Текст книги "Свет над землёй"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

32

Осень. Дни короткие, небо хмурое, дождевое. Но и в эту пору станицы и хутора опустели – на большом пространстве от Усть-Невинской и до Яман-Джалги люди сажали леса. Тысячи лопат врезались в распаханную, мокрую почву, – она блестела черным глянцем. Женщины все так же, наклонившись над лунками, расправляли темные ниточки корешков, а натруженные их ладони сжимали стебельки, желая, чтоб росли они стройно. Двигалась по степи вереница подвод, а на подводах желтели кусты, а за кустами торчали шапки погонычей – молодой лесок уезжал с Чурсунского острова.

Подымаясь на возвышенность, Кондратьев выходил из машины и подолгу смотрел вдаль. Всюду, от станицы к станице, лежали лакированные пояса земли, и по ним рассыпались люди, подводы, тракторы с огромными плугами; стояли небольшие балаганы, наскоро сделанные из соломы, горели костры – по степи расплывался горьковатый запах дыма; во многих местах пояса уже покрывались точечками или крапинками: это был молодой, только что посаженный лес…

Кондратьев приложил ладонь к глазам, сказал:

– И что там такое в этой долине? Будто обоз с сеянцами, так почему он стоит? И быки не выпряжены? И эти верховые чего-то кружатся?.. Яша, сумеем ли мы проскочить вон в ту долину? – спросил он у шофера, усаживаясь в машину. – Выехать бы прямо к этому обозу…

– А почему же мы не сумеем? Сумеем проскочить, и прямо к обозу. – Спускаясь с горы, Яша добавил: – Николай Петрович, а вы знаете, по-нашему, по-шоферскому, жизнь похожа на дорогу…

– Это как же так – похожа?

– А очень просто. – Яша нажал правую педаль, и колеса с писком поползли по песчаной почве. – Как в жизни бывает всякое – и хорошее и плохое, так и на дороге: бывают прогоны отличные – едешь, и сердце радуется, а бывают подъемы, спуски – вот как зараз… А как живет человек? То у него жизнь катится гладко, как по асфальту, а то, смотришь, налетел на выбоины, и пошло его трясти… Я знал одного шофера, он был мне даже другом…

И не успел Яша поведать о жизни своего друга шофера, машина выскочила на дорогу и подкатила к подводам. Да, Кондратьев не ошибся: бычий обоз в пять подвод был нагружен сеянцами. Деревца, одни совсем голые, как хворостинка, с тонкой, лоснящейся коркой, другие в красноватых и желтых листьях, лежали наискось, верхушками на боковинах ящика; корешки, слегка присыпанные землей, сходились на дне подводы. Возчики – три молоденькие девушки, в коротких ватниках и в теплых платках – держали налыгачи в руках и сердито посматривали на всадников; две пожилые, угрюмые на вид женщины с кнутами в руках преградили всадникам путь. Одну из них Кондратьев узнал: это была Лукерья Ильинишна Коломейцева.

Выйдя из машины, он присмотрелся к всадникам и усмехнулся, – на конях сидели Хворостянкин и Павел Павлович Алешкин. Ни женщины, ни кавалеристы, увлекшись горячим спором, не заметили появления Кондратьева и продолжали разговаривать громко и бойко.

– Давай дорогу! Все одно не подчинимся и не повернем на ваш участок! – слышался грозный голос Лукерьи Ильинишны. – И ты нам не грозись коммунизмом, понятно? Эй, девчата, погоняйте быков!

– А я требую, – гудел Хворостянкин, – ты сперва дай ответ, по какому такому наряду получила посадочный материал и почему ты его заворачиваешь в свой колхоз?

– А мы получили без наряда.

– На Чурсуне брали?

– Да Тебе, чертовому усачу, сказано, что были мы не на Чурсуне, а ездили за гору Очкурку и там накопали деревцов.

– А куда везете?

