Текст книги "Свет над землёй"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

40

В том месте, где Большой Зеленчук выходит в отлогую долину и разветвляется на две речки, лежит небольшой остров, названный по имени хутора Чурсун, стоящего в трех-четырех километрах от реки. Лежит он с давних времен, остров как остров, на котором в летнюю пору можно было пасти коней и косить траву, а зимой гулять по заячьему следу…

Но это было давно. Лет же пятнадцать тому назад Чурсунский остров облюбовал местный лесовод-самоучка Никифор Васильевич Кнышев, младший брат Андрея Васильевича Кнышева – коневода. Облюбовал, а потом с ведома и согласия райзо посеял несколько грядок леса. Семена взошли дружно, а через год среди трав и луговых цветов закурчавились и зазеленели молоденькие дубки и ясени. А еще через год или два появились саженцы тополя, белой акации, гледичии, дерезы;´, кустики терна, бузины, – так начал свою жизнь Чурсунский лесной питомник.

Когда же появились деревца вышиной в пояс, а гряды расширились и лежали по всему острову, когда стали приезжать сюда на бричках колхозники – первые потребители молодого леса; увозя в деревянных ящиках своих бричек стебельки, обсыпанные сырым черноземом, – в это время на острове появился домик из самана, покрытый черепицей. В домике из двух комнат и сенец поселились бездетные Никифор Васильевич и Анастасия Петровна.

В первой от сенец комнате новые жильцы поставили кровать, стол, сундук с книгами, а в соседней разместились квадратные и продолговатые ящики с почвой, взятой в разных местах Рощенского и соседних с ним районов; здесь прорастали семена различных лесных пород, а на стенках висели засушенные стебли и листья деревьев, выращенных на Чурсунском острове, – словом, это была комната, в которой лесовод-самоучка вел научную и исследовательскую работу.

Случилось так, что и деревья и слава Чурсунского острова росли с одинаковой быстротой. В те годы колхозы впервые сажали лесные полосы, и в питомник весной и поздней осенью приезжали получать деревца-однолетки из самых отдаленных мест, даже из таких степных селений Ставрополья, как Тахта, Нагут, Круглое… Спрос на саженцы был так велик, что приходилось брать на учет каждый росток, и это радовало Никифора Васильевича; в это время он так же, как и его курчавые питомцы, молодел и расцветал. Однако такое хорошее самочувствие лесовода продолжалось недолго. Кампания лесонасаждения быстро прошла, интерес к лесоводству постепенно уменьшился, слава кнышевского питомника меркла и мало-помалу совсем угасла, и только сам лес, как бы наперекор всему, рос и кустился так буйно и с такой силой, что вскоре на Чурсунском острове поднялась зеленая и косматая грива, издали кажущаяся уже не гривой, а какой-то темной тучей… А с наступлением войны, уже к поздней осени, когда домик опустел и на его окнах поверх ставней крест-накрест лежали доски, на острове большой партией поселились грачи: картавя, они шумно перекликались, хмарой застилали темное и сумрачное небо, а внизу, на уже голых деревьях, частыми точечками темнели гнезда…

Наконец наступил тот день, когда с фронта вернулся Никифор Васильевич Кнышев. Оставаться в станице не захотел: его тянуло в лес, и он взял свою Анастасию Петровну и снова поселился на острове. Но пока он воевал, Чурсунский остров был передан лесхозу, и новые хозяева наотрез отказались открывать лесопитомник, заниматься сеянцами и саженцами; директор лесхоза приказал лесоводу расписаться в получении ружья и стать лесником. Никифор Васильевич молча выслушал приказ директора, расписался и взял полагавшееся ему ружье, но не упал духом и не сдался. Он стал все чаще и чаще ходить в район: жаловался, доказывал важность и необходимость восстановления лесопитомника. Его слушали невнимательно, с грустными улыбками, обещали, успокаивали и ничего не делали. Тогда он стал писать жалобы в край, в министерство, и все его хлопоты кончились тем, что питомник был все же открыт, но жизнью острова никто не интересовался, а в лесхозе по-прежнему считали Никифора Васильевича не лесоводом, а лесником.

