Текст книги "Свет над землёй"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

42

Из Рощенской Сергей и Ирина выехали поздно и в Минводский аэропорт прибыли только к рассвету. Сергей отпустил шофера и ушел регистрировать билеты в тот низенький, под черепичной крышей домик, в котором еще светились окна. Ирина стояла возле чемодана, и все, что она видела, казалось ей и новым и необычным. Восток был ярко-красный, точно его подожгли снизу, отчего и длинная, как раскинутая шаль, тучка над аэродромом и зыбкий туман, вместе с росой, упавшей с неба, были окрашены в розовый цвет. В своей станице Ирина никогда не видела ни такого высокого неба, ни такой тучки, ни такого тумана. Сквозь туман, как рисунок на матовом стекле, выступали темные очертания больших и малых самолетов. Ирине они казались стаей птиц, зазоревавших вблизи городка, и она с тревогой думала, какая же из этих птиц унесет их за облака.

Вдали, на фоне уже побелевшего неба, бронзово-синим очерком проступали отроги Змейки и Железной, и лес на них серебрился, тронутый далеким отблеском зари. День светлел, уже хорошо был виден городок Минеральные Воды, густо курившийся трубами, уже отчетливо оттенялась зелень садов на фоне белых домиков. И чем больше прояснялось, чем светлее становились дали, тем сильнее билось у Ирины сердце, – ее охватило и тревожное и радостное чувство, которого она прежде никогда не испытывала.

Еще с большей силой ощутила она эту непривычную, странную тревогу, когда вошла по шаткой лесенке в самолет и увидела в неярком свете белые, рядами стоявшие кресла и тут же, возле кресел – крохотные оконца с такими же крохотными занавесками. Люди входили и входили, голоса их звучали приглушенно, поскрипывали кресла. Ирина шла следом за Сергеем по зеленой ковровой дорожке, как по траве, и ей уже было боязно от того, что самолет чуть-чуть покачивался и был точно живой.

– Наши места вот у третьего окошка, – сказал Сергей.

Когда пассажиры уселись и захлопнулась толстая, немного выгнутая дверь, по ковровой дорожке твердым, уверенным шагом прошли в черных костюмах молодцеватые на вид парни; по тому, как они шли, было видно, что они здесь не гости, а хозяева.

– Ребята как на подбор, – сказал Сергей, наклонившись к Ирине. – Сейчас улетим.

– А страшно, Сережа, – прошептала Ирина, и Сергей увидел ее раскрасневшееся лицо и испуганно-ласковые глаза.

– А ты в окно не смотри, – советовал Сергей, – и думай о чем-нибудь веселом… Ну, хотя бы о том зайце, что плыл по реке, – с улыбкой добавил он.

Но смотреть в окно и думать о каком-то зайце! Да что же это за совет такой? Пусть бы это было сказано человеку бывалому, так сказать, летавшему, который, перед тем как сесть в самолет, выпил рюмку водки, закусил и уже сладко дремал в кресле, – видно, что ему довелось вволю насмотреться в это маленькое оконце с белой занавеской… А ведь это было сказано Ирине, той самой Ирине из Усть-Невинской, которая еще так мало жила на свете, что ничего, кроме своей станицы, и не видела, а теперь летит в Москву, с единственной целью: все увидеть и все посмотреть… Да и кто же из «новичков», каким была и Ирина среди пассажиров, сможет утерпеть и не приоткрыть занавеску?! Кто из них найдет в себе столько сил, чтобы думать о плывущем по реке зайце и не притронуться щекой к холодному, мелко-мелко дрожащему стеклу и не посмотреть на убегающую вниз землю?

Нет, тут можно с уверенностью сказать: среди пассажиров-новичков таких не найдется. Вспомните вы, читатель, свой первый полет: сколько пережито и перечувствовано волнующих минут! И вы знаете – это чувство ни с чем несравнимо. В ушах стоит ровный, тягучий говор моторов, вы стараетесь никуда не смотреть, но всем телом ощущаете, как машина врезается в воздух и как уходит от вас земля, кресло покачивается, а рука уже сама тянется к занавеске. Вначале вы и удивлены и испуганы: земля, с ее строениями, с садами, холмами и скирдами сена, с телеграфными столбами, опрокидывается и легко летит куда-то вверх, а потом так же легко опускается, становится на место – это самолет делает разворот. Но вот он ложится на курс, и ваш взгляд с огромной высоты обозревает обширную планету. Какой же красивой и величественной встает перед вами родная земля!