– Домой, в колхоз «Светлый путь».

– Тогда заворачивай! – не унимался Хворостянкин. – В данную минуту я не признаю никаких «Светлых путей» и ни за что не поверю, что вы не были на Чурсунке. – Он привстал на стременах, помахал у себя перед глазами плеткой. – Женщины боевые, а стыда у вас нету! Где зараз весь наш народ? На трассе! Там коммунизм строится! А вы везете готовый лес черт знает куда, а этого леса как раз и не хватает на главной трассе… Заворачивай без разговору! Павел Павлович, слезай с коня и бери у девок налыгач!

– Девки, хватайте лопаты! – скомандовала Лукерья Ильинишна.

Возможно, этот горячий спор кончился бы дракой, но тут все увидели Кондратьева, – он стоял невдалеке. Видя смущенные лица, он со всеми поздоровался за руку, точно и не слышал этой словесной перепалки.

– О чем спор, да еще и среди дороги?

– Николай Петрович, и где ты взялся?

– Товарищ Кондратьев, заступитесь!

– Задержали в степи и незаконно требуют…

– Дайте я скажу, – заговорил Алешкин, поглядывая на Кондратьева. – Наш «Рассвет» при тебе, Николай Петрович, выехал в поле, а сеянцев не хватает… Мы с Игнатом Савельевичем на коней…

– Насильники!

– Напали на баб!

– А вы не все сразу, – проговорил Кондратьев. – Лукерья Ильинишна, что тут случилось? Только спокойно, не волнуйся.

– Да как же тут можно спокойно разговаривать! – Лукерья Ильинишна выставила вперед ногу, обутую в сапог, расстегнула полушубок. – Николай Петрович, мы свой «Светлый путь» благоустраиваем… Это тоже по плану! – Тут она хлестнула кнутом коня; тот отскочил в сторону, чуть не сбросил Хворостянкина. – Зараз я успокоюсь…

– Ты, дьявольская баба, с кнутом на животину не кидайся! – крикнул Хворостянкин, гарцуя на коне.

– Так, ежели говорить спокойно, – продолжала Лукерья Ильинишна, – то тут дело такое… На трассу мы послали шесть подвод и людей, все честь по чести, как требовалось! Ну, а тогда Глаша позвала меня… Вы же хорошо знаете пашу Глашу Несмашную? Позвала меня и говорит: «Пока там будет сажаться главная трасса, ты, как мой завхоз, со своими девками не сиди сложа руки, а поезжай в горы; там в леску накопаешь и дубочков и ясенечков, да и давай хутор украшать…» Ну, мы собрались, поехали, набрали в горах вот этого добра, – она указала рукой на брички, – и едем себе домой… Едем мирно, спокойно… А тут, откуда ни возьмись, скачут нам наперерез эти абреки и требуют заворачивать… И не то чтобы по-хорошему попросить, а кричат, угрожают…

– Ну, Игнат Савельевич, – обратился Кондратьев к Хворостянкину, – так было дело?

– Так, да не совсем, – начал Хворостянкин, успокоив коня. – Это же безобразие, Николай Петрович! Мы все беспокоимся о государственных интересах, а они себе тащат, на манер единоличников! На трассе зараз люди простаивают из-за недохватки посадочного материала, а они везут пять подвод… И ты им не верь! Не в горах они были, а на Чурсунском острове… А кто им разрешил? Вот мы с Пал Палычем и решили завернуть на главную трассу…

– Вот что! – сказал Кондратьев. – Ты, Игнат Савельевич, сейчас поезжай на трассу… И ты, товарищ Алешкин…

– Свою вину я, Николай Петрович признаю.

Кондратьев усмехнулся:

– Не торопись! Вот что, я скоро буду на трассе, и если увижу, что люди сидят без дела, – будет беда. Об этом помните и передайте другим председателям…

Хворостянкин тронул каблуками коня и тихонько отъехал. Следом за ним последовал и Алешкин, красный, точно он все это время подымал чувалы.

