Текст книги "Свет над землёй"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

7

Еще и восток не пылал багрянцем, и купол неба не окрасился в светло-серые тона; еще по-ночному гуляли звезды и на землю сизым туманом ложилась роса – трава, листья лопуха, кустарники при дороге не отливали блеском, а были матово-темные; еще только-только разыгралась крикливая спевка зоревых петухов; еще редко в какой хате дымилась труба и хлопотала у печи хозяйка, – словом, день еле-еле нарождался, а по улице Рощенской уже разудало гремела тачанка.

И хотя бы это была какая-нибудь особенная тачанка, а то совсем обычная, каких на Кубани не счесть: и тот же веселый говор колес, и тот же воркующий цокот ступиц, и те же мягкие и уже старенькие рессоры, укрученные, очевидно для прочности, тонкой проволокой, и те же поднятые козырьки из жести, местами согнутые и забрызганные грязью, и тот же высокий ящик с травой, ярко зеленеющей из-под полости… Только тем, пожалуй, и отличалась тачанка, что у нее на тыльной стороне заднего сиденья какой-то мастер кисти изобразил довольно-таки красивую лужайку с замысловатым изгибом Кубани и с двумя деревцами на берегу, а поверх картины размашисто написал: «Красный кавалерист».

Вот этот замысловатый пейзаж и эти два слова, так и бросавшиеся всем в глаза, и выделяли тачанку, проезжавшую на заре по Рощенской, среди ее прочих многочисленных сестер. Появись она не только в Рощенской, а на улице, скажем, самого людного города, и уже ее заметят, и всякий человек, невольно провожая ее глазами, скажет: «Красный кавалерист» появился». И тут же, заметив в тачанке грузного и солидного на вид мужчину, добавит: «Эге! Хворостянкин уже куда-то скачет!»

Да, тут ошибиться было невозможно! Та самая тачанка, что с таким шумом и лихостью катилась на площадь Рощенской, принадлежала именно колхозу «Красный кавалерист», а мужчина пожилых лет, с молодцевато закрученными усами какого-то желтовато-бурого цвета, сидевший на сочной траве, покрытой полостью, был не кто иной, как Игнат Савельевич Хворостянкин. Пожалуй, никто из председателей во всей Кубани не мог так, как Хворостянкин, сидеть на тачанке: голова чуть приподнята, спина прямая, осанка гордая, – казалось, он был готов всякую минуту соскочить на землю и пойти своим деловым и широким шагом. И внешним видом Игнат Савельевич заметно выделялся среди других председателей колхозов: на нем были хромовые сапоги со сморщенными на икрах голенищами, суконные, изрядно потертые галифе с широченными, до колен, леями, из белого полотна гимнастерка с нашивными карманами, вечно вздутыми, набитыми какими-то бумагами, записными книжками и карандашами, а на плечах и спине – застаревшая пыль, пропитанная потом. Рядом с Хворостянкиным его кучер Никита – щуплый, согнувшийся старик, с огрубелым на ветру и жаре лицом, заросшим давней колкой щетиной, – напоминал подростка.

– Игнат Савельич, завернем в райком? – осведомился Никита, когда тачанка выкатилась на площадь.

– Это за каким дьяволом мы будем заворачивать в райком? – пробасил Хворостянкин. – Кто там есть в такую рань? Говорил тебе, не гони коней, не показывай им кнута, так нет же, летел как на крыльях! А теперь будем тут петушиную музыку слушать…

– Чего же бунтуешь? – смело возразил кучер. – Сам же приказал с ветерком…

– Ну, вот что: не рассуждай, а гони в райисполком.

– Да там же, как я понимаю, никого не будет, разве что сторож…

– А ты не дакай. Сказано, гони – и гони.

