Текст книги "Свет над землёй"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

– Боже мой, Тимофей! – сказала Ниловна. – Для чего ты их так намазал? Или собираешься в такую жару ехать в чеботах?

– Ежели тебя пригласят, то поезжай хоть босиком. – С усмешкой ответил Тимофей Ильич и, не желая больше разговаривать с женой, подошел к Семену. – Ну, как машина? Действует?

– Папаша, все в порядке, – ответил Семен, передавая утюг Анфисе. – Поломка пустяшная: не было контакта.

– Это как у меня с Ниловной: нету в жизни контакта, – усмехаясь и поглаживая усы, добродушно проговорил Тимофей Ильич. – Вот и зараз – больная, а все мои действия ей не по душе.

– А чего ж ты, как молодой, принаряжаешься? Никогда с тобой этого не было.

– А теперь есть. – Тимофей Ильич обратился к Семену: – Пойдем, Семен, в ту половину, поговорим, посоветуемся перед отъездом. – В дверях, нарочно пропустив Семена вперед, старик посмотрел на Анфису: – Дочка, достань из сундука бешмет и все прочее и тоже малость утюжком подравняй.

Вскоре загремела у двери тачанка, в открытые окна послышался хриповатый бас Дорофея:

– Прр, окаянные, так и скачете, как птицы!

После этого знакомого возгласа в хату вошел Савва, поклонился Ниловне и подошел к Анфисе, которая как раз разглаживала на столе отцовский бешмет.

– Хочу знать, – сказал Савва, – кого это вы так наглаживаете? А! Догадываюсь и одобряю! Вот это по-моему! Устьневинцы во всем должны отличаться! А где делегаты?

– Там сидят, – сказала Ниловна, указав слабой рукой на дверь, – все совещаются…

– И это одобряю! Могу им в этом деле составить компанию.

И Савва решительно пошел в соседнюю комнату.

19

После войны, оставшись без мужа и без детей, Варвара Сергеевна Аршинцева никак не могла привыкнуть к одинокой жизни. По вечерам, бывало, придет домой и не может найти себе места. Тишина в комнатах пугала, на сердце было тяжело и тоскливо, к глазам подступали слезы, а ночью мучила бессонница. Из дому Варвара Сергеевна выходила обычно рано. Ее тянуло к людям, и поэтому она каждый год на все лето выезжала в поле. Там, работая в бригаде, находила утешение в разговоре с колхозницами, в постоянных хлопотах, в заботах о бригаде, и вдовье горе стало постепенно забываться. Ни своей коровы, ни кур, ни даже поросенка она не имела.

– А на что мне эта живность, когда все это есть в колхозе, – говорила она соседкам.

Огород при доме и небольшой сад она доверяла сестре своего мужа. Поэтому ей ничто не мешало рано по весне, когда из станицы выезжают первые плуги, закрыть в доме ставни, повесить на дверь старенький, заржавевший замок и переселиться в степь.

– Ну, прощайте, соседушки, – говорила она, выходя с узлом со двора, – до поздней осени уезжаю на дачу…

Всю весну, лето и часть осени домом ей был бригадный стан: она так привыкла и спать на сене, и видеть вечерние зори, и встречать росистые рассветы, и нагибаться с сапочкой под палящим солнцем, что не хотела выезжать в станицу даже на один день. Она ни за что бы не поехала в Родниковскую и сегодня, если бы не такой важный случай: Татьяна Нецветова предупредила ее, чтобы уже вечером она была в станице, так как делегация от «Красного кавалериста» выезжает на собрание актива рано утром.

Автомашина, ехавшая на нефтебазу, всю дорогу гремела пустыми бочками, сильно пылила и к закату солнца доставила Варвару Сергеевну прямо к дому. Старенькая калитка, очевидно соскучившись по хозяйке, отворилась с плачущим скрипом, точно говоря: «Ой, Варюша, как же ты долго не приходила!» Двор порос травой и казался узким и тесным; дорожка от ворот к сенцам тоже сузилась и была чуть заметна. Под камнем, тут же, возле дверей, лежал ключ, заржавевший и серый, как зола. Варвара Сергеевна сняла замок, но в хату не вошла. Открыла ставни, – на подоконник посыпалась пыль, а стекла были темные, с пушком дымчатой паутины в уголках… Дверь тоже заскрипела жалобно.