Давным-давно распахнулись не только ставни, но и рамы в доме лесничего; как бывало и прежде, курилась по вечерам труба, и дым не тянулся к небу, а сизым полотнищем расстилался по кустам. Грачи видели хозяина и хозяйку леса, кричали еще дружнее и громче и гнезд своих не покидали.

– Никифор, ты бы их хоть из ружья попугал, – советовала Анастасия Петровна, – а то от ихнего крика голова разваливается…

Никифор Васильевич, часто прохаживаясь по зарослям, хотел было послушаться жены и истратить на эту неспокойную птицу несколько зарядов, но рука у него не поднялась. «Пусть себе орут, с ними жить будет веселей…» – думал он, разряжая двустволку.

В самом же деле и грачиные песни не могли сделать жизнь лесовода веселей. Вернувшись сюда через четыре года, он сперва не мог узнать свой остров: там, где когда-то были грядки с сеянцами, теперь стояли рослые дубки и ясени; повсюду красовались высоченные тополя, развесистые вербы, белолистка, а перед глазами вставала такая темная заросль, что там уже без топора и не пройти… А через год нельзя было узнать и самого Кнышева: он оброс густой, с яркой проседью бородой, лицом был мрачен, заметно постарел, осунулся, стал нелюдим, неразговорчив, на лес смотрел горестным взглядом, и в больших его глазах часто с душевной горечью смешивалась слеза…

И хотя грядки он все же вскопал, удобрил почву, посеял семена и дождался всходов, но уже не было у него прежней любви к этим молодым и нежным росткам. «Никому мои хлопоты теперь не нужны, – думал он, присаживаясь к грядке и разговаривая с тоненьким дубком. – Вот ты, курчавый молодчик, вырастешь на этом острове, а потом тебя срубят – и все…» Часто сюда приезжали лесорубы с лошадьми и быками, и всегда в сердце Никифора Васильевича с болью отзывались и звон топоров, и плач пил, и стук подвод, едущих с бревнами…

На берегу, в том самом месте, где тянется наискось через всю речку мелкий шумливый перекат, растет высокая и ветвистая белолистка, – ствол у нее светло-серый, бугристый, кора с трещинами, по которым, как по ущельям, снуют головастые, желтой окраски муравьи. Именно у этой белолистки Никифор Васильевич любит посидеть, помечтать; ему всякий раз, слушая убаюкивающий шум воды, приятно было вспоминать, как когда-то ранней весной он впервые пришел на остров и воткнул на берегу прутик белолистки, срезанный в станице… Стоит теперь, как памятник тому далекому времени, мощное дерево, а под ним, опираясь спиной о ствол, сидит бородатый мрачный на вид мужчина. Он склонил тяжелую кудлатую голову, смотрит себе под ноги и как бы прислушивается к тому, о чем говорит река на перекате…

А день стоял жаркий, солнце уже поднялось высоко, и поэтому особенно приятной была прохлада, веявшая от реки. Никифор Васильевич поднял голову, вытер кулаком мокрый лоб и посмотрел за реку. Там, по дороге, идущей к реке, рысью ехал всадник в кубанке, полы бурки слабо раздувал ветер. «Кого-то уже нелегкая несет, – подумал лесник. – Наверно, посыльный из лесхоза – опять наряд на порубку везет… Все рубят, изничтожают, а кто будет сажать, кто будет кохать и растить?..»

Всадник подъехал к берегу и шагом направил коня в воду. Конь нагибал голову, тянулся пить. Всадник одной рукой подбирал поводья, а другой снял кубанку и замахал ею над головой; только тут Никифор Васильевич узнал своего старшего брата. Переехав речку и легко, по-молодецки соскочив с седла, Андрей Васильевич обнял брата, поцеловал его в заросшие щетиной губы.

– Никифор, – сказал он, разведя руками, – и что у тебя за темный лес на лице. Ты прямо как отшельник или монах! И твоя борода и все твое обличье, да ты уже на себя не похож! Дичаешь, дичаешь… А что за причина?