И Никита погнал, круто завернув за угол. А Хворостянкин, сидя все так же браво, смотрел в спину кучеру и на минуту задумался: «В самом деле, Никита прав: и в райисполкоме, должно быть, никого еще нет – рано! Куда ж ехать? К Кондратьеву на дом? Боязно: все-таки неудобно подымать человека с постели… А куда ж ехать? А что, ежели я явлюсь к Тутаринову? Этот молодой, спать ему долго вредно, и ничего, ежели подыму от молодой жены… Да оно и лучше сперва поговорить с Тутариновым, заручиться поддержкой, а тогда уже…»

– Прр! – крикнул Хворостянкин. – Куда летишь? Заворачивай! Знаешь, где живет председатель райисполкома? Гони туда. Да не пускай вскачь! Не на пожар едем! Шагом, шагом, кому сказано! Кнут спрячь… Ах ты, горе!

Кучер не послушался, поехал быстрой рысью и у низеньких из досок ворот с узкой калиткой осадил коней. Хворостянкин на ходу соскочил с тачанки, коленкой распахнул калитку и торопливым шагом направился не к дверям, а к раскрытому окну, смотревшему в сад.

– А где тут хозяева? – сказал он басом, приподымая занавеску и заслоняя плечами всю раму.

Ирина проснулась и толкнула Сергея. Сергей тоже услыхал чей-то знакомый голос, но вставать ему не хотелось. «И кого это нелегкая принесла в такую рань?» – подумал он.

– Долго, долго зорюешь, Сергей Тимофеевич, – бубнил Хворостянкин. – Это, наверное, молодая жена виновата.

– А! Вот оно кто буйствует, – сказал Сергей и с трудом оторвал голову от мягкой и теплой подушки. – Медведь! Чего не даешь людям спать?

– Да разве тут можно спокойно спать? Дело есть срочное…

– Ну заходи.

– Сережа, – зашептала Ирина, – ты его задержи в сенцах, пока я оденусь.

Когда Ирина согрела чай и накрыла стол, станица уже давно жила и привычным мычанием идущих в стадо коров, и разноголосым пением петухов, и звоном ведер у колодца, с грохотом по улице колес и скрипом калиток, и отдаленным говором людей – летнее утро вступило в свои права.

– Сергей Тимофеевич, ты бы лучше водочку поставил взамен этой жидкости, – сказал Хворостянкин, принимая из рук Ирины стакан с чаем.

– Не пью…

– Это я знаю. – Хворостянкин тяжело откинулся на спинку стула и хрипло рассмеялся: – Сам не пьешь, так ты бы не для себя, а для гостя.

Сергей и Ирина смущенно переглянулись. Они сидели рядом, смуглолицые, с черными, четко обозначенными бровями, – лица их имели такое ясное, уловимое сходство, что всякий, впервые увидев их, подумал бы; «Да ведь это же брат и сестра».

– Гляжу я на вас и думаю, – рассудительно заговорил Хворостянкин, – до чего ж природа разумно парует людей! На вас радостно посмотреть – как родные… И это я не только на вас замечаю: моя жена на меня похожа. Только характером ворчливая, никак не может допонять моей роли в «Красном кавалеристе». Бабский ее ум не может того уразуметь, что ежели б не было в «Красном кавалеристе» Хворостянкина, то ничего того не было бы, что есть там зараз.

– А может, ваша жена в чем и права? – спросила Ирина.

– О! Погляди ты на нее! – Хворостянкин развел руками и обратился к Сергею: – У тебя женушка хоть еще и молодая, а тоже, видать, смелая.

Хворостянкин отпил глоток чаю, пригладил ладонью усы, и мясистое его лицо сделалось строгим, даже торжественным.

– Как я смотрю сам на себя и вообще на всякое руководство… – начал он. – Помнишь, на родниковском собрании я уже высказывал ту мысль, что главное среди людей – руководитель. Почему? А потому, что он обо всех печалится, можно сказать, недосыпает и недоедает, да все думает, как бы народ свой возвысить. Допустим, у меня в колхозе есть знатные люди – там и орденоносцы, и тот же Андрей Васильевич Кнышев. А почему у них такое достижение? Руководство есть правильное! Вот оно откуда нужно танцевать.