Ирина не послушала Сергея и прильнула к оконцу, как только самолет набрал высоту. «И ни чуточки не страшно, а только что-то внутри холодеет», – подумала она, увидев широкое крыло, усыпанное мелкими точечками заклепок… А за крылом – и вниз и вдаль, куда ни посмотри, – простор и простор лежал в жарких лучах утреннего солнца; а земля, изломанная буграми и ложбинами, вся была одета в такие тончайшие цвета, каких Ирина в жизни еще не видела… Там, разрезая зеленый плющ кустарника, изгибалась и петляла река, и под солнцем блеск ее напоминал расплавленное стекло; что за река и куда она текла, нельзя было понять; Ирине казалось, что это была Кубань – вот и домики какой-то станицы, рассыпаны по берегу. Может, это Усть-Невинская? Ирина искала взглядом какую-нибудь примету, хотя бы птичник или домик электростанции, и ничего не могла найти.

Тем временем и река и станица уплыли под крыло, а на их место пришли озера или пруды. Там расстилаются желтые, строго квадратные полотнища, – очевидно, это была созревающая пшеница, а между этими полотнищами узенькие ленточки дорог, и движутся по ним игрушечные грузовики, оставляя, как кайму, серую полоску пыли. И вот уже нет ни желтого поля, ни пылящих автомашин, а тянется удивительно свежая зелень, пасутся стада – серые и красные коровы кажутся величиной с овцу. А вдали, из дымчатой пелены, поднялся, точно на воздухе, город: лежит он на возвышенности, во все стороны раскинув улицы, с тесно сбившимися домами, с заводскими трубами и горящими на солнце окнами корпусов, с зелеными кущами парков…

– Сережа, это Москва? – спросила Ирина, прижавшись губами к уху Сергея.

– Рано, – ответил Сергей. – Это Ростов… Смотри, просвечивает Дон…

И снова нет города, нет блеска реки, а стелется равнина, темнеет пояс железной дороги, вспыхивает дымок паровоза, гусиной стаей белеет степное село; опять река и ряды тополей, черепичная крыша в зелени, как в рамке…

И вот под крылом, неведомо откуда взявшись, хвостатой птицей пронеслось облачко, за ним второе, а потом оконце потемнело, исчезла земля, и самолет зарылся в белую вату… Но вскоре вата ушла вниз, – она стала не белая, а розовая, и на ее поверхности заиграло солнце. Ирина схватила Сергея за плечо и сказала:

– Сережа! Где ж мы теперь?

– Под самым солнцем, – ответил Сергей, не отрывая взгляда от окна.

Внизу, совсем близко, плотной массой сгрудились облака, то белые-белые, как льдины, то лилово-синие, как мрамор; они покачивались, вздымались, пушились и вспухали, набегая одно на другое, точно чья-то неведомая рука покачивала их и искусно лепила из них самые причудливые виды: то образуются застывшие волны, и по ним скачет всадник на белом коне, – вот он клонится вперед, падает и растворяется; то встают на задние лапы два огромных медведя и, обнявшись, падают; то подымается высоченная башня, и на шпиле ее играет луч; то вырастают стога сена и мчатся мимо крыла, белые и пушистые; то взойдет на курган человек в бурке и в косматой качающейся папахе и смотрит вдаль; то какой-то причудливо-сказочный мост, выгнув могучую спину, перекинулся с одной тучи на другую, да так и застыл…

У Ирины закружилась голова, в усталых глазах появились слезинки, и она, откинувшись на спинку кресла, уснула.

– Ирина, – сказал Сергей, – проснись!

Она открыла глаза. Было тихо, только в ушах звенело. Самолет стоял на серой дорожке. Пассажиры направлялись к выходу, а в оконце светило солнце, и в этом слепящем свете хорошо было видно высокое здание с такими же высокими дверями, ограда с флажками, а за оградой толпы людей. Двое мужчин в белых фартуках подкатывали лестницу с высокими, изогнутыми дугой поручнями…

– Иринушка – сказал Сергей, – вот мы и в Москве!

А Ирине не верилось.

