Текст книги "Свет над землёй"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Побывайте в верховьях Кубани, и если вы проедете берегами двух Зеленчуков – Малого и Большого, – то непременно увидите странное смешение казачьих и черкесских поселений: что ни ущелье, то и цепочкой тянутся аулы, – лепятся, точно в страхе, один к другому; что ни речная долина, то и раскинулись зеленые шатры старинных казачьих станиц, – изогнутой линией выстроились Беломечетинская, Усть-Джегутинская, Красногорская, Кардоникская, Зеленчукская, Исправненская, Сторожевая, а вокруг них утопают в садах хутора…
Приглядишься, подумаешь, и забытой картиной встает перед глазами то далекое время, когда вот здесь, по этим холмам и скалам, стояли кордоны и крепости; когда-то здесь шумели набеги, а казачьи и горские поселения обозначали собой две враждующие линии… Ныне все это давным-давно ушло из памяти, и только кое-где, как островки на море, еще стоят на отвесной скале сторожевые башни, темные и мрачные, совсем уже хилые и изъеденные дождями.
И примечательно то, что в наши дни внимание проезжего привлекают не остатки сторожевых башен с пустыми глазницами бойниц, а степные городки коневодческих совхозов, кошары и базы животноводческих ферм, – как маяки, возвышаются эти новые строения на всем пути от Невинномысска до Преградной. А после войны к этим постройкам прибавились уже очень-таки красивые домики гидроэлектрических станций: стоят они на реках и речонках, а от них по горным ущельям, мимо остатков сторожевых башен, из одного населенного пункта в другой тянется сеть высоковольтных проводов.
Куда ни взгляни – столбы и столбы шагают степью, и парами, и в одиночку; шнурками белеют серьги-изоляторы; горят на солнце алюминиевые провода, и тянутся они по улицам станиц и хуторов, мимо домов и сараев. Как нельзя кстати поются теперь слова старинной песни: «Мимо нашего двора – дорога столбовая…» Дескать, поезжай – не заблудишься! Вот именно по такой «столбовой дороге» ехал Кондратьев – не заблудился и приехал на хутор «Дружба земледельца», как раз во двор колхозного правления.
Пожалуй, это был один из тех немногих степных хуторов, которые, как правило, прячутся от людского глаза в какой-нибудь безыменный балке, идущей широким размахом к реке, а за рекой, на бугре, как на солнцепеке, стоит черкесский аул Псаучеше, – белые каменные заборы, как пояса, обхватывают тоже белые каменные сакли. Хуторяне отличаются от своих заречных соседей разве только тем, что сады и вообще деревья, а в особенности серебристый тополь и белая акация, у них пользуются особым почетом; поэтому над хутором всякая растительность поднялась так буйно и сочно, что даже с горы и то уже не видно ни домов, ни сараев, ни заборов; а самая улица, широкая и просторная, напоминает лесную просеку, насквозь пронизанную линией столбов. Но как только вы въезжаете в хутор, то зелень сразу как бы раздвигается, и вы видите: там белую стену и на ней окна со ставнями под цвет неразбавленной синьки; там дощатую изгородь с калиткой, а за изгородью палисадник с цветами; там дома с вывесками «Клуб» или «Школа»; там амбары, побеленные известью; а в центре хутора – просторный хозяйственный двор, с кузнечной и плотницкой мастерскими, с сараями и кладовыми, с навесами для инвентаря, с косилками и сноповязалками, уже готовыми к выходу в поле…
Во дворе правления, в тени под белолисткой, стоял низкорослый конь темно-гнедой масти. На нем была расшитая попона, высокое седло, пуховая подушка – мягкая: шевровая кожа вытерта до блеска; бурка свернута трубкой и приторочена к седлу, нахвостники и нагрудники в серебре… Кондратьев только взглянул на коня и сразу понял: сюда приехал кто-то из горцев… И он не ошибся, В кабинете Головачева, в крохотной комнате, где с трудом вмещались стол и деревянная со спинкой скамейка, находились хозяин и гость. По их возбужденным, горячим лицам было видно, что с приходом Кондратьева им пришлось прервать какой-то очень жаркий разговор, чему они оба немало обрадовались. Иван Кузьмич Головачев, поглаживая свои мягкие пшеничного цвета усы, встретил секретаря райкома радостной улыбкой, как бы говоря: «Вот хорошо, что ты приехал, а то этот сосед изрядно мне надоел…»
– Познакомьтесь, Николай Петрович, – заговорил Головачев. – Это наш сосед Анзор Абдулахович… Мы тут беседовали…
Анзор Абдулахович, подтянуто стройный, быстро встал, пожал Кондратьеву руку своей сухой и очень твердой рукой и снова сел.