Варвара нарочно громко кашлянула, переступила порог и включила свет – сначала в одной комнате, а затем в другой. Взглянула на вещи, оставленные ею еще весной, и увидела, что все они точно осиротели без нее: зеркало, висевшее на стене, потускнело и смотрело неприветливо; кровать, застланная стеганым одеялом, казалась низенькой, а подушки не такими напущенными, какими они были раньше; клеенка на кухонном столе так высохла, что местами покоробилась и поднялась бугорками; фотографии на стенке, патефон, стоящий на комоде, покрытом скатерочкой, были в пыли; словом, на что ни взгляни – все просило рук хозяйки.

А хозяйке было не до вещей: тишина в комнатах, как и прежде, навевала грусть, тяжелой тучей наваливалась тоска, и Варвара Сергеевна, не зная, что ей делать в доме, села на кровать и задумалась. Вспомнился муж. Вот здесь, в этой комнате, она прощалась с ним, провожала на фронт; она тогда и плакала и слезно просила разыскать на войне сына Алешу; то видела себя и мужа в молодости, когда у них родился второй ребенок – дочка Вера. Бывало, вернувшись с поля, муж садился на кровать, сажал рядом с собой Алешу, а Варвара Сергеевна брала на руки Верочку и подносила ее к отцу, и хотя тогда в комнате еще не было такого яркого света, а на сердце у нее было светло и тепло.

«И что это мне опять такое в голову лезет? – подумала Варвара Сергеевна. – Сидеть же мне некогда, надо готовиться к завтрашнему дню…»

Она засучила выше локтей рукава и, напевая песенку без слов, принялась за дело. Взяла в сенцах ведро, принесла колодезной воды, чистой и холодной-холодной. Над тазом умылась, сполоснула водой зеркало, снова повесила его на стенку, вытерла полотенцем. Одеяло вынесла на двор и долго трясла его, ударяя концами о траву. Перебила перину, напушила подушки, вымыла окна и подоконники, вытерла влажной тряпкой комод, патефон, фотографии, – проворные ее руки к чему ни прикасались, везде для них хватало работы.

Когда Варвара Сергеевна, все так же напевая песенку, подметала сенцы, заскрипела калитка и во двор вошла ее соседка – Настенька Вирцева, та самая Настенька, которая вот уже три года работала с мужем на сцепе двух комбайнов, а в этом году ей дали комбайн самоходный… Это была женщина молодая и статная, светлолицая, с темно-русыми подрезанными волосами. Голову всегда держала гордо, взгляд ее темных глаз был строгий, особенно в ту минуту, когда она смотрела на мужчин, но характер у нее был веселый и язык острый.

Одеваться она любила, денег на наряды не жалела и в станице считалась первой модницей. Поэтому Варвара Сергеевна ничуть не удивилась, увидев на Настеньке светлые сандалеты и голубое, сшитое клешем платье из набивного крепдешина, а на голове туго повязанную косынку вишневого цвета с ярким рисунком. Под косынкой выделялись продолговатые, толщиной в палец бугорки. «Уже накрутила кучери», – подумала Варвара Сергеевна.

– Здравствуй, Варюша! – Настенька шла и смеялась, показывая ровные, красивые белые зубы. – Явилась, степнячка! А я иду мимо, смотрю и дивлюсь: что это в твоем затворническом тереме окна светятся? А потом вспомнила: мы же завтра вместе едем на актив. Дай, думаю, зайду, повидаюсь с соседкой…

– А нарядилась! – сказала Варвара Сергеевна, провожая гостью в комнату. – Случаем, не на комбайне была в таком платье?

– Что ты, Варюша! Туда я хожу в шароварах, чтобы от мужчин ни в чем не отставать. – Настенька повела бровью и, казалось, без причины рассмеялась. – А ходила я в правление, хотела узнать у Хворостянкина, когда выезжать в Рощенскую.

