Текст книги "Свет над землёй"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
После короткой беседы о всяких текущих делах в колхозе Хворостянкин, подпушивая усы, пообещал сегодня же послать подводу за электропроводом и даже любезно проводил Татьяну до порога… Когда дверь закрылась, он тяжелым шагом снова подошел к столу и, грузно усевшись на стул, развернул книгу, смотрел в нее, но читать не мог.
«Так-то, Игнат Савельевич, кажись, она тебя совсем заарканила, – подумал он, кривя в улыбке губы. – Придется подчиниться… И хотя я еще не знаю, лучше после этого мне будет или хуже, а вижу – надо подчиниться…»
В это время Татьяна спускалась по лестнице и неожиданно встретила Григория Мостового. Григорий только что вышел из библиотеки со стопкой книг – они были перевязаны пояском. Он первый заметил Татьяну и остановился, краснея и, видимо, не зная, как ему быть: спрятаться ли снова в комнату Лиды Чебанюк, стоять ли вот так, пока Татьяна подойдет, или же самому подойти к ней и заговорить? Одет он был несколько странно – не по-домашнему и не по-степному: большие сапоги, сухие и серые от пыли, комбинезон с нашивными карманами, которые были до блеска замаслены. Видимо, Григорий находился в поле и пришел в станицу за книгами. Серая, совсем еще новенькая кубанка – та самая с серебряными галунами кубанка из мельчайшего курпея, которая нравилось не только ему, но и Татьяне и которую он надевал только по праздникам, – доказывала, что Григорий был дома и пришел сюда нарочно, не иначе, чтобы повидаться с Татьяной…
Все еще не решаясь сойти с места, Григорий сбил на затылок кубанку, и на лоб так же, как и в ту ночь, когда он пьяный спал на диване, упал белесый, под цвет курпея, чуб. От этого у Татьяны снова защемило сердце, и ей вспомнилось то утро…
Он тогда поднялся злой, с воспаленно-красными глазами и, ничего не говоря, стал проклинать и свою жизнь и Стегачева. Татьяна не слушала. Молча отворила в сенцы дверь и сказала: «Не бурчи, не кляни себя, а иди, иди, чтобы я тебя больше таким противным не видела!» Он ушел, продолжая ругать Стегачева: «Он тебе дороже… Тянешься к нему, заезжаешь… Я еще побываю у него, поговорю с ним…»
– Привет, Татьяна Николаевна! – сказал Григорий, переступая с ноги на ногу. – А я только сейчас из бригады, – добавил он, точно оправдываясь. – Мои машины распахивают землю под лесные посадки, начали от Качкачева кургана. А я пришел за книгами для рулевых…. Читают хлопцы все подряд.
– А сам ты что читаешь? – спросила Татьяна.
Григорий подошел к ней, как-то жалостно посмотрел ей в глаза и сказал:
– Читал я, Танюша, одну книгу… Читал, читал, а понять ее так и не смог… И вот сейчас смотрю на нее…
– А-а! Вот ты о какой книге, – перебила Татьяна. – Говоришь, читал книгу и не смог понять? Нет, Григорий, ты ее не читал, а только перелистывал… Эх, видно, вообще не умеешь ты читать хорошие книги, вот что я тебе скажу.
Она быстрыми шагами пошла в комнату партийного бюро. Григорий молча поплелся следом за ней.
Татьяна остановилась у стола. Она не оборачивалась и не видела Григория, но чувствовала на себе его взгляд.
– Значит, читал, читал, а понять так ничего и не смог? – спросила она, глядя в окно и видя по ту сторону улицы школу и игравших во дворе детей. – Видно, не для тебя она написана, вот и не понял…
– Танюша, не надо смеяться.
После этих слов Григорий осторожно подошел к Татьяне и одними лишь пальцами прикоснулся к ней; она не обернулась и ничего не сказала, хотя ей и хотелось и обернуться и заговорить; плечи ее вздрогнули, и Григорий снова отступил назад.
– А я не шучу… Твое поведение в ту ночь…
– Танюша, понимаешь, не мог… Когда мне сказали, что ты отправила машину с людьми домой, а сама пошла со Стегачевым… даже говорили, под ручку пошла, я точно сбесился… Всю дорогу меня лихорадка била…
– Пусть бы била, а зачем же напился?