– Территория моя тут, по соседству, – заговорил он с заметным нерусским акцентом. – Тебя я знаю хорошо. И Сергея знаю. И Усть-Невинскую знаю. А как же! Соседи! Я председатель аулсовета Псаучеше – по-русски «Красивая жизнь»… Тут, за речкой.
Кондратьев слушал и любовался чересчур смуглым лицом Анзора и его сильными, жилистыми руками, которыми он сжимал плетку. На нем были суконное галифе, длиннополая рубашка с твердым, густо простроченным воротником, подхваченная узким кавказским пояском. Горбоносое его лицо со шнурками тонких бровей было так опалено солнцем, что назвать его смуглым никак нельзя – скорее оно было коричнево-черное, под цвет дубовой коры. На голове у него примостилась белая войлочная шляпа со спадающими полями, из-под этих полей смотрели молодые, с синим блеском глаза.
– А о чем у вас была беседа? – спросил Кондратьев.
– Псаучеше нужен Панкратов, – начал Анзор, блестя глазами из-под шляпы. – Надо нас выручать, а Иван, мой сосед, Панкратова запретил…
– Панкратова я тебе не дам, и не проси, – сказал Головачев, поглядывая своими светлыми глазами на Кондратьева, и этот его взгляд точно говорил: «Поглядите на этого настырного джигита… И что тут с ним делать?»
– А почему запретил? – спросил Анзор. – Должен дать…
– Было время – жил Панкратов у тебя по неделям, а теперь он мне самому вот как нужен, – и Головачев провел пальцем по кадыку. – Ну, что поделаешь! Николай Петрович, бьюсь с ним уже более часу…
– А о чем все-таки у вас разговор? Что это за Панкратов?
– Хо! Панкратов – человек большой! – сказал Анзор. – Умная башка! Чаля даго… хорош парень… Хох! Чаля даго…
– Погоди, Анзор Абдулахович, расхваливать Панкратова, – проговорил Головачев. – Зараз я сам поясню, какой Панкратов… чаля даго… Тут, Николай Петрович, дело такое. В нынешнем году в Псаучеше построили водяное колесо, а к нему приспособили какую-то динамику – так, сооружение вышло на скорую руку и на живую нитку. Сказать, вся эта водяная ГЭС сильно примитивная: день кружится, а два стоит. Но пока у них был свой электрик, дело кое-как шло, а теперь этот парень уехал учиться, и вот результат: чуть что – идут ко мне, чтоб выручил… Вот поэтому Панкратов и стал парень чаля даго…
– Хо! Хо! – задумчиво проговорил Анзор. – Панкратов – хорош механик, ой, как хорош!.. Чаля даго… Зачем запретил?..
– Ну и пусть поедет и поможет, – сказал Кондратьев. – Пошли, дело нужное.
– Да как же я его пошлю? – Головачев развел руками. – А свои дела? Завтра сноповязалки выйдут в поле, а Панкратов у меня возле них главный механик… Как же я без него? Не могу. Анзор Абдулахович, не могу… – Тут Головачев усмехнулся, и в его ясных глазах засветилась нарочито скрытая мысль. – Да тут еще, Николай Петрович, я побаиваюсь, как бы Панкратов в том Псаучеше и насовсем не остался: там же у Анзора полный аул красавиц, гляди, парень и увлечется и останется в зятьях… А это мне большой убыток… Я без Панкратова как без рук.
– Ай-я-я, Иван, какой ты не хорош сосед, зачем запретил?.. Панкратов чаля даго…
– А ты, Анзор Абдулахович, не обижайся… Все для тебя сделаю, а Панкратова не дам…
– Завтра вечер, кино в Псаучеше, – сказал Анзор, склонив голову так, что шляпа упала на пол, – а Панкратов запретил, все пропало…
– Иван Кузьмич, – сказал Кондратьев, – а мы это дело решим так… Зови самого Панкратова. С ним все и обсудим.
