболел? – тихонько спросила Ниловна.
– Какая там еще болезнь! – сердито ответил Тимофей Ильич. – Спи и не допытывайся…
В самом деле, старик был здоров, а причиной его душевного расстройства послужил совсем, казалось бы, незначительный случай… Никита Мальцев и Тимофей Ильич побывали на всех участках зерновых, определили примерные сроки начала косовицы ячменя и пшеницы. После этого они возвращались в Усть-Невинскую, проезжали дорогой, которая лежала на меже с колхозом имени Буденного, и тут им пришлось совсем неожиданно побывать у буденновцев. Сами они туда ни за что бы не поехали, но по дороге им встретились Стефан Петрович Рагулин и Прохор Ненашев, и они упросили соседей осмотреть электромолотилку.
– На ток подвели ток! – заявил Прохор. – Складные слова? А дела еще складнее…
Тимофей Ильич увидел большую квадратную площадку, а к этой площадке широким шагом идущие столбы с толстой алюминиевой проволокой; два столба, обнявшись и раскорячившись, остановились возле будки, сложенной из кирпича и похожей на сарайчик. Что в этом сарайчике, старик не знал, а спрашивать стыдился; но зоркий глаз его заметил: от сарайчика к молотилке тянулись три резиновых каната. Обычная, восьми сил, молотилка, старенькая, очевидно видавшая на своем веку всякие двигатели, была спарована с маленьким моторчиком, который примостился у нее на полке, как раз рядом со шкивом барабана. От этого моторчика тянулся ремень к главному шкиву… «И какая чертовщина! – подумал Тимофей Ильич, осматривая молотилку. – Там того двигателя с кулак… Какая ж может быть в нем сила?»
– Прохор, ты тут главарь? – спросил Тимофей Ильич. – И как ты думаешь: эта штуковина потянет?
– Еще как! Тут же сила!
– И без огня и без дыма?
– Без всего.
– Одними проводами?
– Не проводами, Тимофей Ильич, а током.
– А какая выгода?
– Всякая. – Прохор стал загибать пальцы, густо измазанные машинным маслом. – Первое – не надо солому жечь… Знаете, сколько локомобиль пожирает этой соломы? Второе – не требуется горючее. Вся сила идет из Кубани. Третье – молотить можно и днем и ночью: разницы никакой, потому как имеется свое освещение. Четвертое – на этом же ходу будут вращаться сортировки: считай, пятьдесят человек заменим!
– Так, так… – говорил Тимофей Ильич, а сердце уже болело. – И вправду, на словах дюже выгодная картина…
– А можно и на деле. – Прохор мигнул глазами на Рагулина: – Стефан Петрович, показать?
Стефан Петрович кивнул головой и отошел в сторонку.
Прохор подозвал ближе к молотилке Тимофея Ильича и Никиту Мальцева и тут же, ничего не говоря, включил рубильник. Мотор вздрогнул и запел тихо и протяжно, а молотилка уже гудела, чуть покачивалась – стучали пустые соломотрясы, гремели сита, и уже казалось, на полки барабана валились снопы и над током стояла белая пыль, говор людей, цобканье погонычей.
– Да, горячая штука, – мечтательно сказал Тимофей Ильич и, комкая куцую бородку, пошел от молотилки.
Усевшись на тачанку, Тимофей Ильич всю дорогу до Усть-Невинской бурчал и поругивал Никиту Мальцева.
– Видел, Никита, чего Рагулин понастроил?
– Дело новое, – неохотно отвечал Никита.
– Что ж, что оно новое? А ты чего не ставишь столбы?
– Нет же из района указаний.
– Директиву ждешь? А рази Рагулин ее имеет?
– И чего вы меня завсегда Рагулиным упрекаете?
– А того, что ты молодой… Опережать должон…
Теперь, когда Тимофей Ильич лежал в кровати, весь этот разговор снова лез в голову, и старик мысленно то осматривал молотилку, то расспрашивал Прохора, то ругал Никиту и никак не мог уснуть. «Рагулин все сам вершит, а другим няньки нужны… Эх, был бы я над всеми главный…» Старик тяжело вздохнул и закрыл слезившиеся от усталости глаза.