– Игнат Савельевич, – сказал Сергей, – а мне думается, что руководитель, допустим – председатель колхоза, сам, без людей, ничего сделать не может.

– Да тут не в том дело – сможет или не сможет! – Хворостянкин даже встал, потом снова сел и отодвинул стакан на середину стола. – Вот тебе свежий пример. Был у нас глава района Хохлаков, на вид человек как человек, а дела-то у него были плохие. Теперь Хохлакова нет, люди в районе остались те же, а что у нас вокруг делается! Подумать только: по пятилетнему плану идем впереди всех, станицы в электрическом огне. А теперь еще выше замахнулись – за природу беремся обеими руками! А отчего такое случилось? А! Улыбаешься! Руководство имеется правильное. А что? Скажешь, нет? Так, именно так.

Сергею показалось, что Хворостянкин нарочито льстит, что такая похвала ни к чему, а сразу возразить не смог. Даже нужные слова подобрались, так и хотелось их высказать и поспорить с Хворостянкиным, а вот почему-то промолчал.

Какая въедливая штука – лесть! Редко кто сможет устоять перед ее лукавой угодливостью. Любое самолюбие смягчит и на всяком суровом лице вызовет умиленную улыбку… Особенно лесть бывает падкая на людей, не твердых духом, не знающих себе настоящей цены и любящих, как малые дети сказку, слушать о себе похвальные слова. Для них решительно все едино: будет ли о них сказано что-нибудь приятное на собрании, или на семейном вечере, или по радио, или в личной беседе, или в служебном кабинете, – в такую минуту они подымаются на седьмое небо, и в голове у них происходит сладкое кружение… Какой-нибудь Матвей Кириллович до крайности запустил свои дела по службе, обычно сидит в своем кабинете хмурый и злой – весь свет ему не мил, и уже, кажется, никакими усилиями нельзя вызвать на его суровом лице улыбку. Но вот входит секретарша, тяжело вздыхает и говорит удивительно трогательным голосом:

– Матвей Кириллович, отчего вы сегодня так опечалены?

– Думаю… От этих мыслей голова напополам разваливается.

– Эх, Матвей Кириллович, жалко вас! И зачем вы себя так мучаете? Головная боль – это очень нехорошо. Ведь вы так, чего доброго, и слечь можете. А вам надо себя беречь! Сколько я работаю с вами, и вот так прихожу в ваш кабинет, смотрю на вас и вижу, убей меня бог, вижу: человек вы необыкновенный, талант у вас большой, с вами работать так легко, так приятно, что этого уже никакими словами не выразить… И верите, Матвей Кириллович, я даже и не знаю, как бы мы все тут без вас жили… если бы, не дай бог, что случилось?..

– А что ж такого – я? – спрашивает Матвей Кириллович, а суровость с лица точно рукой сняло. – Незаменимых людей у нас нет…

– Это все говорят, а вам судить так о себе нельзя. Вы человек особенный и, я бы сказала, незаменимый. – Секретарша ласково смотрит в глаза Матвею Кирилловичу, и ей радостно оттого, что тот уже улыбнулся. – Я понимаю, вы человек скромный, даже слишком скромный, а только для нас вы все одно что матка для улья: убери ее – и пчелы погибнут.

– Слова ты говоришь, того… кхе… ценные, и ежели в них вдуматься, то правда… И хотя я, может быть, и не стою того…

Видно, видно, что Матвей Кириллович крепится, хочет показать, что ему неловко, но куда там бедняжке: глаза уже заволокла мутная поволока, мир наполняется и радостными красками и торжественными звуками, а тело тяжелеет, руки опускаются, и ему уже хочется, чтобы все на него смотрели и восторгались, – весь он во власти лести…

– Ну, Игнат Савельевич, – строго сказал Сергей, – ты меня не расхваливай, а говори: какое у тебя дело ко мне?

– Пойдем в садок, – предложил Хворостянкин, – там и поговорим… на воздухе.