Отыскать же Панкратова не удалось. Посланный за ним мальчуган вернулся и сказал:
– Везде бегал, а его все нету…
Печальным взглядом Анзор посмотрел в окно на своего дремавшего в тени коня, затем встал, сердито ударил плеткой о голенище, попрощался и вышел. Головачев и Кондратьев видели в окно, как Анзор с разбегу вскочил в седло, взмахнул плеткой, гикнул и прямо со двора погнал коня в галоп.
– Улетел, – проговорил Головачев, еще глядя в окно. – Ох, хитрый же, чертяка! Та динамика у них часто портится – это верно, а о главном предмете он же не сказал.
– Какой же это еще главный предмет?
– Дочка его – Фаризат… Там такая красавица, что во всей Черкесии такой не сыскать. Вот Анзор и метит нашего Панкратова себе в зятья – тут-то оно и главная собака зарыта… И, веришь, Николай Петрович, я сильно побаиваюсь. Та самая Фаризат дюже собой привлекательная. Подавно оно в Черкесске институт кончила. Теперь учительницей работает в школе… Идет по аулу, а две черные косы спадают на грудь, глаза темные, а сама стройная, – ну, одним словом, засмотришься. И Панкратов с нею через ту самую динамику уже познакомился…
– Что-то я этого Панкратова не знаю, – задумчиво проговорил Кондратьев. – Кто он такой?
– Да как же ты его не знаешь? – удивился Головачев. – Очень даже хорошо знаешь! Костя – комсорг!
– Костя! Комсомольский вожак?
– Он самый… Ну, парень голова! Действительно чаля даго!
– Костю-то я знаю…
Кондратьев склонился на подоконник и задумчиво посмотрел на широкую, заросшую травой улицу, по которой верхом на хворостинках мчались трое мальчуганов и две девочки.
39Дом Головачева, куда Кондратьев был приглашен обедать, так надежно прятался за садом, что с улицы сквозь сочную листву чуть-чуть виднелись окна на белой стене, как на экране. Стеклянная терраса была обращена во двор, к западу, и солнце, опустившись довольно низко, уже полыхало в стеклах жарким полымем. Небольшой, с одним сарайчиком и сажком двор был покрыт пышными кустами «веничья» – красивого декоративного растения, из которого на Кубани делают метлы и веники. От калитки к дому вела дорожка, обсаженная гвоздикой и петушками.
– Жена дюже обожает эту зелень, – идя сзади и как бы в чем оправдываясь, сказал Головачев. – А вот и мой ангелочек!
В дверях террасы, как в рамке, стояла красивая женщина лет тридцати, невысокого роста, полногрудая, с голыми до плеч руками, которые она прятала под фартук.
– Иван, – сказала она сочным голосом, озорно поведя бровью, – ты хоть при людях не называй меня этой глупой кличкой!
– Алена, это я из любви… Чувство! – Головачев обратился к Кондратьеву: – Жена у меня молодая, так сказать, вторично нажитая… ну и за словечком в карман не лезет…
– «Чувство»! – передразнила Алена. – А разве оно у тебя есть?
– Ну, Алена, не шуми… Собери-ка нам обед.
Все три окна выходили в сад, листья там стояли темно-зеленой стеной, отчего в горнице было сумрачно и прохладно, пахло лесом, скошенной травой и гвоздиками. Обстановка в горнице была обычная: кровать на пружинной сетке, с горкой малых и больших подушек, с ковриком, на котором изображены непомерно грудастая русалка и плывущий лебедь; стол с фотографиями и баночками от пудры и помады, зеркало, обрамленное венком из живых цветов; стулья, диван, этажерка с книгами…
Рамы не закрывались ни днем, ни ночью. Ветка сливы с гроздьями еще зеленых, в сизой пыльце плодов свисала прямо на подоконник. Кондратьев сидел на диване, смотрел в сад, заметив на развилке ветки крохотный клубочек шерсти и ваты. Из этого клубочка выглядывали желторотые, совсем крошечные птенцы. Вскоре сюда прилетели две птички с червячками в клювах – игрушечно-маленькие, вполовину меньше воробья, но такие нарядные, с такой красочной расцветкой шеи, спинки и крыльев, что Кондратьев, любуясь ими, невольно улыбнулся… «И чего он так смотрит в сад и про себя усмехается? – подумал Головачев. – Неужели знает о моих делах на мельнице у Хохлакова… Наверно, знает, а то чего бы ему смотреть в сад и усмехаться…» С улицы доносился частый звон наковальни. Где-то жалобно заржал жеребенок. Вдали гремела бричка. Мимо окон проскакал мальчуган на коне без седла.