Книга вторая

1

Весна и начало лета в верховьях Кубани чаще всего выдаются дождливые. Бывает в иной год, что в июне никто не знает такого дня, чтобы в горах не гремел гром. Обычно с рассветом над станицей – ни облачка; солнце подымается из-за лесистого холма и заливает все вокруг таким слепящим светом, что глазам больно смотреть; воздух стоит тяжелый, горячий – душно даже в тени, а уже к обеду все небо захмарится и с долины повеет приятной дождевой свежестью. К ночи же непременно польет такое, что по улицам встанет вода, загремят потоки и зашумят, как в бурю, сады.

Земля теплая и сырая, сады матово-сизые, листья в бисере росы. Еще не всходит солнце, а вся степь с ее частыми курганами и пригорками уже охвачена белым паром: он лежит упругими волнами, и если посмотреть в такое утро с горы, то покажется, будто станица, со всеми своими садами и крышами строений, чуть покачивается и плывет в облаках…

Иной день обойдется и без дождя, но к вечеру, когда потухнет заря и по-ночному тревожно заговорят на перекатах вспененные реки, по темным, еще в лужах, улицам зажгутся огни, – где-то над перевалом засинеет небо и вместе с запахом трав и влажным ветром долетит в станицу глухой, но уже близкий отзвук грозы.

В один из таких вечеров по освещенным огнями улицам Родниковской проехала «Победа». И забрызганные бока, и залепленные жидкой грязью фары свидетельствовали о том, что пришла машина издалека и по нелегкой дороге. Объезжая лужи, она с трудом выбралась на край станицы и остановилась возле двухэтажного здания с красочной вывеской, изображавшей лошадиную голову; ниже – крупная надпись: «Красный кавалерист».

Из машины, пригибаясь в дверцах, вышел Николай Петрович Кондратьев, с непокрытой головой, в рубашке с расстегнутым воротом и в сапогах, тоже испачканных грязью. Поправил под поясом рубашку, взглянул не то на лошадиную голову, не то на лампочку, висевшую под вывеской, и пошел в дом.

По коридору, с мокрыми от ног следами на полу, Кондратьев проходил не спеша. Открывал то одну, то другую дверь, заглядывал в комнаты и, если встречал людей, здоровался и проходил дальше. Сторожу, еще моложавому на вид старику, читавшему газету без очков, пожал руку и спросил, какие есть новости. Сторож, бывалый казак-служака, считал, что секретаря райкома можно приравнять к чину, скажем, генерала, поэтому вытянулся и хотел было отрапортовать по всем воинским правилам, но Кондратьев положил руку старику на плечо и сказал:

– Хворостянкин у себя?

– Никак нет! – все еще вытягиваясь, крикнул сторож. – Игнат Савельич были в своем кабинете днем, а потом уехали на тачанке и вечером быть не обещали… Бухгалтерия разошлась по домам, работа кончилась. Два учетчика еще сидят. Наверху также есть Антон Антонович Бородулин, – все что-то выписывает.

– А Нецветова здесь?

– Татьяна Николаевна внизу, книги читает. Это она мне газету дала.

– Ну вот, я к ней и пройду.

Татьяна и в самом деле читала, только не книгу и не газету, а протоколы партийного бюро. Читая, она видела, что многие пункты решений, особенно касавшиеся Хворостянкина, остались простой записью на бумаге, а Хворостянкин какой был, таким и остался. «Кондратьев верит в мои силы, а я совсем слабая и ничего не умею делать», – подумала она, и от сознания своей беспомощности ей стало так больно и горько, что к горлу подступил острый комок, а на глаза навернулись слезы.

– Протоколы просматривала? – спросил Кондратьев и сам ответил: – Да, в эти записи иногда полезно заглядывать – для личного самоконтроля… Я тоже частенько этим занимаюсь. А только почему ты такая невеселая? В твои лета и быть такой сумрачной – не к лицу.

– Да что вы, Николай Петрович! Я же обыкновенная, – сказала Татьяна скороговоркой.

– Татьяна Николаевна, не хитри, не хитри, – заговорил Кондратьев. – Ты можешь обманывать, скажем, нашего редактора или еще кого… Но мне ты всегда говори правду. Я вижу и понимаю – трудно тебе… А ты не стесняйся и скажи, в чем нужна помощь.

– Николай Петрович! – Татьяна встала, наклонилась к столу и быстро-быстро стала собирать в папку протоколы. – Я работы не боюсь, но как же…

Она запнулась и промолчала. За окном послышался порывистый и тревожный шелест белолисток, а затем близкий и резкий звук грома.

– Беда, опять гремит, – проговорила Татьяна и покраснела. – Николай Петрович, я хотела сказать, хотела просить… Заберите из колхоза – Хворостянкина… Больше ничего не прошу.