– Разве тогда что-нибудь соображал? Ты же знаешь, как я люблю…
– Люблю?.. Так, Гриша, не любят. Ты напился пьяный и оскорбил меня, еще не будучи моим мужем. А что же можно ожидать от тебя, если бы и вправду случилось нам быть мужем и женой? Да это была бы мука, а не жизнь… Стыда не обобраться. Пойми, Григорий, что я уже знаю, что такое по-настоящему хороший муж: он у меня был…
– Я смогу быть таким, верь, Танюша.
Теперь она оторвалась от окна и посмотрела на Григория, через силу улыбнулась, облизывая засохшие губы; глаза ее вдруг заблестели, видно было, что она хотела что-то сказать, по в эту минуту – и надо же было тому случиться! – вошел Илья Стегачев. Григорий метнул на Татьяну укоряющий взгляд и, споткнувшись о порог, выскочил из комнаты.
– Извиняюсь, кажется, помешал? – сказал Илья.
Татьяна, предлагая гостю стул, промолчала и посмотрела в окно на уже опустевший и тихий двор школы.
– Татьяна Николаевна, мне кажется, что мы не виделись целый год, – заговорил Илья, и морщинки на его худом лице то появлялись, то исчезали. – И в этом ты повинна.
– Почему же я?
– Мне побывать в Родниковской не доводилось, а ты сколько раз приезжала в Рощенскую, а в редакцию не заходила.
– Все как-то не было свободного времени.
– Обманываешь… Тут дело, как я понимаю, ее во времени.
– А в чем же?
Татьяна смотрела в окно и видела, как из широких дверей школы вышла женщина, на минутку остановилась, расстегнула сумку, мельком, как бы кого-то боясь, взглянула в зеркальце и быстрыми шагами направилась но улице.
– Лучше скажи мне правду: выходишь замуж?
– И не выхожу, и не думаю – сказала Татьяна и подошла к Илье. – Ну, а теперь говори: по какому делу приехал?
– По какому делу? Меня интересуют технические курсы.
– Что конкретно?
– Все.
– Пока что прошло только два занятия.
– Посещаемость? – Илья по привычке вынул записную книжку и, рисуя карандашом крючок, еще долго ничего не записывал.
– Хорошая… Даже в одном классе не помещаются…
– А как учится Хворостянкин?
– Почему тебя интересует именно Хворостянкин?
– О, тут, Татьяна Николаевна, есть важная причина! Наклевывается интересный фельетон.
– Илюша, я прошу тебя этого не делать.
– Почему? Защищаешь?
– Нет, но писать пока не надо.
– Но он же не учится, а ты знаешь…
– Все знаю, а писать фельетон не следует. – Она взяла его за руку. – И почему ты такой…
– Какой? Договаривай!
– Все ищешь фельетоны.
– Такая у меня должность.
– А почему бы тебе не написать очерк о нашей агролаборатории? Там есть и хорошие люди и интересные опыты. Или о нашей библиотекарше?
– Очерк тоже меня интересует, а без фельетона нельзя. – Он встал, потер руки и сказал: – Какая же газета без фельетона! А на Хворостянкина, скажу тебе по секрету, у меня давно рука чешется… Это же готовый тип – бери и пиши. И напишу. Посмотришь, очень будет ко времени.
– Илюша, – сказала Татьяна, ласково посмотрев на редактора, – ты меня хоть немного уважаешь?
– Мало сказать – уважаю, ты это знаешь.
– А все же покамест не пиши о Хворостянкине… Я тебя прошу. – И, желая перевести разговор на другую тему и зная, о чем надо поговорить с Ильей, она спросила: – Илюша, как твоя повесть?
– Порадуйся за меня: закончил! Послал прямо в Союз писателей, пусть посмотрят и оценят. Там я и тебя немного описал.
– Да ну?! – воскликнула Татьяна. – И не дал прочитать.
– А будешь слушать? – Илья расстегнул портфель. – Вот черновой экземпляр, я его всегда ношу с собой. Могу читать хоть все сразу.
Не успела Татьяна ответить, как отворилась дверь и в комнату вошел Прохор Ненашев, а за ним Ирина. Прохор снял шапку-ушанку, погладил лысину, протер слезившиеся глаза и сказал:
– Татьяна Николаевна, у нас все готово, остановка за проводом.