Поднялся Тимофей Ильич раньше обычного – в окна еще только-только начал просачиваться рассвет. Разгневанный, с воспаленно-красными глазами, он потребовал у Ниловны новую рубашку, суконные шаровары на очкуре, надел босовики, заправил в шерстяные носки узкие снизу штанины, подпоясался тонким ремешком. Все это он делал молча, сопел и ни на кого не смотрел.
– Тимофей, аль куда пойдешь? – робко спросила Ниловна.
– Схожу по делам.
– Может, к Сережке?
– Не допытывайся, – буркнул Тимофей Ильич. – Заверни мне в дорогу харчей. Вернусь поздно.
День выдался сухой и жаркий. Тимофей Ильич приморился, босовики и края штанин покрылись пылью. В Рощенскую пришел в самый зной, постоял на площади в тени под деревом, хотел зайти к сыну, но раздумал и направился в райком. В коридоре, пустом и прохладном, присел на скамейку, осмотрелся, затем нашел нужную дверь и, не постучавшись, открыл… Кондратьев сидел за столом, а напротив него – директор Усть-Невинской МТС Чурилов, мужчина грузный, с большой, низко остриженной головой.
– А! Тимофей Ильич! – приветливо сказал Кондратьев, вставая. – Заходите, милости прошу.
– Чего теперь меня просить, без просьбы пришел!
После этих слов Тимофей Ильич примостил гнездом шапку на свою толстую палку, поставил это гнездо в угол, а сверху положил сумочку с хлебом. Затем с достоинством подошел к столу и подал руку сначала Кондратьеву, потом Чурилову.
– Какими судьбами к нам? – спросил Кондратьев, предлагая стул.
– Пришел на заседание, – вполне серьезно сказал Тимофей Ильич.
– Это как вас понимать? – поинтересовался Чурилов.
– А так и понимай… Соскучился по заседаниям, – все тем же серьезным тоном продолжал Тимофей Ильич. – Вы тут заседаете, а мне, старику, скучно… Вот я тоже пожаловал в общую компанию.
– Ну что ж, – сказал Кондратьев, понимающе взглянув на гостя, – давайте заседать втроем.
– Нет, Николай Петрович, – возразил старик, – я хочу с тобой, один на один… Чтоб меньше промеж нас прений было…
– А! Вот как! Согласен… Я сейчас кончу с директором. – Кондратьев обратился к Чурилову: – Никаких локомобилей к Рагулину не тащи, не позорься…
– А я потащу и не опозорюсь, – возразил Чурилов. – За обмолот в первую голову отвечаю я, а не Прохор Ненашев. Меня станешь ругать на бюро.
– Да ведь люди-то смеяться будут!
– Что мне люди? – Чурилов встал, прошелся по кабинету. – Меня сам Рагулин просил… Он тоже в душе не уверен – и правильно. Тут, Николай Петрович, нужна осторожность, и все требуется заранее предусмотреть.
– А если сорвется вся эта музыка? Застопорит, не потянет, а у нас под рукою нет локомобиля? Трактор я там держать не буду, а локомобиль поставлю…
– Хорошо, ставь, – согласился Кондратьев, – только обратно тащить будешь на себе…
– Не боюсь, ибо знаю, что без локомобиля Рагулину не обойтись… Ты, Николай Петрович, положись на мое чутье…
Чурилов пожал руку Кондратьеву, потом Тимофею Ильичу и вышел.
– Тоже сомнение имеет? – спросил Тимофей Ильич, кивнув на дверь.
Кондратьев молча положил ближе к гостю коробку папирос.
– Курите… У сына гостили?
Тимофей Ильич взял папиросу, помял ее в пальцах, посмотрел на мундштук. Прикурил и придвинул стул ближе к столу.
– Сперва до тебя пришел. – Тимофей Ильич пригладил усы, и сухое, костлявое его лицо сделалось суровым. – Николай Петрович, насчет заседания я, конечно, пошутил.
– Тимофей Ильич, в этой шутке есть доля горькой правды, – сказал Кондратьев. – Надо сознаться, заседаем мы часто и помногу.
– Могло быть, – согласился Тимофей Ильич. – Делов рамных много… А только зараз у меня разговор о другом.