– И куда ж его?

– Куда-нибудь. Его невозможно перевоспитать. Не могу, понимаете, мне это не под силу… У нас было много решений, а что изменилось?

– Значит, решение есть, а дела нету?

– Вот вы на меня смотрите, и я знаю, о чем думаете, – заговорила Татьяна, то раскрывая, то закрывая папку. – Думаете о том, что я не организовала партийную работу, не сумела подойти к Хворостянкину. Да к нему и подступиться невозможно. Ни с чьим мнением не считается, ни к какому совету не прислушивается. Не учится, хотя всюду кричит, что учится; ничего не читает, даже газет, хотя везде говорит, что читает… Остановился и стоит, как пень… Ну, как с ним быть? Корчевать надо этот пень, не иначе!

– А по-моему, корчевание не даст нужного эффекта, – сказал Кондратьев. – Тут требуется свежий ветер и что-то вроде наждачной бумаги, которой сгоняют ржавчину…

– Я не могу понять одного, – проговорила Татьяна, закрывая папку, – откуда у него амбиция и чванство?

– От недостатка ума…

Ветер на дворе разыгрался не на шутку; порывистые, сильные струи воздуха, казалось, падали сверху; ветки деревьев нагибались чуть ли не до земли, фонарь у подъезда раскачивало, на подоконник падала дрожащая тень. Белолистки шумели непрерывно и тревожно. Гроза подходила все ближе и ближе к станице, все чаще сквозь тучи пробивался режущий глаза свет молнии и в это мгновение стекла окон делались глянцевито-синими.

– Да, мокрое идет к нам лето.

Кондратьев прислушался и к грому, и к шелесту листьев, и к тому тягучему и непрерывному шуму, который говорил, что где-то совсем близко стеной идет дождь.

– Убрать Хворостянкина – задача весьма простая, и она не требует от нас большого ума… Значительно труднее исправить нашу же ошибку, что мы и начали делать…

– Да в чем же ошибка?

– В том, Татьяна Николаевна, – и Кондратьев снова прислушался, – в том наша ошибка, что долгое время возле Хворостянкина находился не партийный руководитель, а мягкотелая мямля, трус и подхалим, – словом, такой человек, которому никак нельзя было доверить бразды партийного правления, а мы, к стыду своему, доверили…

За окном играла гроза и лил сильный дождь с ветром. По стеклу окна текли буграстые струйки, свет фонаря освещал мокрые стволы белолисток. Кондратьев смотрел на эти водяные бугорки на стекле, на стволы деревьев и на падавшие и липнувшие к земле листья.

– Я понимаю, – сказала Татьяна.

– Надо обсудить поведение Хворостянкина на партийном собрании. Вслед за этим поставьте его отчет на общем собрании колхоза и пустите в действие критику – ту самую наждачную бумагу, о которой я говорил. С Хворостянкина необходимо сбить спесь, излечить от мании величия, а сделать это могут сами колхозники, если, конечно, коммунисты им помогут.

Прошло более часа, дождь за окном то утихал, то снова припускал, а они все сидели и разговаривали. Посмотришь на них со стороны и невольно скажешь: да ведь это старые, добрые друзья сошлись на совет, и мужчина по праву старшинства учит еще молодую женщину простой, но неизвестной ей житейской мудрости… Беседа, сама по себе оживившись, затянулась, и смысл ее в кратких словах сводился все к тому же: нелегко провести уборку урожая или построить гидростанцию, обводнить степь и вырастить леса, обновить станицы или проложить шоссе, но еще труднее из людей нынешних растить и воспитывать людей будущего.

2

Дождь умолк поздно, утих и ветер, и тучи быстро и легко поднялись и разошлись, как бы давая понять, что свое дело они сделали, все запасы воды сбросили на землю и теперь могут гулять в небесах. Поэтому и утро пришло солнечное и небо стояло чистое и голубое. Затем установилась погода сухая и жаркая, и хлеба созрели в каких-нибудь два-три дня.