– Посыльный помчался, – пояснил Головачев. – Зараз сойдутся. У нас народ любит собрания… И бухгалтерия все приготовит… «Дружба земледельца», ежели что государству нужно, то постарается и завсегда будет впереди…
Головачев тоже посмотрел в сад, но не увидел ни гнезда, ни птичек, сжал в кулаке усы и подумал: «Молчит, а глазами опять уставился в сад… И чего он все туда смотрит?.. Может, ему собрание для другой цели требуется… Выйдет перед народом и скажет: «Иван Кузьмич, а почему вы не уплатили Хохлакову гарнцевый сбор?» От этой мысли ему стало грустно, и, чтобы не показать эту грусть гостю, он улыбнулся и сказал:
– Николай Петрович, а тихо у нас… Покой… Сюда бы умственных людей на поправку… Тут любую нерву легко вылечить – лучше всякого курорта.
– Да, живете вы тихо, – сказал Кондратьев, продолжая смотреть в сад. – Трактор не загудит, комбайн – тоже… Тишина!
– Намекаешь? А я же знаю, на что намекаешь, – сказал Головачев. – Не загудит, верно… Обходимся… без моторов… Все подымем тяглом да руками…
– И долго будете так… обходиться?
– Как само дело покажет… Пока есть расчет.
В светлых больших глазах Головачева таилась одна ему известная и скрытая от всех мысль… «Зачал разговор с тракторов да с комбайнов, – думал он, – а потом к мельнице доберется: «А как там вы с Хохлаковым гарнцевый сбор собирали?..»
– О каком же расчете идет речь?
– Ну, сказать, своя выгода, хозяйственная выгода… У соседей как? Не будем же скрывать истину… Трактор вспахал – плати, поборонил – плати, посеял – плати, за культивацию – само собой плати… Комбайн вышел на загонку, косил или только портил, – а платить плати… И все не деньгами, а натурой. А мы обходимся без метесе, и вся эта натура идет на трудодни… Во оно, какая выгода!
В дверях показалась Алена. Она вытирала тарелку рушником, который висел у нее на плече, – очевидно, накрывала на стол и, услышав разговор, не удержалась и вошла.
– Опять ты, Иван, за свою дурацкую выгоду! – сказала она, обиженно взглянув на мужа. – Товарищ Кондратьев, хоть вы его хорошенько постыдите да на правильную дорогу поставьте… Завсегда о выгоде печалится, машины отвергает, а баб наших прямо заморил на работе… Механизации никакой, все вручную, как у допотопных единоличников… Стыдно даже говорить! А ты чего ус крутишь! Скажешь, неправда? У соседей мы это каждый год видим: комбайны придут – и в какую-то там неделю вся уборочная и закончена. А мы на своих токах чертуемся до поздней осени…
Алена, не дождавшись, что скажет муж, ушла.
– Слыхал? – спросил Кондратьев.
– Не привыкать, – угрюмо проговорил Головачев. – Каждый день слышу, еще и похлеще бывает, когда бабам на язык попаду… Но все это один напрасный разговор. Ну, скажи, Николай Петрович, разве хлеборобское занятие уморительно? Это ж не то что в шахте или на плавильной печи – жара, пыль. А мы завсегда на солнце, дышим свежим воздухом! К тому же настоящий хлебороб крестьянской работы не боится. Она ему не в тяготу, а на пользу, и у нас именно такие хлеборобы! Работать мы умеем, труда не боимся, зато и погляди, как мы живем! В доме у каждого полная чаша! Свои коровы, свои свиньи, куры… Живем, можно сказать, сыто, при достатке…
– Разве только в этом и счастье жизни?