Лукерья Ильинишна и ее подруга чувствовали себя победительницами. Они повели Кондратьева осмотреть деревца, им хотелось, чтобы он сам убедился, все это выкопано не на Чурсунке, а в горах.

– Да, хорошие дубочки, – согласился Кондратьев, приподымая рукой одну веточку дуба. – И много их там?

– Да хоть вагон грузи!

– И далеко отсюда?

– Сказать – не очень. Гору Очкурку знаете? Так от нее надо ехать влево, – там есть такая ложбина, и вся она поросла кустарником…

– Лукерья Ильинишна, – заговорил Кондратьев, опершись спиной о ящик брички, – как ты думаешь, нехорошо, если на главной трассе не хватает таких дубочков?

– Да кто ж говорит, что хорошо? – согласилась Лукерья Ильинишна. – Сидят там вот такие лупоглазые, как этот Хворостянкин! Им только баб среди степи ловить да знущаться… А нет того, чтобы послать людей и подводы в горы, – сколько там леса!

– Так вот я и говорю: нехорошо, что на трассе не хватает леса, – продолжал Кондратьев. – Я думаю, как бы там все обрадовались, если бы вы со своим обозом подъехали?

Женщины переглянулись, потом посмотрели на брички, на быков.

– Ну, так как, Лукерья Ильинишна? – спросил Кондратьев. – Обрадуем людей?

– Да оно бы и можно было, – сказала Лукерья Ильинишна, – а только как же мы перед Глашей Несмашной? Она нас ждет…

– А чего – с Глашей? Я заеду на машине в «Светлый путь», захвачу и Глашу на трассу.

– Ну, ежели так – поедем: – Лукерья Ильинишна застегнула полушубок, поправила на голове цветастый платок. – Эй, команда! Заворачивай!

Скрипнули ярма, захлопали кнуты, загремели колеса, и обоз, развернувшись потянулся по дороге в ту сторону, где прокладывалась главная лесная полоса.

33

На обширной равнине близ Кубани лежал хутор. Он имел всего одну улицу, разрезанную тремя или четырьмя переулками – узенькие прогоны в степь и к реке. Но какая это была улица! Станешь посредине, посмотришь в ту и в другую сторону – и залюбуешься; и там и здесь степь да степь лежит до горизонта! Дома выстроились двумя рядами и стояли как по линейке: ни плетень, ни ворота, ни там какая-нибудь калитка не выпирали вперед и не ломали строй; кажется, чья-то заботливая рука сперва протянула по степи два шнура, а тогда уже по этим шнурам воздвигались постройки и постепенно вырастал хутор. А какая ширина улицы – проспект да и только. Если бы, скажем, случилось двигаться степью табуну, хоть в десять тысяч коней, и табунщикам вздумалось бы прогнать его через хутор, то вся эта конница прошла бы по улице свободно, даже на рысях.

Между тем Кондратьева, много раз бывавшего в «Светлом пути», привлекала как раз не сама улица, широкая и ровная, а то, что происходило на улице в тот час, когда к правлению подкатил ГАЗ-67, весь в грязи, напоминая собой скаковую лошадь после того, как она, чувствуя шпоры всадника, под дождем и по хлюпкой дороге галопом пронеслась километров десять.

Кондратьев сошел с машины, смотрел, смотрел на хутор и не мог насмотреться. Улица теперь казалась не такой широкой, как обычно, а все произошло оттого, что ее запрудили люди, брички, плуги, тачки. Жители «Светлого пути» вышли из своих домов и взялись за дело: кто работал лопатами, кто кирками, кто подвозил бричками кубанский камень-голыш. Но ничто так не удивило Кондратьева, как то, что посреди улицы и по-над дворами шла самая настоящая пахота: по пять пар быков были запряжены цугом в однолемешные плуги, в те самые высоченные с широкими чепигами плуги, которые легко врезались в землю и оставляли за собой не борозды, а канавки глубиной по колено.