– Узнала?

– Куда там! К Хворостянкину нельзя и подступиться… Сидит такой злой, такой нелюдимый…

– А чего ж он бунтует? – осведомилась Варвара Сергеевна.

– На баб обозлился.

– Решительно на всех?

– Да нет, только на тебя, на меня и на Татьяну. – Настенька взглянула в зеркало быстро, так умело, что сразу увидела – и в каком место натянуть уголки косынки, чтобы не выглядывали бумажные завитушки, и с какой стороны на груди оправить платье. – Да как же тут не обозлиться? Из восьми делегатов, едущих на собрание актива, женщин пять, а мужчин трое: сам Хворостянкин, Андрей Васильевич Кнышев и заведующий МТФ… Вот через это и ругается с Татьяной. Он хочет взять с собой Бородулина, этого кота в очках, и еще завхоза Новодережкина, а Татьяна стоит на своем – за тебя и за меня. Вот они и воюют, и чем все это кончится, не знаю. При мне звонил Хворостянкин Кондратьеву, а его в райкоме не оказалось.

– Верно, с нами ему ехать неприлично, – сказала Варвара Сергеевна. – Привык с Бородулиным раскатываться по активам. А теперь пусть с нами едет, – может быть, не будет так высоко голову задирать.

– Да его не это беспокоит, сильно он тебя боится – вот в чем его печаль.

– А разве я такая страшная?

– Говорить же на собрании будешь?

– Ежели дадут слово, скажу… Молчать не стану, не привыкла.

– Ну, а твои слова ему страшнее черта. – Настенька опять покрутилась у зеркала. – Обо мне он и не вспомнил, а о тебе говорил Татьяне: «Знаю, знаю, зачем берешь Аршинцеву: выступит эта крикунша и будет подрывать мой авторитет в районном масштабе…» Вот что его тревожит.

– Горе, а не Хворостянкин. – Варвара Сергеевна грустно глядела в окна на тихую, уже завечеревшую улицу. – И чего он завсегда так хватается за тот свой авторитет?

– Шут с ним и с его авторитетом, – сказала Настенька, трогая пальцами бугорки на голове. – Лучше скажи, Варюша: в каком ты платье поедешь на актив?

– А в обычном, – неохотно ответила Варвара Сергеевна, продолжая смотреть в окно.

– Непременно надевай самое лучшее, – советовала Настенька. – Там, знаешь, сколько народу съедется?.. Марьяновцы тоже приедут… И еще, Варюша, я советую сделать прическу. Правда, у тебя косы, это труднее, но их тоже можно уложить очень красиво. Хочешь, научу? Помой голову горячей водой, заплети косы в тот момент, когда они еще влажные, и уложи их на ночь, знаешь, таким пышным гнездом, а чтобы они улеглись, покрепче завяжи косынкой и до утра не трогай. А утром расплети, и волосы будут очень пышные.

– Ты дурная! – не утерпела Варвара Сергеевна. – И чего это я на старости лет стану глупостями заниматься? Да мы что с тобой – однолетки?

– Да это же не глупости, а для того, чтобы люди видели.

– А что мне люди? Если хотят, пусть видят меня такой, какая я есть… без завивок…

– Ну что ж, дело твое, но я так выезжать не могу. Смотри, что у меня под косынкой? Я себе и брови малость подровняю, и прическу сделаю такую, что залюбуешься. Хотите посмотреть комбайнершу Анастасию Вирцеву? Вот она! А как же! Нужно нам не только на работе себя показывать, а и в красе. – Она обняла Аршинцеву за плечи и, не в силах сдержать улыбку, негромко сказала: – А еще есть и другая причина, я тебе скажу по секрету: в этом году я работала на самоходном комбайне, и точно такой же комбайн получил усть-невинский комбайнер Андрей Стародубцев, и этот самый Андрей – это тоже секрет – когда-то ухаживал за мной… Я уже узнала, что он тоже будет на активе, и, конечно, должна я подойти к нему не абы как, а во всем блеске, чтоб у него даже сердце екнуло…

– Ну, это ты сумеешь, – с улыбкой ответила Варвара Сергеевна. – А мне подходить не к кому, так что твои советы ни к чему.