– Дядя Прохор, завтра провод будет, – сказала Татьяна и подошла к Ирине. – Иринушка, ну как наша ферма, нравится?
– Ферма-то хорошая, – сказала Ирина, – а вот с механизацией дело затянулось… Нам с дядей Прохором уезжать пора.
– Еще дня два побудьте у нас, – сказала Татьяна и обратилась к Стегачеву: – Илья Васильевич, а что, если бы нам организовать читку твоей повести вечером, в клубе? Пусть бы все послушали, да и гости наши в этом приняли бы участие. Прохор Афанасьевич, вы очень любите громкую читку?
– Люблю всякую, – ответил Прохор, – и громкую, и тихую…
– Если всем будет интересно послушать, я готов, – ответил Илья.
– Конечно, интересно, – сказала Ирина.
– Ну вот, мы так и порешим, – заключила Татьяна. – А теперь все пойдемте ко мне обедать.
Они вчетвером прошли по улице, завернули в переулок, и когда входили во двор со знакомым низеньким плетешком, Татьяна заметила стоявшего на углу Григория, и сердце у нее снова защемило.
30Час был уже поздний, когда кончилось заседание бюро и Кондратьев, расправляя плечи и глубоко дыша, вышел из душного, накуренного кабинета.
Станица давно спала, вдали слышался одинокий лай собаки. Ночь была сырая и холодная. Небо моросило и моросило, дождь пробивался сквозь мельчайшее сито; с юга тянуло зыбкой свежестью, – видимо, в горах уже выпал снег, в остуженном воздухе пахло молодым и близким морозцем.
Вдыхая полной грудью и ощущая знакомую после долгого заседания боль в висках, Кондратьев подымал голову и поглядывал в сторону гор, – колючие, как льдинки, капельки приятно освежали лицо, проникали за воротник.
«Мы заседаем, – думал Кондратьев, – а зима нас не ждет, она вот, совсем близко… Как бы нам поспеть леса посадить до белых мух. Посплю часа два-три – и в поле…»
На рассвете, когда Кондратьев еще спал, а Наталья Павловна зажгла свет и начала собирать мужа в дорогу, под низкие дождевые тучи подплыл косматый туман и вся станица укрылась лохматой серой буркой. Наталья Павловна выходила из дому разузнать, какая погода, и видела размокшие улицы, голые сады, серые плетни и тяжело падающий на площадь дым из труб, – на всем, на что ни взгляни, лежала нерадостная печать поздней осени.
В калитку четким шагом вошел Алеша и, стуча каблуками, поднялся в коридор. На нем были кирзовые сапоги с железными подковами, совсем еще новенькая офицерская шинель, подтянутая широким ремнем, так что под него и палец не проденешь; через правое плечо лежала портупея, на голове кубанка, а за плечами висел башлык.
– Наталья Павловна, – сказал Алеша молодым голосом, – согласно приказанию, я уже подал машину… Как там Николай Петрович, на ногах?
– Алеша, и куда ты все торопишься? – заговорила Наталья Павловна, глядя на молодцевато подтянутого Алешу. – Погоди подавать машину, пусть еще малость поспит…
– Рад бы не беспокоить, а не могу, – почти отрапортовал Алеша. – Была команда подать машину. – Отвернул край рукава шинели, посмотрел на часы. – Все точно, по команде…
– Алеша, и когда ты отвыкнешь от этих слов? Ты находишься не при генерале… Теперь ты помощник секретаря райкома, и язык у тебя должен быть другой. А ты: «команда», «есть», «точно»… Да кто ж теперь так говорит?
– Так точно, теперь так не говорят! – отчеканивая каждое слово, ответил Алеша. – А я не могу: привычка! Так прикажете разбудить Николая Петровича?
– Обойдется и без приказа, сама разбужу, – сказала Наталья Павловна, направляясь в соседнюю комнату.
Спустя некоторое время из спальни следом за Натальей Павловной вышел и Кондратьев, на ходу застегивая подтяжки и щуря припухшие глаза. Кивком головы он поздоровался с Алешей, тот притронулся пальцем к курпею кубанки и прищелкнул каблуками.
– Алеша приехал к тебе с командой, – сказала Наталья Павловна, наливая в таз теплой воды. – Говорит, была команда, буди – и все!