– Николай Петрович, что это они – или зябь возле двора подымают? – поинтересовался Яша.

– А вот мы расспросим хозяйку, – сказал Кондратьев, встречая Глашу Несмашную. – В самом деле, Глаша, что это у вас такое делается?

– Наводим красоту, – ответила Глаша, – обновляемся… Помните, я давала обещание…

Светлые ее глаза смеялись, лицо с белесыми бровями сделалось веселым.

«Все такая же – цветет молодка, – подумал Кондратьев. – А ну, каким станет твое лицо, когда я скажу насчет обоза».

Мимо них вереница быков, звеня туго натянутой цепью и шумно поскрипывая ярмами, тянула плуг, погонычи – девушки и парни-подростки – помахивали кнутами, покрикивали: «Цоб, цоб, цобе, рябый! Цобе, серый!» По свежей, комковатой борозде, ухватившись руками за чепиги, раскорякой шел рослый усатый мужчина; припадая всей грудью на плуг и как бы силясь остановить быков, он усмехался в усы и задорно посматривал своими большими глазами то на Кондратьева, то на Глашу…

– Глаша, – заговорил Кондратьев, провожая взглядом плугатаря, – а на лесопосадках ваши люди тоже такие старательные?

– Там у нас только транспорт и немного людей…

– И как работают?

– По правде сказать, не знаю.

– Тогда поедем со мной, посмотришь своих транспортников…

– Я бы поехала. Но как же так, сразу уезжаете? – Она развела руками, желая показать весь хутор сразу. – Вы хоть посмотрите, что мы тут роем и для чего роем. Вот видите, посреди улицы чернеет пахота, – это будет у нас свой бульвар с аллеей, которая протянется из конца в конец. По-над дворами тоже посадим деревья. Всю середину засадим только кленами, а у дворов – только орешниками… И вы думаете, мы будем брать посадки на Чурсуне? Нет, Лукерья Ильинишна разведала одно место в горах, там растут такие чудные деревца клена и орешника… Наши люди туда еще вчера поехали…

Сидя в машине, Глаша наклонилась к переднему сиденью и говорила Кондратьеву о том, какой красивой и зеленой по весне будет улица «Светлого пути». Кондратьев соглашался, говорил, что и в самом деле «Светлый путь» через какой-нибудь год или два нельзя будет узнать. Потом повернулся к Глаше и сказал:

– Характеру твоему позавидуешь… Всегда ты веселая, а я вот сейчас такое тебе скажу, что ты сразу загрустишь…

– А если не загрущу? – смеясь, перебила Глаша. – Ну, говорите: что там такое страшное?

– Конечно, не страшное… Но вот сегодня по дороге в «Светлый путь» я встретил ваших людей, тех, кто ездил в горы. Обоз был нагружен и теми кленами, и тем орешником, какие должны были украсить и озеленить ваш хутор. Так вот, встретились мы, поговорили по душам, я рассказал Лукерье Ильинишне и ее подругам, что в тот самый момент, когда они направляют свой обоз в хутор, рядом, на трассе, не хватает саженцев и люди сидят без дела. А почему не хватает? Потому что Чурсунский остров далеко, а дорога грязная, ехать можно только подводами, – какая это езда, ты знаешь… Да, так вот, после нашей беседы женщины взяли налыгачи, повернули быков, и обоз «Светлого пути» загремел на трассу…

– Николай Петрович, – сказала Глаша, растерянно мигая глазами, – это же вы их уговорили…

– Кого уговорил? Женщин? Да нет, они сами согласились помочь общему делу.