– Причина? – Никифор Васильевич скупо усмехнулся. – Пусти коня на траву, а мы посидим в тени… и я поведаю тебе о причине. Да и поймешь ли? Знаешь ли ты, что это за дерево? Куда там тебе знать! Ты только лошадьми интересуешься… Это, Андрей, не дерево, а моя мечта… Да, не смейся, мечта, которая уже сбылась…

– Так если она сбылась, радуйся, а ты мрачный, как бирюк.

Они сели в холодок под деревом.

– Сбылась, Андрей, да только не на радость…

– Почему ж так?

– Потому, братуха, что в те дни, когда я, засучив штанины, перешел эту речку и воткнул на берегу прутик, был я тогда лесоводом, мечтал о науке, о больших лесах, которые будут посажены рукой человека… А теперь, когда прошли годы, и из прутика выросла эта махина, и весь остров покрылся дубом, я сижу под своей «мечтой» простым лесником, и никому я теперь не нужен, разве что лесорубам!..

– Как так не нужен? – обиделся Андрей Васильевич. – А мне ты нужен. Вот подседлал коня и приехал…

– Это ты по-родственному… Спасибо, что не забываешь…

– А как здоровье Настеньки?

– Ничего… Зараз обед готовит, а я вот вышел помечтать. – Никифор Васильевич тяжело вздохнул. – Эх, Андрей, хорошо тебе с лошадьми! Дело твое всем нужное… А с лесом беда! Рубить умеем, а растить не желаем…

– Почему ж не желаем? – сказал Андрей Васильевич. – Будем и выращивать…

– Это ты о чем?

– Эх ты, борода! – Андрей Васильевич рассмеялся. – Ты тут живешь в своем лесничестве и ничего не знаешь. Зараз все только о лесе и говорят!..

– Братуха, да ты что? – удивился Никифор Васильевич. – Где ж об этом говорят?

– А по всему району… Да разве не слыхал? Природу будем переделывать, леса сажать, пруды гатить, дороги вымащивать, а сбочь тех дорог опять же сады и леса… Эх ты, лесовод! – Андрей Васильевич хлопнул брага по плечу. – Сидишь в этой своей глуши да о мечте тоскуешь, а она, эта мечта, мимо тебя идет… Теперь же все колхозы смотрят на твой остров с надеждой… Зараз я тебе все подробно поясню.

Андрей Васильевич любил во время беседы попыхивать цигаркой из газеты и самосада. «Течение мыслей идет складнее», – говорил он. Поэтому и теперь, прежде чем начать рассказывать брату о предстоящих посадках леса, Андрей Васильевич неторопливо развернул на колене кисет, свернул цигарку сам и угостил брата… И только они прикурили от спички, только сизый дымок закурчавился над шапками, как на той стороне речки к берегу подкатила «эмка», подкатила прямо к воде и остановилась, точно раздумывая, как бы ей удачнее пробежать перекат.

– Никифор! – крикнул Андрей Васильевич, вставая. – Да ты видишь, чья это машина? Кондратьев едет к тебе в гости!

Братья стояли у дерева и махали шапками, показывая шоферу, как лучше переехать брод. Шофер, казалось, не обращал никакого внимания на их жесты и взмахи: «эмка» отбежала назад и разогналась – очевидно, шофер хотел с разбегу заехать в реку, – но почему-то опять у самой воды затормозила. Тогда братья Кнышевы сняли черевики, штаны и, засучив повыше колен белые подштанники, побрели по перекату, показывая шоферу глубину воды. Только после этого «эмка» тихонько вошла в воду и погнала впереди себя невысокие буруны. Но на середине реки, наскочив на скользкие, заклеенные илом плиты, забуксовала; вода под колесами пенилась, бурлила, мотор храпел и захлебывался, а машина не двигалась… Отворилась дверца, и из машины вылез Кондратьев с засученными штанинами выше костлявых колен. Тут, в воде, он поздоровался с подошедшими Андреем и Никифором Кнышевыми.