– О чем же?
– Насчет электричества. Скажи мне по совести, как ты есть первый секретарь: через какую причину дело стоит? Получается какой-то шиворот-навыворот. – Тимофей Ильич затушил папиросу и развел руками. – Электричество с каким трудом добывали, а толку в нем до сей поры не вижу. Мой сын – тоже хорош вояка! Взбудоражил людей на электричество, а до ума не довел. Куда это годится? Да и ты должон все усматривать правильно. Почему один Рагулин мастерит всякие приспособления, а в других колхозах ничего этого нет? Не по-моему вы тут районом управляете… Почему нашему Мальцеву директиву не даете? Или трудно такую бумагу написать, чтоб всем народом разом взяться – и готово дело…
– Жаль, что вы у сына не были, – проговорил Кондратьев, глядя в окно и о чем-то думая.
– Да что мне зараз сын? Ты тут старше его и по годам и дажеть вообще, как ты поставлен партией… А сын что? Ежели неправильно действует, поругай его хорошенько.
– Критику вашу, Тимофей Ильич, принимаю, – сказал Кондратьев, ближе подсаживаясь к старику. – А с Сергеем у меня предвидится серьезный разговор.
– Ты с ним построже, – советовал Тимофей Ильич. – Вот генерал у него был, так тот, как рассказывал Сергей, дюже собой был строгий, завсегда держал его на вожжах… И спасибо ему за это.
– Я, разумеется, не генерал. – Кондратьев задумался и по привычке пригладил седой и жесткий чуб. – Да, с электромолотьбой у нас плохие дела…
– Чем же следует подсобить?
– Беда в том, что мы упустили дорогое время.
– Кто ж в том повинен?
– По всему видно – я.
– А мой сын?
– И он тоже…
– Так, так… Знать, вместе… А что ж вы теперь решаете?
– Придется в этом году вести обмолот электричеством только у Рагулина… Создадим, так сказать, опытный электроток… Обидно, но что поделаешь. И не в том, Тимофей Ильич, беда, что мы не успели провести линии к токам, а в том, что не подготовили людей…
Тимофей Ильич сдвинул клочковатые брови, козырьком спадавшие на глаза, тяжело поднялся и, прихрамывая, пошел в угол, к своей палке.
– Пойду к Сергею. Я с ним по-свойски побалакаю… – сказал он и вышел из кабинета.
Утром Кондратьев выехал в Усть-Невинскую, побывал на усть-невинских полях и заехал на ток к Рагулину. Электромолотилку окружили колхозники, пришедшие сюда с соседней бригады. Они смотрели на Прохора Ненашева, который сидел на полке барабана и отвинчивал болты, прикреплявшие электромотор. Стефан Петрович Рагулин стоял в стороне, и вид у него был удручающе скучен, поросшее серой щетиной лицо – землисто-черное, а в глазах теплились и злоба и тоска.
– Что случилось? – спросил Кондратьев.
Стефан Петрович махнул рукой.
– Допрактиковался, сучий сын, – зло сказал он, не поворачиваясь к Кондратьеву и продолжая смотреть на Прохора. – Спалил мотор, чертов техник-механик! Еще не молотили, а уже стоим. Говорил ему: «Полегче испытуй, не хвастай перед людьми…» Так нет же! Мастер… Ах ты, горе!
Кондратьев не стал расспрашивать, ибо и без расспросов все было ясно: случилось именно то, чего он так боялся. Посоветовал Рагулину отвезти мотор в ремонт на завод «Сельэлектро», побеседовал с людьми и уехал. Садясь в машину, услышал глухой ропот среди собравшихся и чей-то голос: «Из этого роя, как я вижу, не выйдет…» «Нет, выйдет, – думал Кондратьев, – только нужно как можно быстрее приобщить людей к технике…»
19Вблизи Рощенской пряталась в лесистых зарослях неглубокая протока, и на ней стояла мельница с плотиной и с колесом, черным и поросшим скользким водяным лишаем. Мельница была старая, и с годами мучная пыль так въелась и в кирпичные стены и в черепичную крышу, что издали казалось, будто все здание было охвачено изморозью. Колесо захлебывалось водой, вращалось нехотя, и сонно-тягучий, мучительно однотонный шум неумолчно разливался по низине.
