Текст книги "Свет над землёй"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

30

Не первый раз летней порой Татьяна проезжала холмистой степью, и издавна знакомые места всегда поворачивались к ней своей повой стороной. Там тянулась ложбина в таком ярком убранстве трав и цветов, что ее уже невозможно было узнать, – нет, нет, такой красочной ложбины здесь не было! Там, по низине, под синим и безоблачным небом протянулись тени, и хотя Татьяна знала, что это были вовсе не тени, а кукурузные массивы, а поверить этому было трудно. Там подымался курган, серый, с белесой макушкой, – тот самый курган, который стоит здесь с незапамятных времен, а вокруг него вдаль и вширь разлились колосья пшеницы под цвет мутной воды; смотришь – и кажется, что не курган маячит перед глазами, а островок на море. Там росли подсолнухи, помнится, еще весной Татьяна приезжала сюда и показывала женщинам, как применять подкормку, – теперь же подсолнухи поднялись в рост человека и так пышно и сочно расцвели, что издали казалось, будто по зеленой листве разлит пчелиный мед.

Она любовалась красками поля, а двухколесный шарабан катился мягко и совсем неслышно. Над дорогой в жарком воздухе мелькали шмели, и конь, не видя их, но близость их ощущая всем телом, бил между ног хвостом, вздрагивал, часто вскидывал голову и бежал рывками, отчего рессоры то клонились вперед, то пригибались назад. Кажется, всегда вот так покачивался шарабан и отбивал поклоны конь; кажется, постоянно вот так не гремели, а только шуршали колеса и в воздухе точечками рябели шмели; кажется, всякий раз степь радовала взгляд пестротой красок и цветистым нарядом, – все вокруг казалось обыденным и привычным, а только на сердце у Татьяны сегодня было неспокойно.

И в самом деле, отчего бы это? Может быть, оттого и болело сердце, что в этот день Татьяна проезжала по своим полям не только как агроном, но и как партийный руководитель и она еще не знала, как же лучше и как правильнее совместить в работе эти две разные должности? «Ты будь и агрономом и политическим деятелем», – поучал Илья Стегачев после собрания, провожая ее домой… «Но легко сказать – будь агрономом и политическим деятелем. Агрономию я изучала пять лет в институте, а в новом деле не имею никакого опыта…»

Обычно, бывая в степи, Татьяна интересовалась ростом посевов, структурой почвы, влажностью отдельных участков земли, завязью кочанов кукурузы, цветением пшеницы, а если разговаривала с колхозниками, то опять же больше всего об агротехнике. Теперь же ко всему этому прибавились новые обязанности, и были они для нее необычными: необходимо было с таким же уменьем, с каким она осматривала почву и растения, присматриваться к людям, знать их желания, настроения… «Теперь мне все нужно уметь», – думала она.

Ее волновало и то, как она будет проводить беседы, разговаривать – и не вообще, а по душам, – так, как советовал ей Кондратьев; а особенно ее волновала мысль: как ей жить и работать, чтобы служить для всех примером… А тут еще Хворостянкин не давал покоя. И хотя она нарочно не зашла к нему и одна рано утром уехала в степь, но думать о нем не переставала… «Ты должна поставить его на правильный путь», – вспомнила она слова Кондратьева. «Трудно, Николай Петрович…» – «А ты возьми его в руки…» – «Да какие ж у меня руки? Женские…» – «А женские тоже бывают и проворные, и умелые, и сильные…»

Так мысленно разговаривая с Кондратьевым, Татьяна незаметно подъехала к полевому стану. Из-за деревьев виднелись черепичные крыши и доносились шутки, говор, смех. Люди только что собрались на завтрак: кто умывался у кадки, кто давал корм лошадям, кто хлопотал у котлов. Григорий Мостовой, – тот самый Григорий, который не пришел домой в ту ночь, когда Татьяну провожал Стегачев, – голый до пояса, наклонился к бочонку, стоявшему на бричке, и вода из чопа тонкой струйкой сочилась ему на шею, текла по спине и по упруго согнутым рукам. Русый чуб был мокрый, волосы спадали на лоб, закрывали глаза и нос.

– Гриша, Татьяна Николаевна едет, – шепнул ему паренек и убежал.