– Да, плоховато без моста, – сказал он, чувствуя под ногами скользкую плиту. – Ну, теперь тебе, Никифор Васильевич, без моста не обойтись.

– А почему теперь? – басом спросил Кнышев-младший, нагибаясь и хлопая ладонью по быстро бегущей воде.

– Сперва помогите выбраться из беды, – с улыбкой сказал Кондратьев. – А тогда я и расскажу…

Они взялись за кузов: кто уперся плечом, кто налег грудью, и «эмка», разрезая воду, выбралась на берег, оставив на песке мокрый след и зубчатый отпечаток резины.

– Так ты, Никифор Васильевич, не знаешь, – заговорил Кондратьев, поправляя брюки, – почему нынче Чурсунский остров не может обойтись без моста?

– Николай Петрович, – сказал Кнышев-старший, – ничего Никифор еще не знает… Я только что хотел провести с ним беседу…

– Можно и без беседы, – продолжал Кондратьев. – Сюда будут приезжать заказчики, и заказчики, скажу тебе, богатые, к тому же люди знатные, вот и нужно, чтобы они въезжали на остров по мосту… – Кондратьев остановился и, глядя на обрадованное бородатое лицо лесника, сказал: – И первым заказчиком буду я… Мне, Никифор Васильевич, требуется подготовить к осени не менее ста тысяч саженцев, главным образом дуба, ясеня и белолистки… Найдется?

– Николай Петрович, – торопливо, волнуясь, заговорил Кнышев-младший, – я и рад, и вообще мне приятно слушать, а все ж таки я еще ничего толком понять не могу… Вы ж знаете, я теперь не лесовод, а лесник, ни к чему не готовился, у меня нет сеянцев… Вернее сказать, они есть, но это же мало – сеял себе для забавы…

– Лесничество твое, Никифор Васильевич, кончилось, – сказал Кондратьев. – Я и приехал затем, чтобы сказать, что пришла пора вернуть Чурсунскому питомнику его былую славу… Нет сеянцев – так зато по всему острову найдется столько молодой поросли… Что ты на это скажешь?

– Да чего ж мы тут стоим, – сказал Никифор Васильевич, – пойдемте в мою квартиру, там обо всем и потолкуем… Дело сурьезное, надо все обсудить.

Они проходили старой дорогой, давно заросшей кустарником. Кнышев-старший вел на поводу коня и шел впереди, Кондратьев взял лесовода под руку и рассказывал ему о плане лесных посадок.

41

Незаметно наступило время отъезда в Москву. Самолет отлетал на рассвете, в Минводский порт нужно было ехать на ночь, и Сергей, попросив Ирину подготовиться в дорогу, с утра ушел к Кондратьеву и пробыл там половину дня. «Возьми все необходимое», – сказал он Ирине, и она, оставшись одна, думала: «А что ж оно такое – это «все необходимое»?»

Ирина давно жила мыслями о Москве, и ей все эти дни не верилось, что она поедет далеко-далеко и увидит то, что видела только в кино и на картинах. Теперь же, когда перед нею лежал чемодан и нужно было укладывать вещи и всерьез готовиться к отъезду, она переживала такое волнение, что ей было одновременно и весело, и грустно, и даже боязно. Ей захотелось взять с собой белую юбку и батистовую с короткими рукавами кофточку – в станице эту парочку все хвалили: белый цвет (это Ирина и сама хорошо знала) ей был к лицу. Ирина опустила руки и долго смотрела на чемодан и на лежавшее в нем серенькое в клеточку платье.

Отворилась дверь, в комнату вошли Тимофей Ильич и Ниловна, а следом за ними порог переступила и Марфа Игнатьевна.

– Здравствуй, дочка! – сказала Марфа Игнатьевна, подойдя к Ирине и целуя ее в щеку. – Ты чего какая сумрачная!

– Уезжаю, мамо.

– Знаю. Радоваться нужно.