Бригадные станы еще безлюдны, на расчищенные и смоченные водой тока только что привезены весы, а в наскоро сделанном балагане поселился весовщик. По исправным, подчищенным дорогам еще не пылят с зерном грузовики и не рябеют по жнивью копны, а уже во всем – и в обилии желтых красок, и в знойном небе, и даже в той особенной, неповторимой тишине, которую нарушают лишь жаворонки, – уже чувствуется близость косовицы…

Вокруг оранжевых клеток пшеницы появились светлые пояса обкосов, и к ним, желая занять место поудобнее, хвостатыми птицами слетелись комбайны, подъехали водовозки, брички с горючим. Туда же, меняя стоянку, направились тракторные бригады со всем своим хозяйством – с походной кузней, с кухонным скарбом, с железными бочками и с плугами, у которых лемехи так начищены землей, что блестят зеркалами.

Солнце клонилось к закату и жара начинала спадать, когда перебрались поближе к хлебам и знакомые нам вагоны с белыми занавесками на окнах. Они остановились возле дороги. Всякий раз на новом месте было много неотложных дел, и трактористы, привыкшие к переездам, без лишних слов начали «обживать» летнюю стоянку; кто помогал поварихе сооружать печку, кто рыл погребок для горючего, кто осматривал машины, еще дышащие теплом.

Григорий и учетчик-радист Ванюша находились в вагоне. Надо было подготовить проект социалистического договора, записать обязательства рулевых, и тут Григорий долго мял чуб и хмурил брови.

– Вот что, Ванюша, – сказал он. – Времени терять не будем. Иди на рацию и радируй Шацкому наше решение. А я позову ребят, и мы все данные запишем сообща.

– Радировать-то можно, – рассудительно заметил Ванюша, – а какой же я передам текст? Важнее всего, как я понимаю, текст.

– Верно, Ванюша, – согласился Григорий и снова схватился за чуприну, – текст надо сочинить. Садись поближе к столу, бери карандаш и пиши: «Радиограмма. Бригадиру тракторного отряда номер шесть Ивану Егоровичу Шацкому». Написал? Далее пиши так: «Дорогой Иван Егорович…»

– Начало правильное, а вот «дорогой», – возразил Ванюша, – по-моему, звучит не совсем в нашу пользу… Слово это сильно нежное, а в таком деле требуется задать тон официальный.

– Нет, Ванюша, задавать тон не следует… Именно «дорогой Иван Егорович», – в этих словах не нежность, а вежливость и уважение… Написал: «Дорогой Иван Егорович»? Дальше такая фраза: «Зная вас и ваших товарищей по работе как опытных механизаторов, у которых слова не расходятся с делом, мы, трактористы отряда Григория Мостового, желаем вступить с вами…»

– Опять мне такой тон не нравится, – сказал Ванюша. – Зачем ты их так расхваливаешь? И что у них такого хорошего? Весновспашку – это же всем известно – они вели хуже нас… И это слово «желаем» мне тоже не по душе… Лучше написать так: «вызываем» или «делаем вызов».

– Пиши, что я тебе диктую, – сердито сказал Григорий. – Написал: «желаем вступить с вами»?

Тут Ванюша, немного зная характер своего бригадира, безропотно подчинился, и вскоре текст радиограммы был готов.

– Ну, иди и радируй, – сказал Григорий, вылезая из-за стола. – А заодно скажи ребятам, чтобы побыстрее шли ко мне.

Перечитывая на ходу радиограмму, Ванюша неохотно ушел на рацию. Вскоре восемь рослых и молодцеватых видом парней, один здоровее другого, поднялись по лестнице такой шумной компанией, что в вагоне сразу стало тесно, заскрипели, вдавливаясь под сильными ногами, доски пола, качнулись рессоры. Это были люди молодые, умевшие и пошутить и посмеяться.

– Гриша, обрати внимание на нашего Тараса, – смеясь, говорил Митька Гриднев. – Был тракторист как тракторист – и вдруг стал мрачнее грозной тучи. А почему? Тарас! Сказать, почему и в чем тут собака зарыта?

– Помолчи, Митька!

Тарас уселся в углу и так наклонил голову, что могучая его шея побагровела.

Рулевые заговорили все сразу.

– Причина известная – любовь!

– Не любовь, а прицеп!

– Он же косовицу поджидал, как свидание!

– А тут несчастье!

– Предмет Тарасовой радости пересел на собственную тягу.

– Тарас, ты не печалься, а иди к ней в штурвальные.

– Да в чем тут дело, ребята? – спросил Григорий и посмотрел на Тараса.

– Ты только слушай Митьку, – с обидой в голосе ответил Тарас. – Всякую чертовщину городит.