– Общее-то общее, – грустно проговорила Глаша, – а как же мы? Весь же хутор изрыли…

– А я думаю, что ваши женщины поступили правильно: хутор подождет, а вот лесная полоса ждать не может. – Кондратьев посмотрел на заскучавшую Глашу. – Вот видишь, новость моя и не страшная, а ты уже стала сумрачная… Не печалься, Глаша! Хутор свой ты еще украсишь. Так и людям скажи. Ты же подумай, какую ваш «Светлый путь» оказал неоценимую услугу всему району. И не этим обозом из пяти подвод, а тем, что последует после этого обоза. Вы же нашли новый «лесной питомник», который лежит вот тут, рядом с посадками. Сегодня туда отправим не пять подвод, а сотни… Никифора Васильевича Кнышева повезем… И кому за это люди должны сказать спасибо? Вашему «Светлому пути». А кто стоит во главе «Светлого пути»? Вот эта грустная женщина…

Машина свернула с шоссе и, то минуя встречные подводы, то обгоняя их, ехала по узкой и тряской дороге, которая была изрезана колесами и исписана коваными копытами. Дорога образовалась недавно, ее укатали прямо по жнивью, и лежала она рядом с широкой лентой земли, распаханной тракторами. Лента была длинная, – черным кушаком растянулась она через многие холмы и ложбины, образуя собой наглядную границу землям Родниковской и Усть-Невинской. Никогда еще за всю многолетнюю историю этих станиц не съезжалось сюда столько народу, сколько приехало в эти дни, – по обе стороны будущей трассы раскинулись временные таборы; тут стояли балаганы, брички с навесами, треноги над кострами, бочки с водой; сколько ни смотри вдаль – повсюду, до самого горизонта, маячат все те же брички и люди группами и в одиночку.

34

Все эти дни по грязным и разбитым дорогам на Чурсун и с Чурсуна вереницами тянулись обозы конных и бычьих упряжек. Ни днем, ни ночью не смолкали покрикивания погонычей, скрип ярм, стук колес, шлепанье по грязи копыт. На бричках стояли деревянные ящики и хворостяные корзины; в эти ящики и корзины вместе с чурсунским суглинком кустами усаживались однолетки дуба, ясеня, карагача. Увозили их бережно, лесовод Никифор Васильевич Кнышев строго наказывал возчикам ехать шагом.

– Корешочки, корешочки не повредите! – кричал он им вслед.

В лесу с утра и до позднего вечера шла копка саженцев. Звенели лопаты, разносился глухой стук тяжело нагруженных бричек, говор, цобканье: казалось, люди собрались сюда для того, чтобы с шумом и под веселую руку вырыть и увезти все, что росло на Чурсуне.

Никифор Васильевич Кнышев широким шагом, с видом рачительного хозяина расхаживал по лесу, и под ногами у него шумно потрескивал сушняк. Он мало спал, редко обедал. С тех пор, как вслед за Кондратьевым на Чурсун все чаще и чаще стали приезжать гости с лопатами, Никифор Васильевич изменился так, что даже его жена диву давалась: он как-то подбодрился, стал чище одеваться, а однажды, по совету своего старшего брата, начисто сбрил пышную, с густым серебром бороду, ту самую бороду, которую кохал и растил столько лет; после этого лицо его, скуластое, с крупным, с добрую луковицу, носом заметно помолодело, и в глазах прежде суровых и нелюдимых заиграла веселость.

Прохаживаясь, Никифор Васильевич останавливался то у одной подводы, нагруженной и готовой к отъезду, то у другой, – помогал укладывать, учил, как нужно присыпать землей корни и как лучше делать посадку, чтобы ни один стебель не пропал.

– Обратите особое внимание на такой, казалось бы, пустячный предмет, как вот эти корешки-ниточки, – поучающим тоном говорил Никифор Васильевич. – Они хотя и тоненькие и на вид как будто слабые, а сила в них таится огромная. Даю и вам наказ: сохраните влагу, чтобы корешочки всегда были в мокроватом пушку…

Проводив последнюю подводу, Никифор Васильевич возвращался к себе в дом, зажигал лампу и садился ужинать. Жена, радуясь за мужа, спрашивала:

– Никифор, а сколько деревцов уехало сегодня от нас?