Стемнело, когда Настенька, вволю наговорившись, ушла домой, а Варвара Сергеевна побыла немного в хате и пошла в правление, чтобы повидаться с Татьяной.

20

На втором этаже, где находился кабинет Хворостянкина и куда поднялась по освещенной лестнице Варвара Сергеевна, толпились колхозники, слышались глухие шаги, мужские голоса. Антон Антонович Бородулин отодвинул бумаги, написанные его ровным и красивым почерком, встретил Аршинцеву притворно ласковой улыбкой; даже встал, поднял на лоб очки и, с трудом открывая маленькие, подслеповатые глаза, сказал:

– Милейшая Варвара Сергеевна, туда нельзя, – он кивнул на дверь кабинета. – У Игната Савельевича люди.

– Мне нужна Татьяна Николаевна.

– По партийным делам или по агротехнике? – все так же щуря глаза и притворно улыбаясь, спросил Бородулин.

– А тебе зачем знать?

– Так, из любопытства. – Бородулин принялся писать, прошивая на чистом листе ровную строчку. – Касательно Татьяны Николаевны могу дать точную справку: истинно, она была здесь, но ушла, насколько мне помнится, в гараж, чтобы предупредить шофера. Если тебя интересует завтрашний день, могу дать исчерпывающий ответ: поедете на грузовике, сбор на общем дворе в пять ноль-ноль и ни минутой позже.

В гараже под грузовиком, животом вверх, лежал шофер. На его широкую грудь свисала электролампа, освещая замасленную жилистую шею, выступавшую из замасленного воротника, и мясистый подбородок, густо поросший щетиной. Нажимая обеими руками на гаечный ключ, он багровел и покрякивал.

– Вот из-за Татьяны и чертуюсь ночью под, машиной, – сердито сказал шофер, вытирая рукавом пот на лбу. – Хотел завтра стать на ремонт, а тут нá тебе – новое распоряжение: надо везти актив… Хотел ругаться с Татьяной, но не смог, и вот буду лежать до утра… Ты тоже в активе?

Варвара Сергеевна не ответила и вышла со двора. Ночь была тихая и прохладная. Со степи веяло ветерком. Ей не хотелось идти в свою хату, боялась, что всю ночь не уснет одна.

«Пойду я к Оленьке. Поговорю с ней, подожду Татьяну, а там у них и заночую…»

Оленька, или Ольга Самойловна, мать Татьяны, и Варвара Сергеевна были ровесницы. Подружились они давно, еще в девичестве. Вместе ходили на вечеринки, вместе танцевали и пели песни, вместе влюблялись и были неразлучными подружками. Правда, Ольга Самойловна вышла замуж намного раньше своей подруги, но и это обстоятельство, хотя немного их и разлучило, не смогло нарушить дружбу. Зато они много лет работали в одной бригаде, были по-прежнему неразлучны, делились своими женскими тайнами. И вот только после войны, оставшись вдовами, они стали видеться редко – одна из них постоянно находилась в степи, а другая на молочной ферме, но привязанность друг к другу и теперь не только не охладела, а сделалась еще сильнее…

И когда Варвара Сергеевна, не постучав, открыла дверь и переступила порог, Ольга Самойловна как собралась укрыть внука, так и осталась стоять у его кроватки с простыней в руках. С минуту они смотрели одна на другую, а потом обнялись, поцеловались и тут вспомнили свою молодость, погибших мужей и обе заплакали. Смущенно вытерев слезы и не зная, что бы такое радостное сказать, они улыбались, и смотрели ласково, и снова обнимались…

– Ой, Варюша, подружка ты моя родная! – говорила Ольга Самойловна, не в силах сдержать слезы. – И где ты там в той степи пропадаешь, и почему мы с тобой не вместе, как бывало… Я так соскучилась, так о тебе много думала, что не знаю, где тебя и посадить и чем тебя угощать… Садись на диван, а я чайку поставлю…

– Да зачем же, Оленька, чай! Нам и без чая будет хорошо вдвоем.