От плотины узенькая из досок лесенка спускалась во двор, опоясанный невысокой каменной изгородью. Во дворе плеск воды смешивался с глухим, точно идущим из земли, стуком – это вращались жернова; они как бы выговаривали: «А-а на-а-ам ма-а-ло, а на-а-ам ма-а-ло…» Из широкой, настежь распахнутой двери тянуло теплым запахом размолотого зерна. Посреди двора стояли две арбы, и возле ярм лежали, изнывая от жары, быки серой масти; мухи, голодные и злые, не давали им покоя, лезли в мокрые ноздри и липли серым шнурком вокруг слезившихся глаз…
Рядом с мельницей находилась пристройка в виде сарайчика, только с окнами, – контора из двух комнат: в одной сидел директор мельницы Федор Лукич Хохлаков, а в другой – счетовод, худой старик, с большой головой, в очках, спадавших на кончик носа.
– Викентий Аверьянович, – сказал Федор Лукич, выходя к счетоводу, – я пойду к воде, а ежели приедет «Дружба», то вы меня кликните.
Викентий Аверьянович кивнул головой. Очки сползли еще ниже, и он продолжал заниматься своим делом. А Федор Лукич, опираясь на толстую суковатую палку, вышел из конторки и направился к берегу протоки.
День выдался безоблачный, душный, и Федору Лукичу трудно было сидеть в такую жару в своем тесном кабинете. Был Федор Лукич уже стар, тучен, страдал одышкой и поэтому на день раза два или три выходил посидеть к речке. Тут у него было облюбовано довольно-таки красивое местечко: отлогий берег, густая и мягкая, как войлок, трава, а у самой воды склонилась тенистая верба.
Федор Лукич опустился на траву, как раз под этой вербой, снял рубашку, сапоги и опустил в протоку ноги, – пальцы в воде казались длинными и сплющенными. Затем почесал волосатую грудь, – было приятно ощущать и свежесть реки, и дыхание теплого ветерка в спину, и тень от веток. «Вот так и просижу до самой смерти, – с горестью думал Федор Лукич, трогая пальцем на верхней толстой губе родинку, твердую, похожую на серого жучка. – Просижу… и никому я теперь не нужен…» Он бесцельно смотрел на тихое течение речонки, и ему казалось, что вот так же медленно движется и его жизнь. «Вода хоть и тихо течет, – рассуждал он, – но все ж таки не без пользы… А я живу…» Тут он низко склонил голову и прижал ладони к помокревшим глазам. «Жизнь вас, Федор Лукич, опередила – вот в чем ваше горе», – это ему как-то сказал Сергей. Ну, и что же, что сказал? Но почему же эти слова так болезненно вошли в сознание и почему о них нельзя было не думать? «Врешь, сукин ты сын, не жизнь меня обогнала, а ты обскакал и теперь радуешься», – зло думал Федор Лукич, потирая пальцем родинку.
После того как Федора Лукича на посту председателя райисполкома заменил Сергей Тутаринов, старик особо не выказывал обиды: тогда он еще носил звание депутата, числился членом исполкома, оставался также и членом бюро райкома и мог на заседании поругать Сергея и тем самым показать, что он, старый районный работник, знает больше, чем молодежь. Теперь же его не избрали ни депутатом райсовета, ни членом райкома, и он был глубоко убежден, что это случилось по вине Тутаринова, оттого до слез болело сердце, а в груди давило, как камнем. «Карьеру строишь, геройствуешь на чужом горе! – Федор Лукич снова посмотрел на тихое течение. – Природу вздумали переделывать, – и надо ж такое придумать! А для чего ее переделывать?.. С электричеством завалились, планировали, намечали черт знает чего, а на деле ничего не видно…» Федор Лукич начал поливать воду на свою бритую голову.
– Доброго здоровья, Федор Лукич!.. Водичкой балуешься?