Григорий выпрямился, сбил рукой волосы и, вытирая спину и грудь полотенцем, торопливо ушел в дом.

А Татьяну уже заметили все, и женщины направились ей навстречу. Ее окружили посреди двора и заговорили все сразу;

– Танюша, милая, кто ты теперь? Агроном или еще кто?

– Татьяна Николаевна, правда, что тебя выбрали?

– Тю, баба! Понятие нужно иметь. Не выбрали, а избрали, – сказал бригадир Прокофий Низовцев.

– Да, я теперь и агроном, и секретарь партийного бюро – это верно. Было у нас собрание, и меня избрали или выбрали – это все едино… И вот я приехала…

В это время на стан въехал верховой, – это и был Андрей Васильевич Кнышев. Он остановился в сторонке и старался понять, что здесь происходит.

Татьяна спрыгнула на землю, ее обняла молодая женщина и что-то шепнула на ухо. А на шарабан, подобрав подол широченной юбки и блеснув загорелыми икрами, взбиралась грузная, высокая и сильная женщина, – это была Варвара Сергеевна Аршинцева. Под ее тяжестью рессоры согнулись так, что ящик шарабана лег на ось. Она поправила косынку, подобрала ладонью спадавшие на лоб волосы и стояла молча.

– Пропали рессоры!

– Куда там, тяжесть какая!

– Тетя Варя, начинай, а то пружины не выдержат!

– Ти-и-ше!

– Интерес тут у нас такой, – начала Варвара, – хотя я, как парторг в бригаде, уже докладывала, но люди зараз от тебя хотят все знать: скажи им, Танюша, в самом деле уже нет у нас Ивана Ивановича?

– Да забудь ты о нем!

– Человек тоже старался.

– Знаем, старался, только не в ту сторону.

– Нет, не забуду, – продолжала Варвара Сергеевна, обведя всех гневным взглядом. – А почему не забуду? Потому что хоть он и был Иваном Ивановичем, а отличить его от Хворостянкина было невозможно.

– Два сапога – пара!

– Истинная правда!

– И через то, как я сама была на том собрании, то еще раз докладываю: больше нет в колхозе того Ивана Ивановича, уехал он совсем из станицы, а есть Татьяна, Николаевна. И как это было – тоже еще раз доложу… Татьяну Николаевну, как женщину грамотную и по книгам и по посевам, с людьми обходительную, и как мы все ее хорошо знаем по работе, сказать – по урожайности, то через это единодушно избрали на новый пост… И наказ ей давали – тоже доложу. Говорили ей, чтобы во всем линию держала коммунистическую, то есть чтобы с народом во всем советовалась…

– Как себя чувствовал Хворостянкин?

– Волновался, – ответила Варвара Сергеевна.

– А райком «за»?

– А как же? «За»! Был представитель. – Варвара Сергеевна поставила свою тяжелую ногу на колесо. – Мы безошибочно решили… А теперь приглашайте Татьяну с нами завтракать.

Варвара Сергеевна спрыгнула на землю. И пока под ветками тутовника накрывали столы, сделанные из досок, она взяла Татьяну под руку и отвела в сторонку.

– Ну, как ты себя теперь чувствуешь? – спросила тихо. – Без привычки волнуешься?

– Немножко.

– А ты покрепче держись. – Она прикоснулась губами к уху и зашептала: – Григорий тут… Пришел к нам за газетами…

– А где ж он? – Татьяна покраснела.

– В хате. Увидел тебя и спрятался.

– Вот как! – Татьяна рассмеялась. – Значит, боится!

– Теперь тебя все мужчины будут бояться… А ты с ними построже!

– Ну пойдем к столу.

Татьяна пошла к деревьям, где уже за длинным столом усаживались колхозники. Завтракать она отказалась: была не голодна. Тогда ей предложили черешен, только что принесенных из сада. Татьяна отобрала самые крупные ягоды, сложила хвостик к хвостику и с этим пучочком, похожим на крохотный букет, пошла по двору. В окно она увидела Григория. Без рубашки, с гладко причесанным и еще влажным чубом, Григорий склонился над столом и просматривал газеты. Татьяна вошла в дом так тихо, что он не услышал.