Ниловна, маленькая, щупленькая старушка, все в том же чепце, который был всегда сверху повязан сереньким платочком, поцеловала Ирину, прикоснувшись к ее горячей щеке своими морщинистыми, старчески-холодными губами.

– А мы узнали, что дети наши уезжают, – сказала она тихим голосом. – Вот и не стерпело родительское сердце – пришли проводить.

– Спасибо, – сказала Ирина, не переставая смотреть на свое серое в клеточку платье. – А вы пешком из Усть-Невинской?

– Савва нас подвез, – сказала Марфа Игнатьевна. – Он в райисполком завернул, а мы на углу сошли…

Тимофей Ильич все еще стоял у порога, поставив к ногам мешок и как бы раздумывая, оставаться ли здесь или уйти. Высокого роста, сухой и согнутый в плечах, – казалось, это стоял пастух, только что пришедший с поля: это сходство особенно четко выступало и в его лице, скуластом, с крупными морщинами, и в подрезанных скобкой, усах, желтых от табака, и в густых, через весь лоб бровях, точно таких же бровях, как и у Сергея, только у старика они были уже жестче и не черные, а белые.

– А где ж Сергей? – спросил Тимофей Ильич.

– В райкоме, – ответила Ирина. – Батя, чего вы стоите! Проходите и садитесь.

– Знать, совещаться ушел? – Тимофей Ильич присел на лавку и вынул кисет, сильно пропитанный желтой махорочной пылью. – Небось у родителей совета не спрашивает… За эти дни дажеть в станице не побывал.

– Тимофей, тут радоваться нужно за детей, – сказала Ниловна, – а ты хмуришься, как осенний день.

– Да я не хмурюсь, а только к тому говорю, – пробурчал старик, нагибаясь к мешку. – К тому говорю, что непорядок… С родителями надо побалакать, совета попросить.

– Иринушка, тут мы на дорогу харчей принесли, – сказала Марфа Игнатьевна, помогая свату развязать мешок.

– Мама, я без Сергея не знаю…

– А что тебе в таком деле Сергей? – гневно пробасил Тимофей Ильич. – Ты у него хозяйка, и ежели собираетесь в дорогу, то ты его и не спрашивай, чего класть, а чего не класть.

– И правда, Иринушка, – вмешалась в разговор Ниловна, – дорога-то дальняя…

– Всякие запасы не помешают, – досказала Марфа Игнатьевна.

– Да оно и в Москве, – продолжала Ниловна, – еще не известно, как там в тех ресторанах вас будут кормить… А мы вам и сальца положили, и яичек вареных, и колбасы домашней, и масла свежего…

– Все, все пригодится, – сказала Марфа Игнатьевна, вынимая из мешка свертки.

– В чемодан кладите, – советовал Тимофей Ильич.

– Да вы что? – Ирина рассмеялась. – В чемодане одежда…

– Что ж вы из одежды берете? – спросила Ниловна.

– Чи там в театр пойдете, чи там на какое гулянье, чтоб меж людьми выделялись, – подсказала Марфа Игнатьевна.

– Эх, бабы, бабы, – сокрушенно качая головой и усмехаясь в усы, молвил Тимофей Ильич. – И нашли о чем печалиться… А были вы в Москве? Эге! Не довелось… А я – то бывал и все видел, и вы у меня спросите, как оно и что и как там себя показывать… Вы думаете, это вам Усть-Невинская… Появился на улице Прохор в синей рубашке, в шапке с красным верхом, и все его сразу заметили, и всем он кажется таким разнаряженным да молодецким парубком, что хоть веди к невесте… А в Москве себя показывать некогда. Там народу такая уйма, да к тому же все ходят так быстро, а на улицах завсегда такая происходит суматоха, что беда! А сколько машин! Так одна в одну и выстраиваются. – Старик усмехнулся. – Со мной в этой тесноте был случай – умру, не забуду. Попал я в гущу народа, а тут меня обступили машины, никак выбраться не могу, – так я чуть не заблудился… Спасибо милиционер вежливо за руку вывел.