– Нет, говорю сущую правду, – сдерживая смех, оправдывался Митька. – Все горе, Гриша, в Настеньке Вирцевой. Как узнал Тарас, что Настенька получила самоходный комбайн, так и затосковал… Придется ему брать на прицеп какого-нибудь усатого дядьку.

– Да, тут горе, можно сказать, непоправимое, – проговорил Григорий, подсаживаясь к Тарасу и обнимая его. – Ну ничего, мы это дело поправим. А сейчас давайте обсудим, что мы запишем в договор с Шацким. Садитесь поближе.

И только было они уселись за стол и Тарас, зло покосившись на Митьку, первым начал говорить о том, что «если у меня снова будут комбайны Вирцевых, то я обязуюсь, во-первых, не иметь ни одного простоя, а во-вторых…», как случилось то, чего никто из них никак не ожидал. Вначале загудел мотор, и они прислушались; Григорий подумал, не директор ли приехал их навестить. Затем к дверям вагона подъехал темно-зеленый, совсем еще новенький комбайн, неся впереди хедер. Но ни самоходный комбайн, ни хедер, ни даже парусовый зонт не удивили трактористов, а удивило их и обрадовало то, что машиной управляла Настенька Вирцева, та самая Настенька, о которой они всегда так охотно и много говорили. Она сидела под белым «грибком», как под шляпой, в комбинезоне; если бы не косынка на ее маленькой голове и не волосы, спадавшие на плечи, ее можно было бы принять за молоденького паренька.

Как только Тарас увидел эту неожиданную картину, он еще более покраснел, встал, затем снова сел, – тут все увидели, что ему, бедному, в эту минуту было не до Ивана Шацкого.

– Эй, парубки! – крикнула Настенька, уже стоя под зонтом. – А ну, помогите сойти!

– Тарас, беги!

– Сама приехала!

– Эх, черт возьми, какая у нее машинка!

– Вот это самоход!

– Даже с холодочком!

– Специально для тех, кто боится солнца!

В вагоне давно было пусто: кто осматривал косогон и хедер, поднятый спереди, кто интересовался мотором. Тарас тоже вышел из вагона и, заглядывая в соломотряс таким пристальным взглядом, точно он что-то там забыл и теперь не мог отыскать, краем глаза видел Настеньку; видел, как Митька хотел помочь ей сойти на землю, как она, смеясь, соскочила и подала руку Григорию.

– Гриша, – сказала она, – вечером будешь в станице?

– Собираюсь.

– А какие у тебя обязательства?

– Это секрет!

– Подумаешь, какая важность. – Настенька сунула руки в карманы, пришитые спереди сумками, и от этого ее фигура стала еще стройнее. – Если хочешь, подвезу… Поедем!

– Спасибо…

– Ну, как знаешь!

– Настенька, приглашай нашего Тараса!

– Обидела парня!

– Уселась под эту шляпу!

– И как он, бедняга, будет жить лето без твоего старого комбайна?

– Ничего, с мужем будут косить.

– Опасно…

Настенька не стала слушать и подошла к Григорию.

– Гриша, не подумай, что я приехала узнать твои обязательства: несчастье меня сюда загнало. Дайте горючего, а то бак пустой, не доеду в Родниковскую.

– Дадим, ребята? – спросил Григорий.

– Сперва спроси у Тараса.

– Да он скоро весь влезет в соломотряс.

– Настенька, побудь с нами до вечера – горючее найдем.

– А вы не петушитесь, – строго сказала Настенька. – Ишь какие герои! Мне с вами шутки шутить некогда… Гриша… одно ведро, взаймы! Завтра верну долг.

– Тарас! – крикнул Григорий. – Возьми ведро и сделай все, что нужно!

Тарас охотно согласился исполнить поручение, и пока он ходил к бочкам, Григорий взял Настеньку под руку, отвел в сторону и негромко сказал:

– Увидишь в станице Татьяну Николаевну, передай ей, что выступление я подготовлю.

– И все? – понимающе улыбаясь, спросила Настенька.

– А что ж еще?

– Ну, а если спросит, когда приедешь? Что я ей отвечу?

– Если спросит, то скажи… Нет, лучше ничего не говори.

Темно-зеленый красавец, сделав разворот, давно уже белел своей шляпой по дороге, удаляясь и удаляясь, а трактористы смотрели ему вслед и не могли оторвать взгляда. Возможно, так простояли бы они и до вечера, если бы Григорий не сказал:

– Тарас, а ну, что там у тебя «во-вторых»?

Все рассмеялись и пошли в вагон.