– А в чем же еще? – удивился Головачев. – Скажешь, есть еще государственные интересы?.. Верно, есть, и мы их соблюдаем… Первую заповедь завсегда первыми выполняем, никаких нарушений устава не допускаем, в кладовой порядок, общественное добро бережем… А чего ж еще? А без метесе обходимся потому, что есть свое тягло, да и народ у нас работящий, ему и без трактора только подавай… Или зараз ты говоришь насчет того, чтобы взяться за природу – леса сажать, пруды прудить, дороги строить. Пожалуйста, «Дружба земледельца» все мероприятия партии и правительства выполняет… Денег отпустим, людей дадим… Чего еще?
– Все это хорошо, но этого еще мало, – проговорил Кондратьев. – И если уж говорить откровенно, не для этого мы колхозы строили…
– А для чего ж еще?
– Чтобы не стоять на одном месте, а идти вперед… Да, вперед!.. Ты погоди… Вот я гляжу на ваш хуторок. Стоит он в балке, люди, как ты говоришь, живут сыто и при достатке, а жизнь в нем напоминает заводь вблизи бурной реки. На реке половодье, вот как сейчас на Кубани, вода бурлит, а в заводи зеленеет тина… По старинке живете, Иван Кузьмич, вот в чем твоя беда! Трактора тебе не нужны, комбайны – тоже, а скажи: библиотека есть в колхозе? Нету? А почему ж ее нету? Значит, и книги тебе не нужны? Живете при достатке, а библиотеки нету?
– Да, тут мы, Николай Петрович, недоучли, – сознался Головачев. – А клуб же имеем… Еще до войны построили…
– А что в клубе! Кино бывает? Читки, беседы… А радио в домах колхозников? Ничего этого нету… Есть одна вывеска – «Клуб».
– Да ты хоть покрасней, толстошкурый, – сказала Алена, снова появившись на пороге. – Вы спрашиваете о кино и радио? Куда там! Мы электричество и то с трудом в хутор подвели!.. У моего Ивана есть друг – бухгалтер, – сказала она, улыбаясь своими красивыми губами, – так они вернулись с того праздника, что был в Усть-Невинской, подсчитали и говорят: «Электричество – дело хорошее, но оно обойдется дюже дорого, выгоднее светить керосином…» – и вынесли все это на общее собрание, хотели, жадюги, своего добиться, но провалились… Взялись за них комсомольцы, а еще мы, бабы, подсобили, и вот теперь хутор со светом… А про кино и радио – и не говорите!
– Ну, пошла критиковать! – отозвался Головачев. – Критиковать все мастера…
– А ты вдумайся в эту критику, – сказал Кондратьев, поглаживая седой висок. – Вдумайся и пойми… Ваши же люди хотят жить не только сыто и при достатке… Одного достатка и сытой жизни мало.
– Момент политический, я понимаю, – сказал Головачев. – Партия кличет нас в коммунизм? Пожалуйста! Мы и в коммунизм войдем, не отстанем!
– А кто тебя туда пустит? – смеясь, спросила Алена. – Тебя бы возвернуть к тому единоличному времени, – там бы ты был как рыба в воде!
– Алена! И что за самокритичная жена! – пробуя отшутиться, сказал Головачев. – А как там у тебя обед?
– Все уже готово, – сказала Алена. – Прошу к столу.
После собрания, которое закончилось в полночь, Кондратьев остался ночевать у Головачева, решив рано утром повидаться с Панкратовым, а тогда уже ехать на Чурсунский остров. Алена постелила ему на диване в горнице. Пожелав спокойной ночи, она постояла у порога и сказала:
– Моему Ивану чутья не хватает… Хозяин он хороший, а без чутья. А собрания он завсегда боится.
– Так и нужно, чтобы боялся, – сказал Кондратьев, снимая пиджак.
– Он-то боится, а только после собрания действует по-своему…
– Алена! – послышался из соседней комнаты голос Головачева. – И чего ты там опять в критику бросаешься? Иди уже спать…
– Иду!