Они взяли стулья, вышли из комнаты и уселись в тени под яблоней.

– Сергей Тимофеевич, – начал Хворостянкин, покручивая правый ус, – скажи по совести: можешь ты согласиться с тем, что во всем намеченном плане «Красный кавалерист» обязан занять ведущее место? Тут и наша мощность, и вообще я, как руководитель, не привык плестись в хвосте.

– Не только соглашаюсь, – ответил Сергей, – но буду на этом настаивать.

– Ага! Так. – Хворостянкин оставил ус и сделал рукой сильный жест. – В таком разе где должно быть мое место? Впереди?

– Безусловно.

– И еще скажем: трудно будет председателю в данном случае как вожаку масс?

– Да, нелегко, – согласился Сергей, еще не понимая, к чему Хворостянкин затеял этот разговор.

– Ага! Так, так! Поддерживаешь, и ты того мнения, что нелегко, – горячась, говорил Хворостянкин. – А ежели так, то мне нужен бедовый секретарь партбюро, такой деловой товарищ, чтоб я мог на него смело опереться… Скажи: нужен мне такой помощник?

– Да в чем же суть?

– А в том, дорогой Сергей Тимофеевич, что в эти помощники мне сватают Татьяну Нецветову… Слыхал?

– Агронома?

– Ее, ее. – Хворостянкин беспомощно развел руками. – И кто сватает, кто идею такую подает? Стегачев, районный редактор, а ее амур, черти б его побрали! Слов нет, женщина она свежая и собой смазливая, она-то ему по душе, в любовницы сгодится, будем говорить правду, но а я – то что с ней буду делать? В мои лета и опять же имея ответственность, мне не красотой ее надобно любоваться, а политические вопросы решать… Сергей Тимофеевич, посоветуй, что тут делать…

– Право, я не знаю. – Сергей смущенно пожал плечами. – Мне думается, что Нецветова в помощники годится… Грамотная, агроном – в поле она у тебя порядок навела.

– Так это в поле, и то под моим руководством! – возразил Хворостянкин. – А тут требуется не пшеницу подкармливать, а политика, идейность, стойкость! А с женщины что возьмешь? – Он махнул рукой. – Эх, знаем мы этот нежный пол…

– Тогда поговори с Кондратьевым, – сказал Сергей, – тут его решающее слово…

– Значит, не поддерживаешь?

– Пусть решит райком.

– Ну, тогда я поеду в райком, – грустно проговорил Хворостянкин, пожимая Сергею руку. – Эх, горе свалилось на мою голову!

Он твердым, решительным шагом направился к воротам.

8

В доме Кондратьевых постоянно было так тихо, как бывает только осенью в уже опустевшем саду, когда ни птица не ударит крылом о ветку, ни лист не упадет на землю. Да и кто мог шуметь? Малых детей здесь не было, а два сына Кондратьевых, оба женатые, давно уехали от родителей: старший – инженер – работал в Донбассе, на заводе, а младший находился в армии. Наталья Павловна, жена Кондратьева, женщина немолодая, полная, с лицом добродушным, служила в районной библиотеке и с Николаем Петровичем виделась редко: то она была на работе, то он либо находился в отъезде, либо задерживался на заседании.

Наталья Павловна побывала с Кондратьевым не в одном сельском районе, привыкла к такому частому одиночеству и считала, что именно так и живут все жены секретарей райкомов. Всем она была довольна, и хотя частенько грустила, скучала по детям и по внукам, – у старшего Андрюши было трое детей, – а поздно ночью, поджидая домой Николая Петровича, вспоминала молодость, тайком от мужа иногда и слезу вытирала платочком, но Николая Петровича всегда встречала улыбкой.

И в эту ночь Николай Петрович пришел поздно, а Наталья Павловна еще не спала, и все у нее было и приготовлено, и припасено: постель разобрана, ужин подан на стол.

– Опять было заседание? – участливо спросила она.