– Правильно, – сказал Кондратьев, – так и надо… Алеша, ты все бумаги захватил? У меня на столе лежала карта лесных полос.
– И бумаги, и карта – все в машине, – ответил Алеша. – Советую, Николай Петрович, прихватить сапоги. В пути да и на местности ожидается жуткая грязища!
– Возьмем и сапоги.
Перед зеркалом Кондратьев потянулся, потрепал взъерошенные волосы, разгладил у глаз морщинки. «С каждым днем не молодею, а старею, вот что обидно», – подумал он и пошел умываться. Умывшись и вытирая лицо и шею, он опять остановился перед зеркалом, причесал мокрый седой чуб, затем надел гимнастерку и застегивая пуговицы, сказал:
– Вот я и готов… Алеша, цепи на колесах есть?
– Так точно, достал вчера вечером. Думаю, что маршрут преодолеем успешно.
– Дело идет к зиме, – заговорила Наталья Павловна, готовя на стол чай. – Может, Коленька, и валенки положить?
– Нет, обойдусь без валенок. Алеша, садись с нами чай пить.
– Благодарю, с заправочкой у меня полный порядок! – И Алеша ударил ладонью о ремень. – Жена своевременно побеспокоилась – и чай пил, и завтракал… Так что разрешите мне отбыть к машине.
Любуясь и выправкой и молодцеватым видом своего помощника, Кондратьев только кивнул головой, и Алеша, умело повернувшись на каблуках, вышел из комнаты, стараясь как можно тише стучать подковами.
– Что-то не нравится мне твой помощник, – сказала Наталья Павловна, наливая мужу чай.
– Почему ж он тебе не нравится? – спросил Кондратьев, намазывая на хлеб масло. – Парень он честный, исполнительный, слову своему хозяин, а главное – боевой и неунывающий. Дай ему любое поручение – и он выполнит с удивительной точностью. Я еще не знаю случая, чтобы он сказал: «Нельзя сделать, не могу сделать…»
– Все это так, – согласилась Наталья Павловна, – но уж очень он все делает на военный манер. «Была команда подавать машину». А почему не сказать проще и красивее: «Меня просили подать машину»? У меня он спрашивает: «Прикажете разбудить Николая Петровича?» Да что я ему, генерал какой, что он ждет моего приказа…
– Верно, это у него есть, – сказал Кондратьев, звеня ложечкой в стакане. – Пять лет работы в крупном оперативном штабе дают себя знать.
– В штабе так нужно, – возразила Наталья Павловна, – а в райкоме требуется другой язык.
– О деталях, Наташа, не спорю, – согласился Кондратьев, прихлебывая чай из стакана, – но, я вижу, Алеша приобрел на войне такое замечательное качество характера, какому может позавидовать не один наш партийный работник… Ну, так вот. – Он встал, подтянул пояс. – Две недели я не буду в Рощенской. Если станут звонить из крайкома на квартиру, так и скажи: «Лес сажает…» Скажи, для шутки, что заделался лесоводом… – Он обнял Наталью Павловну, поцеловал в щеку. – Ну, оставайся. А Алеша парень славный! Ты его еще узнаешь и полюбишь…
Дождик все еще моросил, стараясь промочить землю насквозь, утро выдалось хмурое, даль была скрыта, над станицей низко-низко нависли тучи. Кондратьев уселся я машину, это был «ГАЗ-67», закутался в бурку, взглянул на молчавшего шофера – на его суровом лице было написано: «Я готов ехать куда угодно, колеса укручены цепями, мотор сильный, руль в крепких руках».
– Яша, сперва поедем в Белую Мечеть, – сказал Кондратьев и посмотрел назад: там сидел Алеша.
От Рощенской до Белой Мечети лежала старенькая гравийная дорога, за лето изрядно побитая, с частыми выбоинами, в которых небольшими зеркалами блестела вода. Дождь все припускал и припускал, вода стекала бугорками по смотровому стеклу. «Да, погодка такая, что только лес сажать», – подумал Кондратьев, сильнее закутываясь в бурку. А машина, казалось, не замечала ни дождя, ни калюжин и мчалась так, что только грязные брызги заливали капот и смотровое стекло.