– Так то ж ты, – возразила Ниловна. – Куда тебе, старому, до молодых равняться. Известное дело, кто на тебя станет смотреть?

Тут Ниловна хотела вступить в спор с мужем и доказать его неправоту, но помешал Сергей.

– Мамо! Батя! – сказал он. – Пришли!

Тимофей Ильич покосился на сына и молчал, а Ниловна прижалась к нему, – рядом с рослой, немного сутуловатой фигурой Сергея она казалась совсем маленькой.

– Эх, сынок, сынок, – сказала она, – вот когда у вас с Ириной будут дети, тогда и будешь удивляться.

– Да я, мамо, рад. – Сергей обратился к Ирине: – Ну, как у тебя? Все готово? А это что за продукты? Не возьмем!.. Ни за что, ни за что!

– Слухай, сыну, – сказал Тимофей Ильич, – ты в бабские дела не вмешивайся. Харчи – не твое дело. Пускай бабы сами укладывают, а ты иди, сядь возле меня… Побалакаем перед отъездом.

Сергею не хотелось ни садиться, ни разговаривать: у него было еще столько дел и в райисполкоме и дома, но он послушался и сел рядом с ним.

– У Кондратьева был? – спросил отец.

– У него.

– Советовался?

– Да…

– Об чем же?

– Разговор был всякий.

– От батька утаиваешь?

Старик нахмурил клочковатые брови.

– Никакой, батя, тайны нету. – Сергей расстегнул ворот, обтер платком мокрую шею. – Вы же знаете, еду я, батя, на сессию, и есть у меня от района важное поручение.

– В чем же его важность?

– И об этом вы знаете. Природу будем преобразовывать и вообще станицы обновлять – заплошали они у нас… – Сергей посмотрел на суровое лицо Тимофея Ильича. – И чего вы, батя, всегда так хмуритесь?

– Все обновлять, все куда-то рвешься, – не отвечая на вопрос, бурчал старик. – И чего ж ты думаешь добиться в Москве?

– Если вернусь с удачей, тогда и расскажу. Да и не только вам – всем!

– А ты лучше зараз откройся батьку.

– Да зачем же раньше времени говорить?!

– Или есть какое сомнение? – участливо спросил старик. – Или с неуверием едешь?

Тимофей Ильич некоторое время сидел молча, что-то обдумывая, потом выпрямил худые плечи и сказал:

– Электричество строили, средства вкладывали, сил не жалели, а какой в том нынче прок? Один Рагулин что-то там в поле выстраивает, проволоку протянул на ток, молотилку к электричеству приспосабливает… А в остальных колхозах одни лампочки горят. Разве так вершат дела? Ты только раздразнил людей…

– Это я от вас уже слышал, – не желая обидеть отца, спокойно ответил Сергей.

– Как было допрежь, когда я хозяйствовал? – спросил Тимофей Ильич. – Скажем, зачал городить плетешок, так и городи его, пока не кончишь, а когда кончишь, тогда и берись за другое дело… А ты все сразу хочешь!

– Батя! – Сергей рассмеялся. – Да мы же не плетешок городим, а новую жизнь строим! Как вы не можете это понять?!

– Знаю, что жизнь новую строишь, а для этого я тебе пример привел. – Тимофей Ильич сжал ладонью скобку усов, подумал. – Электричество – это и есть твой плетешок, и ты его городи, возвышай, с ним все покончи, а тогда берись за другое. Вот как ты должен действовать…

– Ну хорошо, батя, не станем спорить. Все будет сделано, только дайте срок. – Сергей встал и подошел к женщинам: – Ирина, военный костюм оставь дома… А харчи не кладите. Да, вот еще что: не забыть бы вот это, – он взял со стола папку и положил в чемодан. – Ну, я вас оставлю, схожу в исполком… Я скоро вернусь!

Сергей причесал перед зеркалом чуб и вышел из комнаты. После его ухода женщины посмотрели на Тимофея Ильича. Тот сидел у порога, низко опустив белую, коротко остриженную голову, в его сухих, костлявых пальцах дымился окурок.