Голос был вкрадчиво-ласковый и такой знакомый, что Федор Лукич невольно подумал: «Неужели Евсей? Откуда его дьявол принес?» И Федор Лукич нарочно медленно, нехотя повернул мокрую голову, с капельками воды на бровях и на волосах, торчавших из ушей. Перед ним и в самом деле стоял тот самый Евсей Нарыжный, которого недавно сняли с поста председателя колхоза «Светлый путь» за воровство зерна. Был он все в том же легком пиджаке, в поношенных и сильно запыленных сапогах, в серых матерчатых брюках, такой же сухой и поджарый, каким знал его Хохлаков много лет. Гладко выбритое лицо с куце остриженными усами, худое и скуластое, тоже не изменилось, и так же, как и прежде, в масленых, всегда прищуренных глазах бегали пугливые чертики.
– Из тюрьмы? – в упор спросил Федор Лукич.
– Зачем же из тюрьмы? – ответил Нарыжный, присаживаясь на траву. – Из домзака.
– Один черт – что в лоб, что по лбу, – буркнул Федор Лукич. – Вырвался?
– Сами с богом отпустили.
– Значит, не засудили?
– Статьи такой не нашлось.
– Жаль. – Федор Лукич незлобно усмехнулся. – Надо было бы тебя проучить, чтоб наперед был умнее.
– Это почему ж ты, Федор Лукич, такого намерения?
– Сколько я тебя, дурака, учил – не играйся с огнем…
– Я и не игрался, а потому и чист, как вода! – смело ответил Нарыжный. – Хлеб я раздавал по распискам – вот они-то меня и выручили.
– «Выручили»! – передразнил Федор Лукич. – Ну, покажи документ…
– Документ имеется.
Нарыжный порылся во внутреннем кармане пиджака, достал сложенную вчетверо бумажку и передал Федору Лукичу. Тот повертел ее в руках и стал читать.
– А куда теперь? Опять в колхоз?
– Что-то нету у меня охоты туда возвращаться, – чистосердечно признался Нарыжный. – Там меня одна преподобная Глаша живьем съест.
– А как думаешь жить?
– Хочу пристроиться… в рабочие.
Федор Лукич подавил пальцем родинку, и мясистое его лицо скривилось, как от боли.
– Иди к Тутаринову, может, даст работу. Он новую стройку затеял… Слыхал? Самой природе не дает покою… Вот и поторопись к нему в рабочие…
– Бог с ним, с Тутариновым, – грустно проговорил Нарыжный. – Мне бы где потише…
– А! Потише? Сторожем?
– Хоть бы какое дело. – Нарыжный наклонил голову и стал рвать траву, жадно, со злостью. – Может, у тебя, Федор Лукич, есть место?
– У меня? А что у меня? Мирошником тебя взять не могу, к зерну тебя, как того хлебного жучка, допускать опасно. – Федор Лукич рассмеялся. – Конюхом сможешь?
– А почему не смогу? Я вырос с лошадьми – дело привычное.
– Как оно, того… не стыдно будет? – с упреком в голосе сказал Федор Лукич. – То был председателем колхоза, руководящий кадр, почет и уважение, а теперь конюхом? Соображаешь?
– Тот почет дала мне советская власть, она его и отобрала – вот мы теперь и квиты. – Нарыжный с хитринкой в глазах усмехнулся. – А оно, Федор Лукич, и твое нынешнее положение… Эх, судьба-злодейка!..
– Ты моего положения не касайся, – пробасил Федор Лукич, глядя в землю. – Вот что, Евсей… Я не Тутаринов и обижать людей не могу… Завтра поговорю о тебе с прокурором, чтоб злые языки не трепались… А ты дня через два наведайся ко мне за результатом. С семьей виделся?
– Да какая там семья? Одна жена…
– Все одно… Иди, иди… Небось исплакалась…
На плотине показался Викентий Аверьянович.
– Федор Лукич! – кричал он, размахивая длинными руками. – Идите, «Дружба» явилась!
– Ну, ступай, ступай, – сказал Федор Лукич Нарыжному, – отдохни дома, очухайся…
Нарыжный пожал Хохлакову руку и ушел к мосту, напрямик через огороды и сады. А Федор Лукич надел рубашку и, опираясь на палку, захромал к мельнице. «Надо поддержать человека, – думал он о Нарыжном. – Как это он сказал? Судьба-злодейка… Да…» После этого он забыл о Нарыжном и стал думать о предстоящем разговоре с Головачевым. «Придется и этому подсобить», – решил он, выходя на плотину.