– Нет, уж я тебя угощу – и не только чайком, – отвечала Ольга Самойловна, усаживая подругу. – А я только внука уложила, по хозяйству управилась… Мишутка, ты к нашим разговорам не прислушивайся, а закрывай глазки и спи. – И она укрыла мальчика простыней и снова присела возле Варвары Сергеевны.

Такой дружеский разговор продолжался долго, и только когда на столе появились вишни, сливочное масло, абрикосы, чайник, пчелиный мед, подруги сели ужинать и уже беседовали спокойно: и о том, что вот скоро придет осень и начнутся лесопосадки; и о том, какая корова прибавила удой молока, а какая убавила; и о том, кто поедет на собрание актива.

– Варюша, – сказала Ольга Самойловна, – ты вот едешь на актив, добейся, чтобы нашей ферме дали электрическую дойку.

– Да как же я добьюсь?

– Поговори с Кондратьевым и с Тутариновым. Я слышала, что Сергей Тимофеевич будто и нам планирует те машины, а если б ты еще и поговорила…

– Хорошо, Оленька, я поговорю.

Затем разговор перешел к трудодням, коснулся бухгалтерии, самого правления, и обе женщины сошлись на том, что Антон Антонович Бородулин как секретарь правления старается угодить только Хворостянкину, а то, что и в бригадах и на фермах с учетом трудодней непорядок, его мало беспокоит.

– Я того очкастого Антона Антоновича не ругаю, – сказала Варвара Сергеевна, – потому как всему виной Хворостянкин. Рыба завсегда начинает портиться с головы, вот так и у нас. Ежели б он во все сам вникал, о людях заботился да не гордился… Не пойму, Оленька, как этого не видят в районе.

– Должно быть, все видят, – ответила Ольга Самойловна, наливая подруге чаю.

– Так почему ж он у нас держится? Надо нам тащить его на общее собрание, спросить отчет да и переизбрать. – Лицо Варвары Сергеевны сделалось суровым, она выпила глоток чаю и продолжала: – То был у нас секретарем партбюро Иван Иванович – его дружок и защитник. А теперь на том месте твоя дочка, и, веришь, Оленька, не одобряю я ее действия.

– Почему?

– А чего ж она с ним нянькается? Собралась переделывать его в лучшую сторону… Да разве его переделаешь!

– Эх, Варюша, дочке моей, как я понимаю, нелегко, – заговорила Ольга Самойловна, подперев рукой щеку. – Сама вижу – трудно бедняжке. День и ночь все по колхозу кружится, мальчонку на бегу видит. Приходит домой поздно, уморенная, сердитая, а спать сразу не ложится. Садится за стол и пишет, – а ты думаешь, о чем? Все о Хворостянкине. Две тетради исписала… Я как-то заглянула в ту тетрадку, а там весь его характер списан.

– Это к чему ж такая запись? – удивилась Варвара Сергеевна. – Или об этом верзиле книгу думает сочинять, а может, то все к тому, чтобы характер переменить?

– Про то я, Варюша, ничего не знаю, в ее дела не вмешиваюсь, а только один раз я слышала ее разговор с Кондратьевым. Как-то поздно ночью заехал он к нам, в пылище весь, грязный, тоже уморенный. Умылся, поел, а после этого они почти до утра все о чем-то беседовали. Я краем уха слышала, а только многое не разобрала: что-то у них там свое, – а главное поняла: Кондратьев все научает Танюшу, как ей сделать так, чтобы повернуть Хворостянкина в нужную сторону. «Был же он, говорит, хорошим председателем, а ежели изделался плохим, то мы в том повинны…» Так прямо, без всякого стеснения, и сказал…

– А Танюша что ж ему?

– Она что ж? Согласилась. – Ольга Самойловна вздохнула. – Эх, не знаю, что из этого у нее получится… Молодая…

Давно пропели полуночные петухи, а Татьяна не возвращалась. Так и не дождавшись ее, подруги легли спать на одной кровати – Ольга Самойловна у стенки, а Варвара Сергеевна с краю. Теперь они вспоминали молодость, разговаривали вполголоса, и от этого на сердце у них было так тепло и покойно, что они очень скоро заснули.