– Здравствуй, Гриша…

Григорий поднял голову, и его худощавое, со строгими чертами лицо расплылось в улыбке.

– Ищу статью, – сказал он, кивнув на газету.

– Какую?

– Свою.

– Посылал?

– Давно.

– И напечатали?

– Что-то не вижу.

– А о чем же статья? – Татьяна положила черешенку себе в рот и протянула пучочек Григорию: – Угощайся…

– Спасибо… Понимаешь, Танюша, статья очень важная для меня. Помнишь, я тебе рассказывал об устройство трактора на электрической тяге. Должны бы напечатать… Там было все: и расчеты и схемы.

– Эх ты, изобретатель. – Она потрепала его чуприну. – Почему мне не показал статью?

– А зачем?

– Все же… Может, что и подсказала бы. Один ум хорошо, а два… – Она не досказала. – А как твоя радиосвязь? Увенчалась успехом?

– Это наладил. – Григорий оживился. – Теперь у нас разговор двусторонний, беседую с директором на расстоянии, вот как с тобой, очень удачно получилось. Правда, Афанасий Петрович Чурилов обижается. «Теперь ты директору покою не дашь», – говорит он. И это верно: сейчас он от меня не скроется… Танюша, может быть, тебе нужно поговорить с Чуриловым? Приходи вечером, вволю наговоришься… Аппаратура действует безотказно… Придешь?

– А далеко твоя стоянка?

– Да нет! Я вчера переехал вот сюда, за бугор… Культивируем пары… Придешь?

– Не знаю, – сказала Татьяна совсем тихо и опустила голову. – Если управлюсь в бригаде… Теперь у меня столько дела…

Григорий взял у нее черешни и долго рассматривал, не решаясь съесть.

– А ты приходи… Я тебя соединю с Чуриловым… Очень хорошо слышно, и разговор двусторонний…

Татьяна смотрела в окно, и по ее задумчивому взгляду было видно, что она не слушала Григория, а думала о чем-то своем.

– Эх, Гриша, Гриша! – сказала она и тихонько вздохнула. – Хотя у тебя радиосвязь двусторонняя, а с Чуриловым мне, к сожалению, и говорить-то не о чем. С тобой бы поговорить… без радио.

Татьяна подошла к нему, постояла, затем чуть-чуть прикоснулась губами к его щеке.

– Жди… Я приеду поздно.

Последнее слово она проговорила почти неслышно и ушла из комнаты, высоко подняв свою маленькую, повязанную косынкой голову.

31

Возле бригадной усадьбы лежала низина, и по ней широким прогоном тянулось картофельное поле. В мае здесь часто проходили дожди с грозами, и ботва, с шершавыми и сочными листьями, поднялась по колено. На многих кустах выметались бледно-желтые стебельки и пестрели, как вышивка на зеленом холсте, желтые и белые цветочки.

По всему полю разбрелись колхозники. Они низко нагибались над рядами, как бы любуясь цветением, а сапочки в умелых руках бегали так проворно, что в один миг вокруг кустов вырастали невысокие курганчики из влажного чернозема…

Татьяна и Прокофий Низовцев проходили по рядкам и осматривали окучивание. Прокофий был мужчина статный, невысокого роста, со свежим, моложавым лицом и со светлыми усами, красиво лежавшими на полной губе. Был он молчалив, но не всегда, а только в те часы, когда в его бригаду приезжал агроном. Когда он молчал, искоса поглядывая на Татьяну, в его серых откровенно-смелых глазах всегда светился тот особенный огонек, который как бы говорил: «Агрономша ты славная, а как женщина – и вовсе хороша…»

И вот сейчас Татьяна нагнулась к кусту и рассматривала цветочки.

– Завязь будет хорошая, но плохо, Прокофий, что поздно начали окучивание.