Во двор заехал обоз – шесть подвод и все доверху нагружены чувалами с зерном. На вислозадой, невзрачной кобыленке, с полстенкой вместо седла, приехал Иван Кузьмич Головачев. Он слез на землю, бросив повод сидевшему на возу мальчугану, вразвалку направился к Хохлакову.
– Вот это подвоз! – сказал Федор Лукич, пожимая Головачеву руку. – Сразу видно – хозяин приехал! Небось перед новым урожаем все под метелку забрал?
– Все или не все, а мельницу загружу. Скоро страда, тут потребуются и мука и отруби для лошадей. Мы же всю уборку лошадьми возьмем.
– Так без комбайнов и без тракторов и живешь?
– Обхожусь… Хлопотов меньше.
– Тутаринов у тебя частенько бывает?
– Бывает, – покручивая пушистый ус, проговорил Головачев.
– Не гоняет тебя? – Федор Лукич усмехнулся и подумал: «Крути, крути ус, знаю, чего ты его закручиваешь…»
– А чего ему меня гонять? Район нас уважает. Все планы поставок «Дружба земледельца» выполняет наперед всех, а это же нынче главное… Ну, Федор Лукич, можно сгружать?
Возчики начали сносить чувалы и складывать клеткой на весы. Возле весов бегал мирошник, весь белый, с густо запудренным лицом, похожий на выскочившую из муки крысу. Федор Лукич и Головачев сидели в холодке на лавочке.
– Комбайн – это что? – сказал Головачев. – За них натуроплата невелика, а вот если бы от твоих, Федор Лукич, налогов избавиться…
Федор Лукич подумал: «Ишь как издалека заходит… Ну и говорил бы напрямик…»
– Да, – о чем-то думая, сказал Головачев, – а как ты, старина, тут поживаешь? Не тянет на старое местечко?
«Насмешечки строит, чертов усач, – подумал Федор Лукич. – Нет, этому сероглазому дьяволу нечего подсоблять… Хитрун…»
Федор Лукич вытер платком вспотевшую бритую голову и сказал:
– Года уже не те… Пусть управляют молодые…
– Молодые-то молодые, – сказал Головачев. – Но с тобой, Федор Лукич, жилось спокойнее… И планы выполняли, и не было этой суматохи.
«Хитрый, хитрый, а не дурак… Придется подсобить… Мою доброту помнит, не позабыл, как другие», – подумал Федор Лукич.
– Говоришь, спокойнее? Зато славы такой, как ныне, не было… Теперь шуму, гаму сколько!
– А что из того толку?
Наступило молчание. Головачев поднялся, посмотрел на солнце, оглядел двор, мельницу.
– Федор Лукич, – сказал он, – пойдем протоку посмотрим.
«Ага, решил-таки заговорить», – подумал Федор Лукич и, вставая, сказал:
– Хочешь искупаться?.. Можно.
Они пошли берегом протоки и остановились далеко от мельницы, в холодке, между верб. Головачев бросил в воду хворостинку и долго провожал ее задумчивым взглядом.
– Кхм! – насильно кашлянул он. – Как же насчет того дела, Федор Лукич? – А глаза все смотрели на уплывавшую хворостинку.
Федор Лукич молчал.
– Тут такая, Федор Лукич, наступает горячая пора, люди нужны, чтобы все разом поднять, скосить, смолотить и первыми свезти хлеб государству… И если бы у меня было лишних пудиков двадцать муки, то тут, Федор Лукич, и люди нашлись бы… Выручи по-дружески… За весь гарнцевый сбор деньгами возьми… Наличными заплачу… Не для себя прошу, а для общего успеха…
«Ишь куда тянет, черт лупоглазый! – подумал Федор Лукич. – И как это тебя Тутаринов еще не раскусил…» Постояв еще несколько минут, помял пальцем родинку на губе и сказал:
– Ладно, Иван Кузьмич… Только из уважения к старой нашей дружбе… Деньги с собой?
– Привез…
Они возвращались на мельницу молча.