– Нет, на этот раз задержался с Сергеем… В Москву ему скоро ехать…

Николай Петрович снял рубашку и долго полоскался у рукомойника, распустив жесткий и седой чуб, а Наталья Павловна держала в руке полотенце и то подавала мыло, то подливала воды.

– Наташа, и чего ты прислуживаешь мне, как маленькому ребенку? – сказал Кондратьев, вытираясь полотенцем.

– А кому ж еще и послужить! Коленька, – сказала Наталья Павловна, когда Кондратьев стоял у зеркала и расчесывал волосы, – ко мне на службу сегодня звонила Ирина Тутаринова. Рассказывала, как они с мужем зайца выловили на Кубани… Так забавно рассказывала.

– Это они, что ж, охотой занялись? – с хитрецой в глазах спросил Кондратьев.

– Да нет, просто так случилось. – Наталья Павловна подала мужу рубашку. – И еще, знаешь, о чем мы говорили? Я пригласила Сергея и Ирину к нам в гости.

– А мы с Сергеем и так каждый день вместе.

– Ну, то вы на службе, а тут – в домашней обстановке. Посидим за столом, поговорим так, запросто, по-семейному.

– Ну, что ж, – согласился Кондратьев, садясь за стол, – дело хорошее. Мне тоже хочется поговорить с Сергеем именно в домашней обстановке. В какой же день придут гости?

– День еще не назначен.

– Спешных дел много, Наташа, – сказал Кондратьев таким голосом, точно извинялся перед женой. – Придется отложить до возвращения Сергея из Москвы… Тогда и посидим, и поговорим…

– А зачем же откладывать? – возразила Наталья Павловна, придвигая к мужу тарелку с салатом из свежих огурцов. – Вот перед отъездом пусть и придут к нам.

– Это, Наташа, пожалуй, правильно.

Рано утром, когда только-только начинало рассветать, скрипнула калитка и в дверь постучали. Наталья Павловна по голосу узнала Илью Стегачева, торопливо оделась, вышла в коридор.

– Илюша, и чего ты так рано? – шепотом спросила она. – Почему не спишь сам и другим не даешь?

– Наталья Павловна, дело у меня неотложное. Я только сейчас из «Красного кавалериста», мне очень нужен Николай Петрович.

– И не спал всю ночь?

– Да не это меня волнует, – сказал Илья и хотел пройти в другую комнату. – Пропустите к Николаю Петровичу.

– Не пущу, хоть что хошь. – Наталья Павловна загородила собой дорогу. – Или тебе дня не будет? Ведь он же только под утро заявился домой, а ты уже будить…

– Наталья Павловна, у меня такое дело! – взмолился Илья. – Понимаете, не могу я ждать…

– Ну, ты присядь. – Наталья Павловна пошла на кухню, загремела посудой. – Я тебя сейчас чаем попою… Садись к столу.

Илья неохотно сел, поглядывая на двери, ведущие в спальню.

– А плохо тебе, Илюша, работать редактором? – как мать сына спросила Наталья Павловна.

– Это почему же плохо? – удивился Илья.

– Да потому, что власть у тебя маленькая. Не можешь ты сам ничего решить. Вот и сейчас прибежал к Николаю Петровичу. А почему бы самому не решить все так, как нужно?

– Не могу, Наталья Павловна. Это дело касается не газеты.

– Так ты мне скажи, может, я в чем окажу помощь.

– И вам сказать не могу…

– А как у тебя с книгой? Пишешь?

– Пишу, – неохотно ответил Илья.

– Будет повесть или роман?

– Повесть.

– И любовь опишешь?

– Еще не знаю…

– Без любви, Илюша, не пиши… Какая это повесть, если любви не будет!.. Ты у Тургенева учись – хорошо про любовь писал…

– Наталья Павловна, – взмолился Илья, – разбудите Николая Петровича…

– Нет, нет, чайку попьешь, а тогда и поговорите…

Волей-неволей Илье пришлось пить чай, а тем временем рассвело, и Кондратьев сам вышел в столовую. Он молча протянул Илье руку и, заметив в его глазах недобрый блеск, строго сказал:

– Ты из Родниковской?