После этого она засовывала пальцы в сырую почву, отыскивала там корешки:

– Уже есть клубни…

А Прокофий в это время не говорил ни слова и то задумчиво смотрел на серебрившийся вдали хребет гор, то озабоченно крутил усы. «Эх ты, Таня, Танюша! – думал Прокофий, покручивая ус. – Ты не о завязи и клубнях говори, а лучше скажи мне, кто тебя, такую красивую, обнимает и для кого ты не агроном и не секретарь партбюро, а одно только наслаждение…»

– Татьяна Николаевна, – сказал Прокофий, оставив ус в покое и снова переводя взгляд на зубчатый перевал, – и чего ты там все приглядываешься? В корнях полный порядок… Тут по твоим же советам агрономия соблюдена до тонкостев, можешь быть спокойна…

– Опоздал с окучиванием – вот беда.

Прокофий развел руками и сказал:

– Неуправка… А тут еще, ты же знаешь, часть людей отправил на сенокос. И уборка не за горами – тока готовим, везде люди нужны. – Прокофий наклонился, взял комок земли и растер его в ладонях. – Татьяна Николаевна, хочу я у тебя спросить…

– Спрашивай.

– Слыхал я, – начал Прокофий, пересыпая землю с руки на руку, – слыхал, будто будем создавать лесные звенья или же бригады? Правда?

– Будем…

– Теперь или после жнивов?

– Теперь.

– «Лесные звенья» – чудное название, – сказал Прокофий, ударив ладонь о ладонь. – Татьяна Николаевна, возьми на эти лесные дела моих баб… Первую рекомендую Аршинцеву.

– А ты как же останешься без Аршинцевой? Кто же тебя будет критиковать?

– Вот и хочу избавиться от этой нахальной бабочки.

– Зря, зря ты так осуждаешь Варвару Сергеевну… Женщина она острая, но справедливая. Работяга – другой такой не сыщешь!

– Верно, и справедливая и работящая, а только ежели б ее взяли от греха… – Прокофий усмехнулся, пригладил вниз, на губу, усы. – Татьяна Николаевна, хочу попутно еще спросить…

– Спрашивай…

– Ты не в первый раз в моей бригаде, и видишь, – начал Прокофий, опять пересыпая землю с руки на руку, – и видишь, что тебя, как агронома, я признаю и уважаю, даже малость побаиваюсь, – конечно, тут боязнь моя происходит оттого, что ты, сказать, в юбке… Да… Так вот, все твои указания по части растений принимаю и исполняю. Книгу сочинений Тимирязева насчет удобрений, ту, что ты дала, читал охотно и науку одобряю…

– А что ж ты не одобряешь?

– По агротехнике все одобряю, но тут получается одна загвоздка.

– В науке? – Татьяна покосилась на бригадира.

– Да нет, не в науке, а в самой жизни.

Прокофий умолк, нагнулся, стал загребать в горсть чернозем и рассматривать на ладони сухие ниточки корешков.

– Не в науке зараз дело. Проще сказать, я хоть за тебя и не голосовал на том собрании, потому как являюсь только кандидатом, а в душе одобрял… А теперь вот хочу сразу договориться: как мне зараз тебе подчиняться – по линии агротехники или по партийной линии?

– По той и по другой.

– Понятно.

Прокофий рассыпал чернозем.

– А скажи правду: нагоняй будешь делать?

– По какой линии? – Татьяна усмехнулась.

– Ну, по той и по другой…

– Если заслужишь, обещаю.

– В будущем не заслужу. Но вот зараз мои любезные бабочки, начнут тебе свои жалобы выкладывать – это ж я в точности знаю… Ведь женщина женщине безо всякого стеснения все может поведать – это же известно.

– Есть грешки? – глядя в упор, спросила Татьяна.

– Да ты что? – Прокофий закусил кончик уса, помолчал. – Сказать правду, особого такого ничего и нету… Но, конечно, живем мы в степи, и не без того, чтобы с какой красоткой пошутил, сказать, невзначай обнял или еще что… Дело женское и дело мужское, что ж тут скрывать?.. А только я заранее знаю: наговорят тебе лишнее, такое наговорят, что хоть караул кричи… Из мухи слона изобразят.

– Чего ж ты от меня ждешь? Защиты?

– Понимаешь, Татьяна Николаевна, – доверительно заговорил Прокофий, глядя в землю и вороша кустик носком ботинка, – не то что защиты, а чтобы не раздувать кадило… Ты, как наш идейный руководитель, подойди к этому делу по-партийному…

– По-партийному? А как же это понимать?