Проехали еще несколько километров, и сквозь мутное стекло Кондратьев увидел высокие и темные силуэты, – то ли это были копны, расставленные прямо на дороге, то ли это верблюды шли навстречу машине.
– Алеша, а присмотрись: что это чернеет?
– Кажется, верховые. – Алеша наклонился к стеклу. – Так точно, два верховых в бурках. Это, верно, Тутаринов и Стегачев.
– Яша, останови.
В тот момент, когда всадники посторонились и свернули на обочину, задние колеса поползли в сторону, точно их сдуло туда ветром, и машина остановилась поперек дороги.
Кондратьев приоткрыл дверку, – лошади, с куце подвязанными хвостами, по живот забрызганные жидкой грязью, подплясывали перед машиной на своих тонких, мокрых и грязных ногах. В седлах, укрывая бурками лошадей, сидели не Тутаринов и не Стегачев, а партийный и комсомольский руководители колхоза «Рассвет». Павел Павлович Алешкин был мужчина пожилой, грузный, с серыми глазами; он курил, но лицо у него, всегда чисто выбритое, было таким свежим, какое бывает чаще всего у людей некурящих. Его спутник, еще молодой парень, чернолицый и суровый, был Сенька Скворцов.
– Здорово, кавалеристы! – Кондратьев, подбирая полы бурки, вышел из машины. – Далеко путь-дорога?
– Скачем к вам в Рощенскую, – ответил Алешкин. – Погода, Николай Петрович, незавидная… У вас тоже сильно задождило?
– Все люди едут из Рощенской, а вы в Рощенскую? – спросил Кондратьев.
Алешкин соскочил с коня так умело и так легко, точно чья-то невидимая рука сняла его и поставила перед Кондратьевым. Повод он передал Сеньке, а сам схватил руку Кондратьева обеими руками, теплыми и влажными, и сказал:
– Прежде всего – жму вашу руку, Николай Петрович.
«Опять будет каяться, по рукопожатию вижу», – подумал Кондратьев, сердито хмуря брови.
– Какое дело в Рощенской?
– Спешу, Николай Петрович, насчет кинопередвижки… Эта же контора кинопроката… ну просто черт знает что такое!..
– А в чем дело? Все передвижки еще вчера выехали на лесопосадки.
– Моя вина, я этого не знал.
– Ваш «Рассвет» начал посадку леса? – спросил Кондратьев.
– Если говорить откровенно, то мы, Николай Петрович, так сказать, намереваемся все сделать по-настоящему…
– А как это понимать?
– Размах уже взяли крепкий.
– А если исключить «крепкий размах»?
– Тоже дела идут неплохо. Беспартийная масса…
– Нет, погоди… В чем же конкретно дела идут неплохо?
– Готовимся. Политмассовая работа в полевых условиях… Сказать, в условиях осени…
– Погоди, погоди с полевыми условиями, – перебил Кондратьев. – Известно ли тебе, что по всему району второй день идет посадка леса?
– Известно, но я признаю… – светлые глаза Алешкина потускнели. – Моя вина, Николай Петрович…
– Да ты погоди каяться… Что делается в «Рассвете»?
– Делается в общем, я бы сказал…
– Лес сажать начали?
– Николай Петрович, вину свою я признаю целиком и полностью, – не задумываясь, сказал Алешкин, и теперь светлые его глаза снова заиграли веселостью. – Тут мы, Николай Петрович, надо прямо сказать, недосмотрели, и в первую очередь я недосмотрел.
– Да какой в этом толк, ты недосмотрел или кто другой! Дело-то стоит?
– Я виноват и, как секретарь парторганизации, сознаю…
– Павел Павлович, ну куда это годится! Да ты неделю тому назад тоже и сознавал, и признавал, и каялся… А что изменилось на деле? Ошибки признаешь – и снова те же ошибки допускаешь? Карусель – вот что это такое.
– Я никогда критику не отвергал… Я все признаю.
– Да это легче всего – и не отвергать критику и признавать ошибки, каяться и опять ничего не делать. – Кондратьев приоткрыл дверку, посмотрел на молчаливо-строгое лицо Алеши. – Там у нас местечко найдется. – Обратился к Алешкину. – Вручи коня Скворцову, асам поедешь со мной. Сегодня «Рассвет» начнет посадку леса.
Покрякивая и не говоря ни слова, Алешкин покорно забрался на сиденье, и машина тронулась.