– Тысячи, Настенька, – едут, покидают нас молодые поросли. Ну, то ничего, то все к добру человека.

Домик лесника своим видом напоминал сторожку. Прятался в глубине леса, и ночью, особенно в дождливую осень над его крышей шумели деревья; этот шум Никифор Васильевич полюбил с детства, и ему всегда казалось, что во всякую погоду деревья жмутся друг к другу и о чем-то своем разговаривают.

Ранним утром, как обычно, Никифор Васильевич вышел из своей хаты, постоял у ствола белолистки, прислушался – тихий шум раздавался над островом: то пел свою протяжную и заунывную песню перекат. Что такое? Не гремит колесами Чурсун, не слышно людского говора. Над лесом клубились уже по-зимнему холодные тучи – иссиня-черные гряды, покачиваясь и вздымаясь, тянулись на Ставрополье и где-то там, на полях, оседали. Грачи точечками сидели на верхушках, покачивались и тоже молчали. Никифор Васильевич прошел по острову, – на месте вырытых деревьев повсюду зияли неглубокие воронки, желтели бугорки свежего суглинка; лес, куда ни посмотри, был изрыт лопатами и исписан колесами. С грустью поглядывая на уходящие тучи и на качающихся на ветках грачей, Никифор Васильевич опять прислушивался к воркотанию переката и ничего не мог понять: почему на остров не ехали обозы?

В середине дня, когда лесовод, сбиваясь в догадках, окончательно загрустил, на остров приехал Сергей Тутаринов, не на машине, а на коне, и не один, а с Иваном Атамановым: рядом со своим резвым скакуном он вел на поводу оседланную гнедую кобылицу с подвязанным хвостом.

Конники, сдерживая рвавшихся на рысь лошадей и красиво рисуясь бурками на фоне косматых туч, подъезжали к домику лесовода.

– Никифор Васильевич, – сказал Сергей, соскакивая с коня и здороваясь с лесоводом, – а мы за тобой! На машине сюда не доберешься, так вот Иван Герасимович выручил… Так что готовься в дорогу.

– А что такое случилось? – спросил Никифор Васильевич. – И обозы ко мне не идут? Почему, Сергей Тимофеевич?

– Твой Чурсун пока оставим в покое, – сказал Сергей. – Пусть он, бедняжка, немного оживет; гляди, как его поклевали! А к тебе мы с просьбой Николая Петровича. По соседству с трассой, за горой Очкуркой, найден хороший лесок – готовый питомник. Туда потянулись обозы, уехали автомашины, но Николай Петрович говорит, что без Кнышева копать молодые деревья нельзя… Так что вот лошадь, собирайся и поскачем!

– Да, конечно, Николай Петрович правильно рассудил, – сказал Никифор Васильевич. – В лесном деле требуются знания… А какая там растет порода?

– Разная. Есть даже пихта, – ответил Иван Атаманов и тут же обратился к лесоводу с вопросом: – Деревьями интересуешься, а в седле ездить умеешь? Мы для тебя подседлали резвую кобыленку – понесет!

– Как же ему не уметь! – сказал Сергей. – У него брат знатный коневод. Гордость!

Три всадника взяли путь на Яман-Джалгу. Ехали напрямик, то по жухлой, прибитой дождями стерне, то по ложбинам и кустарникам, зеленеющим сочной и росистой отавой; вот уж где выкупались лошадиные копыта!

Иван Атаманов, развевая бурку и выскакивая вперед, держался в седле не то чтобы просто или привычно, а красиво, даже можно сказать – картинно. По тому, как он поглядывал по сторонам и сбивал на затылок кубанку; по тому, как он собирал в пальцах одной руки поводья, а в другой держал, помахивая, плетку; по тому, как он легко приподымался на стременах и подбадривал вороного коня шпорами, было видно, что верховая езда являлась для него одним лишь наслаждением.