– А так, чтобы без шума. – Прокофий еще ниже склонил голову. – А то, чего доброго, в станицу до моей жены дойдет… Ты лучше меня, как кандидата партии, наедине и хорошенько поругай, и покритикуй, и указания дай, какие нужно, – я все исполню, а чтобы жена ничего не знала…

– Это ты считаешь – по-партийному?

– А как же еще? Помню, Иван Иванович завсегда, бывало, так делал… Подойди ко мне с деловой позиции. Бригада моя передовая, стенгазета выпускается регулярно, политмассовая работа ведется, проводятся беседы, громкие читки – все это моя заслуга… И, сказать, к уборке моя бригада… А ежели где и шалость насчет баб какая появится, то это же не в ущерб делу…

– Да, Прокофий Иванович, в кандидаты партии ты вступил, а вот до сих пор не научился понимать самое слово «по-партийному». Поступить по-партийному – значит поступить честно, так, как велит тебе твоя совесть, прямо, не кривя душой. А ты заставляешь меня кривить душой… Нет, Прокофий Иванович, вижу я, что жили мы с тобой до сих пор тихо и мирно, пахали землю, сеяли, изучали агротехнику, читали Тимирязева, а теперь я предвижу между нами большую ссору.

– Я так и знал. А зачем же нам ссориться?.. Я же хотел по-хорошему…

– Запомни, Прокофий Иванович, – перебила Татьяна, – наперед тебе скажу: по-хорошему, так, как ты это понимаешь, не получится. Для начала предупреждаю: эти свои мужские вольности и эти свои шуточки забудь и выбрось из головы, а иначе плохо будет.

– Грозишься?

– Нет, предупреждаю и советую.

Прокофий молча покачал головой, потом сказал, что ему нужно пойти в кузню, узнать, готовы ли конные грабли, и ушел. «И выбрали такую! – с горестью думал он дорогой. – Прав, прав Хворостянкин: женщина на политической работе не годится. Был бы мужчина – совсем другой табак. С ним бы и поговорил запросто, и он, как сам мужчина, правильно бы понял и оценил… А эта сама женщина, да такая молодая, да еще и собой смазливенькая… На нее у меня тоже глаз чертом косится… – Прокофий помял усы. – К тому же и грамотная, глаза такие смелые, – с ней, как со всеми, нельзя… Тьфу ты, чертовое положение…»

32

Татьяна подобрала на рядке кем-то брошенную сапочку и подходила к Варваре Сергеевне. Аршинцева вырвалась от своих подруг далеко вперед, не разгибалась, работала легко, как бы показывая другим, как это нужно делать. Когда с ней поравнялась Татьяна, она подняла голову, смахнула ладонью пот со лба, поправила косынку, и ее всегда суровое, мужественное лицо раскраснелось и сделалось добродушно-ласковым.

– Наговорилась с нашим усачом? – спросила она. – Небось жаловался, как ему, бедняге, трудно бабами руководить?

– Говорили, но не об этом.

– А о чем же? Глаза тебе не строил, не крутил усы, не косился за кофточку, бабник проклятый?

– Так… о всяких хозяйственных делах разговаривали.

Татьяна начала окучивать куст и делала это не хуже Аршинцевой.

– Умеешь?

– Хитрость не большая.

– Да это верно. – Варвара загребала сапочкой землю, кружилась возле куста. – Эх, Танюша, голосовала я за тебя, а теперь гляжу – и жалко мне тебя…

– Это почему ж так?

– Не потянешь. Дюже упряжка тяжелая.

– Ну что ты, Варвара Сергеевна!

– Правду говорю… Женщина ты еще молодая, слабая, а работа тебе досталась сильно трудная. Я смотрю на твое теперешнее положение так: ежели ты хочешь устоять, то надобно тебе взять свою линию и во всем идти против Хворостянкина, а иначе повернуть на свою сторону этого ломовика ты не сможешь…

Татьяна слушала внимательно, окучивала картофель и дивилась тому, с каким старанием во время разговора Аршинцева орудовала сапочкой: во всей ее могучей фигуре, в загорелых до черноты руках с огрубелыми пальцами, в крепких и твердо стоявших ногах чувствовалась не просто сила, а силища.

– А если поверну? – негромко сказала Татьяна.