«И что мне делать с этим кающимся грешником, – подумал Кондратьев, устало закрывая глаза и прислушиваясь к звяканью цепей на шинах. – Заменить? Нет, придется с ним повозиться…»
Впереди одна выбоина следовала за другой, и колеса, попадая с разгона в лужу, вскидывали столбы грязной воды.
31В эти дождливые дни на равнине между Белой Мечетью и Яман-Джалгой среди обычного осеннего пейзажа появились незнакомые глазу тона и окраски. По всему полю – два раза поперек и один раз в длину – протянулись сизо-черные пояса, а что это за пояса, издали нельзя было распознать. Очень они напоминали дороги, но почему бы там быть дорогам, когда невдалеке, по берегу Кубани, пролегает Беломечетинский тракт. Скорее всего, это лежали незаконченные прогоны зяблевой вспашки; видимо, тракторы прошли раз по шесть, а потом бросили и переехали на другое место. Но почему по этой пахоте красноватыми, чуть приметными рядочками тянулись посадки с подпорками в виде таркал? А может, это виноградники? Но кто же тут, на черноземе, станет сажать виноградники?..
И только когда подъедешь ближе, посмотришь – невольно улыбнешься: да, точно, это дороги, только не шоссейные, а лесные; молодые дубки и ясени переехали с Чурсунского острова и удобно поселились на этом просторе. Деревца были еще так юны, что покачивались от маленького ветра, а все же стояли стройно; по желтым, с красноватой подпалиной листьям было видно, что и место им пришлось по нраву да и корни уже покойно и тепло улеглись в сырой почве.
Катилась арба в бычьей упряжке; на арбе желтели молодые деревца, – они стояли одно к одному, напоминая собой кустарник…
– Эй! Подходи! Разгружай! – прокричал возница, становясь на дышло и соскакивая на землю.
Бригада поднялась, разделилась на звенья и занялась привычным делом; человек десять, среди них Костя Панкратов и еще четыре дюжих мужчины, окружили арбу и начали снимать сеянцы, осторожно складывая их корень в корень, боясь, чтобы не обсыпалась желтоватая чурсунская почва; затем мужчины, загребая в оберемок целый куст, уносили деревца туда, где для них были приготовлены лунки – рядом рябела бугорками свежая земля; человек двадцать, большей частью женщины, растянулись по вспаханной ленте на километр и заготовляли все новые и новые местечки для дубков и ясеней, – от лопат отлетали комья, влажные и до блеска черные. Посадку производили обычно попарно: одна женщина ставила в ямку веточку, становилась на колени и расправляла корешки, слегка присыпая их размельченным черноземом, затем выравнивала стебелек по натянутому шнуру; вторая женщина, низко нагибаясь, быстро-быстро, как бы боясь, чтобы это крохотное деревцо не убежало снова на Чурсунский остров, засыпала землей и притаптывала ногами.
– Ого! Харитон Егорыч – силач!
– Ты погляди, сколько лесу поднял!
– Бревен сто, не меньше!
– Великан!.. Вот тут и клади! Девки, разносите по рядкам!
– Тетя Фекла, не коси глазом.
– У нее глазомер плохой.
– Ровнее ставь деревцо. Видишь – шнур!
– Красота в чем, знаешь?
– В стройности.
– Вот-вот.
В другом конце полосы слышался раскатистый смех. Там деревца сажала Ефросинья Ивановна, молчаливая, уже немолодых лет женщина из Яман-Джалги; ее обступили девушки и от души смеялись. Дело в том, что пожилая женщина ставила деревцо в ямку и, поворачиваясь своим грузным телом так, чтобы укрыться от людских глаз, засыпала корешки и тут же украдкой крестила стебель.
– Ефросинья Ивановна! – крикнула девушка. – И зачем вы их крестом осеняете?
Вот тут и поднялся смех, и послышались выкрики:
– Эти же деревца пойдут в будущую жизнь, а вы их крестите.
– Вы б их еще сбрызнули святой водицей!
– Чего зубоскальничаете? – сердито сказала Ефросинья Ивановна. – Хоть вы и молодые, а не ваше дело мне указывать… Крестить я их не крестила, а вот слова им такие шептала.
– Какие ж это слова?
– А такие… радостные.