У Сергея, разумеется, не было атамановской посадки, но рысил он тоже легко и конь его бежал весело. Рядом же с Иваном Атамановым лесовод на гнедой резвой кобыле являл собой жалкую картину. Он, бедняга, не ехал, а страдал физически и духовно: то тянул к себе поводья, то сгибался, хватаясь рукой за луку; то стремя ускользало у него из-под ноги, – кобыла, закусив удила, злилась и, как бы желая поскорее избавиться от такого вялого кавалериста, часто срывалась в галоп.

– Эй, лесник! Держись не руками, а ногами! – поучал Иван Атаманов, сдерживая своего горячего коня. Тверже, тверже сиди в седле!

Никифор Васильевич вытирал рукавом полушубка пот на горячем, потемневшем лбу и пристыжено молчал. Когда лошади, выскочив на пригорок, вступили на сырую, глубоко вспаханную землю и пошли шагом – это был первый край будущей лесной полосы, – Никифор Васильевич и Иван Атаманов как бы поменялись ролями: лесовод, увидев людей, сажавших деревца, расцвел, сразу забыл о всех горестях верховой езды, его лицо подобрело и посветлело; конник же, не любивший ехать шагом, понял, что тут не скоро придется пустить коней рысью, оттого заскучал и, грустно поглядывая на веточки, вынул кисет и стал закуривать.

Никифор Васильевич, желая посмотреть, правильно ли сажают молодой лес, упросил Сергея поехать на Яман-Джалгу не через ложбину, а в объезд вдоль лесной полосы. Лошади пошли еще медленнее, лениво тянулись к голым веточкам, всхрапывали, – это окончательно опечалило Ивана Атаманова.

«И надо же такое придумать! – насмешливо размышлял он, докуривая цигарку и пошатываясь в седле. – Беда! Рысью ему ехать трудно, так через это захотелось посмотреть посадку, будем теперь плестись до ночи…»

Как бы желая позлить Ивана Атаманова, лесовод подъезжал к группе женщин, сажавших деревья в готовые лунки, останавливал коня и, устало выгибаясь в седле, спрашивал:

– Откуда саженцы?

– Чурсунские.

– А ну, молодка, покажи корешочки.

Молодая женщина с горячим, разогретым работой лицом недоверчиво покосилась на кавалеристов. Одета она, была в ватник, подвязанный шерстяным платком, на ногах – сапоги в липком черноземе; ладони ее, на которых она приподняла молодой дубок, были испачканы землей.

– А скажи, – строго спросил Кнышев, – какое ответвление на корнях дубочка самое сильное?

– Да кто ж этого не знает? Вот этот пучочек.

– Правильно! А в какую сторону должен лечь этот пучочек?

– Никифор Васильевич, – сказал Сергей, – это похоже на экзамен.

– Ничего, ничего, хочу убедиться, – ответил Кнышев, поворачиваясь в седле. – Отвечай, любезная.

– Самый сильный пучочек должен лечь на юг, – ответила женщина…

– А как надо присыпать почвой?

– Ой, дядя Никифор! – Женщина не удержалась и рассмеялась. – Да вы же нас еще летом всему этому научили… Я у вас на курсах обучалась: разве не помните Марусю Сорокину?

– Видал, Сергей Тимофеевич, – сказал Кнышев, – какие кадры выросли на Чурсуне… Так что Чурсун богат не только лесом…

– Давайте все же ехать, – скучающе-грустно проговорил Иван Атаманов.