– Да… Хворостянкин у вас был?

– Не было… А что случилось? Ты чего встревожен?

– Нет, я совсем спокоен. – Илья сжимал пальцами спинку стула. – Есть кандидатура – вот я и приехал… Я вам все расскажу… Мы на партбюро говорили; все «за», а Хворостянкин «против»… Грозился к вам чуть свет приехать.

– А ты его опередил? Ну, говори, что там за кандидатура?

– Нецветова Татьяна, – сказал Илья и покраснел.

– Агроном колхоза?

– Да, она…

– Илюша, это не та Татьяна, с которой ты меня знакомил в магазине? – с чисто женским участием спросила Наталья Павловна.

Илья промолчал, он боялся взглянуть на Кондратьева и, низко опустив голову, сидел молча. Молчал и Кондратьев, о чем-то думая.

– Николенька, а женщина она славная, – сказала Наталья Павловна, чтобы как-нибудь нарушить неловкое молчание. – Вот ты поговоришь с ней и увидишь – она умница…

– Да, да, – не слушая жену, проговорил Кондратьев. – Агроном Татьяна Нецветова? Сколько лет в партии?

– С сорок третьего.

Кондратьев встал, прошелся по комнате.

– Поедем в «Красный кавалерист».

– Может быть, вы один? – несмело спросил Илья.

– Нет, именно вдвоем.

– Да вы хоть закусите. – Наталья Павловна заспешила накрывать стол.

9

Из крайней от реки улицы сквозь кущи верб и белолисток хорошо был виден разлив Кубани; была видна высокая омытая водой насыпь, а дальше – мост на горбатых каменных сводах; был виден серый, упруго скачущий поток: со стоном, в неистовом бешенстве день и ночь о падал на водорезы и, пенясь и бурля, уносился по широкому простору реки.

– Да, разгулялась Кубань… – задумчиво проговорил Кондратьев, когда машина въехала на мост.

– Говорят, что такой разлив к урожаю, – сказал Илья, наклоняясь с заднего сиденья к Кондратьеву.

– Это кто ж тебе сказал? Не Татьяна Нецветова, как агроном?..

– Нет, но она, – смутился Илья, – так просто… старые люди говорят.

Дорога выскочила на взгорье и надвое рассекла зеленую до матовой черноты стену кукурузы, следом за машиной волочился пышный и длинный хвост пыли.

– Илья, как ты думаешь, – заговорил Кондратьев, – хватит у нее сил, уменья и вообще… Ты с ней говорил?

– Да, разговаривал. Николай Петрович, Нецветова очень умная, выдержанная и, я бы сказал, женщина волевая…

– Ты мне ее не очень расхваливай. – Кондратьев усмехнулся и посмотрел на редактора. – Знаю: любимая всегда кажется особенной, необыкновенной…

– Нет, уж тут моя любовь ни при чем.

Кондратьев перекинул руку через спинку сиденья и сказал:

– Тогда скажи мне: есть ли у нее для этой работы достаточная подготовка? Ведь ей придется иметь дело с Хворостянкиным, а это такой человек, с которым работать нелегко.

– Я в нее верю, – ответил Илья. – Нецветова грамотная, начитанная, а главное – есть в ней что-то такое, что все к ней питают особое уважение.

– Все?

– Да! И вы бы послушали, как о ней говорили коммунисты!

Дорога спускалась в ложбину, в самой низине стеклом блестела речонка Родники. К ней спускался табун коней, – табунщик далеко отстал от них. Кондратьев любовался зеленым пологом пастбища. Илья тоже смотрел на открывавшуюся, давно ему знакомую низину, по которой ехал этой ночью, но не видел ни табунов, ни блеска речонки, ни стожков свежесложенного сена, – перед ним стояла Татьяна.