Варвара Сергеевна спала мало и чутко; когда она открыла глаза, то в комнате горел свет, а над столом, спиной к кровати, склонилась Татьяна, – косынка у нее сползла на плечо, а волосы спадали на лоб.

«Пишет, и опять, наверное, о Хворостянкине, – подумала Варвара Сергеевна. – Значит, задание ей дано такое важное, вот оно как… А молчит, мне ничего не сказывала… А может, и я в чем бы подсобила…»

Она хотела заговорить с Татьяной, но раздумала, и хотя еще долго лежала с закрытыми глазами, но уснуть не могла.

Рано-рано на рассвете вся степь, от Усть-Невинской до Яман-Джалги, наполнилась теми особенными звуками, когда легко догадаться, что уже кто-то куда-то едет, и едет спешно; когда в отдаленном гудении моторов ухо улавливает то дружную песню, то конский топот, то отчетливый стук колес, то всем знакомый в этих местах цокот ступиц, а то и грозный голос кучера, обращенный к непослушным лошадям.

Звуки эти родились на разных дорогах, но по всему было видно, что весь этот разноликий транспорт двигался одним и тем же курсом – на Рощенскую. Смотришь, там пылит полуторка с довольно шумной компанией в кузове, – это от них несется по степи песня; там зеленым жуком пролетит между пшеницей «Москвич», выскочит на пригорок и затем надолго скроется в цветущих подсолнухах; там «Победа» легко и плавно закачается по взгорью; там, смотришь, покажутся два всадника, красиво рисуясь бурками на фоне розовой утренней зари; там линейка покатится с горы, да так покатится, что паренек-кучер, упираясь ногами в передний козырек, изо всей силы натянет вожжи, как струны; там, выскочив из-за холма, напропалую помчится тачанка в упряжке пары холеных, гнедой масти жеребцов, тех лихих жеребцов, которые застоялись у себя в денниках и теперь рады были резво тряхнуть гривами. И хотя действительно они умели показать прыть и тачанка от этого неслась, как говорят, «на полных парах», так что спицы уже не рябили в глазах, а сливались в один сплошной круг, но и такой быстроходной тачанке пришлось поневоле уступить дорогу. Сперва, совсем неслышно, возле нее промелькнула «Победа», хитро подмигнув красным глазом; затем, подавая частые и сердитые сигналы, выскочил вперед «Москвич», а уже потом, окончательно завладев всей дорогой, два грузовика вихрем прогремели мимо, обдав тачанку и ее пассажиров вместе с кучером таким густым облаком пыли, что гнедые жеребцы сразу сделались серыми…

Но было обидным не то, что ушли они далеко вперед, – с этим можно было смириться, ибо и на Кубани, где тачанка еще в моде, все уже знают, что даже самые холеные жеребцы не угонятся за машиной; можно было бы простить и то, что пассажирам довелось глотнуть пыли и потом еще долго вытряхивать пиджаки и фуражки, – к этому в летнюю пору на Кубани тоже давно привыкли. Горькую же обиду, вернее – не обиду, а зависть, в душе кучера вызвали те насмешливо-гордые улыбки, которые он успел заметить на самодовольных лицах шоферов, именно те улыбки, которые говорили: «Эй, управители лошадиного транспорта! Крути хвосты, подбавляй газу, – все одно не догонишь!»

Те водители грузовых машин, которые стремительно обогнали стансоветскую тачанку и насмешливо посмотрели на кучера, вдобавок ко всему были еще и большими гордецами, считавшими, что держать в руках не руль, а вожжи и кнут – недостойно мужчины. Но вскоре, как только въехали в Рощенскую, они изменили свое суждение о конном транспорте, ибо на площади, против окон райкома, давно уже стояли тачанки и линейки, а кучера с самодовольным видом распрягали приморившихся лошадей и давали им свежей и сочной травы.