Ехали снова шагом и с частыми остановками… И покамест Никифор Васильевич, неловко раскорячивая ноги, слезал с коня и осматривал в одном место только что посаженные деревца, приглядывался к ним со всех сторон, ощупывал стебельки, в другом вымерял глубину свежев разрытых лунок, приготовленных для саженцев; покамест Сергей встречался с бригадирами и председателями колхозов и выслушивал их жалобы на нехватку посадочного материала, – тем временем короткий ноябрьский день завечерел, и всадники приехали на место уже в темноте.

В предгорье светляками маячили огни – костры были разбросаны на поляне; силуэтами выступали то широченная спина бурки или голова в башлыке, то угол кузова или дышло с ярмом… Ночь стояла непроглядная и сырая; те же влажные, разлохмаченные тучи, которые днем плыли и плыли себе на запад, теперь, казалось, остановились и прижались к мокрой и уже холодной земле.

– Эй, чумаки! – крикнул Сергей, подъезжая к первому костру. – Что ж это вы греетесь, а шашлык не жарите?

– Еще барашка не освежевали.

– Жарок приготовляем!

– А у какого огонька греется Николай Петрович?

– Чуток подальше.

– Смотри под ту гору!

– Видишь, пламя озаряет лысую конскую морду.

– Медные бляхи аж блестят.

– Возле Кондратьева все начальство.

– Сергей Тимофеевич, а лесовода привез?

– А как же, приехал.

– Глянь, на коне сидит.

– Да то Иван Атаманов, по посадке вижу.

– А третий.

– А-а! Значит, утром начнем!

Вокруг того костра, который освещал лысую морду лошади, собралось много народу. Кого только тут не было: и бригадиры, и председатели, и шоферы, и ездовые – мужчины, женщины, девушки, парни. Обнимая пламя кольцом, они расположились кто как мог: одни, расстелив полы бурок или шуб, прилегли на бок, придвинув к огню мокрые сапоги – пусть подсыхают; другие приседали на корточки или становились на колени; третьи, главным образом молодежь, стояли гурьбой. Позже всех подошедший сюда Хворостянкин остановился чуть в сторонке, держа на поводу лысого коня, – эта лошадиная морда и была озарена костром.

Николай Петрович, усевшись на седло с кожаной подушкой, находился в центре; он что-то рассказывал; этот рассказ и явился причиной того, что сюда собралось столько народу… Незаметно выступив из темноты, наши всадники остановились, – до них долетел знакомый голос:

– …проходят годы, столетия, и у каждого века есть свои неповторимые приметы. Есть они и у нас. Самой яркой приметой нашего времени является то совершенно новое отношение миллионов людей к труду, которого еще не знала история… К примеру, возьмите нас всех, вот этот весь ночной лагерь, все наши дела – Усть-Невинскую ГЭС, лесные посадки, урожаи, передовых людей, – и посмотрите, чем все это похоже… ну хотя бы на жизнь наших отцов?

Кондратьев посмотрел в темноту и заметил трех всадников. Ему сказали, что приехал лесовод. Пожимая Кнышеву руку, Кондратьев спросил:

– Как по-вашему, Никифор Васильевич, дело начнем с утра?

– А почему его и не начать с утра? – вопросом отвечал Кнышев. – Начнем. На рассвете осмотрю породу леса, ознакомлюсь – и в добрый час.

Нет, видно, не суждено было сбыться словам лесовода. С полуночи, засыпая костры, повалил сырой снег, а к рассвету все вокруг – лесок, горы, берег реки, брички, лошади, быки – было белым-бело. Игнат Савельевич Хворостянкин вылез из-под брички, как медведь из берлоги, болезненно сожмурил глаза, – смотреть было невозможно.

– Вот тебе примета времени! – бурчал он, протирая заслезившиеся глаза. – Сумей ее, чертяку, распознать… Руководитель думает, планует одно, а погода – она никаких тебе решений не знает и ворочает в свою сторону… Эх, приметы, приметы!

Через час обозы, гремя пустыми бричками по мерзлой дороге, тронулись в обратный путь.