У самого изголовья – окно в сад. Веет степной свежестью, слышится шорох листьев, – очевидно, те крохотные птички еще не спят… Сад темный и таинственно-тихий; сквозь гущу листвы с трудом пробиваются нити света… Тишина и покой разливаются всюду, а там, за темной стеной листьев, гуляет в небе луна, такая полнолицая и румяная, что свет ее, падая на листья и просачиваясь струйками на землю, кажется не белым, а дымчато-розовым… «Тут бы иметь хоть небольшую группу коммунистов, – думал Кондратьев, заложив руки за голову и прислушиваясь к шороху в саду. – Молодежь у них хорошая, и вожак – парень бедовый, база для роста большая… Панкратова надо принимать в партию. Вот вокруг него и будут расти люди… Только почему же его не было на собрании?.. А Головачева надо либо учить, либо списать в тираж… Отстал и дальше идти не сможет… «Моему Ивану не хватает чутья», – вспомнил он слова Алены. – Умная у него жена… Именно чутья, и не простого, а политического…»
Он так размечтался, что не заметил, как раздвинулись ветки и чья-то чубастая голова полезла в окно.
– Николай Петрович, вы еще не спите? – послышался таинственный шепот. – Это я, Панкратов…
Кондратьев поднял голову и, опираясь локтем, удивленно посмотрел на нежданного, но желанного гостя.
– Костя! Ты откуда?
– Так… был в отлучке…
– Ну заходи, посидим поговорим.
– Разрешите в окно?
– Зачем же в окно, когда есть двери…
– В двери – боюсь… Головачев услышит… Вам я скажу правду: я не вообще отлучился, а был у черкесов… Тут за речкой ихний аул…
– Динаму чинил?
– Угу… Ее… Вы уже все знаете?
– Не все, – отвечал Кондратьев, – а кое-что знаю… Был здесь Анзор. Не мог он упросить Головачева…
– Я так и знал! – Тут Костя взобрался на подоконник и спрыгнул на пол. – И пока они тут разговаривали, я пошел и все исправил… Там и поломка пустяковая…
– И с Фаризат повидался? – спросил Кондратьев.
– Да вы что? – удивился Костя. – Какая Фаризат? Никакой Фаризат я не знаю…
– Ну хорошо, – сказал Кондратьев и, усаживая Костю рядом с собой, спросил: – Ну, как дела в колхозе? Как комсомольское руководство?
– Будто бы идет нормально, – сказал Костя, тряхнув чубом. – Только нелегко нам приходится… Вы же знаете нашего преда?
– Хороший хозяин? – спросил Кондратьев.
– Хозяин-то он, может, и дельный, – рассудительно отвечал Костя, – а вот по своей натуре он такой, что его следовало бы перебросить в Англию…
– А! Вот как! А зачем же именно в Англию?
– Туда… к консерваторам до кучи. – И Костя, зажимая рот, тихонько рассмеялся. – Очень он большой противник всякой новизны. Если чуть что намечается новое – беда!
– Значит, говоришь, «до кучи»? – переспросил Кондратьев. – А если мы его пошлем не «до кучи», а на годичные курсы председателей колхозов? Что ты на это скажешь?
– Была бы польза…
– Только тебе придется его заменять…
– А смогу? – Костя встал и отошел к окну. – Для меня это не под силу.
– Поможем… В партию тебе надо готовиться – вот и покажешь себя на таком важном деле… Ты вот что, присаживайся ближе, поговорим по душам.
Они сидели на диване и говорили, пока роса не смочила сад и не забелело небо на востоке…
Утром Иван Кузьмич проводил за ворота гостя и вернулся в хату. Был он мрачен, сел завтракать, но к пище не притрагивался, на жену не смотрел, а правая рука так и не выпускала сильно помятые усы.
– Ну, радуйся, – сказал он злым и хриплым голосом, – докритиковалась перед секретарем… Чертова баба, распустила язык!
– А что случилось, Ванюша? – участливо спросила Алена.
– Что случилось! – пробасил Головачев. – А то, что на учебу меня посылает… Так и сказал: либо учиться, либо с поста долой… И все через твой язычок…
– Ах, учиться посылают! – нараспев проговорила Алена. – Ну, от этого никто не умирает!
– Знаю, ждала этого! Без мужа хочешь пожить и повольничать…
Головачев встал, отказался есть и, сердито взглянув на смеющуюся жену, вышел из хаты.