– Ты? Хворостянкина? – Варвара Сергеевна выпрямилась и рассмеялась. – Каким же оружием ты его повернешь? Может быть, тем, что зовется женской лаской?

– Это оружие, Варюша, у меня тоже есть, а только оно не для Хворостянкина. – Татьяна так скупо улыбнулась, что ее красивые полные губы только чуть дрогнули: – Для Хворостянкина найдем оружие посильнее женской ласки.

– Эх, Танюша, Танюша, вижу, хоть ты и грамотная, а ничего в жизни не смыслишь. – Варвара Сергеевна окучивала сапочкой куст. – Тут один вывод: надобно его, чертяку, сбить с ног, должности лишить, сказать, – крылья пообрубить…

– Это зачем же?

– Да он же мотается на тачанке и, окромя самого себя, никого не видит… Слепотой захворал!

– Знаю.

– А ежели знаешь, то и нужно его отрешить и от власти и от тачанки, пока еще не поздно. И нашего усатого бабника тоже следует лишить бригадирства… Вот ежели ты с этого начнешь действовать, то победу одержишь.

– Нет, этого делать не нужно.

– О! – Варвара Сергеевна взялась руками в бока. – Уже в защитницы пошла? Быстро!

– Не в защите дело.

– Так в чем же оно? Может, ты думаешь, что мы без Хворостянкина, как малые дети без батька, жить не сможем, может, без него колхоз на одном месте будет стоять? Не беспокойся: и жить сможем, и еще быстрее пойдем. – Она показала широкие, натруженные мозолями ладони. – Этими руками все подымем… Ты подумай сама: людям нужен руководитель заботливый, чтобы был он человек хозяйственный да чтобы ценил более всего тех, кто круглый год в поле… А Хворостянкин знает одного себя да своих приближенных. Товар придет в кооперацию – правление пользуется, вся бухгалтерия туда идет… А почему? Рубцов-Емницкий ему друг и приятель – делают, что знают. А разве нельзя торговать в поле?.. Не желает, вот и не делает! В поле приедет – сидит на тачанке, как князь, и ты слышала, что он говорит колхозникам: «Быстрее, быстрее работайте, а то я завтра с отчетом в район еду!..» Ему отчет нужен. А то, что женщины детей своих по месяцу не видят, это его не касается! Ясли устроил в станице, а матеря в поле. А почему нельзя так сделать, чтоб детские ясли были тут, при матерях?.. А ты приглядись к его манере! Голову задерет черт-те куда, усы напушит – господин, да и только… Кабинет завел, Бородулина к себе приспособил, звонки из электричества понаделал, а нам, на стан, и одной лампочки не провел. Может, какая женщина захотела бы вечером голову помыть, газету почитать или еще что по женской части – при свете можно. А где у нас свет? Станцию строили, канаву рыли, мозоли еще не сошли, а какая от этого польза? Молчишь?

– Слушаю, – сказала Татьяна, – слушаю и хорошо тебя понимаю… Но разве Хворостянкин всегда таким был. Помнишь, во время войны был же он хорошим председателем?

– Тогда ему на фронт идти не хотелось, вот и старался в тылу…

– И теперь будет стараться.

– Так, так. – Варвара Сергеевна с усмешкой посмотрела на Татьяну. – Ты, случаем, не перевоспитывать его собираешься?

– А если попробовать?

– Тю, дурная! Вот что я тебе скажу… Да его уже и сам черт не перевоспитает!.. Разве теперь его можно отучить от тачанки и тех звоночков, что в кабинете?

Варвара Сергеевна окучила два куста и, снова выпрямившись, сказала:

– Ну шут с ним, с Хворостянкиным… Ты лучше расскажи, Сергей Тимофеевич еще не уехал в Москву?

– Собирается.

– А когда ж начнем план выполнять?

– Думаю, что в эту осень… Варвара Сергеевна, хочешь возглавить лесную бригаду?

– Это какую еще лесную?

– Лес выращивать, пруды строить… Словом, красоту в степи наводить. Тут лучше всего поставить женщину: у нее природный вкус к красоте.

– Ежели нужно, – сказала Варвара Сергеевна, принимаясь за дело, – то пойду.